Амурская сага. Глава 5. Часть 1. Святой Давыд

ГЛАВА 5. УНЕСЕННЫЕ БУРЕЙ.

А что, если наша Земля  это Ад
для какой-то другой планеты?
Хаксли

Часть 1. СВЯТОЙ ДАВЫД

В 1929 году была разгромлена группа видного теоретика партии Н.И. Бухарина, председателя Совнаркома А.И. Рыкова и лидера советских профсоюзов М.П. Томского, последних защитников новой экономической политики, выступающих против мер по ускоренной индустриализации и коллективизации, против чрезвычайных мер в хлебозаготовках. Этот год Сталиным объявлен годом  «великого перелома». Он призывал за десять лет догнать передовые страны, мотивирую свой тезис тем, что «либо нас сомнут», в чем и был прав. Прав-то прав, только благая цель не может оправдывать худые средства. А тут пошла писать губерния…

Волна коллективизации докатилась до Дальнего Востока. Предпринимаемый рывок к формированию крупного государственного сектора в промышленности был несовместим с сохранением единоличных сельских хозяйств. Бешеные темпы возведения новых городов и промышленных комплексов требовали немедленных и все более возрастающих поставок ресурсов. В практику вошли меры принуждения. Н.Э.П. был предан забвению. Бедные и отчасти средние слои крестьянства поддерживали политику коллективизации; на  селе возникла межклассовая  напряженность.

В Амурской области к началу коллективизации насчитывалось четырнадцать тысяч бедняцких и малоимущих хозяйств, которым была прямая дорога в колхоз, больше некуда, а также двадцать шесть тысяч середняцких и под десяток тысяч зажиточных дворов. Различия этих экономических сословий должны были учитываться государством в пользу общих интересов, но «разрушители старого мира», расправившись с оппозицией, снова да ладом взялись за привычное дело.

Значительная часть крестьянства приняла новое явление настороженно, рассудив, что от добра добра не ищут. Началось сокращение дворового хозяйства, продавали скотину и дома, уезжая в город на заработки. Что им оставалось делать на земле, если отымались результаты труда? В Успеновке организовали коммуну «Красный пахарь», председателем назначили Семена Карпенко, партизанившего в гражданской, хотя хозяйство его отца, Ивана Васильевича, относилось далеко не к   бедняцким,  наоборот, к зажиточным. Коммунары жили в общежитии, по одной комнате на семью. Зимой для них при школе работал пункт ликбеза. Жили бедно, но дружно. Комсомольцы села Ерковцы организовали коммуну имени Буденного, в которой состояло тридцать три человека, из них половина детей. Коммуна имела одиннадцать лошадей, четыре плуга и шесть телег.

Началось массовое раскулачивание. Раскулаченных хозяев этапировали по тюрьмам и лагерям, их семьи – на высылки. Началось горемыкам подневольное переселение,  не под царской охранной Грамотой, а под охранным конвоем. В Успеновке опустевшие дома с инвентарем и утварью передавались коммуне, которая обустраивалась в шести верстах от села, на месте заимки раскулаченного односельчанина Никиты Харченко. 

В январе тридцатого года в стране развернулось движение «двадцатипятитысячников», подхваченное в Приамурье. Сто семнадцать рабочих-производственников, а с ними двадцать пять партийных и советских работников выехали на работу в колхозы. Борьба укладов   бушевала на Амуре не слабее, а то и шибче, чем в шолоховской «Поднятой целине»; обобранное и притесненное кулачество не раз и не два совершало убийства колхозных активистов, но это уже другая история.

Из сыновей  Василия Трофимовича хуже всего пришлось Николаю, среднему из них, и Дмитрию, младшему, народившему с Натальей десятерых детей. Их семейства, сколотившие состояние на зависть любой коммуне, были вычищены с родового гнезда и сгинули в безвестности. Василию Трофимовичу уже не  довелось видеть бесславную кончину сыновей, которых он привел на землю, жестоко обошедшуюся с ними.

