Встреча с дочерью

               

     Негр смеялся. Скалились крепкие белые зубы под верхней тёмной губой с чахлой щёточкой серых усов, но смех звучал добродушно.
     Алекс запомнил этого привратника, точнее, консьержа их подъезда, хотя тот служил здесь сравнительно недавно, - полнеющий темнокожий парень лет тридцати в форменном вылинявшем пиджаке с вышитыми золотистыми позументами, - потому и рискнул сказать, прервав своё обычное туповатое равнодушие ко всему. Негр в послеполуденное время вышел из своей охранной комнаты покурить на крыльце, и поэтому документы – пластиковую карточку с портретом и разрешение на проживание – Алекс предъявил ему не в окошко в промозглом бетонном фойе, а прямо на улице возле газончика, пестревшего разномастными окурками.
     -А-а, ру-уский, - немного запинаясь забавно протянул негр, обратив внимание на пометку в углу карточки. – Редко вас таких встретишь. В нашем подъезде был ещё один, исчез недавно. Да ещё когда я в семнадцатом дистрикте работал, там тоже были, - продолжал привратник чмокать на своём глобо, или новоанглийском, состоявшем в большинстве из английских слов и грамматики, немного упрощённых.
     Алекс внезапно очнулся и заметил почтительно проверяющему, что вообще-то русские ещё недавно составляли здесь большинство. Недаром их дистрикт помимо обязательного номера имеет ещё и название. А название их дистрикта – Руслэнд. И вообще, тут Алекс сглотнул в своём заострившемся горле ком, русские были великим народом.
     Тут-то негр и засмеялся.
     -Русские великий народ… Ха-ха. Русские, ха, - весело скалил зубы, уперев короткие руки в бока. – Вот американцы великий народ, - уточняюще загнул он палец, - потом немцы, французы, бесспорно, - продолжал загибать он. – Негры тоже великие, - недавно снова разрешили упоминать национальности, однако они с поры забвения ожили в головах людей как-то фантастически. – Негры когда-то создали великую цивилизацию на Карибских островах. Узбеки, армяне, эти, как их, абажаны. – Привратник, как и какой-то деятель из руслэндского прошлого, видимо, не научился выговаривать название солнечного Азербайджана,  - тоже уважаемые народы. Они служат, их нельзя убивать без суда. А ру-русские – ха-ха!
     Алекс угодливо улыбнулся. Что ж, раз негр думает, что жилец, обитающий здесь на странных правах, решил повеселить его, пусть думает. Только не надо продолжать, иначе всё это может плохо кончиться для Алекса.
     А к нему сегодня должна приехать дочь.
     Ей разрешили погостить у него половину суток, даже переночевать, что является большой редкостью как раз для русских. Так что всё спорное, опасное – побоку.
     Когда же она в последний, впрочем, в первый и последний раз сразу, была у него после расставанья? Два, нет, пожалуй, даже три, даже где-то три с половиной года назад. И после нынешнего раза навряд ли будет.
     Но об этом после, после её приезда и отъезда, думать о грустном сейчас не хотелось и не было никаких сил.
     Дома, глядя в окно на пластиковую детскую площадку, местами уже облупившуюся и сломанную, и маленького смуглого велосипедиста, нарезавшего на велосипеде круги по дорожкам, он выкладывал продукты из хозяйственной сумки. Их оказалось немного: батон варёной колбасы, которую когда-то именовали почему-то докторской, пачку сыра, пяток яиц, хлеб, упаковку печенья и пакетик соевых батончиков. Дочь, когда была маленькая, их особенно любила.
     Сейчас Алекс тоже не удержался, раскрыл его и попробовал одну конфетку, батончики, впрочем, не те, тоже какие-то пластиковые и безвкусные, но можно напрячься и представить их прежний вкус.
     Он очень рад, что хватило денег на их покупку. Даже осталось немного, чтобы дать Леночке на обратную дорогу. Сумма, конечно, и вовсе символическая, однако важна сама возможность дать.
