День 3. Вера

— …но это уже потом, всё потом, теперь же тебе пора, — лёгкая улыбка скользнула по её лицу.
— Пора? Куда? Что ты имеешь… — я ничего не понимал, она куда-то уходила и, словно нехотя прощаясь, отвечала мне, повернувшись вполоборота.
— Как куда? Вставать, конечно. Слышишь? Вставай! — её голос заглушил пронзительный звон, доносившийся откуда-то издалека. Ещё. И ещё раз, но уже под дверью в комнату. Я скривился и нехотя приоткрыл глаза. «Чёрт возьми, за окном такая темень — ни звёзд, ни луны, ни фонарей, а нам надо вставать». Соседи уже собирались и приводили себя в порядок, в приоткрытую дверь видно было пробегающие туда-обратно ноги, шум накатывал лавиной, казалось, сейчас что-то взорвётся. И взорвалось — сосед включил свет в комнате. Нет ничего хуже, чем противный яркий жёлтый свет под аккомпанемент носящихся в сборах мужиков в четыре часа утра среди ночной тьмы. Хотя нет, я не прав — есть. Это необходимость встать и идти медитировать.
Скривившись и приоткрыв один глаз, я добрался до умывальника, чтобы хоть как-то себя взбодрить холодной водой, но по пути судорожно перебирал варианты увильнуть от медитации и нырнуть обратно в сон, чтобы снова встретить эти серые глаза. Вообще, мне не давало покоя это видение, вся, какая есть, мало-мальская собранность ума пыталась выудить воспоминание недавнего сновидения. Даже отбивая знакомый ритм по деревянному помосту среди обмороженных веток кустарников, я высматривал этот образ, прикрывая глаза.
Не удивительно, что утренняя медитация наполовину состояла из снов вперемешку с постоянной сменой поз. Но на этот раз я взял с собой рюкзак и мог сидеть на нём как на скамейке, а через некоторое время, когда вещи внутри уплотнились, у меня получилось нечто вроде стульчика со спинкой. И поэтому половину времени я всё-таки как-то медитировал.
Долгожданный завтрак, дополнившийся на этот раз тёртой морковкой, я проглотил в несколько минут и сразу же, буквально бегом, отчасти, чтобы согреться, но в большей степени для сокращения времени, добежал до комнаты и, не раздеваясь, даже не сняв флисовую кофту с капюшоном (что-то слишком уж холодно мне казалось), я влез под одеяло. Уснул мгновенно, но и проснулся минут за десять до подъёма. Несмотря на закрытую форточку, задёрнутые шторы и запертую дверь, в комнате было безумно холодно, настолько, что кончик носа, ощущения на котором нас так долго учили наблюдать, замёрз как на зимнем морозе. Я протянул руку и нащупал за головой тонкую трубу батареи — она была чуть теплее моего носа. «Замечательно, отопление отключили! Настоящий экстрим». Спрятав руку обратно под одеялом, мне оставалось наслаждаться хоть каким-то теплом ещё пять минут, не более. Но время перерывов и отдыха, как известно, имеет тенденцию ускоряться по отношению ко времени выполнения какой-либо сложной или не нравящейся работы. И вот уже в очередной раз унылая вереница добровольно заключённых плетётся по мокрым доскам, не обращая внимания на утреннее солнце, снова поднимается по металлическим ступеням, покрытым пятнами лишайника, и в полуосознанном состоянии добирается до своих мест. Весь зал — словно огромное поле, усеянное скамейками для медитации и цветными подушечками, а в этом поле студенты — грибы, то и дело появляющиеся из ниоткуда. Сходство с грибами придавали ещё и пледы, покрывавшие головы и плечи каждого из нас — отсутствовало отопление вообще повсюду.
Слегка зашипела колонка за спиной, и по залу растёкся призыв Гоенки начинать снова, начинать со спокойным и тихим умом. Я обмотал ноги пледом, спрятал руки в рукавах как в муфте и теперь закрыл глаза, вслушивался в утреннее наставление. Сегодня у нас стояла новая задача: нужно было научиться наблюдать не только дыхание, но и любые ощущения в области над верхней губой. Говоря об ощущениях, подразумевалось всё что угодно: жар, холод, сухость, пот, давление, зуд — словом, абсолютно любые ощущения. Подробные наставления повторились по-русски и прервались тишиной. Общая утренняя восьмичасовая медитация началась.
