День 2. Как во сне

В четыре утра у двери раздался характерный звон. Спать хотелось не меньше вчерашнего, но понимание важности начатого толкало идти работать над собой. Не сговариваясь друг с другом, мы все втроём в нашей комнате начали утро с небольшой разминки и зарядки. Затем, разогнав кровь по телу, я умылся холодной водой, ибо другой и не было, заправил постель и остановился в раздумьях. Вчерашним днём большая часть студентов носили штаны для йоги, а это очень удобно. У меня же с собой были льняные портки и рубаха славянского кроя. Вроде бы удобная одежда, да и в сидячей медитации нигде ничего не должно будет натирать или сдавливать, а потому я переоделся и выскочил на улицу. Коллективная молчаливая зарядка разогрела тело и добавила немного позитива в предрассветный час, но ровно столько, чтобы хватило сил добраться до дхамма-холла. Уже проходя по узкому деревянному помосту мимо корпуса со спортзалом, стало понятно, что октябрьские ночи под Петербургом бывают и с заморозками, и тонкие штаны — не самое лучшее решение. Но дорога занимала пару минут, так что замёрзнуть я не успел.
Снова в полутьме нужно было найти на полу бумажку со своим номером. Добравшись до пледа, я скорее обмотал им ноги, усевшись на подушку. В зале было не особо тепло, поэтому ноги пришлось отогревать подольше, чем ожидал изначально. Но всё же пора было начинать, на часах стрелки показывали половину пятого утра. Кто-то ещё, как и вчера, топтался, кто-то крутился. Я закрыл глаза и сделал глубокий вдох. Вчерашняя вечерняя медитация показала, как можно наблюдать и концентрироваться на дыхании, не обращая внимания на мысли. Вчерашний пример очень вдохновлял, а потому хотелось повторить его точь-в-точь, ощущение за ощущением, и продлить эти четверть часа до полутора часов. Или хотя бы до часа. Ну или хоть до сорока минут… И тут я понял, что ничего общего со вчерашним и быть не может: мысли о недуманье — как ни крути, всё же мысли. И они вновь, как вчера утром, неслись в голове, а ум опять прыгал с одной на другую. Насильно я вернулся к наблюдению дыхания. Шумный выдох, вдох, выдох… глубокий вдох, превратившийся в продолжительное зевание… «Как же хочется спать! И что я тут вообще делаю? Четыре долбаные утра — да ведь я порою в это время только спать собираюсь!..» Но снова вернулся к наблюдению дыхания, вспомнив наставление просто наблюдать его, как оно есть — будь то через правую ноздрю, через левую или через обе одновременно. Выдох, вдох. Отогревшиеся ноги уже ныли и затекали, под левой лопаткой появилась знакомая боль, на плечи навалилась усталость. Как и вчера появилось ощущение окончания медитации в сопровождении чувства голода. Глаза я не открывал на этот раз, надеясь протерпеть дискомфорт. «Нужно продолжать дышать… дышать… наблюдать и дышать».
Из колонок зазвучал голос Гоенки, пытающегося петь. Я продрал глаза, поднося левую руку с часами поближе к лицу, одновременно сознавая, что просто напросто уснул и проспал большую часть медитации. В противоположном конце зала сидел помощник учителя. Он, как и вчера, был в белом. Глаза опущены. Я огляделся — кругом тоже все медитируют, но из разных мест доносились звуки пытающихся найти более удобное положение студентов. Это состояние передалось и мне — следующие полчаса я, как и вчера, крутился от неудобства, пытался прерывать мысли, отвлекался на неприятную запись голоса и пытался наблюдать дыхание. Напев в записи сменился, я невольно посмотрел на часы — да, верно, половина седьмого. Из первых рядов раздалось: «Сааааду-у». На этот раз я к ним присоединился, и это показалось странным. Наконец помощник учителя произнёс долгожданное «Take a rest».