     Ничего, дочь перекусит где-нибудь в дороге на маленький папин подарок, купит себе мороженое или фанту. И вспомнит ещё раз папочку, которого так долго не видела и вот увидела…

     А ведь, пожалуй, не прошло и двенадцати лет с тех пор, как Алекс жил здесь с семьёй: дочуркой-дошкольницей и худой длинноногой женой Патрисией. Нет, Патрисия не была иностранкой, так назвала её мать, то ли увлёкшись каким-то фильмом, то ли прочитав один из бесчисленных переводных любовных романов в мягкой обложке, которые обильно высыпали на прилавки уже тридцатилетие назад. Как он сам её называл дома? Кажется, Поля, а иногда в шутку Патти, по имени старинной забытой певицы, о которой он тоже вычитал в какой-то книге.
     Они тогда недавно въехали в эту только что отстроенную башню-двадцатиэтажку из прежней квартирки в старом панельном доме. Новый дом считался престижным – строили тогда уже мало и редко, тем более такой жилой красавец, парящий над городом с середины пологого холма. В нём получало жильё начальство средней руки, покупали коммерсанты. Алекс к тому времени года три трудился в близкой столице края, городе-мегаполисе, в инвестиционном фонде одним из ведущих специалистов и весьма неплохо, особенно по местным меркам, зарабатывал. Поэтому быстро купили новую трёхкомнатную квартиру, на первом этаже, но с небольшой уютной лоджией.
     Кажется, в тот год поехали и на море, на отечественный наш черноморский берег. К тому времени побывали уже и за границей, но после всех квартирных хлопот и обустройства решили отдохнуть попроще. Именно с того отпуска и осталась эта фотография – Алекс своими всегда теперь чуть подрагивающими руками осторожно достал её с полки в коридоре. Молодой мускулистый по пояс в море Алекс держит на руках хохочущую щербатым ротиком с меняющимися молочными зубками Леночку, готовясь подбросить её в набегающую пенную волну. Солнце, чайки, силуэты купающихся, какой-то парус чуть подальше – счастливый курортный день! А на обороте надпись чётким дочкиным подчерком.
     Она написала это уже тогда, в свой предыдущий приезд. Ей тогда было пятнадцать, но она уже около года жила со своим пожилым англичанином Джеймсом где-то в столице дистрикта в огороженном и охраняемом квартале для иностранцев. Хотела тогда приехать и раньше, обещая по телефону, но то не получалось, то всё не давали разрешения. Наконец, приехала, изменившаяся, накрашенная, в круглой шапочке, но всё такая же неуловимо родная маленькая Леночка.
     В тот приезд Алекс, несмотря на полученную инвалидность, был всё-таки гораздо бодрее. Ходил уже медленно, с одышкой, но почти не хромал, старался ещё крепиться, держать себя в руках, да и старая армейская закалка в одной из горячих точек бывшей страны тогда вся не выветрилась. Но гулять никуда не пошли – Алексу неприятны были бы сальные взгляды на дочь соседей-негров и потёртого вида желтокожих людей.
     Поели тогда немного лучше, чем сейчас – у него тогда, конечно, оставалось побольше мягких пластиковых глобалистских полубанкнот-полукарточек, которые можно было или непосредственно отдавать кассиру магазина, или вставлять в стоящие рядом кассовые аппараты. С ним в его последнюю зарплату как раз впервые расплатились такими новыми деньгами, действующими и теперь, иначе бы он не дотянул в своей привилегированной по сравнению с другими аборигенами квартире даже до нынешней поры. Алекс тогда прикупил и кофе, и сок, и лапшу быстрого приготовления. Почти в полном молчании поели, перебрасываясь изредка простыми фразами – всё виделось ясно и так. Леночка жила со своим пожилым англичанином в столице, в общем-то, по новым временам, редкая удача, но не хотела много рассказывать об этом. Джеймс собирается переехать в Австралию, может быть, и её – Алекс догадывался, что его дочь не одна такая у Джеймса – возьмёт. Но конечно, она и там не будет забывать о папике, будет звонить, а при первой возможности приедет (будто аборигенам можно и теперь разъезжать по свету словно высшим людям). Ну а с Алексом и без слов всё ясно, как бы он ни крепился, ни побрился, ни приоделся из остатков былой роскоши – прихрамывающий стареющий теряющий здоровье от какого-то загадочного недуга русский, выброшенный, как большинство, за борт нахлынувшей новой такой же загадочной жизни, лишь каким-то чудом зацепившийся пока за свою скорлупку-квартирку.