Первые несколько минут я чувствовал только дыхание, касания воздуха стенок носа, но при этом в голове крутились мысли о разнице температур вдыхаемого и выдыхаемого воздуха, о надоедливом насморке, о регулярно чешущемся кончике носа, о колющей шею щетине. Некоторое время спустя, внимание упало на появившееся желание потереть область, где растут усы. Я постарался сконцентрироваться и заметил, что желание возникло, потому как в том месте было неприятно влажно и прохладно, словно из носа что-то текло. Но ничего подобного не происходило. Желание усилилось, но интерес наблюдать пока перебарывал. Мимические мышцы непроизвольно сократились, и я понял, что состроил комичную гримасу, отчего вдруг стало смешно. Мысли о клоунаде закружили очередную карусель, сменяя друг друга и прыгая с одной на другую, в голове появлялись всевозможные картинки, пока ум не остановился на одной из них. Перед глазами появился образ области над верхней губой, той, где растут усы. Мысль об усах пересеклась с ощущениями покалывания щетины на шее и сменилась идеей, что и здесь тоже есть какая-то щетина. Я фыркнул носом, стараясь пробить появившуюся заложенность, и вдруг ощутил, как что-то кольнуло кожу под левой ноздрёй. От этого захотелось поморщиться, словно сгоняя надоедливую муху, ползающую по лицу, но ощущение повторилось, только теперь в области складки кожи. Внимание начало бегать от левого уголка губ к правому и обратно, лицо вытянулось, кожа растянулась, но кроме этого натяжения я ничего больше не чувствовал. Подобные ощущения сменяли друг друга в течение всего часа. Но, конечно же, куда большего внимания удостаивались затекающие ноги, отсиженные ягодицы и ноющая мышца под лопаткой. Эти лидеры ощущений заставляли помнить о себе ежеминутно, словно неуёмные дети. От слишком частой смены поз спасал только стульчик из рюкзака. Я взглянул на парня справа впереди и мысленно пожелал ему счастья и всех благ за эту идею, за такой пример. Наконец Гоенка затянул свои песнопения на несколько минут, в конце которых мы вслух ответили «Саду», соглашаясь с его пожеланием всем существам быть счастливыми. Долгожданное «take a rest for five minutes» бальзамом пролилось через всё тело, и все мы, словно школьники на перемене, выкатились на площадку. После медитации тело требовало движений, а потому вся территория возле мужского корпуса, усыпанная мокрым от дождя песком, превратилась на эти пять минут в спортивную площадку. Глядя на это асинхронное всеобщее действо, хотелось сказать только одно слово: «Добрались». Приседания, прыжки, выпады, подтягивания, подъёмы ног в висе, скручивания, вращения корпусом и всеми суставами, пробежки по кругу, махи ногами и руками — каждый из полусотни мужчин делал какое-то своё упражнение. Но всех объединяло одно — косые взгляды в сторону «Мистера Цигун». От этого человека веяло чем-то неприятным, а потому вокруг него на площадке постоянно было свободное место. Да и в дхамма-холле все как-то старались отодвинуться от него. Сегодня, например, место слева от него даже на общей медитации оставалось пустым. Хотя, возможно, кто-то не выдержал и уехал.
Спортивную пятиминутку на свежем воздухе как всегда внезапно прервал неизвестно откуда донёсшийся звон «гонга», и все, словно по мановению невидимой волшебной палочки, развернулись и всё так же молча направились в дхамма-холл продолжать свои медитации. Активные движения согрели тело и разогнали кровь, но и сердце теперь колотилось чаще, а это отвлекало от наблюдения слабых ощущений на ограниченном участке тела. Поэтому после очередного повтора наставления Гоенки в начале медитации первое время пришлось успокаивать эмоции регулярно возвращать внимание хотя бы к дыханию. Раз за разом, снова и снова, вдох за выдохом. Внезапно, через десять минут после начала, помощник учителя прервал тишину и позволил продолжить медитацию до одиннадцати часов в своих комнатах. Этого-то я и ждал, мозг рисовал картинки, как бы поскорее лечь под одеяло, хотя и соглашался во внутреннем диалоге с совестью, что нужно несомненно продолжать медитировать. Но, переступая с одной прогибающейся доски помоста на другую, я уже знал, что полтора часа медитировать в комнате точно не буду.
Холод в комнате никуда не делся, но даже усилился, так что первым делом я достал абсолютно все вещи, которые брал с собой в поездку, и натянул на себя. Облегчённо и удовлетворённо вздохнув, теперь можно было найти положение поудобнее и начать. Оказалось, матрас хорошо прогибается и ноги на нём не так устают, а одеялом их можно вообще укрыть и согреть. Прислонённая же к стене спина снижает нагрузку на поясницу и таз, мышца под лопаткой вообще перестаёт напоминать о себе, а холод от стены здорово остужает кипящую от мыслей голову. Всё вместе это довольно сильно расслабляет и позволяет перестать отвлекаться на неудобства, уделяя больше и больше внимания медитации. Во всём этом есть только один большой минус: тело и ум расслабляются настолько, что меньше, чем через двадцать минут, ты начинаешь просто бороться со сном и, естественно, он побеждает. В конечном итоге я просто повалился на бок и рухнул на подушку в чёрную пустоту. Беспамятье.
