Ноша избранности глава 13 Божественная кровь

Глава 13 Божественная кровь.

Гастас сидел с краю, молчал, потом вообще ушёл. Аня старалась не смотреть в его сторону, старалась выглядеть безмятежно. Старалась. Но вот она в своём доме на колёсах, одна, если не считать Ириши. Вокруг относительный порядок: Ириша постаралась. С остальными вещами они разберутся завтра, в пути. Эх! Помыться бы да спать! Аня снимает рубаху, штаны, заходит в кабинку для мытья. Ириша поливает её водой из ковшика. Хорошо. Вода, через деревянную решётку на полу течёт на землю под повозку. Теперь накинуть рубаху на освежённое тело и спать. Но сон не идёт. Луна заглядывает в окошко, прорезанное в кожаном пологе и заливает половину кибитки колдовским, дымчатым светом:
– Ириша, – чуть слышно окликает девочку Аня, – ты спишь?
– Нет, госпожа, – слышит она ясный, совсем не сонный голос.
– Я старую песню вспомнила. У нас её «Песняры» пели. Я тогда думала, что это смешная песня. Они её по-белорусски пели, но всё равно всё понятно было. Я даже песню запомнила. Она про девку, которую мать била. У них она очень смешно получалась. У меня так не получится, но всё равно, послушай:
«Била девку мати
Берёзовым прутом,
Чтобы не стояла
С молодым рекрутом.
Ну а я – стояла,
Ну а я – ходила,
Молода рекрута
Горячо любила.
Спрашивала мати:
«Чем же он хороший?
У него нет хаты,
У него нет грошей,
У него нет мати,
У него нет таты.
Вот за то и отдан
На весь век в солдаты»
Била девку мати…». А меня и побить некому.

– Госпожа Анна, – голос Ириши звучит как чужой. – Это очень грустная песня. У наёмников в самом деле нет ничего: ни семьи, ни денег, ни дома. Если бы…
– Если бы что? Иришь?
– Если бы у него была семья?
– Тогда бы его семья меня не приняла. Я ведь всего лишь безродная чужестранка – бесприданница. Или я не права?
– Правы, госпожа. И никакой надежды? Ни здесь, ни там?
– Ну, у нас надежда была бы…
– А песня?
– Она очень старая. Потому-то я и приняла тогда её за смешную. Сейчас никто и никого у нас за любовь прутом не бьёт. Особенно среди простых людей. Знаешь, что самое обидное?
– Что?
– То, что он со всем согласен. Ему проще прогнать меня.
– А если он не может ничего сделать?
– А он пытался? Знаешь, Ириша, как у нас говорят? Кто хочет – ищет способы, кто не хочет – ищет причины.
– Госпожа Анна, – голос девочки едва слышен.
– Что?
– А если бы деньги были у вас?
– Сколько?
– Не знаю. Я подумала… Жаль, что в повозке не оказалось денег…
– Их просто не нашли, – отмахнулась Аня.
– Но её всю обыскали…
– И что? Ириша, подумай сама: неужели этот Сивый отправился к своему повелителю, везя с собой только свою, вечно спящую дочь и недописанную книжонку? Нет, он вёз ему деньги. Много денег.
– Те, что были в сундучке под книгами?
– Разве это много? Заманивая нас сюда, Повелитель отвалил нам по целому миллиону. Каждому. Думаю, монеты из книжного сундучка принадлежали лично Сивому, а господское золото всё здесь. Слишком уж патлатый волновался, когда наёмник предложил сломать повозку.
– Здесь? Заделано в какой-нибудь из опорных брусьев?
– Думаю, что нет. Думаю, что оно рядом. На самом видном месте. Именно поэтому и невидимо. Я думаю, оно… – Аня откинулась назад, чувствительно стукнувшись затылком об изголовье кровати.
 
Подушек местные жители ещё не изобрели и под голову подкладывали или скатанную валиком овчину, или деревянный чурбачок, как здесь. Этакая, фигурно вырезанная, цельная чурка. Цельная, толстая. От неожиданной мысли Аня чуть не подскочила, поспешно потянулась к одежде, точнее к широкому ремню, на котором у неё всегда висел нож из драгоценной, берилловой бронзы, которую здесь называли или «седой» или «золотой», в зависимости от того, начищена она была или покрыта патиной.
 