     Потом долго сидели рядом на диванчике в комнате, он посматривал сбоку на дочь, а та делала вид, что ищет что-то в своём мобильнике. Алекс всё хотел сказать ей что-то важное, хотя сам толком не знал что, но решил отложить разговор наутро перед расставанием. Тем более что его рано начало клонить в сон после всех хлопот по встрече Леночки, беспокойства и непривычно обильной еды.
     А пока – телевизор, который тогда у него ещё работал, смотреть не стали, к тому же по нему давно уже ничего не показывали кроме самых низкопробных развлекательных шоу – он постелил ей в соседней комнате и сам уснул на своём диване впервые за несколько лет счастливым сном с какими-то радужными неопределёнными сновидениями. Рядом с ним за стенкой как в доброе старое время посапывает его ненаглядная дочурка!
     Однако утром он её уже не застал. Постельное бельё на кушетке было убрано и аккуратно сложено у углу стопочкой. Она собралась рано и не стала его будить. А на кухонном столе оставила свой подарок – ту самую старую счастливую фотографию с моря. У самого Алекса такой не осталось, как почти никаких других фотографий. Его квартиру пару раз обворовывали, как и многие в доме, несмотря на всю охрану, во второй раз унесли почему-то и альбомы с семейными фото, может быть, прельстившись их красивыми кожаными обложками. Компьютер же у Алекса, где тоже имелось немало разных снимков, сломался и починить его не имелось возможности, впрочем, Алекс не очень-то и стремился, ведь у аборигенов почти сразу после прихода новых времён отключили интернет.
     Алекс тогда, глядя на полузабытый снимок, умилился почти до слёз: надо же, хранила, носила с собой… Откладывая, обнаружил на обороте надпись, сделанную наискосок рукой дочери: «Почему всё так потом получилось?»
     Почему всё так получилось?

     Сначала всё в большем количестве стали прибывать мигранты. В основном, из азиатских стран и Кавказа. Если первые устраивались дворниками и строителями, то вторые торговали на рынках или быстро открывали покрытые трескающимся сайдингом кафе с экзотическими названиями, куда заходили тоже большей частью свои, кавказцы. На улицах повсеместно стала слышна громкая нерусская речь, вообще, аборигенам на них стало небезопасно появляться, особенно по вечерам.
     Алекса всё происходящее напрягало тоже, он опасался за молодую жену, к тому же не так давно вернулся с солдатской службы в «горячей точке» на Кавказе, где насмотрелся на повадки иных представителей южных соседей. Он даже съездил пару раз на митинги оппозиции в областной центр, которые власть тогда ещё не научилась разгонять с беспощадной жестокостью, как вскоре, покричал там вместе со всеми антиправительственные и антииммигрантские лозунги. 
     Однако недовольство Алекса немного погодя сгладилось устройством в корпорацию, где тоже трудилось несколько смуглых сотрудников, но то оказались совсем другие люди, нежели на улицах и на рынках: образованные, вежливые, готовые помочь, с ними приятно было общаться. Только в глубине глаз у них стояло, казалось иногда новому сотруднику, какое-то тёмное напряжение и отчуждение, как у чужой кошки, которая с трудом позволяет гладить себя в присутствии хозяина. А руководил корпорацией моложавый немец Герберт, неплохо, но с большим акцентом говоривший по-русски и редко появлявшийся на рабочем месте. 