Звон «гонга» разбудил меня одновременно с громким голодным урчанием живота. Состояние голода усиливалось с каждым днём. И это понятно, ведь в обычной жизни я ем шесть-восемь раз в день, ем плотно и сытно, здесь же за день порция едва сравнится с моим обычным обедом. В первый день нам говорили, что нужно ограничить себя в еде, и, если мы привыкли есть тарелку каши, то здесь надо брать три четверти тарелки, чтобы не тратить все силы организма на переваривание пищи, а больше работать. Но вот только в моём случае сокращение было не на четверть, а почти в шесть раз, и потому обед, когда давалось что-то для меня съедобное, буквально манил в столовую бежать в первых рядах. Не дожидаясь очереди в предбаннике и быстро натянув ботинки, я скорым шагом направился в столовую, по пути не обращая внимания ни на девушек, по другую сторону ограничительной ленты, ни на лужи под ногами, ни на холод. Сейчас существовал только голод. Очередь к раздаточному столу была ещё небольшая, и можно было с лёгкостью разглядеть, что в этот раз на обед. Пока что стоял только чан с супом. Гороховым супом. Супом из гороха, на который у меня аллергия. Чёрт возьми, большего подвоха ожидать было сложно. От осознания продолжения и усиления голодовки голова закружилась, и всё в тумане поплыло перед глазами. Мне не оставалось ничего иного, как взять хлеб, намазать сметаной и повторить ежеутренний ритуал чаепития с бутербродами. Столовая быстро наполнялась голодными студентами, тишина постепенно сменилась звоном посуды и чавканьем, а стрелки часов на стене напротив медленно ползли всё ниже и ниже, будто падая без сил. Я поднялся отнести чашку и увидел, что на раздаточном столе появилась гречка. Любимая рассыпчатая вкусная и полезная гречневая каша. Сглотнув слюнки, я втиснулся в очередь, чтобы кинуть себе добрую порцию спасительного гарнира, но тут увидел появившийся из ниоткуда салат из капусты, помидоров и огурцов, а рядом с ним — пластиковые стаканчики со всевозможными приправами, солью и перцем. Тарелка доверху наполнилась гречкой, приправленной хмели-сунели, и овощным салатом с солью и оливковым маслом. Вдобавок к этому ещё краюшка чёрного хлеба и два ломтя белого батона. Этим можно было славно подкрепиться после долгого голодания, а ведь меня уже стали посещать мысли о десяти днях на воде и хлебе. Согреваться же довелось «чёрным мангалам чаем». По всему телу разлилось приятное тепло и удовлетворение. Во рту ещё играло удивительное послевкусие чудесного обеда, когда я закрывал за собой дверь в столовую. На улице бегал лёгкий ветерок. Я остановился и огляделся по сторонам. Впервые за эти дни у меня появилось желание присмотреться, что происходит вокруг, где мы вообще находимся. Оздоровительный центр находился прямо у леса, вокруг высились лиственные и хвойные деревья, а с берёзок по левую руку от дхамма-холла ветер мелкими порциями поочерёдно срывал обмороженные листья. «Хм, как символично — с нас точно так же здесь срывают бесполезные мёртвые слои, болезненно, но с пользой для нас же», — я усмехнулся и неспешно двинулся в сторону мужского корпуса.
Холод ли в комнате или же обеденное возбуждение сказались, но уснуть, как уже привык это делать в перерывах, мне не удалось. Я лежал, укрывшись с головой под одеялом и стараясь там надышать, чтобы стало хоть немного теплее. Сон не шёл. Но образ серых глаз вернулся снова. Он подступал ближе и ближе, а меня опутывали мысли всё сильнее и сильнее.
Едва слышный удар «гонга» застал меня уже проснувшимся и размышляющим над событиями последних месяцев. На этот раз короткий сон был вытеснен яростным желанием понять, почему образ серых глаз меня преследует столько времени, почему раз за разом, день за днём я возвращаюсь мысленно к Вере, почему она настолько завладела всем моим существом. Мне не хотелось никуда уходить из комнаты не из-за сложности медитации и концентрации внимания на наблюдении, но лишь потому, что именно здесь, не отвлекаясь ни на что, я мог продолжить разбираться в себе и своих чувствах, продолжить вспоминать былое и анализировать. И мне именно это и было нужно. Если я приехал сюда разобраться в себе и совладать с собой, то с чего бы отказываться от такой возможности? С другой же стороны, в голове сидело понимание неразрывности медитативных практик, местного режима, выполнения предписаний и питания с теми переживаниями, что я сейчас испытывал. А это означало лишь одно: продолжив работать по этим правилам, я смогу испытать и большее, смогу осознать то, над чем хотелось сейчас посидеть и подумать. В самом деле, ведь не факт, что сидение или лежание на месте с попытками понять происходившее принесло бы должный результат. А вот на медитации я уже подписался, так что стоит продолжать начатое.
За этими мыслями я и не заметил, как оказался в дхамма-холле и уже разувался. Не важно, что происходит вокруг — куда важнее внутренние процессы, ведь там целая вселенная существует, огромнейший мир. Продолжая внутренний диалог и стремясь скорее разгадать свои загадки, я уселся на импровизированный стул из рюкзака, но тут же понял, что холодные мышцы и связки не дадут сидеть, согнув ноги. Невероятная боль пронзила тело от пяток до таза, от этой боли спину передёрнуло, а глаза зажмурились. Размышления над отношениями с Верой исчезли сами собой, физическая боль вытеснила душевные терзания. Беззвучно постанывая, я судорожно стал оглядываться в поисках менеджера курса. Именно сейчас вспомнилось, что к этому парню уже многие обращались по каким-либо вопросам, а мне всего лишь хотелось просить разрешения сидеть как на вечерних беседах, прислонившись спиной к стене. Ждать пришлось недолго — высокий смиренный парень спешно двигался от двери в сторону помощника учителя мимо моего места. Каким-то образом он считал моё желание обратиться к нему и остановился. Голос свой мне было не узнать — соблюдение долгого молчания сильно влияло и на голосовые связки, и на восприятие своего голоса умом. Я высказал просьбу, на что менеджер кивнул и ответил, что необходимо просить позволения у помощника учителя, указав на Бямбаджава. Но там уже толпилась стайка девушек, жаждущих задать свои вопросы, и я так и не дождался возможности обратиться со своей просьбой до начала медитации.