Лунный свет позволял ей разглядеть даже щели между тонкими, дощатыми бортиками короба-кровати и чурбачком изголовья. Кончиком упругого ножа она прощупала эти щели: поперечные, продольные и вдруг… Оно всегда случается вдруг, даже если и ждёшь этого. При нажиме снизу, чурбачок повернулся вокруг своей оси, откинулся, как крышка.

Их было десять. Гнёзд, выточенных в деревянном монолите и забитых комками сваляной шерсти, чтобы не звучали при простукивании. В восьми из них, кроме шерсти лежало по кожаному мешочку-кисету, плотно набитому золотыми монетами разной формы и веса. Мешочек в девятом гнезде был полупустой.
– Действительно, на самом виду, – Аня развернула чурбачок изголовья в пазах и кровать приняла свой прежний вид.
– Сколько их там? – придушенно спросила Ириша. Почему-то так и не покинувшая свою лежанку. Может очень устала?
– Не важно сколько. Всё на месте.
– Их надо перепрятать…
– Зачем? Чтобы золото нашли при следующем обыске? Здесь оно в безопасности.
– Но золото…
– Лучше его никому не показывать. Видела, что было из-за сотни монет? Парни чуть друг друга не поубивали. Пусть лучше эти золотые лежат там, где лежали.
– А потом?
– Вот потом и посмотрим…

Сон не шёл и не шёл, а сейчас вдруг навалился, разом выключив мысли и чувства. Тишина. Луна ныряет за тучу и темнота наполняет повозку, как чернила чернильницу. Лишь слабый отблеск язычка масляного светильника дышит на кожаной стене. Сгорбленная, чёрная тень поднимается, перекрывая светлое пятно. В руке её: чёткая черта – посох. Тихий вздох проносится в воздухе: «Всё-таки приятно поговорить с умным человеком. Уж больно редкое это удовольствие. Да, золото здесь бессильно. Нет здесь предателя. Но, бедная девочка. Говорят: «Влюбляться полезно», – а ей от любви одно горе. Чем же помочь тебе? Добавить красоты? Но красота сама по себе ещё никогда не принесла счастья. Расширить сердце? Но в сердце твоём умещается целый мир. Ты не любишь прятать свои стриженные волосы? Пусть солнце вызолотит их своими лучами. Не прячешь кожу от загара? Пусть на смуглой коже глаза твои сияют подобно драгоценным камням. И улыбайся, девочка. Ты умеешь встречать улыбкой и радость, и невзгоду. Значит, удача обязательно улыбнётся тебе в ответ. Но, откуда ждать беду? Кто предаст, если рядом нет предателя?» – шёпот слабеет и тает, как тень на стене. И вот в повозке уже нет никого, кроме спящих.
………………………………………..
На этот раз собачники первыми заметили караван и сразу «сели ему на хвост». Ещё бы! Такой сладкий кусок.

– У них больше полусотни воинов на конях, а сколько собак – можно только гадать. Рабы, стадо овец, табун коней и даже быки! – рассказывал всадник-разведчик пехотинцам, – Вам одним не справиться.
 
Всадник прав. Два десятка пеших воинов такую орду не одолеют.
– Мы согласны на ваш делёж, – Вступает в разговор Неврис – один из старшин конного отряда.
– По рукам!
– Как действуем?

План боя составлен быстро. Пехотинцы, как это принято, отстают. Не десяток, а все. Кочевники, приостановив погоню, спускают на них собак...

 Потом победители насчитали двадцать четыре бронированных пса. С собаками ещё не покончено, а тридцать пять верховых копейщиков врезаются в массу наездников-собачников. С разгону. Разгон в такой атаке – великое дело. Верховые слуги из каравана подводят пехотинцам, расправившимся с собаками, их коней.

А вот среди собачников единства нет. Кто-то убит в первые минуты, кто-то пытается удержать наступающего врага, кто-то позорно бежит. Сопротивление подавленно. Некоторое время часть наездников преследуют беглецов. Правда не долго. Остальные окружают орду и начинается грабёж. Деловитый, основательный, «по системе».

Тут же, в процессе, трофеи делятся по сортам: кони к коням, быки к быкам, повозки к повозкам, рабы к рабам. Отдельными кучами сваливаются снятые с трупов доспехи, оружие, отдельно – мешки с зерном и крупой, кожи и овчины.