С Давыдом обошлись помягче, хотя и отняли полевую пашню. Отец с сыном разобрали и перевезли с поля на усадьбу избушку. И остался на заимке осиротевший сад из разросшихся корней груши, кустов черемухи и калины да двух высоких лип, но их дни тоже были сочтены под напором коммунарского трактора марки «Фордзон». Осталось также полюбившееся озеро со стаями  карасей и быстрых гольянов да вечерним жалобным плачем гагар, гнездившихся в камышовых зарослях.

Поскольку в коммуне дела не клеились, то строители новой жизни, знавшие лучше крестьян, как  им жить и трудиться, надумали устроить коллективное хозяйство в самой Успеновке. Там-то упрямых единоличников под угрозой раскулачивания проще будет загнать в артель. Крестьяне ходили чернее тучи, не зная, как им спасаться от власти, которую они отстояли в гражданской войне. Давыд Васильевич поплакал от безысходности, принимая на дню по две комиссии вербовщиков, и написал заявление о вступлении в колхоз. В тот же день с его двора увели трех лошадей, дойную корову, с десяток овец и весь инвентарь – плуг седальный, жатку, сеялку с веялкой, бороны и каток. Колхоз зажил богаче. В пользу колхоза прибрали и два больших рубленых амбара, стоявших на огороде,  под пасеку, а Давыда поставили сторожем при ней. Прасковья Ивановна тоже оказалась при деле рабочей в огородной бригаде.

Осенью, когда амбарных пчел вывезли на зимовку, Давыда Карпенко назначили чабаном при отаре овец. Тут-то он вкусил все прелести колхозного дела. Поскольку теплых помещений для скота в колхозе почему-то не было, овец при любых морозах приходилось держать под сараями. Чабан, у которого сердце разрывалось за страдающих животных, ходил по ночам с фонарем, следил за ними. Его дом был полон ягнят, которых он, спасая  от морозов, таскал туда-сюда, от отары в дом да обратно. Прасковья-огородница по ночам ходила с мужем подкармливать овец из домашних припасов.

 Весной, едва появлялись прогалины, Давыд с напарником выгоняли отару в поле пастись до белых мух; колхозных кормов всегда было в обрез. Овцы из бывшего домашнего стада узнавали Давыда, жались к нему, блеяли, жалуясь и не понимая, что случилось с хозяином, оставившим их без корма и тепла. Давыду, перенесшему два инфаркта и не способному из-за паховой грыжи без бандажа и пару шагов ступить, самому бы пожаловаться, да некому.

Все мольбы и жалобы Давыд Васильевич направлял одному Богу милосердному, искренняя вера в которого возрастала тем сильнее, чем несноснее становилась жизнь. По воскресеньям богомолец, договариваясь с напарником о подмене, уходил в Среднебелую для посещения церкви, а это за шесть верст, не щи хлебать, к обеду возвращался пасти овец, а к ночи пригонял  в загон и таскал им воду на полную колоду. Пять лет ходил чабан за колхозными овцами, как за своими. Хоть и трудился Давыд Васильевич честно и добросовестно, иначе не умел, а врагов все-таки нажил.
 
За приверженность к Господу Богу атеисты над ним насмехались и изгалялись, прозвав святым Давыдом. Что было ждать, если атеисты действовали не сами по себе, а по наущению областного "Союза воинствующих безбожников", имевшего свои ячейки на предприятиях. Была такая организация. Активисты и часть бедняков были враждебно настроены к нему из-за раскулаченных братьев Николая и Дмитрия, отнесенных по политической статье к врагам народа. Давыд молча сносил сыпавшиеся на старую голову издевательства и попреки, но от веры не отступал, одна  она осталась в страдальческой душе.

Когда по Руси разнеслась молва о сказочных сибирских богатствах, туда потянулся случайный люд, ловцы счастья и охотники до легкой добычи, которые добирались до новых мест, устраивались наемниками или жили случайными заработками, присматривая, где что плохо лежит, и ждали своего часа. Этот час настал с революцией, всколыхнувшей мутную воду вокруг начавшегося передела собственности. Немало проходимцев, не имеющих понятия чести и совести, объявилось и в зажиточной Успеновке.