Полтора часа сидения в холодном помещении с разрывающимися от боли ногами, едкими неясными мыслями о жизни и отношениях, полтора часа наедине с собой, полтора мученических часа… Время тянулось бельевой резинкой, той самой белой простроченной мягкой бельевой резинкой, которую в детстве мы так любили растягивать, которую почти каждый мальчишка использовал, чтобы сделать самострел, рогатку или резиномоторный двигатель для модели катера. Эта резинка могла, казалось, тянуться бесконечно, за что мы так её и любили, а сейчас время, похожее своими свойствами на ту самую резинку, вызывало только отвращение. Помещение наполнялось с каждой минутой новым раскатом кашля, очередным мерзким фырканьем чьего-то носа, бесконечным чиханием и, конечно же, шорохами и скрипами полов от ворочавшихся неудобно сидящих студентов, таких же, как и я. Резиновые полтора часа тягомотного, неудобного, болезненного сидения на месте среди холода и раздражающих шумов. И только в редкие короткие минуты непоседливый ум, скачущий с обмусоливания одного раздражителя на другой, обращал внимание на ощущения над верхней губой или на дыхание. Опять же, видимо, от тяги переключать это внимание. А затем снова возвращался к буйству раздражителей вокруг.
Прозвенел «гонг», ознаменовав начало волшебного перерыва. Студенты ринулись, как обычно, на улицу разминать свои суставы и мышцы. Я же, с трудом поднявшись и страдальчески растерев ноги, ковылял в сторону Бямбаджава. Но его уже облепили новые студенты, среди которых сидел беспокойный сосед с места позади меня. Их вопросов было так много, что весь перерыв я так и провёл в ожидании, до сих пор не получив так желаемое разрешение. От этого мечта сидеть, вытянув ноги и прислонившись к стене, стала главной мыслью, начало казаться, что именно это положение спасёт меня и разрешит все сложности. Я не мог ни о чём другом думать, только это поглощало мой ум. Мои ковыряния на месте №45 прервал вопрос менеджера курса, удалось ли мне получить разрешение. На мой негативный ответ он сочувственно улыбнулся и сказал, что обычно всем разрешают, но сам он не может просто так позволить и что нужно формальное разрешение помощника учителя. Я обречённо выдохнул, кивнул и продолжил искать мало-мальски удобное положение.
Снова сидеть один час. От звонка до звонка. От одного песнопения Гоенки до другого песнопения Гоенки. От перерыва до перерыва. Сидеть, дышать, ощущать. Ощущать дыхание, ощущать всё, что угодно, в области над верхней губой. Но больше всего ощущать боль, онемение и затекание ног. Ощущать раздражение и ненависть к окружающим из-за нескончаемого кашля и чихания с их сторон. И, конечно же, ощущать проникающий насквозь мерзкий холод. С половины третьего до половины четвёртого. А между ними — бесконечная пытка, изощрённейшая выдумка инквизиторов не сравнится с этой мукой. Но страшнее всего для осознания бедного голодающего ума то, что всё это добровольно. Бесконечно и добровольно.
Я в миллионный раз заламывал свои руки и переносил вес с одной точки на другую, когда знакомый спасительный напев скрипучего голоса сменился паузой в ожидании нашего троекратного ответа «Саду». Вздох облегчения прокатился по залу и вылился в дверь, разбившись дробным стуком о лестницу. Я всё это слышал, мученически ковыляя к помощнику учителя со своей просьбой. Меня наконец пустили. Необходимость снова сесть сейчас ни капли не пугала. Я поклонился, даже не понимая, зачем.
— У меня два вопроса, — шёпотом, почти не понимая, что я вообще несу, начал я. Девушка переводчица, внимательно смотревшая на меня, предложение за предложением переводила улыбающемуся и расслабленному Бямбаджаву Дорлингу.
— Во-первых, мне очень больно сидеть. Первые десять, даже пятнадцать минут ещё терпимо, но потом начинается жуткая адская боль в ногах, которую нет сил терпеть. Можно ли мне опираться спиной о стену, чтобы сидеть, вытянув ноги?
Помощник учителя широко заулыбался, глядя на меня, перевёл взгляд на переводчицу, затем снова на меня, а затем ответил. Девушка справа от меня переводила сразу, не давая окончить фразу, поэтому ответ я слышал одновременно по-английски и по-русски:
— Да, конечно, можно. Сидите. Только смотрите, чтобы не уснули. Здесь нет ничего такого.
Моему облегчению не было предела. Казалось, я начал сиять от радости.
— И ещё один вопрос. На протяжении всего времени медитации у мен постоянно крутятся разные воспоминания о проблемах в жизни и мысли, связанные с ними. Как с этим быть? Это очень мешает.
Бямбаджав ещё шире улыбнулся, склонив голову, а затем, немного посерьёзнев, ответил, что это нормально, что это обычный процесс. От меня же требуется просто продолжать наблюдать дыхание и ощущение в заданной области. «Всё хорошо», — окончил он. Я поблагодарил, привстал и спиной попятился несколько шагов назад, и только потом мне пришло в голову, что я могу совершенно спокойно развернуться и идти к своему месту. Прозвенел «гонг», собирая всех в дхамма-холле. К началу медитации я был настроен на плотную работу, ведь теперь у меня был козырь — возможность сесть спиной к стене и вытянуть ноги, т.е. почти так же, как я это делал в комнате, с одной лишь разницей в стимуле продолжать медитировать внутри группы.
За спиной зазвучал знакомый заунывный звонко-скрипучий голос, призывающий заняться снова. Моя спина и ноги морально были готовы, ведь ум помнил о страховке, о возможности в любой момент пересесть. Все наставления окончились, и зал накрыла тишина. Вдох, выдох. На выдохе воздух скользнул над губой, коснувшись пробивающейся щетины. Пауза. Я прислушался к ощущениям — ничего. Снова вдох, воздух щекотно пробежал по волоскам у носа. Минут пять были только эти ощущения на фоне усиливающегося дискомфорта ног. Я поменял позу, перераспределив вес. Ещё пять минут подобных наблюдений. Снова смена положения ног и тела. К ощущениям добавилась ещё температура скользящего воздуха. Ещё через несколько минут я воспользовался секретным оружием и прижался спиной к стене. Выдох от удовольствия оказался сильнее и продолжительнее обычного и повлёк за собой более глубокий вдох. Дыхание сменилось. Я наблюдал. Возможность сидеть спиной у стенки изменила мою привычку убегать в комнату при позволении учителя. На этот раз все полтора часа вплоть до «гонга» к чаепитию с фруктами я просидел в дхамма-холле, наблюдая дыхание и ощущения. И борясь с желанием уснуть.