Пятеро воинов лапают женщин. Девственницы ценятся вдвое дороже. Лагаст осматривает рабов-мужчин, словно ищет кого-то: щупает мышцы, заглядывает в лица. Вдруг один из пленных перехватывает его руку. Дерзость невероятная, но командир почему-то не возмутился. Нет! Он рад. Хлопает человека по плечу, что-то говорит ему, сам, клещами растягивает кольца на кандалах и ошейнике. Не иначе, нашёл знакомого. Освобождённый выпрямляется, прибавляя в росте, и тут же, на равных, начинает советовать своему спасителю: тычет пальцем в двух мужчин из связки, объясняет что-то настойчиво. В их беседу буквально врезается один из старшин наездником. Аня ещё не знает его имени.

Всё понятно. Боя без потерь не бывает, отряды желательно пополнить. Причём сразу, до дележа, пока за пленниками не закрепился статус «рабов».

Аня видит всё. Она и Ириша буквально в центре событий. Воины уже поставили котёл, наполнили его водой на треть и даже огонь под ним разожгли. Знают: лекарке нужен кипяток. Сюда же, на свободную площадку, сносят раненых: три пехотинца, семь наездников. Ещё семь наездников убиты. Что и говорить, потери серьёзные.

У собачников победители оставили лишь женщин да детей постарше. Вой стоит на всю степь. На краю орды – гора обобранных догола трупов: воины, пастухи, старики, старухи, дети малолетние. И собаки, разумеется. В общей куче. Рядом воины роют могилу для своих погибших.

Усилием воли Аня сосредоточила внимание на раненых. Дело плохо. У троих из десяти внутренности буквально разворочены копьями. Чудо, что люди ещё живы. Аня здесь бессильна. Впрочем, никому и ничего объяснять не нужно. Воины сами знают, что делать: прикрыть умирающему глаза ладонью, короткое слово прощания и удар мечом в грудь. Страдания человека закончены.
 
А вот с оставшимися, повозиться стоит: двум вправить кишки и зашить раны, уповая на то, что инфекция не попала внутрь. У одного разрублена ключица. Рану заштопать, кость сложить и закрепить руку и плечо шиной. У другого – голова раскроена до кости. Видно потерял в схватке шлем и схлопотал по голому кумполу. Счастливчик: шов, повязка и три дня покоя. У троих – колотые раны. У двоих – в грудь. Плотная повязка и покой, а там – как повезёт. Если сгусток крови перекроет разорванные сосуды – человек будет жить, если нет – истечёт кровью в ближайшие пять-шесть часов. У последнего – вскользь пропорот бок. Этот – самый счастливый: шов, плотная повязка и можно даже в седло.

Визг прорезал деловитый гомон. Мужской визг. Право, здесь такое редкость. Добытчики встрепенулись. Те, кто оказался ближе, бросаются к одной из повозок. Возня внутри. К мужскому визгу добавляется визг женский и брань мужчин.

 Провинившихся, за ноги, за руки, как тюки, волокут на суд к отцам-командирам. Виновников двое: девчонка лет четырнадцати невнятного вида в разорванной, окровавленной одежде и воин-наездник со спущенными штанами и пропоротым животом. Из раны в паху клубком лезут кишки. «Полакомился», блин.

Среди командиров – лёгкое замешательство. Первым реагирует Гастас: намотав волосы девчонки на руку, он одним ударом меча снимает ей голову с плеч. Женский визг обрывается, но децибелы мужских воплей подскакивают так, что у Ани закладывает уши. Теперь ругань относится ещё и к убийце. Гастас рычит что-то в ответ. За таким шумом поймёшь немного. А вот Громир, обернувшись к старшине наездников, что-то резко ему выговаривает. Воин тычет рукой в окровавленный женский труп, потом обводит всех присутствующих. Наездники притихают. У их старшего желваки гуляют по щекам. Он набычился, опустил голову. Громир замолкает, машет рукой: мол, что дурням объяснять? Теперь говорит наездник. Обращаясь к своим подчинённым негромко и очень неласково. В ответ звучит классическое: «Да мы…», «Да я…» «Нас там не было…» Один из распекаемых возмущённо машет руками, наступает на Громира: типа «А сами?» В его вопли вклинивается Лагаст в духе: «Щас посмотрим, – машет Гастасу рукой, – Иди, разберись».