Всё повторилось, как в дне сурка: сотня студентов медленно, кряхтя и тяжело дыша, поднялась с мест, неспешно обулась и недружным строем направилась в столовую. Мрачные тени плавно поползли в предрассветной тишине среди обмороженных кустов по грязным дорожкам. Съёжившиеся, понурившие головы, кто в пледах, кто в шалях, а кто с натянутыми на лоб капюшонами, поочередно покашливающие и фыркающие, но при этом молчащие — все мы шли в столовую, в которой так же тянулась вереница очередей по две стороны стола с огромными кастрюлями еды. Снова вегетарианская еда. Я сразу направился к дальнему концу стола, где стояли хлеб и масло, взял стакан и налил себе чай из чайника с надписью «Иван Самадхи Чай».
Ждать чего-то не было смысла, бутерброды я съел очень быстро, так что под часами, на которых большая стрелка указывала на пробел между цифрами 8 и 9, очереди к тазику для споласкивания посуды просто не было. Спешно нырнув на выходе в приоткрытую дверь, не забыв последовать просьбе на бумажке с надписью «закрой меня, если сможешь», я добрался до корпуса, плотнее закрыл свою дверь и в предбаннике переобулся в тапочки. На стене ещё раз прочитал пять предписаний и распорядок дня — сейчас аж до 8:00 перерыв! Пять шагов, справа дверь в комнату с номером 2. В комнате сразу же потянулся закрыть форточку, затем переоделся и забрался под одеяло. Глубокий выдох… Желание спать поглощало меня всего с каждым разом всё быстрее и быстрее. Я лёг на живот и уткнулся лицом в прохладную взбитую посильнее подушку, перед глазами всплыл какой-то мутный образ, но это уже был сон.
Через час прозвенел «гонг». Я медленно возвращался из сна в реальность. Кругом послышался топот, шуршание одеял у соседей, а у меня снова всплыл мутный образ. Ещё бы немного времени, чтобы вглядеться в него, но он растаял, а медитация уже должна вскоре начаться. Что ж, нужно было подниматься и двигаться в сторону зала. Всю дорогу ум пытался вернуться к ускользавшему образу. Что-то здесь было важное, но что именно, не удавалось уловить. Я сел на подушку на своём месте, подогнул и укрыл ноги, кисти рук сложил, сомкнув большие пальцы, а левую ладонь уложив тыльной стороной на правую, как в дзен-медтации. Спина прямая, макушкой головы словно подпираю потолок, медленный вдох и ещё более медленный выдох, на 8—9 секунд, вдох ещё медленнее и глубже… Я остановился. «Это не дзен, здесь совсем иная практика, нужно только наблюдать!». С выдохом я закрыл глаза и услышал знакомый старческий голос Гоенки. «Start again…» Передо мной снова всплыло то самое видение — это были серые глаза, серые и глубокие, серые, но песочными вкраплениями в радужку. Это были такие знакомые и родные серые глаза. В голове пронеслись слова из песни группы «Високосный год»:
Сварен давно обед,
Да что там обед — уже остыл ужин.
А меня все нет!
Hу где же я хожу так долго?
Голоден, зол и простужен.
И правда как же я живу весь день,
Hе видя ее серых глаз?
(«Шестой день осени», Илья Калинников, гр. «Високосный год»)

Концентрироваться на дыхании стало ещё сложнее, теперь всё внимание занимали только эти глаза. «Чёрт возьми, да что я тут вообще делаю?! Зачем, нет, ну скажите, зачем я сюда вообще приехал? Какие, к чёрту, медитации, какое дыхание? Да ведь самое главное — это научиться быть с ней! Просто быть. И всё! Устроил тут себе аскетизм, блин…»
Большую часть медитации занял внутренний диалог, хотя нет, это был не диалог, а спор, настоящий спор с самим собой, временами прерываемый воспоминаниями о необходимости наблюдать дыхание. Вообще всё казалось неважным. Теперь я ждал только одного — ближайшего перерыва, чтобы остаться наедине со своими воспоминаниями. Общая медитация прошла, окончился перерыв, мы вновь собрались в зале в ожидании наставлений и, чего я жаждал более всего, позволения уйти в свои комнаты.
Но в этот раз помощник учителя поступил неожиданно: он отпустил в комнаты всех старых студентов, а нас, новичков, оставил здесь. Переводчица начала тихо называть мужские фамилии по списку, и названные медленно подходили и присаживались возле помощника учителя. В итоге получилось, что нас разбили на три группы, я оказался в последней, третьей. Вслушиваться, о чём идёт там речь, оказалось бесполезным — слишком тихо говорилось, но и медитировать не хватало сил концентрации, потому я просто обхватил колени и сидел с открытыми глазами, гадая, что там происходит. Совесть иногда давала о себе знать, и я временами пытался наблюдать дыхание, но всё это было ненадолго.