И вот настал перерыв. Нестройная вереница студентов, напоминающих зомби из фильма ужасов, направилась в столовую. Отключение отопления на территории всего центра заставило пересмотреть норму выпиваемого горячего чая. Две-три добрых кружки почти кипятка здорово помогают согреться, а целый банан с этим чаем придаёт немного сил. Но, тем не менее, после этого полдника, снова намёрзшись на улице, я моментально уснул у себя в комнате. Проснулся опять же за несколько минут до импровизированного будильника — видимо, режим вырабатываться начал. Я лежал и думал о том, что сейчас ещё одна часовая общая медитация, а затем лекция и медитация-коротыш, которую можно было бы и не считать, и всё, день окончен. Три дня почти прошло. Почти треть курса прошло. А я так давно не видел тех серых глаз с песочными пятнышками… Звонкий удар в поющую чашу — я теперь увидел, как производится этот пронзительный «дзон-н» — прервал мысли и заставил собираться на продолжение медитации.
Уже в который раз топот в коридоре, толпа переобувающихся в предбаннике, стук по деревянному вечно мокрому помосту, вновь скрип покрытых лишайником стальных ступеней лестницы на второй этаж дхамма-холла, опять заминка среди разувающихся и движение на автомате к пледу возле наклейки с номером 45. Через десять минут я в очередной раз сидел, сложив ноги, и наблюдал ощущения во время дыхания, помня о возможности пересесть. Через полчаса уже пересел, а ещё через двадцать пять минут, услышав знакомые песнопения, зачем-то засуетился и пересел обратно, выпрямив спину и готовясь трижды пропеть «Саааду-у», чтобы снова выбежать на перерыв.
Во время хождения по кругу на площадке я вдруг понял, что мне очень хочется послушать эту лекцию, что вечерние беседы учителя для меня стали чем-то интересным. Видимо, голодающий ум требовал хоть какую-то информацию, а здесь ему было целое раздолье. Так что окончание перерыва не показалось огорчением — напротив, я шёл в первых рядах, чтобы послушать, что будет сегодня. В 19:15, когда все наконец вернулись и расселись, в зале погас свет, помощник учителя включил запись, и мы растворились в сладком женском, уже родном, голосе.
«Закончился третий день. Завтра днем вы войдете в область паньня, мудрости, третьей части Благородного Восьмеричного Пути. Без развития мудрости путь останется незавершенным».
Третий раздел Дхаммы, паньня, состоит в том, чтобы не только не давать полную свободу загрязнениям, но и не подавлять их, а позволять им проявиться, чтобы в дальнейшем их можно было искоренить. Когда ум очищен, нам уже не приходится прилагать никаких усилий, чтобы воздерживаться от действий, наносящих вред другим, поскольку согласно законам природы чистый ум полон доброты и сострадания. Точно так же, без каких бы то ни было усилий, мы воздерживаемся от действий, которые вредят нам самим. Таким образом, каждый шаг на пути должен вести к следующему. Например, паньня ведет к нирване, освобождению от всех загрязнений, к полному просветлению.
Раздел паньня Благородного Восьмеричного Пути, в свою очередь, также делится на две части:
Самма-санкаппа — правильные мысли. Нет необходимости полностью останавливать мыслительный процесс для того, чтобы начать развивать мудрость. Они остаются, но меняется сама структура мышления. Вместо мыслей, связанных с влечением, отвращением, иллюзиями, начинают появляться здравые мысли.
Самма-диттхи — правильное понимание. Это и есть паньня, понимание реальности такой, какая она есть, а не такой, какой кажется.
Сущестуют три стадии в развитии паньня, мудрости. Первая — это сута-майя-паньня, т.е. мудрость, услышанная от других или обретенная из книг. Она полезна для того, чтобы дать правильное направление. Иногда её принимают лишь из слепой веры или, возможно, из страха, что вследствие неверия, например, можно попасть в ад.
Следующая ступень — это чинта-майя-паньня, интеллектуальное понимание. Всё услышанное или прочитанное мы изучаем с разных сторон, чтобы понять, логично ли, практично ли, полезно ли это. И, если все так и есть, мы это принимаем. Подлинная задача интеллектуального понимания состоит в том, чтобы вести к следующей стадии.
Бхавана-майя-паньня — мудрость, которая постигается на собственном опыте, только она может дать освобождение, поскольку это наша собственная мудрость.
Хороший пример, чтобы понять все эти три ступени. Вот, врач выписывает больному рецепт. Человек, вернувшись домой, ежедневно перечитывает рецепт, потому что он свято верит врачу. Это сута-майя-паньня. Затем, не получив от этого должного эффекта, он вновь идет к врачу, просит его объяснить, почему необходимо принимать именно это лекарство и как оно действует, ну и получает нужное объяснение. Это уже чинта-майя-паньня. И вот, когда человек начинает принимать лекарство, болезнь удается наконец победить. Успехом увенчался лишь третий этап — бхавана-майя-паньня.