Аню охватывает странное состояние одеревенелости. Избыток впечатлений. Нервы отказываются воспринимать ещё что-то. А воины волокут раненого в «медпункт». Следом идут Громир и старшина наездников: взволнованные, злые: «Сразу!» «Чтоб знали!»

Ириша трясёт Аню:
– Госпожа, Анна, госпожа Анна, что с вами?
– Со мной? – Аня с недоумением смотрит на свою помощницу. – Ничего.
– Вы так бледны…
– Просто оглохла от этих воплей. И эта девчонка…
– Госпожа Анна…

Непонятно, что так перепугало девочку? Уж для неё-то такие сцены не в диковинку. А ведь перепугана малышка всерьёз.
– Что случилось, Ириша?
– Госпожа Анна, не думайте, Гастас не убийца. Если бы он не отрубил женщине голову – с ней бы поступили намного хуже. Она убила мужчину. По нашим законам за это разрывают заживо.
– У нас за такое тоже не щадят, – улыбка тянет лицо в сторону. Сколько общего в таких, казалось бы разных мирах.

– Гастас очень смелый.
– Он всё-таки не рядовой. Он – помощник Лагаста.
– Это так, но…
– Не всякий бы осмелился так пойти против всех? – Аня улыбается через силу. – Ты права. Не всякий. Даже командир. А вот и «жертва любви». Сейчас мы его заштопаем и эта тварь будет жить дальше. Интересно, накажут его?
– Обязательно, госпожа! Из-за его распущенности добыча стала меньше. Девственница стоит вдвое дороже женщины…
– Я знаю. Кладите его, парни. И броню с него снимайте.

У раненого глаза лезут на лоб от боли. Он уже и кричать не может. Лишь хрипит. Товарищи осторожно снимают с него броню. Аня обрезает на нём одежду, осматривает рану, не касаясь:
– Повезло. Петли кишок целые. Сейчас вправим. Ириша, дай ему макового отвара.
– Наш товарищ должен жить! Запомни! Женщина!

Аня удивлённо вскидывает глаза на говорящего. Это старшина наездников. По габаритам и в броне мужчина напоминает былинного Илью Муромца. И такой же бородатый. Бледнея от злости, Аня спрашивает:
– Громир, что эти люди хотят от меня? Зачем они пришли, если не верят мне?

Вот оно преимущество нецивилизованного, дикого мира: право на отказ. Мужчина даже не думает вопить о гуманности и священной обязанности врача спасать каждого и всякого. Даже если спасти пациента – невозможно. Гигант краснеет, смущается, а Аня наступает на него:
– Если веришь мне – оставляй раненого и уходи. Если не веришь – забирай его и уходи. Но оскорблять меня угрозами ты здесь не будешь.

И наездники уходят. Не сказав ни слова, смиренно опустив глаза в долу. Громир скептически кривит губу, хмыкает:
– Да уж. А говорят: бледнеют от страха.
Аня переводит взгляд на него:
– Я не права?
– Да нет, права. Просто рвёшь разом.
– В моём ремесле иначе нельзя. Иришь, где отвар? Выпил? Тогда я вправляю кишки.
 А в голове – одна мысль: «Только бы пациент не умер от боли».

Парень не умер. Лишь сознание потерял. Аня штопает рану двойным швом. Молча.
– Он будет жить? – спрашивает Громир.
– Я сделала всё, что смогла. Остальное…
– Остальное – во власти Многоликой, – заканчивает реплику Ани Ириша. – Мне кажется, всё будет хорошо.

Работа не закончена, а на «мед пункт» подходят пятеро: Гастас ведёт трёх мужчин и женщину. Он бледен. Не иначе от злости. У троих на щеках румянец смущения, глаза смотрят под ноги. Громир шипит на подчинённых:
– Бездельники! Развлекаются, а другие за них работать должны? Быстро за дело! – Троицу как ветром сдуло. Следующие слова старшого обращены к лекарке. – Госпожа Анна, дайте этой бабе работу, чтобы у вас на глазах была.
– Работу? – ворчливо огрызается Аня. – Ей одежду дать не мешает…
– Вам виднее, – право, Громир смущён и спешит удалиться. Гастас так вообще уже смылся.