Наконец настало время нашей группы. Мы расселись полукругом. Теперь я мог рассмотреть лицо Б. Д.. Оно было чистое, плоское, широкое — настоящий монголоид — и излучало море спокойствия, уверенности и добродушия. Его глаза оглядели каждого из нас, он улыбнулся и очень тихо заговорил по-английски. Девушка-переводчица, сидевшая по левую руку от него, подхватывала слова и переигрывала их на русский лад. Помощник учителя поприветствовал нас и выразил свою радость, что мы пришли сюда и решили испытать на себе эту чудесную практику. Он говорил, что понимает наши трудности, что все с этим сталкиваются, но очень важно продолжать работать, не смотря ни на что. Затем он обратился к каждому из нас с вопросом, получается ли у нас наблюдать и чувствовать дыхание, хотя бы по несколько минут. И вот теперь я понял, что сейчас мы услышим голоса друг друга. Да, конечно, общаться между собой нам воспрещается, но узнать голоса людей, сидящих рядом с тобой большую часть суток — как же этого хотелось! Мы сидели молча и вслушивались в каждое слово каждого из нас. Кто-то хорошо владел английским, кого-то переводила переводчица, но мы все слушали каждое слово, не важно, понимая его или нет. Кто-то отвечал просто «да» или «нет», кто-то давал развёрнутые ответы. У кого-то всё получалось, кто-то едва мог минуту уследить за дыханием. Мы слушали. Когда очередь дошла до меня, я поймал себя на лёгком волнении, голос задрожал, отвечая. Почти двое суток я не сказал ни слова. Теперь же шёпотом можно было поделиться своими ощущениями! Дыхание сбивалось, но я всё же ответил, что на некоторое время всё получается, но перед глазами постоянно всплывают всевозможные картинки и образы, как воспоминания и мечты, которые отвлекают внимание. Я повернулся к переводчице. Но Бямбаджав ответил, что не нуждается в переводе, что и так всё понял. Ну и моего знания английского хватило, чтобы понять его слова. Он говорил, что всё это нормально, что ум так постоянно делает, а наша задача — научиться с этим работать, просто наблюдая весь поток мыслей, не придавая им никакого значения, наблюдая отстранённо и бесстрастно. Я кивнул, показав, что понял и не нуждаюсь в переводе. Поочерёдно один за другим ответили и остальные студенты. Помощник учителя окинул нас взглядом и предложил всем вместе помедитировать несколько минут. Возможно, смена обстановки, а может, и некая духовная сила помощника учителя изменили ощущения во время медитации — теперь это происходило легче, а время словно исчезло, существовало только моё дыхание, ровное спокойное, естественное и никем и ничем несдерживаемое, простое чистое дыхание, как оно есть.
Через какое-то время мы услышали вкрадчивый голос, поблагодаривший нас за эту совместную медитацию, он сказал, что всё очень хорошо, и отпустил все три группы продолжать медитировать в комнаты. На часах было без четверти одиннадцать. Как таковой медитации в комнате уже не получалось бы повремени, но и здесь сидеть не хотелось, поэтому я спокойно сложил свой плед, умастил на нём подушку, расправил брюки и, неспешно потягивая мышцы шеи и плеч, направился к выходу. Осенняя слякотная погода не вызывала яростного желания задерживаться на улице. До обеда было несколько минут, и их я потратил на то, чтобы умыться и освежиться.