     Способный сотрудник, которого, видимо, уважали не только за деловые качества, но и за спортивность, и за то, что хлебнул армейского лиха, не засиживался на низших ступенях и быстро рос как в «классности», так и в без того, особенно по местным меркам, немаленькой зарплате, совершенствовался в английском. Путешествовал с семьёй и в отпуск, и в длинные новогодние выходные. 
     Дочка пошла в первый класс. Алекс, взяв отгул, сопроводил вместе с женой её на первую линейку, где она, смущённая, с огромным бантом и букетом цветов, затерялась в толпе таких же нарядных первоклассников. 
     Конечно, замечал Алекс и сгущающееся вокруг плохое, но краем глаза, мельком, стараясь не вдумываться, - у него-то всё складывалось пока вполне благополучно. Но и в его привилегированном доме, и даже на его лестничной клетке начал быстро меняться состав жильцов. Из соседней квартиры куда-то исчезла молодая семья с маленьким мальчиком, с которой Алекс раскланивался при встречах в коридоре, на её месте поселился кавказец, его он видел в кафе на площади, когда изредка заходил туда, со своим многочисленным шумным семейством. Квартиру в торце вместо четы молчаливых пенсионеров занял господин с тонкими латиноамериканскими усиками, говоривший, кажется, на каком-то романском языке. Постепенно из всех прежних соседей у них остался один знакомый сосед сверху – сокращённый инженер Дима, с трудом державшийся на плаву мелким ремонтом, помогавший и Алексу за небольшую плату то навесить полку, то починить проводку.
     Не все прежние жильцы пропадали бесследно. Говорили, в основном, выселяли за просрочку постоянно растущей квартплаты, люди перебирались в район двух-трёхэтажных каменных и деревянных аварийных бараков вниз от холма, на котором стояла новостройка Алекса. Тот район начинали было расселять в лучшие годы, но потом быстро прекратили из-за экономических трудностей и даже запустили потом, как оказалось, обратный поток заселения аборигенами-неудачниками. Гетто, прираставшее не только населением, но и разнообразными сараями и даже какими-то бесформенными хижинами из подручных материалов, однажды огородили высоким бетонным забором под предлогом, якобы, разбивки вдоль неблагополучного района нового сквера. Сквер, однако, так и не сделали.   
     Алекс встречал порой своих бывших соседей, ныне обитателей трущоб, в свои редкие проходы-пробежки через площадь в выходные: потухших, с синюшными лицами, в потёртой одежде.
     Уже класса с третьего Лена стала приносить из школы странные брошюры с изображением целующихся детей на обложке и журналы «Кулл –литлгёрлз» - она как-то забыла убрать их в портфель и отец случайно их обнаружил. И пришёл в ужас от всех видов разврата, которые с помощью примитивного текста, рисунков под мультики и фотографий предлагались для знакомства младшеклассникам. Он тут же сгрёб их в пакет для мусора и не поленился сразу сходить на помойку. Не получилось и разговора с дочерью на этот счёт – она, обнаружив пропажу, ударилась в слёзы и сказала, что в школе её за утрату накажут, потому что она потеряла не просто «грязные книжки», а, оказывается, учебные пособия. За сексологию ей поставят плохую отметку и она не будет больше отличницей.
     Алекс решил сходить в школу, где он не был, кажется, с той первой радостной линейки, и поговорить с руководством. Директором теперь оказался сухощавый смуглый человек в рубашке с непонятным орнаментом. Он молчаливо выслушал всё больше распалявшегося во время своего монолога Алекса, по напряжённому виду директора говорившему показалось, что тот понимает не все его слова, - и в заключение директор показал пальцем вверх. Оттуда, невнятно с акцентом объяснил он, пришло решение об изучении любви и терпимости с самых юных лет. Сексология теперь, наряду с английским и основами безопасности жизни, один из главных предметов. Те же из родителей, кто противится тому, чтобы их дети развивались в соответствии с пожеланиями руководства страны, ставятся под наблюдение комитетов опекунов.