Все знают, что наша Вселенная постоянно изменяется, но одно лишь интеллектуальное понимание реальности происходящего не даст никаких результатов — необходимо пережить это внутри себя. И зачастую лишь трагическое событие или смерть близкого, дорогого нам человека, заставляет нас признать горькую истину непостоянства, и именно вследствие этого у нас развивается мудрость, понимание бессмысленности стремления к земным благам, бессмысленности вражды. Все мимолетно, быстротечно, каждое мгновение что-то появляется и исчезает — аничча. Однако быстрота и непрерывность процесса создают иллюзию постоянства. Это как пламя свечи и свет электрической лампочки.
Будда, начав исследование с уровня поверхностной, кажущейся реальности, погружался вглубь и достиг тончайшего уровня. Тогда он обнаружил, что вся физическая структура, весь материальный мир состоит из мельчайших субатомных частиц, называемых на языке пали аттха-калапа. На самом деле в материальном мире нет ничего твердого, но есть только горение и вибрация.
Современные ученые подтвердили открытие Будды и экспериментально доказали, что вся материальная Вселенная состоит из мельчайших субатомных частиц, которые появляются и исчезают с невероятной быстротой. Разница в том, что учёные не пережили эту мудрость на собственном опыте.
По мере того как внутри нас развивается понимания закона непостоянства, аниччи, проявляется и другой аспект мудрости: анатта — нет «я», нет «меня». Дальше появляется и третий аспект мудрости: дуккха — страдание. Привязанность к мимолётному неизбежно приводит к страданиям. Когда понимание аничча, анатта и дуккха станет абсолютно ясным, эта мудрость проявится и в нашей повседневной жизни.
Приятный голос сообщил, что назавтра нас ждёт сама випассана, вхождение в область паньня. Понятно, что с началом практики увидеть в теле все эти появляющиеся и исчезающие субатомные частицы не получится. Но действительно требуется заострять ум, работать терпеливо, настойчиво.
Девушка умолкла, и ей на смену пришёл привычный голос Гоенки. Расползшиеся по разным углам студенты, которые то лежали, то сидели в скрюченном положении, вернулись на свои места, выпрямились и запели в ответ своё троекратное «Саду». В этот вечер перерыв был крайне мал, я постоянно думал о том, что будет завтра, о том, как это будет выглядеть. Когда мы вернулись и просидели ещё двадцатиминутную медитацию, помощник учителя помедлил немного и вдруг начал новую речь. На этот раз он сказал, что завтра нас ждёт иное расписание, что в первую половину дня мы работаем точно так же, а вот медитация в час дня сократится с полутора до одного часа, а затем нам дадут технику випассаны, новую для нас технику, ту, ради которой мы сюда и приехали. И уже потом всё станет иначе. Затем он позволил идти нам отдыхать.
По дороге в комнату я так же обдумывал завтрашний день, смаковал предвкушение чего-то нового и необычного, весь настрой мой был на подъёме, ведь сегодня мне позволили сидеть, прислонившись спиной к стене, а сейчас сказали о новшестве назавтра. На протяжение всего вечернего ритуала с умыванием и сборами ко сну я думал только об этом, только эти мысли удерживали всецело моё внимание.
Но это продолжалось лишь до момента, пока я не сомкнул глаз в постели. Словно дежурный в школе смывает тряпкой с зелёной доски записи белого мела, воспоминание о Верочке и её глазах смело куда-то в небытие все эти мысли. Стоило лишь закрыть глаза, как её образ снова всплыл передо мной.
Удивительно, насколько близким может стать человек. Ведь ещё некоторое время назад мы абсолютно друг друга не знали, быть может, лишь видели где-то в толпе или среди общих знакомых, мы жили каждый сам по себе. А потом… В самом деле, что же такого произошло потом? Отчего два чужих человека стали своими? Где же та грань, которая лежит между двумя этапами? Нет, даже тремя: чужие — свои — чужие.
В голове зазвучала приятная мелодия, знакомый ритм, и я вдруг ясно расслышал у себя в голове несравненный голос Яна Гиллана:
Can you remember, remember my name
As I flow through your life
A thousand oceans I have flown
And cold spirits of ice
All my life
I am the echo of your past
I am returning the echo of a point in time
Distant faces shine
A thousand warriors I have known… о…
And laughing as the spirits appear
All your life
Shadows of another day
And if you hear me talking on the wind
You’ve got to understand
We must remain
Perfect Strangers

Я лежал на матрасе и отбивал пальцами ритм по полу.
I know I must remain inside this silent
well of sorrow
(«Perfect Strangers», гр. «Deep Purple»)

Но тут дверь раскрылась, и в комнату вернулись соседи. Мне стало стыдно за глупость, но песня продолжалась в голове, поэтому отбивать ритм я не перестал, но лишь делал это гораздо тише и почти незаметно. Главное, что музыка и слова были в голове. И эти слова очень хорошо передавали моё состояние. Хотелось лишь одного — научиться писать такие же песни, как у Deep Purple.
Просто незнакомцы. Теперь мы снова стали просто незнакомцами. Вот только было неясно почему, как это произошло. Хотя… Куда более непонятным было, почему мы стали вдруг своими, родными с этой женщиной, с этой странной женщиной.
I loved her, everybody loved her
She loved everyone and gave a good return
I tried to take her, I even tried to break her
She said I ain’t for taking, won’t you ever learn
I want you, I need you, I gotta be near you
I spent my money as I took my turn
I want you, I need you, I gotta be near you
Oh I got a strange kind of woman.