Одежды под рукой много, целая куча. Правда мужская и в крови, но всё равно лучше тех лохмотьев, в которые превратилось платье пленницы. Недешёвое, кстати. Аня выбрала из кучи штаны и рубаху почище, подала женщине:
– Оденься.
При звуке её голоса женщина вздрагивает всем телом, резко вскидывает голову и Аня невольно отшатывается. Такую красоту не часто увидишь. Даже на картинке, а уж в жизни…

Чёрные пышные волосы, правильный овал лица, чистый лоб, тонкие дуги бровей, густые и чёрные гребёнки ресниц, глаза, как два чёрных солнца. Женщина очень молода, моложе Ани и её строгую красоту смягчает юная нежность черт. Даже опухшее от слёз лицо не способно испортить её облик. Интересно, кем она была? Любимой женой вождя племени, его наложницей?
При виде наклонившейся над ней, коротко остриженной лекарки, красавица судорожно хватает край Аниного плаща, целует, говорит что-то быстро-быстро, как в горячке.
– Ириша, ты её понимаешь?
– Да, – лицо девочки отчуждённое, почти злое. – Эта кукла уверяет вас в своей покорности.
– Скажи ей: пусть оденется и … я хочу, чтобы она подкладывала дрова в костёр под котлом, но понемногу.
– Зачем? – удивляется Ириша. – Кипяток больше не нужен.
– Ей это знать незачем. Пусть думает, что нужна нам. Переводи.

Ириша переводит. Пленница часто и униженно кивает, подтверждая кивком каждое услышанное слово: «Да, да, да, госпожа, да…» – спешно натягивает поверх рваного платья мужскую одежду, из лоскута сооружает что-то вроде неровного платка, которым обвязывает голову, пряча свои роскошные локоны, садится у костра. Беднягу трясёт, на щеках – желваки, зубы стиснуты так, что звуку не прорваться. Лишь слёзы стекают по грязным щекам. Решив, что на неё никто не смотрит, она украдкой нагребает горсть пыли пополам с пеплом, растирает её по мокрому от слёз лицу.
– Бесполезно, – невольно вздыхает Аня.
– Что, госпожа? – спешит уточнить Ириша.
– Мажется. Она так красива, что никакая грязь этого не скроет.

Сочувствие к поверженной, действует на девочку, как красная тряпка на быка. Только уважение к госпоже, удержало её от более резких слов:
– Эта кукла жила человеческим мясом!
Аня покачала головой:
– Я думаю, лично на ней меньше крови, чем на мне. Мир этой девочки рухнул и мне её жаль, хотя падению такого мира я могу только радоваться.
– Вам жаль её? – упирается Ириша. – А она бы…
– Нас с тобой не пожалела? Я знаю. Думаю, сейчас она нас с тобой просто и люто ненавидит.
– За вашу доброту?
– Именно за неё Ириша. Кстати, её обидчиков я ни в чём обвинять не хочу, кроме того, в чём обвинил их Громир: в пренебрежении интересами товарищей по оружию. Мне странно сознавать это. Не думала, что смогу стать такой бесчувственной.

Ане действительно непонятна перемена, которая с ней происходит. Как же быстро меняется её восприятие окружающего «Бытие определяет сознание», сознание влияет на восприятие мира, а восприятие неизбежно отражается на бытие. Круг замкнулся. Точнее, спираль, потому что бытие, определяющее сознание – это вчера. Бытие, на котором отражается мировосприятие – завтра. Что же сегодня? А сегодня для нас реально лишь наше восприятие окружающего. И всё-таки юную женщину жаль. Аня выливает в чашку остатки макового отвара, даёт пленнице: «Выпей». Та понимает. Если не слова, то жесты, с трепетной покорностью принимая ёмкость, через силу пьёт, давясь и всхлипывая.
– Лучше бы этой кукле умереть! – шипит Ириша.
– Почему?
– А что её ждёт хорошего?!
Аня неопределённо пожимает плечами:
– А что хорошего ждёт нас? Ты знаешь? А что хорошего ждало тебя? Но ты выжила и победила.
Лицо девочки заливается краской:
– Простите, госпожа.
– Мне не за что тебя прощать, – отвечает Аня без всякого чувства. – У тебя возникают вопросы и ты ищешь на них ответы. И у меня возникают вопросы, и я тоже ищу ответы на них. Моя беда в том, что прощая что-то одним, я не могу обвинять в этом же других.