     Конечно, Алекс уже слышал об этих комитетах – они пользовались зловещей репутацией. В начале они получали право приходить в квартиру в любое время дня и ночи – не открывать им категорически запрещалось. А потом уже под любым предлогом, например, отсутствие фруктов в холодильнике, быстро изымали ребёнка из семьи. Примерно так и произошло недавно у них на работе с одним из сотрудников. Тот поработал ещё некоторое время, потерянный и посеревший, с мешками под глазами, потом перестал появляться в офисе.
     Алекс предпочёл за лучшее больше не вступать в спор, но ещё несколько недель спустя порой впадал дома в тревожное ожидание – не нагрянет ли с непрошеным визитом опекунская комиссия? Кажется, на первый раз обошлось, правда, он всё равно предупредил дочь, чтобы она не старалась очень по этой самой секс-науке, пусть лучше и не будет круглой отличницей, как прежде. Впрочем, и у самой Лены явно пропадали первоначальная любовь к школе и бодрое настроение перед очередным учебным днём. Вспомнились Алексу галдящая неуправляемая толпа школьников на перемене с обилием детей мигрантов в пёстрой одежде, среди которых редкими светлыми островками мелькали белые форменные фартучки аборигенок, почти в открытую курящие подростки у открытых окон в конце коридора и какой-то навязчивый неприятный запах… 
     А года через два случилось страшное – погибла Поля. К той поре повсюду искали террористов, и вышло специальное постановление, которое развесили даже на всех столбах и подъездах, - открывать двери квартир сразу по первому звонку не только полиции и опекунскому совету, но и расплодившимся квартальным комитетам бдительности, состоявшим, в основном, из мигрантов. А террористами, стали, конечно, аборигены. Шептались, что первой поднялась Сибирь, и русские захватили там целые лесные районы, откуда власть упорно и с переменным успехом их выбивала.
     Следом пошло брожение и во всех долах и весях страны. В их городе тоже стала слышна ночами стрельба по окраинам, случалось, убивали или ранили чинов из администрации. Вообще, атмосфера в те месяцы сгустилась очень тревожная, казалось, даже в солнечный день стоят сумерки, а редкие прохожие стараются скорее проскользнуть по кромке тротуаров и дворам. В их квартиру тоже врывались несколько раз и ночью, и вечером, и ранним утром. Один раз полиция, остальные эти самые комитеты. Хорошо, что Алекс всегда оказывался дома и старался быстрее открывать дверь. По слухам, в случае заминки обычно не церемонились – сразу арестовывали хозяев для выяснения, а то и стреляли прямо на пороге. Так погиб его сосед сверху – Алекс слышал шум и выстрелы – наверное, бывший инженер купил очередную бутылку водки с полученных денег за какой-нибудь мелкий ремонт и сразу не мог очухаться. Сам Алекс на всякий случай вместо двух запоров оставил на своей двери только один, отверстие же для второго ключа забил и ключ выкинул. 
     Кажется, где-то в ту пору и появились эти самые подлые шарики, которые полюбили использовать новые граждане страны и члены комитетов бдительности. Алекс сначала не очень-то верил в их существование, как, например, в инопланетян или в некоего русского Робин Гуда Николая, который действует где-то в близлежащих лесах и скоро освободит их город, но однажды засомневался. Он присел в жаркий день на потрескавшуюся скамейку в тени густой акации недалеко от дома, мимо проходил недавний дворник их двора, узбек средних лет, недавно ставший, кажется, тоже каким-то коммерсантом с площади, членом комитета бдительности и переехавший из служебного подвала в соседнюю «башню». Он шёл откуда-то и, отдуваясь, решил немного передохнуть в тени куста. Увлечённый чем-то своим, он не заметил сразу Алекса, сидящего в глубине тени, и почти тотчас достал из кармана продолговатую колбочку. Посмотрел на неё с недоброй усмешкой, отвернув крышечку боязливо понюхал и осторожно высыпал на ладонь содержимое. Сидящий на скамье заметил россыпь маленьких, со спичечную головку, шариков. Тут дворник увидел Алекса и Алекс натолкнулся на его горящий злобный взгляд. Обладатель колбы тут же повернулся к Алексу спиной, ссыпал, наверное, шарики обратно, и пошёл дальше, один раз всё же обернувшись и на мгновенье остановившись.