(«Strange kind of woman», гр. «Deep Purple»)

Ещё удивительнее была тяга к английской речи и осознавание понимания её. Я лежал и молча напевал на чужом языке такие понятные слова под любимую музыку. Через полчаса мне это поднадоело, и я понял, что теперь полностью занят лишь воспоминаниями и анализом событий последнего года.
Мы познакомились на концерте Deep Purple. Перед началом выступления на сцене прыгали непонятные ребята из Красноярска, приехавшие выступать на разогреве у патриархов рока. А она появилась словно из ниоткуда. Эффектно. Внезапно. Для нее словно не было всего этого шума, группа на сцене ее совершенно не интересовала. Она выбрала место и просто ровно встала, она, в страстном, но при этом нежном красном платье, в черных колготках. Блестящие локоны ее чуть завитых волос дополнительно подчеркивали оттенок этого платья. Я подошел поближе, чтобы рассмотреть ее. Первый же брошенный в ее сторону взгляд просто взорвал меня: этот профиль, эти густые чёрные ресницы, эта милая горбинка носика, эти нежные черты спокойного, отрешенного от окружающего мира лица — всё это пробудило во мне вулкан эмоций. Я стоял и молчал, не в силах нарушить тишину, что аурой висела вокруг неё, хотя кругом громыхала музыка. Каждый из толпы жадно разглядывал ее, хоть и украдкой. Казалось, девушку в красном ни что не может потревожить. Но когда на сцене появились «Тёмно-Лиловые», она буквально переродилась — начала подпевать, аплодировать, пританцовывать. Когда кто-то сзади толкал ее или, «падая», хватал её за плечи, она смеривала нарушителя неописуемым взглядом, но после улыбалась и продолжала наслаждаться музыкой. Она, Ярко-Красная, растворялась в Тёмно-Лиловых.
Такие люди просто так не встречаются, это обязательно кому-нибудь нужно. Подобных знакомств не завести в интернете, таких эмоций не испытать на заре юности — всё это совершенно иной сорт переживаний, новое блюдо на кухне жизни. Всё, что связано с нею, с этой женщиной с бездонными серыми глазами с песочными точечками, несло какие-то новые уроки, новые чувства, знаменовало собой новую веху моей жизни. Она настолько стала на какое-то время родной, что мне казалось, будто я знаю её всю жизнь, все жизни, что мы несёмся на сёрфе по волнам бесконечной череды жизней и находим друг друга снова и снова. А потом теряем.
Мы жили бок о бок, поддерживали друг друга, дарили друг другу тепло, внимание и заботу, мы неслись, случись какая-то беда, через весь город, только чтобы оказаться рядом. А когда это было невозможно, мы думали друг о друге с такой силой, что казалось, будто находишься вместе с этим человеком. Мы даже засыпали, ощущая тепло и прикосновения друг друга, несмотря на расстояния в десятки, а иногда и тысячи километров.
Я отчётливо видел всплывавшие моменты из жизни, как кадры из знакомого кино. Вот Верочка прижимается к моему плечу, вдыхая аромат букета цветов, а мы идём среди нелепых унылых серых людей. А вот уже мы гуляем под ручку по старому парку, напевая строчки из песенки Жанны Агузаровой: «Будь со мной, будь со мной, будь со мной всегда ты рядом». А вот уютный совместный ужин с родителями. Казалось огромным счастьем, что мы есть друг у друга. Я усмехнулся, вспомнив нелепый шутливый спор о месте проведения свадьбы, и как потом сменили эту тему, начав обсуждать свадебный танец. Мне очень хотелось станцевать под «Sweet child o’mine», помню, тогда даже договорился с друзьями-музыкантами, чтобы они сыграли несколько песен «Guns n’roses». Но свадьбы так и не случилось. Ни той весной, ни летом, ни потом… никогда.
Порой казалось, что всё волшебно и чудесно, но временами, особенно, когда я оставался наедине с собой и своими мыслями, что-то скреблось на душе. Смутные сомнения закрадывались в больную голову. Непонятные уходы и уезды из дома, невероятные отговорки и, в конце концов, ощущение недомолвок, какой-то лживой недосказанности. Она, как героиня песни Андрея Макаревича, любила летать по ночам. А я «хватался за нитку, как последний дурак». Я её ждал. И верил, что однажды что-то изменится, что она будет дома. Я верил Вере. Какой же глупый каламбур…
А однажды, собравшись привычной компанией в кафе, я заметил, как она смотрит, а точнее — старается не смотреть на одного нашего друга. И как он отвечает тем же. А потом вдруг вспомнил, как часто они оказывались вместе и встречались по каким-то причинам. Тогда я оставил это. Но со временем всё повторялось, её отношение вроде бы и не менялось, но что-то едва уловимое сквозило в её мимике, когда она говорила по телефону, в её голосе, когда она говорила со мной. Мы были вместе и не вместе. Регулярные споры вошли в нашу жизнь как-то сами собой, и теперь приятное совместное времяпрепровождение стало чем-то невероятным и далёким. Это ассоциировалось лишь с воспоминаниями и кино, но не более того. Вот уже около полугода мы были чужими друг другу, я ей просто не верил. И теперь сомневался, верил ли ей когда-нибудь, ведь малые сомнения были всегда. Она раньше так чувственно прижималась ко мне, так возбуждала все мои эмоции, спрятанные где-то в глубине, что появлялись мысли, будто она делает это тренированно, будто оттачивает своё мастерство раз за разом. Мне же говорила, что она идёт за своими чувствами, живёт по их зову.
