Три жизни

ПОВЕСТЬ

ЖИЗНЬ ПЕРВАЯ

МОЙ ДРУГ МАРЦИЙ

   Республика трещала по швам. Наступая друг на друга, консулы рвались к власти. Чтобы предотвратить губительную гражданскую войну, по решению сената они собрались в Луке, пограничной области между Этрурией и Умбрией, и поделили между собой тело государства. Гней Помпей, очистивший море от килирийских пиратов и ещё при жизни прозванный Magnus - великим, получил Испанию и Африку; Марк Красс, победитель рабских орд Спартака, известный всему городу непомерной жаждой наживы - вечно неспокойную Сирию; Гай Юлий Цезарь, наделавший массу долгов, чтобы угодить народу щедрыми раздачами и зрелищами, ведший свой род от Энея и Ромула и страдающий непомерным честолюбием, получил Галлию, откуда приходили тревожные вести.
   Я сидел дома со своей вечно беременной матерью и заделывал  в стене дыру, выходившую на Тибр, когда пришёл мой отец, нагруженный корзинами и мешками. Он сложил свою ношу на устланный соломой пол и сказал:
    - Триумвираторы раздают народу хлеб, мясо и масло. Фульвия, посмотри, не разбил ли я случайно кувшины. Если они в нас так нуждаются, могли бы дать рабов, чтобы всё это дотащить. Пока преторы делят власть, они нас будут кормить, - преторами отец по старинке называл консулов, - Завтра объявлен набор в легионы. Я бы пошёл, но меня уже не возьмут, - и отец посмотрел на меня.
   Мать погладила свой живот. Она ждала уже восьмого ребёнка и проходила по спискам нашего квартала, как матрона, имеющая право на постоянный доход от государства. Старший мой брат пал за величие Рима, сражаясь в войсках Лукулла против Митридата. Его я почти не помню. Двое остальных братьев служили в пятом легионе, стоящем в Сицилии. Там было спокойно и после заслуженной выслуги они должны получить землю и рабов. Две моих сестры и брат умерли ещё в младенчестве и их могилы находятся на кладбище для плебеев у Кверкветуланских ворот.
   Моя мать сразу сказала, что ребёнка, которого она носит в чреве, никому не отдаст и дала обет всем сорока трём богам, отвечающим за роды и детство, соблюдать положенные обряды.         
   Отец всё время, свободное от государственных раздач, проводил в таверне Кривой Лукреции, что около старой стены Сервия Туллия, в компании с медниками, гончарами, цирковыми атлетами и такими же, как он сам свободными римскими гражданами, потягивая кислое тускуланское вино.
   Однажды я зашёл в таверну вместе с ним. По столу пробежал таракан.
   Я спросил Кривую Лукрецию, чем она их выводит. В ответ та швырнула мне миску с кровяной колбасой подозрительного цвета и её кривой глаз задёргался от такой наглости.      
   - Чистоплюй, - сказал отец и проткнул очередного таракана узким ножом. Кругом зааплодировали.
   Больше в таверны я не ходил, предпочитая заниматься домашними делами.
   Я закончил замазывать стену, вымыл руки в чане с тёплой водой и вышел на улицу узнать новости. К полудню глашатаи от сената оповещали граждан Вечного города о самых важных событиях.
   Я посмотрел на стену, оценивая свою работу. Она была выполнена добротно. Мы жили на третьем этаже четырёхэтажного доходного дома в квартале, расположенном между Тибром и Бычьим рынком. Во время разливов мутный Тибр не достигал нашей квартиры, состоящей из атрия - хозяйственной прокопчённой комнаты с очагом, и тесной спальни, в которой ютилась наша семья. За этот угол отец платил домовладельцу три асса в неделю.
   Наш дом находился в той части города, о которой была сложена поговорка: там, где высокого Тибура склон - никто не заметил, как рухнул дом. Пожары, наводнения, обрушения не щадили Рим, но боги берегли наш квартал.
   На четвёртом этаже, под самой крышей, я заметил большую трещину. Там жил Требоний, комедиант, славившийся своим легкомыслием. От него трижды уходила жена, но он тут же приводил распутную шлюху, и когда его возвратившаяся  жена выгоняла её, весь дом выходил смотреть на это зрелище, а сам Требоний подсказывал им обеим смачные словечки. Так что взять с него было нечего. Надо будет сказать эдилу, что управляющий не следит за домом.
   Мальчишкой я любил лазить на крышу нашего дома, откуда был виден храм Юпитера Капитолийского, старая крепость и даже Форум. Рим тогда казался мне целым миром. Меня переполняла гордость, что этот мир принадлежит мне, полноправному квириту, и когда я вырасту и буду участвовать в народных собраниях, на которых ораторы, жаждущие получить популярность, начинали свои речи с ласкающих народный слух словами: Urbi et orbi - городу и миру - то по моей воле полководцы направятся покорять неведомых варваров и земля будет содрогаться под железной поступью римских легионов.       
   Не успел я дойти до Порциевой базилики, построенной ещё Катоном Старшим в эпоху Карфагенских войн для разбора мелких судебных тяжб и совершения торговых сделок, как кто - то хлопнул меня по плечу.
   Я обернулся. Это был мой друг Марций.
   - Я тебя давно ищу, - обрадовался он, - Сегодня праздник Либералии. Ты давно закис, я же вижу. Да и мне нужно встряхнуться.
   Мы с Марцием жили в одном квартале. Во время детских потасовок мы всегда держались вместе и при случае не раз выручали друг друга. За нашу привязанность нас прозвали Орестом и Пиладом, как и верных друзей из эллинских мифов. Его отец раньше был зеленщиком, пока не убедился, что легче жить консульскими подачками, чем весь день тянуть на себе тележку с капустой, брюквой и луком и собирать с должников жалкие ассы.
   Я тоже обрадовался Марцию. За последнее время мне не с кем было перемолвиться словом. Мы отправились на Марсово поле. Там происходили народные собрания и все праздники с большим скоплением народа.
 В самом городе было тесно, по последней переписи полмиллиона человеческих существ копошилось, вздорило, ненавидело и непонятным образом уживалось в этом муравейнике.
   Чтобы сократить путь, мы прошли через клоаку Максима - сточный канал, отводящий в Тибр нечистоты. В жаркие дни вонь от миазм чувствовалась за целый стадий. Когда запахи ослабли, Марций сказал:
   - Римская свобода не оставляет права выбора. Только свободный человек решает, быть ему пьяным или нет.
   Мы рассмеялись.
   Либералии праздновали в городе с незапамятных времён в честь бога вина Либера. Марций говорил, что мы его взяли у эллинов подобно их культу Вакха – Диониса, как и всех главных богов.