«Гонг» не заставил себя ждать. К этому звуку понемногу начали уже привыкать и реагировали на него как собаки Павлова — аппетит появлялся скоро. Весь ритуал — от вздрагивания при звоне «гонга» до вклинивания в очередь в столовой — проходил неизменно и занимал постоянное количество времени. Всё повторялось снова и снова, менялись лишь блюда и очерёдность людей, некоторая энтропия нашей искусственной системы. Тарелка супа, несколько кусков хлеба, ложка сметаны и специи для смены вкуса, расфокусированные взгляды за столами, мерные постукивания ложек о дно тарелок, перемещения между столами за порцией гарнира, снова пустые глаза и стук ложек, небольшая очередь под часами к тазику с водой, где ты окунаешь тарелку в таз с мыльной водой, счищаешь щёткой остатки еды, споласкиваешь несколько раз, передаёшь щётку следующему, стоящему слева от тебя, передаёшь не глядя, просто на ощущениях, шаг вправо, споласкиваешь тарелку и ложку в почти чистой воде, оставляешь посуду на подносе и выбираешься прочь из этой столовой. А на выходе мысль: «Поели, можно и поспать. Поспали, можно и поесть… эх, хорошо поесть. Мало, правда, но хорошо». И снова дорога по грязной дороге через площадку, усыпанную строительным песком, снова всё та же дверь и та же полка для обуви в предбаннике, опять эти пять шагов, эта наклейка с цифрой 2 над дверью и всё та же форточка. Не раздеваясь, я свалился на матрас, сразу же перевернувшись на живот и подложив руку под лоб. «Спа-а-а-ать… Просто спать. И отстаньте от меня все». Сон окутал своей тягучей пеленой в одно мгновение, и лишь на долю секунды я обратил внимание на образ всплывших вновь передо мной глубоких серых глаз с песочными пятнышками.
Просыпаться было тяжело, тело, казалось, ввалилось в матрас и срослось с одеялом, сознание витало в полусне, и где-то очень далеко, едва различимо растекался какой-то звон. «Дзон-н-н…» В мозг словно впилась игла: «Дзон-н-н…». Я поднялся, но глаза слипались, было лишь одно настойчивое желание — спать. Морщась и кривляясь, я прошоркал к предбаннику, всунул ноги в ботинки. Шнурок попал между пальцами и противно мешал, я разулся, вытянул шнурки и снова натянул ботинки, заправил чёрные мотыляющиеся верёвки под выправленный язычок обуви и, пшикнув на досаждающую пару обуви, выполз на улицу под мелкий моросивший дождь. По сути, это и дождём не было — так, водяная пыль в воздухе. Серое тяжёлое небо цинковой крышкой придавливало сверху, и выбраться не было никакой, даже малой, возможности. Вереница обречённо понуривших головы добровольно заключённых неспешно брела по сырому деревянному помосту, доски которого противно стучали, прогибаясь под каждым новым шагом. Кто-то впереди идущий зацепил ветку ближнего куста, и, сработав катапультой, она выстрелила мне в нос и глаза холодными каплями, отчего ещё сильнее захотелось развернуться и убежать в комнату, укрыться одеялом и уснуть. Или уехать, плюнуть на весь этот чёртов бред и уехать домой. Металлическая лестница на второй этаж к дхамма-холлу от сырости почернела и скрипела ещё противнее. На восьмой ступени я поскользнулся, но, ухватившись за мокрый поручень, удержал равновесие и нервно всё же поднялся наверх. Как назло, все толпились у двери, как бараны уставились на десятки раз уже прочитанные объявления и не давали пройти. Сзади кто-то ткнул локтем в спину. Случайно, конечно, — все касания запрещены, но захотелось развернуться и наехать на него. Я стиснул зубы и ушёл в дальний угол, чтобы там разуться. «Достали все. Как же вы меня достали… Уроды», — мозг продолжал выплёвывать бессмысленную ругань. Толпа сгрудилась напротив двери, я психанул и прошёл босиком по скамейке, чтобы хоть как-то обойти этих черепах. Место №45. Какой-то бронтозавр прогремел оглушительными шагами так, что его захотелось ударить. Мимо проплёлся неуклюжий парнишка, задевший мой плед. «Да вы надоели! Глаза разуй!», — я прикусил щёки и сел на своё место. За окном всё та же унылая серость, где-то вдали стучал проезжающий поезд. Я подогнул ноги и закрыл глаза. Тяжёлый и долгий выдох. Кулаки сжались до хруста в суставах. Вдох, выдох, вдох… Нос отказывался дышать из-за насморка, а платка с собой не было. «Просто замечательно! Заболеть ещё не хватало», — словно в подтверждение моих мыслей кто-то в первых рядах тяжело закашлялся. Упёршись ладонями в колени и вытянув спину, я сделал большой глоток воздуха и дал себе команду начать.