Один из них, гол как сокол, пробрался в колхозное начальство и стал присматривать усадьбу, достойную своему служебному положению. Выбор посягателя на чужое добро упал на добротный дом «святого Давыда», преследуемого со всех сторон; оставалось только добить. Завладеть чужим имуществом было проще простого, всего-то настрочить донос куда следует. Задача упрощалась  тем, что властями в широкий обиход было введено понятие подкулачника, а в разразившемся голоде можно было обвинить любого встречного и поперечного, хоть того же Давыда, который довел колхозную отару овец до падежа.

Какой чабан спас бы овец, если колхозные корма к концу зимы заканчивались, а выгонять отару в поле было бесполезно? Бродили, бывало, кони по снежному полю, долбили копытами лунки, откуда выгрызали пожухлую траву вперемежку с мерзлой землей, но овец с их раздвоенными копытцами природа такому приему не обучила. Чтобы сохранить отару, пришлось раскрыть крышу амбаров, но солома была трухлявой и плохо пригодной для корма. Больше мусолили, чем ели.

Люди питались немногим лучше. Ходили по полям, собирая не убранные колоски и мерзлую картошку. Выручала соя, при уборке которой с осени оставались стручки, не срезанные  комбайном. Хлеба колхозникам выдавали по четыреста граммов на трудодень, но его готовили из теста напополам  с травяными отрубями, от которых у людей часто отнимались ноги. Неправильную траву подбирали пекари, не как Бобка. Однажды  Давыд тоже остался лежать в поле  в конце дня, когда овцы, не дождавшись команды, оставили его одного, без всякой помощи, и сами ушли в загон. Чабана спасла Прасковья, встретившая отару без   овечьего начальства. Давыд  сумел сохранить в оскудевшем хозяйстве корову Милку, хотя за зиму пришлось снять ей на корм  солому с сарая, а Милка сохраняла семью, поддерживая ее  молоком. На дворе еще оставалось с десяток кур-несушек, три гуся да верная собака Бобка. Такое середняцкое хозяйство.
*** 
Ретивые исполнители коллективизации  довели процесс раскулачивания до раскрестьянивания. В считанные годы земледельчество лишилось прежней моральной ценности. Кошмарное наводнение 1929 года, которое привело к разорению амурчан и проявило их бессилие перед стихией, властями было использовано для ускоренного проведения коллективизации. Крестьяне, по своей природе склонные к общине, поначалу поверили колхозному раю, кто бы сомневался в преимуществах коллективного ведения хозяйства над индивидуальным,  однако новоиспеченных колхозников ждало скорое  разочарование. Не теми методами и руками возводилось новое дело. Докатились до введения продовольственных карточек.

Начались волнения и протесты. В апреле тридцатого года вспыхнул Зейский мятеж. В марте  появилась статья вождя под названием «Головокружение от успехов», списавшего проводимые насильственные меры коллективизации на местных исполнителей. Амурская областная партийная конференция приняла статью о перегибах к исполнению. Растерявшиеся власти дали разрешение на выход из колхозов, число которых заметно поубавилось. Но то были лишь цветочки, а ягодки ждали впереди.

Наметившийся спад  колхозного движения совершенно не устраивал его организаторов и вдохновителей, взявших курс на сверхбыструю индустриализацию страны, в том числе,  за счет выжимания соков из села. Поступила команда к решительному наступлению на крестьянские бастионы.  Весной тридцатого года на Дальнем Востоке операции против кулачества проводили сто двадцать пять вооруженных отрядов всесильного Г.П.У. Только в январе тридцать второго года было ликвидировано двенадцать «контрреволюционных групп».

Повсюду ускоренно возводились лагеря жуткой империи ГУЛАГ. Они требовались для решения не только политических, но и экономических  задач по перемещению производительных сил страны в отдаленные и восточные территории. Постановлением Совнаркома от 11.07.29 года предписывалась «колонизация этих районов путем применения труда лишенных свободы».