   На Марсовом поле стояли столы с готовым угощением. Я увидел отца в той же компании, что и в таверне Кривой Лукреции, только теперь к ним присоединился комедиант Требоний. Я не хотел встречаться с отцом и мы с Марцием заняли крайний стол в тени платана.
   В компании отца разгоралась ссора. Цирковой атлет орал на Требония:
   - Я хотел поставить на самнита, а ты меня отговорил. Из-за тебя я потерял целых три сестерция!
   Атлет обсосал баранью лодыжку и бросил её в Требония. Тот ловко, подобно обезьяне, которых фокусники часто показывали на улицах города, увернулся.
   - Мошенник, - распалялся атлет,- А сам ты поставил на самнита!   
   Мы с Марцием переглянулись. Обсуждали вчерашние гладиаторские бои в Большом цирке. На гладиаторов делали ставки и, бывало, по-крупному выигрывали. Играли в основном плебеи, но и патриции не гнушались таким прибыльным делом. В последнее время бои стали договорные. Марк Красс, ничем не брезговавший, велел особым образом подготовить лично им выбранного нубийца, обещав тому в случае удачи свободу и свой патронаж, но нубиец в ночь перед выступлением сломал ногу, споткнувшись об уличный камень, и римский консул в отчаянии велел бросить его в бассейн с муренами. Воля богов непредсказуема ни для патриция, ни для раба и только безумец может рассчитывать на их милость. В этом я был согласен с моим другом Марцием.
   Вся компания выжидающе смотрела на комедианта. Тому ничего не оставалось, как на деле применить своё ремесло.
   - Тупица, - ехидно оскалился Требоний, - Разве я виноват, что боги не дали тебе мозгов? Сам я поставил на самнита, ты бы у меня отбил выигрыш!
   Комедиант обсосал гусиную ножку, издевательски подражая атлету, чем вызвал одобрительные крики зрителей, и метнул кость в циркача. Увесистая кость угодила тому в грудь, жир потёк по рефлекторно развитой мускулатуре. Это вконец обозлило атлета.
   - Клянусь Плутоном, я так отделаю твою варварскую рожу, что тебе больше не придётся обманывать честных людей,- он встал во весь рост и опрокинул стол.
   - А ну, подойди, пустомеля, - вскочив с места, вопил комедиант, - Безмозглый бык!
   - Я тебя живо отправлю к Харонту, - атлет размахнулся и беспутная душа Требония действительно отправилась бы в царство теней, но в последний момент он пригнулся и атлет упал, не рассчитав удара.
   Мой отец встал между ними.   
    - Довольно, квириты, - сказал он, - не хватало, чтобы вами занялись преторы, - он повернулся к обслуживающим рабам, - Сюда все кувшины с фалернским и самого жирного гуся! Живо!
   Рабы засуетились. Отец черпаком, расплёскивая, налил всем вина и поднял свою чашу.
   - Слава Цезарю, даровавшему нам этот день!
   Комедиант, ещё не успевший осознать своё чудесное спасение, захохотал:   
   - Цезарь обобрал всех богачей города, сам пирует за их счёт и ещё собирает легионы.
   - Не наше дело, - осёк его отец,- Хлеба и зрелищ!
   Сам он еле держался на ногах.
   Остальные тоже подняли чаши.
   - Ave, Цезарь!
   Нам стало скучно.
   - Пойдём,- сказал Марций, - Здесь слишком пахнет римским быком.
    Я его понял. Первые италики изображали Юпитера в виде быка. Я всегда понимал моего друга Марция.
   Мы пошли по берегу Тибра. Правый, пологий берег реки только начал застраиваться. Груды щебня, кирпича и мраморных блоков перемешивались с платановыми рощами. Марций задумчиво молчал.  Мы дошли до верфей, которые были забиты судами, лодками и всем, что только может держаться на воде. Снизу по течению стояли баржи с хлебом, которым снабжал Рим плодородный Египет. Сенат хотел присоединить Египет к римским владениям и только за взятку в шесть тысяч талантов, которые два дня тянули к храму Сатурна, aerarium - хранилищу государственной казны,быки с золочёными рогами, Птолемей Авлет остался независимым царём. Египетские таланты бесследно исчезли в римском сенате. Об этом открыто говорили в тавернах и на рыночных площадях. Птолемей получил почётное звание друга римского народа и должен был, пока бессмертные боги хранят Великий город, снабжать его хлебом и всеми дарами отца - Нила.
   Начинало вечереть. Край солнца опустился за Яникул - дальний холм на правом берегу. От реки потянуло прохладой. Марций оживился:
   - Когда Рим освободил Элладу от македонцев, эллинские флейтисты были приглашены выступить в театре. Римляне не поняли их игры и возмутились беспечностью эдилов. Чтобы успокоить народ, те заставили флейтистов вступить в кулачный бой. Публика была в восторге.
   Мой друг Марций любил читать. У него были «Анналы» Квинта Эннея, «Начала» Марка Катона, отрывки из Квинта Клавдия и даже «Антигона» Софокла в дурном латинском переводе. В Риме не было неграмотных, считалось, что каждый свободный гражданин может самостоятельно знакомиться с выставленными на Форуме постановлениями сената и должностных лиц. Зато полуграмотных было сколько угодно. 
   Занятый хозяйственными заботами, я не отличался особой страстью к чтению и высказывания Марция нравились мне ясностью и меткостью суждений. Мне почему-то вспомнился отец, протыкающий ножом таракана в таверне Кривой Лукреции под гогот собутыльников.
   - Ведь у большинства римлян, - продолжал Марций, - нет ни отчего алтаря, ни гробниц предков, а они сражаются и умирают за чужую роскошь и чужое богатство. Их называют владыками мира, а они не имеют и клочка земли.
   Я вспомнил своих братьев, служащих в Сицилии. Может, им повезёт?
   Мимо нас рабы – каппадокийцы проносили лектику с сидевшей в ней госпожой, которая подала им знак, рабы остановились. Патрицианка приподняла занавеску, внимательно посмотрела на нас и продолжила свой путь. Её лицо напоминала искусно выточенный бюст и было таким же холодным.
   Марций усмехнулся, - Никогда не думал, что знатные патриции дышат одним воздухом с нами. 
   Мы дошли до Бычьего рынка. В вечернем воздухе особенно остро тянуло протухшими за жаркий день потрохами.      
   - Я хочу уехать из Рима, - сказал Марций.   
   Мне трудно было представить, что я останусь в этой клоаке один, без моего друга Марция.
    - Я с тобой, - сказал я.