Делёж длился весь день. Аня присутствовала на нём, но ни разу не вмешалась. Незачем. Айрисфед даже не пытался смухлевать. Добычу разделили на доли, а их распределили по жребию. Всё честно. Караван растёт. Повозки трещат от добычи, скот замедляет движение. Завершает делёжку – пир. Изобилие мяса, круто сваренная каша и жиденькое, чуть не в трое разбавленное вино, для вкуса приправленное толикой мёда. Этакий компотик с градусами кваса. Естественно, пир сопровождается разгулом. Естественно, ни Аня, ни Ириша на нём не присутствуют. Лагаст лично принёс им в повозку блюдо с лучшим мясом, лепёшки из просеянной муки, кувшин чистого вина и привёл всё ту же рабыню. Она досталась его воинам по жребию, вместе с прочей добычей. Теперь просит, отводя глаза:
– Помыть бы её и переодеть…
Аня возмущена:
– Я что? Похожа на сводню?
Но старшой настойчив:
– Госпожа Анна, если наш хозяин купит эту несчастную – лучше будет всем. И нам – мы получим больше денег, и ей – у неё будет только один мужчина.
– Интересно, что она скажет про такую заботу?
– Она согласна.
– Вы её спрашивали? – удивлений Ани мешалось с недоверием.
– Конечно. Я всё объяснил ей. Она со мной согласилась и будет слушаться.
Аня растерялась.
– Хоть кто она?
– Одна из невесток вождя собачников, – отмахнулся Лагаст. – Вы поможете нам?
Как тут откажешь.
– Принесите воды, – просит Аня вместо ответа.
– Воду сейчас принесут, – соглашается Лагаст. – И подходящую одежду тоже.

Утром опять в путь. Караван ползёт, как объевшаяся змея, буквально притягивая всяческих любителей поживы. Обычно, мелкие тати зарятся на скот. Командиры удвоили дозоры и теперь большая часть воинов каждый день отсыпаются в сёдлах или повозках. Впрочем, парни не ропщут. Служба – вещь нелёгкая. Наёмнику никто денег зря не платит. А поскольку ни одна стычка не обходится без царапин, – то Ане тоже скучать не приходится. Да тут ещё дожди пошли. Даже в фургоне сыро, а каково тем, кто шагает под открытым небом? Малый проблеск солнца – подарок небес и Аня отмечает его верховой прогулкой. Она и Ириша – единственные женщины в караване, которым дозволена такая вольность. Мужчины из каравана привыкли и разве что невольно, провожают взглядами всадницу в мужской одежде. И лишь два ненавидящих глаза везде и всегда ищут фургон с «золотым» изголовьем – сивобородый пленник не из тех, кто прощает другим собственные глупости.

Широкую повозку тянут четыре быка. Хозяин повозки, Айрисфед отдыхает на дневном ложе от ночного разгула. Не один, разумеется. С двумя рабынями сразу. Третья, в ожидании приказа господина стоит на коленях возле постели.
– Каковы лапочки! Были у тебя такие когда-нибудь?
– Увы, мой добрый покровитель, – Сивый почти извивается перед хозяином. Взгляд его скользит в сторону, но не из почтительности или скромности, нет. Всадница с коротко остриженными волосами и в мужской одежде опять притянула его ненавидящий взор. – Смирение и воздержание – добродетели, свойственные мудрости, так же, как страстность и чувственность свойственны обычным людям.

– Да уж, мы простые люди слабы и порочны. Не то, что мудрецы, – не скрывая иронии отзывается купец с усмешкой.
– Нет ничего порочного в том, чтобы следовать своей природе, – смиренно возрожает Сивый. – Природа человека определяется Богами, а следовать воле Бога – благо.
– То есть, если я… – купец притиснул к себе обеих рабынь сразу.
– Да, мой добрый покровитель, – звучит ответ Сивого, – вы следуете своей природе, то есть воле богов.
– А если ты?
– Увы, мой добрый покровитель.
– И тебе даже не хочется? Смотри, какие красотки!
– Ах, великодушный господин, – вздохнул Сивый, – с этим сталкивается каждый. Ведь более всего душа наша жаждет именно недоступного. Для каждого существуют недоступные женщины. Чаще всего они далеко не самые прекрасные, но всегда самые желанные…