К высшей мере ответственности были привлечены революционеры-профессионалы Н.И. Бухарин и А.И. Рыков, выступавшие в дискуссиях против ускоренных темпов индустриализации и коллективизации, жизнь которых    оборвалась в расстрельном полигоне с соответствующим названием «Коммунарка». М.П. Томский, стойкий защитник крестьянских интересов, застрелился «в добровольном порядке», упростив задачу гонителям, но диктатор от пролетариата отыгрался на двух расстрелянных сыновьях «правого уклониста». С тем и прекратились партийные дискуссии.

 В 1932 году под Свободным был сооружен БАМлаг, в котором только за одиннадцать дней «черного августа» тридцать седьмого года расстреляно 837 неугодных лиц. В Свободном  освобождали от жизни. Здесь карлики в погонах дважды выводили на инсценированный расстрел будущего Маршала Победы Константина Рокосовского, глыбу полководческого таланта. За 1937-38-ой годы через БАМлаг прошло более двухсот пятидесяти тысяч человек, хотя точные цифры репрессированных уже никогда не будут установлены. Лагерная система совершенствовалась, и в начале войны в Среднебелой был сооружен «специализированный» лагерь для аграриев. Не нашлось в тылу дела поважнее.

Дальневосточный край превратился в зону ссылки спецпереселенцев, прибывающих из центральных районов страны. Глядя на сумбурные действия властей, середняки сворачивали хозяйственную деятельность и покидали деревни. Житница Приамурья, охватывающая Зейско-Бурейскую равнину, опустела, что привело к массовому голоду начала тридцатых годов. В пограничном городке Албазино, откуда начиналось присоединение Амура и где с десяток лет назад партизанский съезд Приамурья провозгласил образование единой Народной армии, колхозники растаскивали со скотомогильника на еду трупы животных, падших от эпидемии. По воспоминаниям  А.С. Парубенко, в Козьмодемьяновке ели дохлятину со свалки, пересыпанную карболкой, ели и своих умерших  детей. По воспоминаниям М.А. Машкиной, в Павловке у семьи Кудриных со двора уводили последнюю корову, на которой повисли, обливаясь слезами, шестеро девчушек, мал мала меньше. Малые понимали, что без кормилицы им не жить. Корову угнали, а семью вывезли в Белогорск, все равно не выжить в пустом доме.

Разрозненное крестьянство не сумело объединиться в отстаивании политических и экономических прав перед властью, в недрах которой вырастали деспоты местного масштаба. Настоящим исчадием зла для успеновцев была откуда-то взявшаяся особа, пользующаяся особым доверием у карающих органов. Выискивая очередную жертву, «особистка» вышагивала по деревне в солдатском галифе с папиросой в зубах и строчила доносы, как из пулемета, а там по отработанному конвейеру людей хватали и вывозили без особого разбора кого-то  за решетку или на трудовую повинность, других во рвы уже под настоящие пулеметы. «Узаконенные расстрелы» велись в городах Свободном, Сретенске и Благовещенске, места «самочинных полигончиков» тщательно маскировались. В разгар репрессий в Константиновской М.Т.С. организован пулеметный взвод, где было подготовлено двенадцать пулеметчиков. Куда бы их могли направить?

31 марта 1937 года первый секретарь Амурского обкома В.К.П.(б) В.С. Иванов приговорен к расстрелу. Вместе с ним в причастности  к «право-троцкисткому заговору» были обвинены многие ведущие руководители области и комсомольский вожак заодно. Шутки в сторону. Началась большая потеха. В следующем году за подписью секретаря ЦК ВКП(б) руководству Дальневосточного края, куда входила Амурская область, был спущен лимит (план) «для репрессирования контрреволюционных элементов» в количестве двадцати тысяч(!) человек.

В Книге Памяти Амурской области в списке репрессированных из села Успеновка числится сорок человек, среди  которых фамилии, известные читателю по нашей книге: Данил Барабаш, Андрей Гальченко, Ануфрий Дидик, братья Иван и Павел Замула, братья Дмитрий и Николай Карпенко, братья Анисим, Афанасий и Дмитрий Царевские, Павел Чернышов. . Павел Гаврилович Чернышов расстрелян за деяния отца, ублажавшего односельчан дарами из собственного богатого состояния.