   Мы прошли мимо эдила с тремя вольноотпущенниками, следившего за порядком на городских улицах. Настало  время ночной стражи. Этот бесконечно длинный день, наконец-то, окончился. Мы расстались, договорившись увидеться завтра.   
   Наутро мы с Марцием отправились на Villa publica, что на Фламиниевом лугу, в южной части Марсова поля, где производился набор солдат, и записались в десятый легион Цезаря. Больше нам податься было некуда.
   Три недели мы провели в лагере новобранцев у Коллинских ворот, где нас распределили по манипулам, центуриям и декуриям, на которые издревле делился римский легион. Нас с Марцием записали в одну декурию – десяток, мы жили в одной палатке и из одного котла ели солдатскую похлёбку из бобов, полбы и мяса. Под неусыпным надзором Марка Антония – легата Цезаря, мы постигали азы солдатского искусства: в полном вооружении прыгали через ров, учились держать строй, метать копьё и уверенно владеть коротким мечом - надёжным другом римского легионера. За день мы так изматывались, что мечтали о жёсткой койке, как о даре богов. Нам внушали, что дисциплина - основа непобедимости римских легионов и величия Римской державы. Так, во время борьбы Рима за объединение Италии консул Тит Манлий запретил всякие стычки с врагами вне строя. Его сын, забыв в пылу битвы об этом приказе, в поединке убил командира вражеского отряда и был осуждён за ослушание на смерть, несмотря на мольбы всего войска. Впрочем, мой друг Марций скептически относился к этой легенде, глядя на развращённость современных патрициев. Высокородные олигархи возлагали на простолюдинов заботу покорять народы, а сами брали на себя непомерный труд  проматывать в роскоши родовые богатства или грабить провинции, которыми они управляли. Марций каждый раз усмехался, когда говорили о величии Рима.      
   Цезарь торопился пожать лавры усмирителя варваров и в конце месяца квантилиса мы должны были отправиться в бурлящую Галлию. Перед походом нам разрешили навестить семьи.
   Я отправился к себе на Арпинскую улицу. Моя мать уже родила. Младенец лежал в колыбели, той самой, в которой лежал и я, и все мои братья и сестры. Перед колыбелью моего младшего брата стоял аляповато сделанный отцом алтарь богине Румине, ведавшей грудным вскармливанием. Раб, одолженный отцом у управляющего, беспрерывно таскал воду из колодца во дворе и по требованию матери, почитавшей богиню Гигиену, наполнял все чаны и котлы. Вёл он себя нагло и после каждого наполненного чана требовал хлеба и вина для подкрепления сил. Отец дал рабу медовую лепёшку, медный асс и отослал его.
   В шлеме, в панцире из начищенных медных полос и с мечом в кожаных ножнах на ремне, украшенном значком легиона, я выглядел эффектно.
   В глазах отца я прочитал зависть. Моё сердце наполнилось гордостью, что я гражданин великого Рима. Отец поставил на стол кувшин с фалернским и наполнил чаши, чтобы отпраздновать мой поход. По обычаю предков мы слили несколько капель на землю в честь всех богов и осушили чаши.
   - Взмахни мечом, - попросил отец.
   Я вынул меч и неловким движением задел кувшин. Красное густое вино разлилось по неровному глиняному полу. Его цвет походил на цвет крови.       
   - Это последний кувшин с фалернским,- с досадой сказал отец.
   Мать, занятая ребёнком, посмотрела на меня, как на отрезанный ломоть. Я почувствовал себя лишним в родной семье.
   Ещё с первых римских времён различали три Галлии. Gallia togata - одетую в тогу, полностью романизированную, на севере Италийского полуострова, Gallia provence, или просто Провинцию, лежащую на берегу Средиземного моря, давно завоёванную Римом, и Gallia comata vel bracata –  дикую Галлию, волосатую и в штанах. Длинные волосы и штаны считались в Риме признаком варваров. 
   Именно в этот дикий край наш десятый легион форсированным маршем двинулся по Фламиниевой дороге, чтобы большинство из нас никогда не вернулось на родину. 
   Мы с Марцием покидали Рим без сожаления.
   Каждый день легион совершал переходы до тридцати миль. По просьбе ветеранов, с которыми считались все полководцы, легат Марк Антоний разрешил, пока мы шли по италийской земле, ставить на ночь лёгкий лагерь без рвов и частокола. Ветераны стремились поскорее увидеть Цезаря, которого они боготворили. Со времён Мария, враждовавшего с Суллой, легионер тащил на себе всё своё имущество, запас продовольствия на три дня, колья для палаток и иное снаряжение по усмотрению легата. Ещё будучи в Риме я не раз слышал, как солдат называли «мариевыми мулами».   
   В походе разрешалось ходить с непокрытыми головами, потому что в шлеме,  который надевался на шерстяную шапочку и немилосердно нагревался на солнце, мы бы не сделали и десяти стадий. Других послаблений не полагалось. Особой заботой легионера был щит из толстой бычьей кожи, обшитый железными полосами. Щит был составной, в нём хранили бритву, личные вещи и деньги, накопленные из жалованья. В начале римских времён в ополчение вступали только свободные граждане, обладающие имущественным цензом. Они сражались за отчий кров, родные пенаты и свои поля. Но с тех пор, как община на Тибре стала завоёвывать другие племена и народы, потребность в легионах росла и гражданам ввели вознаграждение. Сулла, победившей Мария в гражданской войне, стал первым в истории Рима диктатором, он сделал армию профессиональной, готовой следовать за тем, кто больше заплатит.
   - Лучше бы он выращивал капусту, - сказал как - то про Суллу во время бесконечных переходов  Марций.
   - А что тогда делать рабам? – недоумённо спросил его товарищ по строю Руфий.
   Руфий был сыном  медника из соседнего квартала. Он верил в римскую непогрешимость, завидовал ветеранам и досадовал, что он левша. Марций рассказал ему про Гая Муция, который ещё в эпоху войн римского народа с этрусками, был взят в плен. Этрусский вождь Порсенна стал угрожать ему пытками и Муций, чтобы показать своё презрение к врагам, сам положил правую руку на огонь. Поражённый  таким бесстрашием, Порсенна отступил от Рима. Отважный юноша получил прозвище Сцевола - левша.
   Руфий воспрянул духом. Я понял насмешку моего друга Марция.            
   В начале месяца секстилина мы вступили в Провинцию и соединились с восьмым и девятым легионами. Легаты в ожидании Цезаря, который подавлял бунт секванов, дерзнувших отделиться от Рима, разбили общий лагерь, на этот раз по всем правилам римской тактики, больше походившим на укреплённый город. Вместе с нашими легионами, Цезарь намеривался подавить большое галльское восстание, окончательно привести варваров к повиновению и тогда Vae victis – горе побеждённым.