Желваки заходили на щеках купца. Он оттолкнул наложниц, резко встал, подавшись к своему пленнику:
– Говори яснее!
– Можно сказать яснее, мой могучий покровитель, – смирение Сивого отдаёт показухой. Его собеседник «попался», – а можно и показать. Посмотри туда сам. Девица на коне. Её кожа опалена солнцем, как у последней деревенщины в поле, волосы обрезаны, как у блудливой рабыни. А одежда? Это же мужская одежда! Дерзость же её вообще не знает предела. Разве похожа она хоть чем-то на твоих нежных, томных красавиц? А, между тем, в караване нет девицы недоступнее её. И нет желаннее. – В смиренно опущенных глазах пленника прячется насмешка, но Айрисфед сейчас просто не способен её заметить. Взор его прикован к наезднице, ноздри гневно раздуваются, зубы оскалены. Купец сознаёт правоту своего собеседника: девушка для него абсолютно недоступна, но это только усиливает его гнев. Вот лекарка разворачивает коня и становится недоступна для взгляда. Тяжкий вздох вырывается из груди Айрисфеда.

– Умная, сильная, отважная. Разве такой должна быть женщина по воле богов? Нет! И их гнев неминуемо обрушится на нарушительницу…
Но купец ничего не слышит. На лице его печать безнадёжной тоски:
– Я бы не пожалел пятидесяти золотых … но, я даже не осмелюсь предложить их. А, между тем, ни одна женщина не будила во мне такого желания. В последнее время… кажется, я скоро не выдержу и тоже стану кататься верхом, лишь бы изредка поймать на себе взгляд её сияющих глаз. Но, ты прав. Есть женщины, которые никогда не будут нашими и с этим следует примириться.

Искренняя растерянность отразилась на лице Сивого:
– Такой человек страдает из-за безродной…
– Замолчи! Старик! – Теперь ноздри купца раздулись от гнева, а глаза буквально пылают от ярости. – По твоей вине мои воины едва терпят меня. Я и так прилагаю все силы, чтобы примириться с ними, а ты предлагаешь мне силой похитить их женщину?
– Эта женщина пока ничья… – попытался возразить пленник. Зря.
– Она их женщина и находится под их покровительством. Ты, похоже принимаешь меня за безусого юнца, способного погубить дело всей жизни ради утоления низкой прихоти. Нет, старик. Больше с моей охраной ты меня не столкнёшь! А если попробуешь сделать это ещё раз… – волосатая лапа стиснула Сивому горло так, что у него в глазах потемнело.
– Господин, господин, – захрипел пленник едва слышно. Грубый толчок швырнул его на пол:
– Запомни! Повторять не буду.
– Да, господин, – жалобно прохрипел Сивый, ощупывая горло. – Я запомню.

 ……………………………………………………….
Аня ловко соскочила с коня прямо на край движущейся повозки. Встретил её весёлый смех Ириши. Раздвинув полог, девушка оказалась внутри.
Гастас сидел на лавке под открытым окном, в самом солнечном луче, обнажённый по пояс. Смеющаяся Ириша сматывала длинную полосу ткани, заменявшую бинт и при появлении Ани развернулась к ней:
– Госпожа, всё заживает. Повязка не нужна.
– Я же говорила, что у тебя лёгкая рука…
– Посмотрите сами…
Но Гастас уже натягивал рубаху:
– Ладно, я пойду.
– Не смею задерживать…

  …………………………………
– Я опять некстати? – Вздохнула Аня, проводив гостя взглядом.
– Не сердитесь на него, госпожа, – вступилась за юношу Ириша.
– На что сердиться? У меня есть дом, есть мама и я хочу вернуться к ней. Но ведь и у него есть друзья, есть его мир. Видела бы ты, как прикрывал его Лагаст тогда, у собачников. – Горло перехватывает от волнения, но девушка справляется с ним. Гордость сильнее обиды и отчаяния. Не умеет она ныть и плакаться, изобретая «страдания» по поводу и без повода, и не хочет уметь. – Не могу я сказать ему: «Брось всё и иди за мной!» Я не гордая красавица-шляхтянка, сказавшая Андрию: «Долг и Родина призывают меня!» Я – дочь лекарки, дочь матери-одиночки...
– Не говорите так, госпожа Анна, – поспешно перебивает её Ириша. Девочка захлёбывается от сочувствия, но не может не поддаться настроению старшей по возрасту собеседницы. – Никакая красавица не сохранила бы здесь свою гордость и одного дня, а вы живёте и никому не кланяетесь. И не кланялись никогда. Даже собачникам. И вы правы: каждый сам делает свой выбор и сам проходит свой путь, но … Гастас приходит сюда, когда вы катаетесь…
– Пусть и дальше заходит, – Аня с деланным равнодушием пожала плечами, отгоняя этим движением непрошенную ревность. Нет. Никогда! Она и Мишаню к Тине не ревновала, хотя, когда на вечеринке застала их вдвоём, её сердце готово было разорваться от боли.
А чем всё закончилось? Ей нет никакого дела ни до Мишани (жаль парня, конечно, но и только), ни до Тины (нравится ей валяться с кем попало – пусть себе и валяется). Полное равнодушие, а ведь тогда ей жить не хотелось. Так, может быть, и эта её любовь тем-же закончится? Кто знает?