Софья Дружинина вспоминает, как в 1934 году семью раскулачили и выслали из Успеновки на прииск «Сивагли», что в Свободненском районе. Лучше бы отправили подальше, потому как 30 августа 1938 года всех мужиков прииска до единого забрали, а семьям дали сутки, чтобы они убрались, куда глаза глядят. Отца, Алексея Афанасьевича, расстреляли в октябре того же года. Семья долгими годами скиталась по белу свету, а сердце за папку, зарытого неизвестно где, так и не отболело. Софья Алексеевна просила разместить его фотографию в нашей книге, чтобы в ней упокоить отца. …. Фото ….

Обращает на себя внимание удивительное совпадение в сроках августовской разнарядки на репрессии и времени поголовного ареста мужчин на прииске «Сивагли». План надо было выполнять. Всего по зловещему приказу 00447 на Дальний Восток было спущено три «лимита» на репрессирование в общей сложности тридцати шести тысяч человек, из них на расстрел двадцать пять тысяч и на заключение в лагеря одиннадцать тысяч. Такие цифры, а за ними – судьбы.

Не лучше обстояли дела и в соседнем селе Троицкое, что в десяти километрах от Успеновки. В гражданской войне многие жители села партизанили, из них погибших до половины. В двадцатых годах здесь каждая семья имела приусадебный участок от тридцати до семидесяти соток, село процветало, а в тридцатом был образован колхоз "Красный партизан".  Вместе с колхозом в память потомкам остался  список репрессированных из села Троицкое в количестве семнадцати человек.

***
Голодомор, снижение рождаемости и репрессии, все сошлось к одному. Итоги творимых бесчинств можно было бы оценить по динамике прироста населения страны, но здесь-то и начинаются политические игры в жмурки, в которых хотелось бы разобраться. В наших рассуждениях примем за исходную позицию две цифры. Первое, по  царской статистике, население России за 1897-1911 годы выросло на 33 миллиона человек, значит, ежегодный прирост составлял 2,4 миллиона.

Второе, в 1926 году население Советской России составляло 147 миллионов человек, и тогда в 1937 году, в котором проводилась перепись, оно должно было составить, по «царской динамике прироста», 173 миллиона. Тем более, что в 1930 году на 16-м съезде партии «главный статист страны»  объявил о ежегодном приросте  населения в конце двадцатых годов по три с лишним миллиона человек. Тогда, по «сталинской статистике», в 1937 году ожидаемая численность населения должна была приближаться к 180-ти  миллионам.

Но подсчитали, прослезились. Предварительные итоги переписи - без учета данных Наркомата обороны, а также   лагерного и тюремного спецконтингента – показали цифру всего-навсего в 156 миллионов человек. Красная Армия еще при Ленине была сокращена с 5-ти миллионов бойцов до 630-ти тысяч. В "спецорганах" все запутано и засекречено на веки веков, но если принять единовременную численность содержащихся под стражей в три миллиона человек,  тогда даже по царской динамике прироста возникает вопрос, где тринадцать миллионов советских тружеников?

Указанную цифру «потерь» можно частично объяснить числом умерших от голода, которое, по разным оценкам, составило от шести до девяти миллионов человек. Голодомор – еще одно преступление государственной машины перед крестьянством. Из докладной  записки руководства ГУЛАГа от 03.07.1933 в адрес Ц.К.К.  В.К.П.(б): «На почве голода резко увеличилась заболеваемость и смертность среди спецпереселенцев». Остальные четыре-семь миллионов «недосчитанных граждан» отнесем на снижение рождаемости. Зачем рожать детей на мучения? Вот и вся арифметика, впрочем, без претензий на достоверность, скрытую для истории за семью замками. 

«Оргвыводы» по результатам скандальной переписи последовали незамедлительно. Газета «Правда» довела до общественности сведения о том, что «троцкистско-бухаринские агенты фашизма» пробрались в Центральное Управление народно-хозяйственного учета, устроив вредительские результаты переписи населения. Совнарком признал материалы переписи "дефектными" и назначил новую перепись на январь 1939 года. Начальник проштрафившегося Центрального Управления учета доктор экономических наук И.А. Краваль был арестован и расстрелян. Совсем неправильно считал. За ним арестованы десятки, если не сотни, статистов в центре и на местах.
 