Полтора часа прошли в сменявших друг друга периодах борьбы с собой и внимательного наблюдения за дыханием. Холод не давал покоя, и мои руки постоянно находились в поисках более тёплого положения. Про ноги, быстро устававшие от неудобного сидения на одном месте, и говорить не приходится. Сосед позади меня и вовсе изнывал от этих трудностей — его пересаживания слышны были, казалось, всему залу. К кашлю в первых рядах добавились лёгкие покашливания и шмыгания носом с женской половины зала. Медитации не получалось — это была лишь пытка неудобствами и холодом при огромном желании сна. Спасительный звон «гонга» оборвал все эти страдания и подарил десять минут свободного движения в стороне от всего этого.
Но всё повторяется, из колонок в очередной раз мы слышим скрипуче-тягучее «start again, start again… start with a calm and quite mind», я смиренно опускаю голову к груди и обреченно вздыхаю. Уже в который раз нам объясняют, как нужно сидеть и наблюдать дыхание, одно и то же, одни и те же слова про левую и правую ноздрю, одни и те же голоса, раз за разом. И мы все сидим и дышим, наблюдаем и наблюдаем, сбиваемся и снова наблюдаем за потоком воздуха, его касаниями в любой точке носогубного треугольника, в любой точке. «Эти попытки концентрации могут свести с ума. Ну или заболеть от них можно, как минимум! Ну в самом деле, воздух-то холодный, я прямо чувствую, как от него всё леденеет, а ещё и эти дурацкие ощущения в гайморовых пазухах…» Наблюдение и дыхание, дыхание и наблюдение. Вдох, выдох, вдох… Минута за минутой, «тянутся долго и долго секунды». Наконец тишина прервалась песнопениями Гоенки, а это означало, что ещё минут пять остаётся терпеть. Вдох, выдох, вдох… Ритм сменился, и все трижды протянули стандартное «Саааду-у».
И снова перерыв. Переобувания, топот по лестнице и сырым доскам, водяная пыль вокруг, прыжки и растягивания ног, хождения по кругу, звон, топот, подъём по лестнице, переобувания, топот, плед, подушка, боль в ногах, снова голос Гоенки. И мы снова «начинаем вновь со спокойным и чистым умом», ещё десять минут нам повторяют то, что мы слышим второй день подряд, уверяя, что нас ждёт успех. Десять минут тишины и попыток медитации. Около четырёх часов дня помощник учителя наконец-то позволяет нам продолжить в комнате или в зале по своему усмотрению. «Конечно, продолжим, конечно, продолжу! Только не здесь», — я добегаю до своей комнаты, усаживаюсь на матрас, чувствую спиной леденящий холод от стены, опираюсь о неё головой, выдыхаю, расслабляюсь. «Конечно, продолжу», — сидеть на матрасе, прислонившись спиною к стене, в разы удобнее и комфортнее, ничто не болит, ничто не отвлекает. Несколько циклов вдохов и выдохов, тело расслабляется. «Конечно, продолжу…» — перед закрытыми глазами проплывает утренний образ, он притягивает, в груди сладко заныло, внутри всё словно поднялось к горлу, вдох прошёл через рот, и я свалился на бок на подушку. «Конечно, продолжу. Но только не сейчас».
Никаких снов не было, ровно час я просто отсутствовал — провалился в небытие, ушёл за серыми глазами, а вернулся лишь выдернутый звоном «гонга». Немые глаза и дребезжащий в мозгу «дзон-н-н», а между ними пустота. Вакуум. Тишина. По дороге в столовую я то и дело ловил себя на мысли о неслучайности этих серых с песочными точечками глаз.