   Легионы расположились на отдых, воинов освободили от несения обычных обязанностей, чтобы они могли набраться сил. Уже на второй день ветеран из девятого легиона Лабоний, бойкий на язык и, как говорили, бывший театральный глашатай,  стал в праздности разгуливать по лагерю и заводить опасные речи, что военная служба тяжёлая и ничего не дающая. Душа и тело оцениваются десятью ассами в день. На них же приходится покупать одежду, палатки и откупаться от свирепости центурионов. Его тут же поддержали другие ветераны, отслужившие по двадцать и больше лет и не получившие ни земли, ни отставки. Одни стали выставлять свои  рубцы и называть места битв, где они их получили, другие - свои седины. Наконец, Лабоний взобрался на трибунал, откуда легаты отдавали приказания, и потребовал удвоить жалованье. Другой ветеран, распалённый речами Лабония, расталкивая товарищей, стащил оттуда его самого.
   - Если завтра я останусь жив, то не хочу умереть среди варваров, на краю света, где в лучшем случае получу болотистую трясину или бесплодные камни в горах. Я десять лет не был в родной Капуе и не знаю, жива ли моя семья. Вместо отпуска меня заставляют ввязываться в бесконечные битвы. Пусть нам платят по динарию в день!       
   Крики его товарищей сотрясали лагерь. Руфий, разинув рот, стоял у трибунала.
   Все солдаты покинули свои палатки. Лагерь напоминал бурлящий улей. Воины становились заносчивее, они жаждали мести центурионам и трибунам.
   Назревал бунт.
   В гущу воинов ворвался легат Марк Антоний. Он поднял правую руку вверх, как это делают ораторы на Марсовом поле.
   - Квириты, собратья! Цезарь удовлетворит ваши требования. Вы получите заслуженные награды и скорее падёт сенат, чем вы потерпите обиды.   
   Ветераны, бывшие ранее с Цезарем, застучали мечами о щиты – знак приветствия полководцу.
   - Ave, Цезарь!
   Я вспомнил Либералии. Мы с Марцием переглянулись. Мы с ним и здесь, в этом диком краю, были такими же чужими, как и в Риме. 
   Мятеж был подавлен. Принцип воинской дисциплины требовал наказания виновных. Ветеранов трогать побоялись. Центурион Веллий указал на Руфия:
   - Ложись.
   Около центуриона стоял ветеран Лабоний и держал пучок виноградных лоз.
   - Noli me tanger – civis romanus sum! Не трогайте меня – я римский гражданин! – закричал Руфий.
   Бедняга, он верил в магические фразы.
   - Ты не в Риме, - загоготал центурион, - Зачем слушал смутьянов?
   Ему не терпелось вылить свою злость. В походе все солдаты подлежали телесному наказанию. Сам из рядовых воинов, Веллий состарился на этой собачьей должности, среди трудов и лишений насаждал старинную суровую дисциплину и был тем беспощаднее, что в своё время испытал всё на себе. Выше центуриона плебей выслужиться не мог.   
   Стало темнеть. Протрубили сигнал ко сну. Воины расходились по своим палаткам.
   На следующий день были объявлены усиленные наряды. Для укрепления лагеря Марк Антоний приказал расширить ров и поставить двойной частокол. Нашу декурию послали заготавливать колья. Этого делать не следовало бы. Лагерь должен составлять единое целое, но Марк Антоний благоговел перед Цезарем и хотел, чтобы и на него упала тень славы великого человека.
   Неумолимые Мойры плетут нити судьбы и даже богиня Фортуна не в силах её изменить. Боги общаются с людьми только знамениями. Авгуры гадают по полёту птиц и внутренностям жертвенных животных. Я вспомнил разлитое мною дома вино, походившее на кровь.
   - Тебе было больно? – спросил Марций Руфия, когда наша декурия вышла из лагеря.
   - Нет,- ответил Руфий, - Мне было обидно, я же не раб.
   - Ты раб центуриона, центурион раб легата, легат раб Цезаря, - сказал Марций.
   - А Цезарь? - неожиданно спросил Куртизий, начальник нашей декурии, немногословный человек, заветной мечтой которого было скопить денег и после отставки открыть лавку на Ватиканском поле. Солдаты его любили. Он был им ближе, чем центурион, легат, и даже Цезарь.
   - А Цезарь раб римского народа, - сказал Марций.
   Куртизий остановил отряд.
   - Замолчите, Руфий уже наказан.
   Мы продолжили путь. Руфий вёл на поводу гарнизонную лошадь с пилами и топорами. Лагерь по законам воинской науки был разбит на открытом поле и нам нужно было дойти до ближайшего леса. Главное, нельзя терять лагерь из вида, чтобы в любой момент можно было подать сигнал. Легионер должен быть уверен, что его не бросят. За спасение товарища полагался почётный венок. Но дубовую рощу, к которой мы подошли, загораживал от лагеря холм, поросший высокой, с рост человека, травой. В равнинной Италии я такой не видел. Ближе леса не было.
   Покой и тишина разливались кругом. Над холмом жужжали шмели, из травы взлетели потревоженные дрозды. Я вздохнул душистый воздух. Наверное, так безмятежно бывает только на островах блаженных, где по капризу богов обитают души избранных.
   - Всем держаться вместе, - приказал декурион.
   Вдруг сзади раздался истошный крик Руфия. Все кинулись к нему. Руфий  сидел, пригвождённый к дереву своим же топором. Его лицо было искаженно от ужаса.
   Лес мгновенно ожил. Огромные стволы множились на глазах.  Они превратились в огромные существа, которые с дикими криками бросали в нас тяжёлые копья. Трое из моих товарищей тут же пало. Оставшиеся пытались построить «черепаху» - выставить щиты и ощетиниться копьями, но  испытанный приём римской тактики был непригоден в лесу. Пришлось вступить в рукопашную схватку. Декарион Куртизий убил двух варваров, но пал, сражённый ударом окованной железом палицы. Бой разгорался. Передо мной вырос зверообразный галл, заросший рыжей гривой, со взглядом, сверкающим ненавистью. Галл бросил в меня копьё, но оно вонзилось в Марция, который успел встать между мною и смертью.
   С отчаянным воплем я выдернул копьё из груди Марция и метнул его в галла. Тот упал, не издав ни единого звука. Я стоял отрешённо, не успев осознать происшедшее. Это был первый человек, которого я убил. Внезапно дикая боль вонзилась в меня, пробежала по моему телу и я упал, не в силах совладать с нею.               