     Говорили, что шарики надо слегка сжать и затем вложить в ухо жертве. Тогда они за считанные секунды растворялись там и с необоримой силой вкачивались в мозг. При дозе в два-три шарика человек терял часть умственных способностей и здоровье, при большей становился идиотом или погибал. Комитетчики и полицейские завели специальные трубочки, навроде коктейльных, для вдувания шариков.
     Всё чаще в своих жилищах стали находить странно умерших аборигенов, особенно одиноких, что называется, без признаков насильственной смерти. Другие лишались квартир и оказывались на улице, причём сразу в каком-то странном виде: неопрятные, потухшие, пытавшиеся что-то нечленораздельно промычать. Алекс старался обходить их стороной. У комитетчиков высшим шиком стало подкрасться к спящему и вложить незаметно шарики подопытному в ухо! Как, наверное, веселились они потом, видя страдания близких, тоже словно помешавшихся от горя, или быстро теряющее человеческий облик существо, бывшее ещё недавно инженером и врачом, учителем, опорой аборигенского семейства! 
     Лена к тому времени уже ходила в школу нерегулярно, часто оказывалось, что сегодня, оказывается, день самоподготовки, это в шестом-седьмом классе-то, или она себя плохо чувствует. Алекс и не настаивал, догадываясь, что представляет из себя теперь школа, только копилась опаска – что будет делать дочь, когда вскоре вырастет. 
     Но в тот роковой день Лена в школу пошла. А когда после обеда вернулась… Алекс потом примерно восстановил происходившее из её односложных ответов и официальной полицейской отписки. Жена незадолго до возвращения дочери скоропостижно, как многие из местных, скончалась, конечно, от сердечной недостаточности. Когда дочь пришла из школы, дверь квартиры была распахнута, а в комнатах суетились комитетчики. Мать лежала без движения на полу. Лену бросилась утешать какая-то немолодая накрашенная женщина в пёстром одеянии.
     По словам комитетчиков, они совершали обход их дома в поисках подозрительных лиц. Заглянули и на их лестничную клетку, тут дверь их квартиры приоткрылась, и жилица, Патрисия, позвала их слабым голосом на помощь, ссылаясь на плохое самочувствие. Они шагнули в квартиру, но тут силы совсем оставили страдалицу, и она рухнула бездыханной на руки комитетчиков, они даже не успели донести её до кровати.
     Конечно, в эти объяснения верилось слабо. Скорее всего, дочь, когда уходила после уехавшего на работу Алекса, не захлопнула как следует дверь, замок-то оставался один и тот слабенький, и такое теперь частенько случалось. Дверь осталась приоткрытой. Патти же в последние месяцы мучалась бессонницей, долго сидела ночью молчаливо на кухне, потом ворочалась с боку на бок, задрёмывая лишь под утро коротким тревожным сном. Днём же после нехитрых домашних дел – с работы её давно уволили – ей обычно удавалось прикорнуть на час-полтора. Очевидно, в это время её и застали комитетчики, увидев незапертую дверь и осторожно войдя в квартиру. А там, оценив ситуацию, решили предаться своему любимому спорту – вдуванию губительных шариков в ухо спящим аборигенам. Наверное, это сделала как раз комитетчица, вскоре напоказ утешавшая пришедшую дочь, или переборщившая с шариками, или сразу решившая вдуть смертельную дозу. Алекс написал в полицию заявление о расследовании, но на него, как всегда аборигенам, даже не ответили.