Все воспоминания кипели, смешивались, эмоции переполняли меня, как кипящее варево в котелке с закрытой крышкой. И крышку это требовалось снять незамедлительно, а затем шумовкой вытянуть всё накипевшее. Ритмы «тёмно-лиловых» сплелись со всем этим жутким варевом. Я хотел писать, достать бумагу и ручку и писать. Стихи просто лились из меня. Музыка их обвивала и несла вперёд, выплёскивая всё из меня.
Ночь, словно день,
Прогорает вновь в огне,
И рисует яркой краской
Блики на стене.
И только лень
Остается здесь во мне.
Укрываюсь старой маской
И тону в вине
Лишь глаза закрою
Только на миг —
И всплывает снова
О, Боже! Твой лик…
Я никогда
Не умел сжигать дотла
Память дней, давно ушедших,
Раз и навсегда.
Но, лишь едва
Смолкнут в комнате слова,
Среди стен моих уснувших
Вижу я тебя
Лишь глаза закрою
Только на миг —
И всплывает снова
О, Боже! Твой лик…
Я тебе не верил никогда,
Видел каждый день один обман,
А в речах я слышал фальшь и ложь.
Меня ты лестью не проймешь…
Но тону в глазах твоих я вновь,
Обливает сердце мое кровь,
И твоя улыбка на губах
Для меня превыше райских благ…
День, словно ночь,
Унесет все силы прочь,
И печальный призрак снова
Навестит меня.
Но превозмочь
Наважденье не пророчь —
Оборвется за полслова
Жизни нить моя
Лишь глаза закрою
Только на миг —
И всплывает снова
О, Боже! Твой лик…
Я тебе не верил никогда,
Видел каждый день один обман,
А в речах я слышал фальшь и ложь.
Меня ты лестью не проймешь…
Но тону в глазах твоих я вновь,
Обливает сердце мое кровь,
И твоя улыбка на губах
Для меня превыше райских благ…

Эти слова и музыка накрепко отпечатались в памяти, теперь я могу сыграть и спеть эту песню в любой момент. Рождение стихов, мучительное и продолжительное, оставило глубокий след.
Но почему же всё так болезненно, почему я не могу её отпустить, несмотря на то, что уже давно мы и не видимся вовсе? Что из этого урока я так и не усвоил? Скрип матраса, когда переворачивался с бока на бок, оглушил меня и заставил отвлечься. На руке, заведённой за голову, часы ритмично отбивали каждый ход секундной стрелки. Сосед напротив тихонько посапывал, временами всхрапывая. Через мой заложенный нос воздух выходил с лёгким свистом. А где-то в соседней комнате скреблась мелкая мышь. Кто-то прошлёпал в тапках по коридору к туалету и прикрыл скрипнувшую дверь. За окном капли дождя мягко ударялись о мокрый песок. Ночная тишина — вовсе не тишина, это фон из разных повторяющихся либо сменяющих друг друга звуков, это бесконечная мелодия. Я открыл глаза, взглянул часы — фосфорные стрелки показывали начало первого — и начал пристально всматриваться в темноту комнаты. Темнота звучала ровно и несмолкаемо. На автопилоте моё внимание переключилось на ощущения в области над верхней губой. Тёплый влажный выдыхаемый воздух цеплял и заставлял колоться мелкую щетину, на контрасте области над уголками губ, казалось, мёрзнут и подёргиваются. На вдохе температура выравнивалась, и всё внимание сводилось к осознаванию щекочущего ощущения под крыльями носа. Лёгкий зуд на кончике носа дал понять, что к утру там созреет мелкий прыщик. Спектр ощущений в этой области расширялся всё быстрее и быстрее. И тут я услышал, что музыка тишины имеет ритм: есть сильные доли в такте, есть паузы. Чёрт возьми, паузы, пустоты, о которых писал Кастанеда, о которых мне говорил Цэрин там, в Гималаях! И сейчас я их отчётливо слышал! А значит, у меня могло получиться и множество других необычных вещей. Вера в чудеса раскрывалась тёплым цветком где-то в области груди, каждый её отгибающийся лепесток совпадал с ударом сердца. Ту-тухх… ту-тухх… ту-тухх…
И только сейчас я понял, насколько важна мне была Верочка. Жизнь с ней убила веру в отношения между людьми, но заставила начать воспитывать веру в себя. Видимо, я был настолько слеп к урокам жизни, что в этот раз метафора была столь очевидной, что её напросто нельзя было не заметить. Говорящее имя! А я только сейчас, спустя столько времени, понял, что мне хотели донести. Нужно начать верить в себя. Не в кого-то или во что-то, не в пресловутого бога, не в чистые помыслы или в любовь — нет, начать нужно с укрепления веры в себя. Только человек, безоговорочно доверяющий себе и своим решениям, не оставляющий себе отходных путей, эдакой дороги к материнской юбке, только твёрдо верящий в себя человек может рассчитывать на что-то в этой жизни, и не на абстрактное что-то, опять же, — на самого себя. В этом мире нет места полумерам, половинчатым решениям, мягким «попробую». Если ты решаешь что-то делать, то нужно делать это до конца, твёрдо и уверенно. До сих пор я вёл жизнь ребёнка или, в лучшем случае, подростка, трусливого и неуверенного в себе. И Верочка пыталась подтолкнуть меня к изменениям. Но смогла она это сделать, лишь порвав все отношения со мной. Теперь я лежал и улыбался осознанию этой простой истины, пониманию нового урока, я был беспредельно благодарен этой женщине за то, что она сделала, за то, что она вынесла и претерпела со мной. Я засыпал с благодарной тёплой улыбкой на губах и на сердце.