   Очнулся я от мягкого толчка в бок. Я открыл глаза. На меня смотрела гарнизонная лошадь, неизвестно как отвязавшаяся от дерева. Умное животное привыкло за свой век к людям и даже теперь пришло к ним. Лошадь лизнула меня в лицо. Её шершавый, теплый язык вернул меня к жизни. Я пытался подняться, опираясь по привычке на правую руку, но пронзительная боль от плеча пробежала до кончиков волос и я снова упал. Лошадь, подчиняясь ей одной ведомому чутью, не отходила от меня. Только теперь я увидел, что в плечо между наплечником и панцирем попал дротик. Стиснув зубы, я выдернул узкий наконечник за скользкое древко. Пальцы плохо меня слушались. Из раны сочилась кровь. Подтянувшись за повод лошади, я встал на колени. Дубрава была усеяна трупами. Галлы лежали вперемежку с римлянами. Копья и боевые секиры галлов торчали из тел легионеров. Короткие римские мечи по рукоять ушли в галльские тела. Схватка была жестокой. В живых никто не остался.
   Около меня лежал Марций. Шлем сполз с его головы. Лицо Марция было живым, как будто он хочет мне что-то сказать. Я понял своего друга Марция и обещал ему, что никогда больше не вернусь в Рим. Мы всегда понимали друг друга.
   Правой рукой, упираясь ногой в заросший мхом корень, я оттащил Марция в  сторону и положил под куст ракиты. Я закрыл Марцию глаза, положил на них по медному ассу – плата Харонту за перевоз через реку забвения Стикс –срубил мечом молодые ветки дуба и положил их ему на лоб. Сплести настоящий венок я был не в силах – всякое движение левой рукой вызывало острую боль. Я присыпал тело Марция землёй и встал, держась здоровой рукой за лошадь.
   Я смотрел на мир глазами Марция, ощущал мир чувствами Марция, без Марция я стал никем. И имя мне Nemo. Марций подарил мне жизнь, но что с ней делать, я не знал.               
   Я стоял долго и готов был слиться с вечностью, куда ушёл мой друг Марций, но лошадь, до тех пор стоявшая неподвижно, замотала головой. Я услышал неясные голоса. Это отряд из лагеря искал нас. Возвращаться я не хотел. Встав на пень, я с трудом влез на лошадь и направил её в глубину леса. Умное животное шло осторожно, но каждый шаг отзывался во мне болью. Мы вышли на узкую тропинку, едва заметную из-за мощных корней и травы. Я впал в забытьё и, не в силах осознавать окружающее, лёг на шею своего поводыря. Сгущение красок и наступление ночи я ощутил смутно сквозь пелену своего сознания. Очнулся я от птичьего гомона, наполнившего лес. Это был уже другой лес. Значит, мы проехали всю ночь. 
   Мы вышли из леса и я увидел приземистые строения с высокими пологими крышами, просторно раскинувшимися на большом поле. Лошадь подняла голову, заржала и направилась к ближайшей хижине, около которой стояла молодая женщина в длинной тунике с узорчатым поясом. Её волосы были уложены в две пряди, схваченные круглыми медными застёжками, свисавшими на грудь. В пластической простоте линий, она походила на изваяние неведомой богини, созданное рукой искусного мастера. Женщина смотрела на меня спокойно и выжидающе. Многочисленное куриное семейство копошилось у её ног. Рыжая корова  с полным выменем уставилась на меня оловянными глазами.
   Я пытался слезть с лошади, но упал без чувств на землю.
   Очнулся я от ощущения мягкой теплоты, обволакивающей плечо. Я лежал на скамье, голый по пояс. Женщина смазывала мою рану каким - то жиром. Боль ушла туда, назад, в прошлое. Пахло сушёными травами и покоем. В очаге, обложенном камнями, тлел хворост. Женщина приподняла мне голову, дала выпить что - то тёплое и пьянящее, приложила палец к губам и вышла, скрипнув дверью, завешенной шкурой. Животворная влага разлилась по всему телу. Я встал и вышел вслед за богиней. Солнце щедро наполняло искрящимся светом луг, кусты шиповника и даже обветшалый сарай казался мне храмом. Жизнь приветствовала меня. Лошадь, невдалеке щипавшая траву, подошла и ткнулась мне в бок. Я поправил покосившиеся столбы хижины и сарая, обошёл двор и приглядел место для стойла.
   Метаморфозы наполняют жизнь и сплетаются в нить судьбы. Одно событие порождает другое, другое - третье, и так до скончания времени, отмеренного богами  для земного бытия.
   Лидийский царь Крез, гордящийся своим богатством, спросил эллинского мудреца Солона, считает ли он его счастливым. Солон ответил, что называть человека счастливым при жизни, пока он подвержен многим опасностям, опрометчиво и рассказал об афинянине Телле, который всю жизнь провел в трудах, оставил сыновей, и погиб со славой, сражаясь за своё отечество. Крез насмеялся над ним, но сам в конце жизни лишился сокровищ и подвергся унижению. Эту поучительную историю, рассказанную мне Марцием, я вспомнил много времени спустя, когда уже прижился в племени аквитанов, и до меня доходили вести о гибели Красса. Я не сомневался, что Помпея и Цезаря постигнет та же участь. Так потом и свершилось по воле судеб. Римляне чужды эллинской мудрости и выше всего ставят тщеславие.      
   В Герговии, на земле арвернов, галльский вождь Верцингеториг собирал ополчение для борьбы с Римом. Большинство мужчин племени аквитанов ушло к нему. Оставшиеся, контролируя свою территорию, приняли нашу декурию за разведывательный отряд и напали на него. Деревня аквитанов значительно обезлюдела.               
   В Риме галлов называли петухами из - за их любви украшать шлемы петушиными  перьями. Свою спасительницу я назвал Галиной. Она не знала латинского языка, а я галльского, но ей понравилось звучание слова.
   Два дня я занимался хозяйством и вскапывал огород под капусту и бобы. Галина вышла ко мне с чашей отвара, который меня оживил, когда я обессиленный попал в деревню. Она стояла передо мной и я почувствовал, что не в силах от неё отойти. Своего ребёнка мы назвали Марцием.
   Но это было уже потом, а тогда, на третий день, она подошла ко мне со стариком в длинном галльском плаще из грубой овечьей шерсти и тот отвёл меня на деревенскую площадь с вековым корявым дубом, ветви которого были увешены  лентами и медными бляхами. Кругом стояли обросшие  галлы в таких же длинных плащах и в непривычных для римского глаза мохнатых штанах. Они держали за рукоять длинные галльские мечи, воткнув их в землю. Старик посыпал мою голову землёй, трижды обвёл меня вокруг дуба и я надел штаны и широкий кожаный пояс, увитый медными полосами.  На своё удивление я почувствовал, что ничего не может быть удобнее такой одежды. Дуб был посвящён Тантиорису – владыке племени.