     Алекс пережил первые недели после гибели жены словно в каком-то тумане. Конечно, беспокоился за дочь и старался не оставлять её одну. С той поры, кажется, она и забросила окончательно школу, даже не пошла забирать какие-то хранящиеся в классном шкафу личные вещи. Алекс же, немного оклемавшись, ещё ездил около года в свой офис в областной центр, громко именовавшийся теперь столицей дистрикта. Это, наверное, его и сгубило, ведь сгущавшуюся вокруг немногочисленных оставшихся на фирме русских атмосферу недоброжелательства и отчуждения невозможно было не заметить. Однако жить-то было надо, а деньги их организация пока выплачивала регулярно.
     Однажды в обеденный перерыв, сослуживец неопределённой национальности Моди как раз неожиданно угостил его стаканчиком пепси-колы и Алекс не стал отказываться, вдовец задремал, полу привалившись на диванчике в комнате отдыха офиса. Спал он по-видимому недолго, но очнулся словно после сильного перепоя.
     Мутная голова кружилась и во рту было сухо. Словно в вязком тумане, Алекс добрался вечером до опустевшей квартиры. Дочери как почти всегда теперь не было дома, привычное «ушла к подруге», порой она и не ночевала, ссылаясь, что не хотела поздно возвращаться по опасным улицам. Алекс всегда переживал, но тогда ему впервые стало как-то безразлично.
     Не ужиная, он скорее улёгся спать, внушая себе, что его просто продуло, и к утру всё пройдёт. Но к утру не прошло. Хотя температуры не было, казалось, из черепной коробки вынули половину мозга, а в теле нарастала ватная слабость. Он с трудом вспомнил, какое сегодня число.
     Конечно, после вдувания ему шарика в ухо в обеденный перерыв, а он больше не сомневался в этом, но воспринимал произошедшее с бессильным равнодушием, он оставался на работе считанные дни. В целом, ориентация в действительности и в пространстве оставалось, но цифры и даты, прошлые события в голове, в которой не проходила тупая боль, путались, а тело заметно слабело. Вскоре он, недавний спортсмен, крепкий мужчина, даже стал приволакивать ногу. Герберт, увольняя его, похлопав по плечу, казалось, посмотрел на него с сочувствием, напутствуя с акцентом: "Не унывай, ветеран...". И даже выплатил небольшое выходное пособие теми сами спасительными новыми деньгами.
     Алекс всё же сходил в городскую поликлинику. Приём теперь выглядел так: по холодному обшарпанному коридору вилась к зарешёченному окошечку угрюмая очередь болящих. Оттуда пожилой врач с грустными глазами, памятный Алексу ещё по прошлой жизни, выслушивал в течение нескольких минут очередного страждущего и, вздохнув, быстро выписывал ему рецепт. Алекс сунул свой в карман и больше не вынимал, ведь в аптеках всё равно ничего нельзя было купить, кроме анальгина и аспирина.
     Дочь вскоре уехала в областной центр, ставший громко именоваться столицей дистрикта, со своим англичанином. Алекс не удерживал её – да и что он мог ей предложить? Нищенскую жизнь вместе с собой, теряющим остатки здоровья, в опустевшей разорённой квартире? Учиться ей не имело смысла, к тому же старшие классы в школе, по слухам, ликвидировали, а из работы оставались разве что расплодившиеся вокруг площади стрип-клубы в поставленных вагончиках и наспех сколоченных дощатых сооружениях.
     Алекс старался общаться с ней хотя бы раз в неделю. Компьютера с интернетом у него давно не было, но вот мобильный телефон остался, хотя он тоже должен был его сдать в полицию. Однако несдача ему почему-то сошла пока с рук, может быть, потому, что он всё-таки работал в глобалистской фирме и ему решили оставить за старые заслуги небольшую привилегию. Алекс осторожно пополнял счёт в аппарате в супер-маркете с помощью своих гибких полу пластиковых чудо-денег. А по правилам аборигены теперь могли звонить только из специального колл-центра, предварительно получив на звонок специальное разрешение. В целях всеобщей безопасности – борьба с терроризмом ещё не закончилась. 