Сегодня из фруктов нас ждали груши. Я их не ел уже много лет, да и не хотелось как-то, но голод ли, движения ли на автомате или что-то ещё заставили меня взять эту зелёную в охра-золотистом мраморном рисунке непонятную штуку. На вкус она оказалась очень сладкой и даже понравилась. Я посмотрел на часы — четверть шестого — накинул капюшон, сунул руки в карманы и нырнул обратно в промозглую сырость, чтобы скорее добежать до заветной комнаты №2, а точнее — до матраса с одеялом под таким же номерком на стене и забыться во сне. Лишние сорок минут были совсем не лишние для такого дела. День давался крайне тяжело. Сон спасал от желания сорваться и уехать. «Сорок минут. Хотя бы сорок минут. У меня есть целых сорок минут… ещё сорок», — звон впился иглой в мозг и дал понять, что их у меня нет, уже нет, совсем нет, нет потому, что они уже прошли. И этому «гонгу» было плевать, что я только прилёг и уткнулся носом в подушку. Он видел, что на часах было без пяти минут шесть, и ему этого было достаточно, чтобы плыть по коридору и дребезжать в каждую комнату. Только сейчас я понял, что звон не один, что он повторяется по несколько раз на этаже, что его направляют в каждую комнату. «Дзон-н-н», — раздалось в дальнем крыле. Вокруг уже бегали и топтались собирающиеся студенты, через минуту я был в их числе, а ещё через пять стряхивал капли дождя с куртки, стоя рядом квадратом №45.
18:00. Очередная групповая медитация. Судя по вчерашнему дню, после неё уже будет отдых — лекция и пятнадцатиминутная медитация перед сном не считаются. Я сложил ноги по-турецки, выпрямил спину и… и тут понял, что сидеть просто не могу! Невыносимая боль сжимала ноги от голеностопа до середины бедра. Чего я только не испробовал: полулотос, сидение на коленях, сидение боком, переносы веса, даже на корточках сидел — ничего не помогало. По диагонали справа сидел парень на рюкзаке. «Он просто сидел на рюкзаке, как на стуле, чёрт возьми! Почему я об этом не додумался?» Ещё один сидел на спальном мешке. «Нет, ну ведь хотел же с собой привезти спальник, чего передумал-то? Но рюкзак однозначно нужно принести завтра в зал и попробовать его. Набить чем-нибудь и опробовать». Запел Гоенка, вновь сменил темп. «Слова каждый раз повторяются, нужно будет как-нибудь получше расслышать. Вот и тройное „саааду-у“. Теперь только лекцию отсидеть и всё, отдых», — я приподнялся и стал растирать затёкшие ноги. Семь вечера, за окном уже темно, на улицу не так уж и хотелось, но духота не давала выбора. Очередная картина «зэки на выгуле». Нарезав несколько кругов по усыпанной мокрым песком площадке, я вернулся греться в дхамма-холл. В нём хоть и холодно, но явно теплее, чем под дождём.
19:15. Наконец все уселись. Шуршания и кашель лишь изредка нарушали установившуюся тишину. Б.Д. включил запись, мы вслушались.
«Закончился второй день. Он чуть легче, чем первый», — да, конечно, а кто говорил, что второй и шестой день самые трудные? — хотя трудности все еще есть».
Ум, неустойчивый и беспокойный, сравнивался с диким быком в посудной лавке: он разрушает все, сея хаос. Но если мудрый человек укрощает это дикое животное, которое раньше все разрушало, его сила начинает приносить пользу людям. Точно так же и ум требуется тренировать и укрощать, чтобы его огромная сила служила на благо. А для этого нужно работать очень терпеливо и настойчиво, работать непрерывно. Непрерывность практики — секрет успеха.
Эти регулярные слова про терпеливость и настойчивость к концу второго дня стали немного раздражать, их повторения в каждом наставлении каждой медитации на двух языках звучало как заезженная пластинка. Работать нужно самостоятельно. Конечно, просветленный человек может показать, как действовать, но идти к своей цели, пройти весь путь требуется самостоятельно. Будда описывал этот путь простыми словами:
«Воздерживайтесь от всех греховных, нездравых действий, совершайте только благие, здравые действия, очищайте ум — вот учение просветленных».
Это универсально для всех людей независимо от расы, национальности или религии. Нужно только понять, что считать грехом, а что добродетелью. Действие, которое наносит вред другому, действие, которое нарушает покой и гармонию другого, является греховным, губительным. И это соответствует законам природы, а не каким-то догмам. Не испытывая гнева, страха или ненависти, не получится причинить вред другому. По мере того как в уме накапливаются эти загрязнения, человек становится все более и более несчастным. Аналогично нельзя совершать благие действия, помогать другим, не чувствуя любви, сострадания, доброты. Помогая другим, человек одновременно помогает и себе, но, причиняя боль другим, причиняет её и себе. Это закон природы.