   Галлы верили в души предков, в Альбиорикса - царя мира, в Кантурикса - царя битв, во множество богов и духов и их мир ничем не отличался от римского.      
   Жизнь в деревне шла своим чередом и я сам не замечал её течения. Наступила осень, потом зима, более сухая, чем в Риме, из-за удалённости Аквитании от моря, и даже снег не казался мне таким холодным. Я проложил мхом щели в хижине, замазал их глиной и выложил очаг несколькими рядами камней. Нагреваясь за день, они всю ночь отдавали тепло. Это был мой дом и моё тепло.
   Галина была беременна. Я вырезал девять богинь, которые по галльским верованиям сопровождали ребёнка от зачатия до рождения, и поставил их над нашим ложем. При отблесках очага они смотрелись очень уютно.
   Наступила весна. В Риме, зажатый в колодце облезлых строений, я не замечал её прихода, здесь же на моих глазах земля покрывалась первой травой и на рассвете от неё поднимался пар. Prima vera взывала к людям. Галлы принесли в жертву богине земного пробуждения Сердвене ягнёнка, растворили его кровь в талой воде и окропили ею поля. В деревне готовились к полевым работам.
   В начале мартовских ид мы с соседом Галины Серториксом, поле которого находилось рядом с нашим, выкорчёвывали пень, мешавший нам обоим. Серторикс залез в вырытую под пнём яму и пытался обрубить корни. Неожиданно пень накренился и придавил его. В последний момент я успел ухватиться за корневище и удерживал его, пока Серторикс вылезал из ямы. Серторикс снял с себя ладанку с медвежьим зубом и повесил мне на шею.
   Моё положение в деревне стало прочным. Иногда мне казалось, что я прожил здесь всю жизнь и только по недоразумению часть её провёл в Риме, который начал уже забывать.         
   Галина родила ребёнка. Маленький Марций лежал в колыбели, кричал и требовал её груди. Нам помогала десятилетняя дочь Серторикса.
   В июньские календы в деревню стали возвращаться аквитаны, ушедшие в Герговию. Вернулись не все. Большое галльское восстание, начавшееся столь удачно, было подавлено. Верцингеториг был в цепях отправлен в Рим и там казнён. Цезарь привлекал к себе галльских вождей, награждая их римским гражданством.
   Среди  тех, кого пощадили галльские боги, был брат Галины. Его жена Береника повесила на дубе Тантиориса цветную ленту и поставила к его подножию чашу с зерном – все существа, обитавшие на дубе и под ним, были под покровительством хранителя племени.
   Цезарь торопился в Рим, чтобы покончить с Помпеем. Я убедил аквитанов построить укрепления и сторожевые башни по римскому образцу. Рим никогда не проигрывал войн и был беспощаден к непокорным.
   Однажды, когда мы с Серториксом и братом Галины были в кузнице, где перековывали длинные галльские мечи на короткие римские, удобные для ближнего боя, прибежал мальчик, пасший с пастухами овец, и сказал, что с Гетских холмов видна колонна, растянувшаяся на равнине. Я всё понял.
Племя заняло оборону. На нас надвигалась черепаха щитов - не более трёх центурий. Римская тактика строилась на сплочённости когорты. Надо было разбить строй и тогда здоровым и сильным галлам, привыкшим к единоборствам, не составило бы труда уничтожить разведывательный отряд.
   Я не сомневался, что вслед за ним придут крупные силы. Я дал знак выкатить просмолённую бочку, зажёг её и пустил вниз по склону. Когорта расступилась, дав бочке скатиться, и снова сомкнулась. Тогда галлы стали метать в черепаху» большие камни из пращи. Образовалась брешь, мы кинулись вперёд и ворвались вглубь когорты. Завязалась схватка. Вдруг я увидел центуриона Веллия, того самого, который выпорол бедного, наивного Руфия. Он превратился для меня в воплощение зла из того, враждебного мира, отнявшего у меня моего друга Марция, и сейчас этот римский зверь хочет отнять у меня свободу, семью и моего, моего Марция... Не помня себя, с криком, я вонзил в него меч и тут же упал, не чувствуя боли. Я просто упал и почувствовал, как тонкой струёй из меня стала уходить жизнь; наверное, это была душа... Глаза мои были открыты, но я не видел боя, не слышал его шума. Я ни о чём не жалел и только успел подумать: неужели это всё, а там, дальше, после всего того, что было здесь, что будет?.. Я жил честно, по законам совести и правды и ухожу без страха перед будущей жизнью.
   Марций, я иду к тебе...


 
ЖИЗНЬ ВТОРАЯ

СЕНЬОР ТУХЛАЯ РЫБА

   В начале января года от Рождества Спасителя Нашего Иисуса Христа 1492, или 3797 от общего наводнения, или 5492 от сотворения мира, после десяти лет Гранадской войны Их Королевские Высочества Фердинанд и Изабелла завершили объединение Испании и изгнали нечестивых последователей Магомеда с Пиренейского полуострова. Длившаяся столетия reconquista - борьба креста с полумесяцем была окончена. Мой отец Иниго Лопес Мендоса героически пал под стенами крепости Альпухарраса за триумф нашей католической веры. 
   Монах доминиканского ордена Торквемада, возглавлявший Трибунал Священной Инквизиции, веривший, что очищает людей от грехов и спасает Испанию от губительной ереси, придавал заблудшие души auto de fe, искренне рыдая над каждой из них и изумляясь, сколь глубокие корни успел пустить дьявол в нашей богоспасаемой стране. Рассказывали, что папа
 Сикст IV просил его не отчаиваться и не оставлять Испанию без своего попечения.  Король же наш Фердинанд для поддержания оплота веры присутствовал при сожжении еретиков вместе с двором и горожанами.    
   В том же году от Рождества Спасителя Нашего 1492 Фердинанд и Изабелла поручили лигурийцу Христофору Колумбу отыскание западных антиподов в противоположном от Европы полушарии. По возвращению дона Колумба из опасного путешествия рассказы о его приключениях наполнили всю Испанию и Португалию. Невозможно было более сомневаться в существовании Лестригонов и Полифемов, питающихся человеческим мясом. Об этом рассказывал секретарь Их Высочеств Хуан де Колома во время своего пребывания в Кадисе, куда он был направлен для ревизии порта. Он показывал письмо дона Колумба с открытого им острова, названного Эспаньолой - маленькой Испанией, в котором тот признаётся, что стремился к обогащению. «Золото, - писал отважный идальго, - это совершенство. Кто владеет им, может совершать всё, что пожелает, и способен даже вводить человеческие души в рай». Эти строки я видел своими глазами в трактире «Три петуха», куда заходил, чтобы получить у нотариуса Бернальдо Сараты тридцать дукатов помесячного содержания, полагающихся мне и моей матери по завещанию моего отца.      