     Изредка Алекс ещё пытался как-то взбодриться, пробудить в себе хотя бы минимальную жизненную энергию, однако ему это плохо удавалось. Однажды он сходил на развлекательный вечер, который устраивала местная администрация в бывшем спортивном комплексе. Ему там не понравилось: в полутёмном зале толклось множество нетрезвых аборигенов всех возрастов. Из углов поднимался струйками сигаретный дым. Время от времени из динамиков мощным потоком начинала извергаться дикая скрежещущая музыка, и тогда некоторые начинали неловко топтаться, изображая танцы.
     Правда, он познакомился там с бывшей библиотекаршей, примерно своей ровесницей. Один раз сходил к ней в гости в старую панельную пятиэтажку недалеко от центра города – она жила в ней в маленькой облупленной квартирке вместе со спившимся старшим братом, потом как-то погуляли с ней по окраинам парка. К себе он пригласить её не мог – для гостей к аборигенам в его доме надо было заранее заказывать пропуск, причём всё равно в последний момент охранник мог его не пропустить, если гость ему чем-либо не понравился. И до дела в этом кратковременном знакомстве так и не дошло, может быть, и к счастью, потому что Алекс чувствовал, что вместе с приобретённой инвалидностью он почти утратил и мужские способности.
     Или он яростно принимался за наведение порядка в квартире: мыл пол, аккуратно расставлял остатки вещей, тщательно перестирывал одежду в небольшом тазу и потом сушил её на кухне. Однако порыв быстро пропадал, и через неделю квартира вновь приобретала привычный вид неопрятного обиталища не очень здорового холостяка.

     Но, конечно, к приезду дочери он снова постарался прибраться. Нагрел вчера в кастрюлях воду и помылся сам, с кряхтеньем переваливая больную ногу за край потрескавшейся с пятнышками отколовшейся эмали ванны, облачился в чистое бельё.
     Только что же её так долго сегодня нет? Давно должна была приехать на утренней электричке. А уже три-четыре часа пополудни, судя по всё ниже клонящемуся к горизонту тускловатому солнцу позднего лета… Или уже осень пошла? Алекс посмотрел в окно на дорожку, ведущую снизу к дому по краю детской площадки, на которой не видно уже и прежнего велосипедиста. Никого. А может, она уже вошла в дом, просто её задержал немного этот весёлый негр-консьерж или кто-то из иностранцев-жильцов. Приказали пройти ей в специальную комнату для более тщательного досмотра. Там ей, конечно, придётся как-то обслужить консьержа или его друзей. Что делать, девочка она уже большая, и ведь ей обязательно надо к её доброму старому папику, у которого и в своей бывшей квартире ей можно находиться только до завтрашнего утра. 
     Алекс проголодался и вскипятил чай, немного перекусил, не трогая основных запасов, предназначенных для дочери. Снова позвонил, но старый телефон совсем перестал работать: то ли сломался, то ли его не положенный номер всё же отключили, наконец, от обслуживания. 
     Понемногу уже вечерело, но свет он боялся зажигать. Всё-таки он понемногу слабел с каждым днём и последние волнения его утомили, его начало клонить в сон. Он прошёл в свою комнату, оставив комнатную дверь открытой – в случае чего услышит звонок – и прилёг в одежде на продавленный диванчик. 
     Кажется, среди ночи он полу проснулся, но лежал не вставая в белёсой от уличных фонарей комнате, улыбаясь не запомнившемуся, но тоже светлому сну. Дочь приехала, когда он задремал, открыла своим ключом дверь и, поглядев на него, не стала его будить. Теперь она тихо спит в соседней, своей, комнате, кажется, даже посапывание её слышится порой. Надо бы встать посмотреть, но что-то он совсем расслабился нынче.
     Алекс ощутил впервые за несколько лет покой на душе – ведь в соседней комнате, как раньше, спит его ненаглядная дочурка! Вновь засыпая, он видел её смеющееся лицо, такое, как на сохранившейся фотографии, где дочке было пять лет, он подбрасывал её над безбрежным радостным морем, а на берегу их ждала счастливая жена и мама.




21.12.2016