Надо ли повторяться, что после двухлетнего разгула репрессий в январе 1939 года Совнаркому пришлось под копирку с предыдущего принимать новое постановление о признании материалов очередной  переписи такими же дефектными и не подлежащими утверждению. Как будто сами не знали, что натворили,  а дальше все огрехи поголовного учета строителей социализма списала война.
***
В 1937 году тучи над семьей Карпенко все более сгущались, но гром грянул, когда к Давыду пришел наведаться младший брат Дмитрий, отбывавший заключение в лагере под Успеновкой и отпросившийся у начальства побывать у родственников. Тем вечером, когда Дмитрий зашел к брату, там сидела соседка, склонная к болтливости и сплетням. Наутро вся деревня знала, что Дмитрий Карпенко сбежал из тюрьмы и скрывается у Давыда. Той порой «беглец» помылся в бане, переночевал и утром, чуть свет, спокойно ушел в лагерь к утренней перекличке. У него-то неприятностей  никаких, если не считать последующее исчезновение с лика земли, а несчастному Давыду приписали все грехи, мыслимые и немыслимые – и плохой уход за овцами, и что поил-то их холодной водой, а также укрывательство арестованного брата и уж, конечно, затхлую набожность, не совместимую с образом советского человека.

Обвинения вкупе потянули на восемь лет тюрьмы с конфискацией имущества и высылкой семьи  в Якутию. Суд был показательным, при стечении согнанной деревни, в назидание того, как Советская власть расправляется с врагами колхозного строя. Большинство селян сочувствовали осужденному, жалели в душе, зная его безобидность и доброту, но были и злорадники, дождавшиеся расправы над «святым Давыдом», да он таким и был. Давыд Васильевич  со смирением перенес прилюдное шельмование и ниспосланные новые испытания. Из зала суда конный конвой погнал преступника, в чем он  был, на железнодорожную станцию, где его  поджидал товарный вагон с крепкими засовами.

Шел Давыд по Успеновке, и виделось ему широкое вольное поле и они, пятеро брательников с горящими глазами и с отцом во главе, оглядывающие земную благодать, где есть простор развернуться молодецкому плечу, поднять богатую целину. Нет, не видеть ему больше родной Успеновки, выросшей на его глазах трудом первых переселенцев, что встали здесь обозом на тридцать две подводы. Поставили они деревню на зависть кому-то, не для себя.

Шли долго, конвой в нетерпении подгонял старика, тяжело переступавшего по исхоженной им земле больными ногами. Добрались до места, где формировался военный обоз с его участием  для китайского похода во службу Царю и Отечеству. За ту военную кампанию  был окончательно закреплен за Россией левый Амурский берег.
 Перед Среднебелой изнемогшему арестанту разрешили отдохнуть. Прилег, раскинув натруженные ноги, а в голове вставали другие события давних лет, ведь здесь, крадучись ночами в гражданской заварухе, они с Семеном гоняли повозки с провиантом в партизанский лагерь. Семен-то выдался побойчее, в председатели назначен, вот и Иван, благодаря сыну, в раскулачники не попал, а на защиту дядьев Семе влияния не хватило. Ладно, хоть Ивану с семьей не пришлось хлебнуть горя горького.

В 1937 году колхозу присвоено имя Ежова, главного исполнителя сталинских репрессий. Ежовщина и проявила себя во всей красе в масштабах маленькой деревеньки. Из двухсот пятидесяти семей Успеновки более половины (!) были раскулачены. Куда уж больше! Девяносто семей вступили в колхоз. Многие уехали. В том же злопамятном году колхоз возглавил Ефим Беличенко, крепкий хозяйственник. Постепенно крепло и хозяйство. Еще при коммуне были построены птичник, свинарник и кирпичный завод, которые приносили устойчивый доход. Соорудили силосный погреб. Старикам и нетрудоспособным выдавались денежные пособия. От государства поступала техника. Через пару лет колхозу присвоили имя Валерия Чкалова, уже хорошо. Жизнь налаживалась, слава Богу.