Путь Дхаммы называется Благородным Восьмеричным Путем. Благородным потому, что всякий, идущий им, неизбежно станет человеком с чистым сердцем, благородным, святым человеком. Этот путь состоит из трех частей:
1) шила или нравственное поведение, отказ от пагубных действий на уровне тела и речи
2) самадхи — это развитие способности владеть умом на основе добродетели
3) паньня — мудрость, прозрение, которое и ведет к полному очищению ума
Шила, первый раздел Благородного Восьмеричного Пути, в свою очередь, состоит из трех частей:
1. Самма-вача — правильная речь, чистота речевого действия. Нужно воздерживаться ото лжи, обмана, злословия, клеветы и пустословия, тогда и речь будет правильной, чистой.
2. Самма-камманта — правильное действие, чистота физического действия. Подразумевается воздержание от убийства и воровства, прелюбодеяния и насилия, употребления алкоголя и наркотиков. Такие действия разрушительны по отношению ко всем. Если воздерживаться от них, все остальные действия будут благими, чистыми.
3. Самма-аджива — правильные средства к существованию. Например, торговля спиртными напитками, содержание игорных домов, торговля оружием, торговля животными или мясом — все это неправильные способы зарабатывания на жизнь. Это касается и самых престижных профессий: если мотивация сводится к эксплуатации чужого труда, то такая деятельность не может считаться правильной. Правильный же способ состоит в том, чтобы внести свой вклад в общее дело, принести пользу обществу. Часто человек, который стремится скопить как можно больше, испытывает чувство удовлетворения, если у других денег меньше. А правильный образ жизни включает такой важный аспект, как милосердие, благотворительность. Тогда заработанные деньги пойдут не только на собственные нужды, но и принесут пользу другим.
Но воздержание от нездравых действий — это далеко не всё. Есть ещё самадхи, развитие способности владеть умом. И этот раздел Благородного Восьмеричного Пути, в свою очередь, также состоит из трех частей:
4. Самма-вайяма — это правильные усилия, правильные упражнения. По сути, и есть практика осознавания дыхания или анапана.
5. Самма-сати — правильное осознавание, осознавание реальности настоящего момента. Прошлое — это только воспоминания; будущее — ожидания, страхи, мечты. Есть только настоящее. Важно осознавать реальность ощущений и не реагировать на них. Ум имеет привыку постоянно ускользать то в прошлое, то в будущее, порождая тем самым влечение или отвращение. Практикуя правильное осознавание, можно разрушить эту привычку. Научившись сосредоточивать ум на настоящем моменте, обнаружится, что легко можно вспомнить прошлое, когда это необходимо, и лучше скорректировать планы на будущее.
6. Самма-самадхи — правильное сосредоточение. Целью этой техники не является только сосредоточение ума. Нужно осознавать реальность настоящего момента внутри себя, не испытывая ни влечения, ни отвращения.
Следование пяти предписаниям — это практика шилы. Тренировка ума в сосредоточении на одной точке, реальном объекте настоящего момента без влечения и отвращения, развивает самадхи.
Внезапно, безо всякой паузы, пленящий женский голос сменился скрипучим напевом Гоенки. Все мы, словно нас застали за аморальным делом, спешно повскакивали и пересели на свои положенные места в медитативные позы, выпрямив спины и закрыв глаза. С окончанием песнопений помощник учителя дал нам пятиминутный перерыв. В этот вечер я задумался, насколько правильные здесь есть лекции. Кстати говоря, их почему-то в расписании называли беседами учителя. Эти лекции-беседы оказывали впечатляющее действие на скучающий без информации мозг, словно на вспаханное поле в участки без сорняков попадают свежие семена во время тёплого спокойного дождя. Появлялось предвкушение чего-то особенного, необычного, чего-то нового и радикального.