   Я был бастардом - внебрачным сыном дона Иниго Лопеса Мендосы, моя мать сопровождала славного рыцаря во всех его походах, в которых он утверждал нашу святую веру. После его смерти мы поселились в Кадисе и я с детства никуда не отлучался из этого города.
   Индии, открытые Колумбом, дали слишком мало золота, и вскоре отважные идальго, многие из которых покрыли себя славой со времён изгнания иноверцев из Испании, устремились в Новый Свет, как стали называть эти земли, в поисках волшебного металла. В Испании воевать больше было не с кем, доблестные идальго, всё достоинство которых  состояло в непомерной гордыне, геральдическом щите и мече, оставались не у дел. Сам Колумб умер в нищете и его имущество пошло на покрытие долгов королевской казне и кредиторам. Но об этом никто не хотел думать. На будущие богатства заключались ставки, приобретались имения и замки, разорялись хозяйства и надежда, смешанная с умопомрачением, овладела многими умами. Простолюдины бросали свои мастерские и лавки и нанимались матросами на суда, которыми наполнился ранее спокойный порт в Кадисе. Чтобы починить прохудившийся башмак, нужно было идти на другой конец города. 
   От взлёта до падения один шаг. Там, где почва зыбкая, человек волей судьбы всегда вступает в трясину. Мене, текел, перес – измерено, взвешено, признано лёгким – начертала рука Всевышнего на стене дворца вавилонского царя Валтасара. Римская империя прошлась по всему миру, но сама пала жертвой своих же пороков. Об этом и иных метаморфозах, присущих роду человеческому, размышлял я, сидя над книгами в своей каморке на Рогатой улице, названной так, потому что с гор Фуэрте она действительно напоминала бычий рог, хотя большинство её обитателей кормилось рыбной ловлей, смолением и ремонтом лодок и фелюг. Наши окна выходили на залив, который жил днём и ночью. Тысячи корзин с рыбой передавали с дальних лодок на ближние, на тележки торговцев и, казалось, так было всегда и будет до скончания веков.
   На книги я тратил половину денег, полагающихся мне и моей матери по завещанию отца, другую половину мать отдавала монастырям, замаливая грехи своей бурной молодости. В Кадис из  Рима приехал падре Игнасио Гонгора. Он мне нравился своей искренностью и я стал ходить к нему на исповедь. По воскресеньям на его проповеди стекался весь Кадис. Церковь дель Коста не вмещал всех жаждущих услышать о прошлых, настоящих и грядущих грехах. Рыбаки, чиновники, дворяне, женщины стояли на городской площади и вытирали слёзы покаяния. После полудня трактиры наполнялись желающими забыть о своих грехах, за городом выступал приезжий балаган и хохотавшие зрители восхищались плутнями кукольного рыжего Педро, обводившего святых отцов и вообще всех желающих вокруг пальца, а в предместье Трухильо, отведённого властями для утех простонародья, намазанные женщины ловили простаков в сети плотского падения.
   Как - то я спросил падре Игнасио об изначальном первородном грехе, преследующего человека всю жизнь. Он удивился моему вопросу и отослал меня к «Исповеди» Августина Блаженного и «Сумме теологии» Фомы Аквинского. Я был знаком с трудами признанных отцов церкви, но ответа на свои вопросы я в них не нашёл. На очередной исповеди я признался ему в этом. Падре Игнасио снисходительно посмотрел на меня.
   - Адам и Ева презрели запрет Божий, вкусили от древа познания добра и зла, в этом был их грех.
   - Падре, если бы наш Создатель не указал им на это древо, они сочли бы его за обычное дерево в райском саду и не обратили бы на него внимания, - ответил я со смирением.
   Падре Игнасио с минуту подумал.
   - Но их сын Каин убил своего брата Авеля. С тех пор первородный грех бесконечен и ложится на каждого из нас, - он снова подумал и с удовлетворением сказал, - Да.
   Бес противоречия никогда не давал мне покоя, вот и на этот раз я непроизвольно возразил своему наставнику.
   - Тогда почему Папа непогрешим? Разве он не человек и рождён не от грешных мужчины и женщины?
   Падре испуганно посмотрел на меня.
   - Не вставай на путь ереси,- он возложил на меня руку и сказал, - In nomine Patris et Filii et spiritus Sancti. Читай на ночь Ave Maria и молитву святого Климента. Его тоже мучили сомнения. Я никому не скажу о тебе.
   Мать была недовольна моими учёными занятиями и полагала, что мне следовало бы стать торговцем или искать счастья в Новом Свете. Я лишь отмачивался.
   В квартале знали о моём происхождении и прозвали сеньором Тухлой Рыбой. Рыбным запахом пропахла вся наша улица.
   Ничто меня не держало  Кадисе, но и податься мне было некуда.    
   Я подружился с Хосе Паскуале, рыбаком из нашего квартала. Мы с ним далеко уходили в море. Это отвлекало меня от мрачных мыслей. Родной Кадис был едва виден и прятался в лучах солнца. Мне нравилось вытягивать сети, полные бьющейся рыбой. После каждого улова Хосе клал в мою корзину самую большую макрель, навагу и крабов. Это было большим подспорьем в нашем скудном бюджете. У Хосе был живой характер и пытливый ум. Я учил его читать по грамматике испанского  языка Антонио Небриха. Подвиг профессора риторики Саламанского университета вызывал у меня восхищение. Изабелла Кастильская, прочитав его труд, спросила Небриху:   
   - Что за странную книгу вы написали? Для чего она?
   Тот нашёл спасительный ответ:
   - Ваша империя требует своего языка.
   Проницательная королева оценила его ответ и заступилась перед Трибуналом Священной Инквизиции за учёного мужа. Все научные и богословские труды могли писаться только по латыни во славу Святого  Престола. Латынь я освоил сам, на удивление легко, хотя к языкам способности в себе не обнаруживал. Она мне нравилась звучностью и четкостью изложения. Когда в трактире «Три петуха» совершившие путешествие в Святой город рассказывали о величественных останках языческого Рима, меня не покидало ощущение, что я их когда-то видел, и в разговоре я невольно переходил на латынь. 