…………………………………………….
– Да безотцовщина эта Анька. Незаконнорожденная! Они с матерью – нищие! – Алевтина просто захлёбывается от возмущения. Оказывается, её нынешний любовник, безответно сохнет по её подруге! Не по ней, умнице-красавице, а по обтрёпанной, наивной до глупости Аньке-пулемётчице!

После таких слов лицо Айрисфеда начинает наливаться кровью. Затасканная, иссохшая прислужница-рабыня видит это и спешит вмешаться:
– Господин, господин, не гневайся, снизойди до жалкой рабы своей, я слышала…
– Что? – брезгливо перебивает её назойливое бормотание хозяин.
– Твоя новая наложница говорила, что глаза лекарки светятся божественным огнём…
– Чего? Божественный огонь в глазах байстрючки? – морщится Тина. Она искренне презирает весь купеческий курятник со всеми его сплетнями и пересудами, не считая нужным скрывать свои чувства, и даже не догадывается, что «курятник» платит ей тем же, но молча, в ожидании счастливого случая. И случай настал. Старая холопка намерена предъявить счёт:
– Именно это я и хотела сказать, господин. Все знают, что Боги иногда снисходят до смертных женщин. Конечно, под обликом смертных мужчин, но дети от таких союзов…
– Да что ты плетёшь! – Алевтина даже не желает как-то сдержать своё возмущение. – Нет никаких богов! Сказки это! И Анькиного отца я знаю, он, между прочим…
– Молчи, женщина. – Голос Айрисфеда сух и непреклонен. – Я не желаю тебя слушать. И видеть тоже. Собирай свои вещи и уходи.
– Куда!?
– Куда хочешь. Мне ты больше не нужна.
– Но ты обещал…
– Сказано: убирайся. А будешь спорить, – велю поколотить и выкинуть в чём ты есть. Эй! – Он машет рукой рабыне. – Значит, Новая говорит, что в глазах лекарки горит божественный огонь?

Само собой, уважаемому купцу унизительно втюриться в безродную лекарку. Иное дело, если эта девушка – дитя бога. Неважно какого. Божественная красота не может не привлекать смертного. Богатому мужу не к лицу робеть перед нищей побродяжкой. Но почтение к божественной крови – благо. Только вот Алевтина этих психологических вывертов не понимает. Но с хозяином не поспоришь. Действительно, велит побить.

Давя слёзы, отвергнутая красавица собирает свои платья. Вопроса: «Куда идти?» – для неё нет. Конечно к Анне. У Ани – крытая кибитка и в еде она не откажет. А ещё вокруг неё мужики табуном ходят. Глядишь, кого-нибудь и удастся подцепить. Без покровителя как-то некомфортно.
……………………………..
– Он едва не побил меня, представляешь? И не заплатил!
– Да, этот мир неласков к слабому, – соглашается с ней Аня, – впрочем, наш – тоже. Прими случившееся, как урок, и не связывайся с кем попало.
– Что? Я? С кем попало?! – возмущается Алевтина и тут же прикусывает губу. Идти-то ей сейчас больше некуда. Говорит тихо, со слезой в голосе. – Тебе просто меня не жаль.

Но её подруга непреклонна:
– А тебе – меня. Мы квиты. Так что умывайся и устраивайся. Кровать – моя, лежанка – Иришина, а лавки – свободны.
– Я не устала! – фыркнула Алевтина. – И вообще: гостю принято предлагать лучшее…
– Не знаю, – столь же безмятежно отзывается её Аня. – Я у тебя в гостях не была ни разу. К нам вы заглядывали регулярно, а вот нас с мамой к себе в гости что-то не приглашали.
– Ну, знаешь, нашла время вспоминать…
– Я и говорю: не знаю.