С лестницы донёсся знакомый лёгкий звон, пора было готовиться к последней на сегодня медитации. Мы заняли свои места. Удивительно, но после этого часа меня стало заполнять какое-то спокойствие. Хотя, возможно, сказывалась всего лишь усталость в конце тяжёлого дня. Что ни говори, а тело ныло от боли и неудобства. В очередной раз я сложил ноги и подумал о рюкзаке-стуле. Боль резала голени. Снова сменил позу. Наклонился, сунув руки в карманы кофты. И тут включилась запись Гоенки. Я дышал и наблюдал. Переключить внимание оказалось неожиданно просто, и теперь на кончике носа с каждым выдохом я ощущал небольшое тепло, щекочущие колебания, временами даже прикосновения к верхней губе, а каждый вдох казался тоненькой прохладной трубочкой, скользящей между крыльями и перегородкой носа. Я сидел и наблюдал. Вдох, выдох, вдох… С каждым циклом выдох-вдох появлялись новые ощущения. Щекотка. Давление. Тепло. Сухость. Заложенность. Ощущение чего-то постороннего. Вдох, выдох… Сидеть и дышать. Просто наблюдать… Вдох… И вот уже Гоенка допевал, и мы вновь пропели трижды: «Саааду-у». Получасовая медитация окончилась. С разрешения Бямбаджава мы отправились в свои корпуса отдыхать. Я шёл, стараясь не обращать внимания на одеревенелые мышцы ног и боль в спине, шёл медленно и спокойно, шёл и старался продолжать наблюдать дыхание.
В нашем корпусе царила суета: громкий ритм шагов, шум воды в умывальной, скрипы дверей и шорканья шлёпок по рваному линолеуму, стук отряхиваемой обуви, откашливания и сморкания, вздохи и зевания — словом, невыразимая какофония мужского общежития. Радовало, что хоть разговаривать запрещено. Слева всё та же вывеска с распорядком дня, я придержал дверь и вновь ухмыльнулся записке на ней, отсчитал свои пять шагов до комнаты, нырнул в открытую дверь, скинул верхнюю одежду и потянулся к среднему ящику икеевского дешёвого комода за туалетными принадлежностями, но, достав зубную щётку и пасту, остановился. «Рюкзак. Нужно подготовить рюкзак». Из икеевского же гардероба я вытащил свой рюкзак и попробовал присесть на него. «Ну да, конечно… Сесть на каркасный семидесятипятилитровый рюкзак, как же… Это не скамеечка, а барный табурет. Ух, ёжики…» Я открыл рюкзак и поковырялся в нём: «Точно, каркас — это металлические пластины, которые можно вытащить». Теперь рюкзак превратился в вещь-мешок, наполнив который вещами, правильно утрамбованными в свою очередь, можно было получить сидячее место. Пока я возился со всем этим, соседи вернулись в комнату и, войдя, остановились, удивлённо и настороженно глядя на меня. «Ах, ну да, сегодня же окончился второй день, сложный день, после которого некоторые люди сдаются и уезжают. Ну уж нет, не дождётесь! Я тут до конца!»
Уложив рюкзак в проём между шкафом и матрасом, я взял зубную щётку с пастой и двинулся навстречу привычной очереди. Отражение в зеркале, ещё недавно бритое, смотрело задумчиво и напряжённо из-за спин умывавшихся студентов. На шее кололась щетина, но на лице напротив её не было видно. Не было и привычных мешков под глазами. А всё остальное — как и прежде. Я подошёл к раковине, включил воду, умылся и снова взглянул в отражение. Ничего. Ну, разве что прыщик вскочил на носу, не более.
В комнате я перекинул полотенце через гардину, прикрыл форточку и забрался под долгожданное тёплое одеяло. Совдеповский матрас упёрся пружинами в живот и скрипел в такт моему дыханию, но это ни капли не волновало сейчас — я наконец видел снова эти бездонные серые глаза и уносился в забытие, ныряя за песочными островками в них. «Вера… Верунчик… как же тебя не хватает! Где же ты?.. Ну, где ты, а? Услышь меня! Услыши мя, господи! Услы-ы-ыши мя!.. Ве-е-ерочка…». Образ глаз расплылся и вернулся символом «глаза Будды», снова растаял и вновь всплыл, теперь уже в обрамлении знакомых струящихся волос. На мгновение я ощутил прикосновение тоненького плечика. Видение то приближалось, то удалялось, то расширялось, то сжималось… Вдох, выдох… Вдох… милые черты лица близко-близко, словно как когда-то давно. Выдох… И эти же глаза лишь маячками всплывают где-то далеко-далеко, где-то там, где они и есть… Глубокий вдох, и вся картинка закружилась, всё смешалось, и меня не стало.