   Однажды в самом конце мая года 1504 поздним вечером я купался в заливе, что около Тарасонского маяка. Свет от маяка ложился на безмятежную водную гладь и сливался с лунной дорожкой. Я старался плыть тихо, не нарушая гармонию небесного и земного. Скоро палящий летний зной накроет город и только ветер с моря может принести спасительную прохладу. Я вышел на берег и подставил своё тело сумрачному теплу, исходившему от нагретых за день камней. Обсохнув, я оделся и поднялся на гору к полуразрушенной стене, оставшейся со времён римского господства в Иберии, как тогда называли Испанию. Рассказывали, что эту стену построил римский полководец Серторий, хотевший отделиться от Рима и построить в Иберии справедливое государство. Сам он пал жертвой измены. Я любил читать эллинских и римских историков и находил, что все благородные идеи губят жадность и порочность человеческой натуры.
   Изрядно проголодавшись, я с удовольствием подумал, что дома меня ждёт кусок овечьего сыра и медовая лепёшка. В траве стрекотали  кузнечики, с ними соперничали  цикады и, казалось, весь мир славит Создателя. Не успел я дойти до городских ворот, как услышал шум и крики. Вглядевшись, я увидел при лунном свете верзилу и коротышку, прижимающих к стене человека в богатом камзоле. В руке у того была шпага, которой он не мог воспользоваться и беспомощно размахивал над их головами.
   - Выкладывай, - хрипел верзила, а коротышка проворно шарил у него на поясе. 
   Я бросился к ним, отшвырнул коротышку и схватил верзилу за руку. Я узнал его. Это был один из тех, кто промышляет, чем придётся и первым же спешит на проповедь падре Игнасио.
   - А, сеньор Тухлая Рыба, - прохрипел верзила, - В другой раз  не попадайся.
   Он сплюнул и они с коротышкой ушли.
   - Что вас заставило гулять в такое время за городскими стенами? – спросил я незнакомца.
   - Позвольте представиться, - ответил тот, вкладывая шпагу в ножны, - Лос Торбио Энрике де Салеро. Друзья зовут меня просто Энрике. Хотел бы, чтобы вы меня называли так же. Я два дня трясся в почтовой карете из Саламанки. Мне не терпелось размять ноги и увидеть Западное море, которое мне предстоит пересечь.
   Я тоже представился.
   - Вы спасли мой кошелёк и даже, может быть, жизнь. Позвольте пригласить вас к себе. Я остановился в трактире «Три петуха».
   В Кадисе было несколько трактиров, но самым благопристойным и чистым считался «Три петуха». В нём останавливались знатные господа, торговцы, совершались сделки. Мы поднялись в комнату Энрике и заспанный слуга принёс нам кувшин душистого андалузского вина и нежный свиной окорок.
   В Испании остались мориски - мавры, принявшие христианскую веру, в основном искусные мастера и ремесленники. Им не доверяли, даже сложилась поговорка «Мавр крестился - с чалмой не простился». В трактирах им подавали свинину, чтобы проверить искренность принятия Святого причастия. Мориски научились готовить свинину так, что она превратилась из пищи бедняков в изысканное блюдо.    
   - Почему вас зовут сеньором Тухлой Рыбой?- осторожно спросил меня Энрике.
   Я всё рассказал.
   - Я в вас сразу заметил благородство. Из наших напыщенных идальго так и прёт непомерная гордыня. Хорошо написал один арабский поэт: «Шейх блудницу корил: ты, беспутная пьёшь, всем желающим тело свое продаёшь. Я, сказала блудница, и вправду такая. Тот ли ты, за кого ты себя выдаёшь?»
   Мы рассмеялись. Энрике мне всё больше нравился. Он окончил университет в Саламанке в звании лицезиата и я сказал, что завидую ему. Мои более чем скромные доходы позволяют мне только самому изучать фолианты.
   Энрике снова рассмеялся.
   - Что вы! В Саламанке царят схоластика и косность. Это называется академизмом. Разве вы не знаете, что учёные мужи изначально отвергли Колумбов проект. По их мнению Западный океан беспределен и оттуда невозможно вернуться назад. И вообще немыслимо, чтобы спустя столько веков после сотворения мира могли остаться неизвестные земли.
   В университете Энрике изучал логику и каноническое право, но больше его интересовали Платон и Аристотель, которые здесь, в Кадисе, были мне недоступны и я с удовольствием его слушал. Он рассказал мне о философе Сократе, об его попытках достучаться до совести людей. Мы проговорили всю ночь. Ему пришлось  оставить Саламанку, так как по завещанию отца он должен получить encomienda – земельное владение на Эспаньоле.   
   - Я пробуду в Кадисе некоторое время, чтобы завершить формальности. Нотариус Бернальдо Сарата обещал всё уладить в кратчайшие сроки, - Энрике встал и с надеждой посмотрел на меня, - Могу я надеяться на ваше общество?
   Я протянул ему руку. В ту ночь я приобрёл друга. Первого за всю мою жизнь.
   Энрике пробыл в Кадисе целый месяц. Вероятно, нотариус  Бернальдо Сарата не особенно старался побыстрее покончить с формальной казуистикой, ожидая от него щедрого вознаграждения. Энрике, казалось, сам был этому рад, найдя во мне достойного собеседника. Мы с ним проводили все дни в бесконечных разговорах о самом разном - от философа Платона, пытавшего построить идеальное государство на Сицилии, до нелепости вошедших в моду жёстких кружевных воротников, натиравших шею в нашем и без того жарком климате. Мы торопились наговориться. На мир мы смотрели одинаково.
   К нам присоединился рыбак Хосе Паскуале. Он тянулся ко мне и даже ревновал к Энрике. Поначалу его смущало дворянское происхождение Энрике, но тот повёл себя настолько просто и естественно, что наша тройка стала неразлучной. Это был целый месяц безоблачного счастья. Мы ходили в море, жарили рыбу на углях, запивая её андалузским вином, и отдавали остальной улов всем желающим.
   Под нашим влиянием Хосе потянуло на метафизику.
   - Откуда взялось зло? - рассуждал он, лёжа на нагретой солнцем траве, - Земля и море дают человеку всё необходимое. Живи и радуйся.
   - Зло в нас самих,- вспомнил я исповедь у падре Игнасио Гонгоры.
   - Почему? – недоумевал Хосе, - Я никому не хочу зла.
   - Каин убил Авеля из зависти и страха. Так началась история.   
   - История страха, - сказал Энрике, - Король боится своих подданных, подданные завидуют королю. Страх и зависть душат человеческое в человеке. Один боится другого и завидует ближнему своему. Я пять лет провёл в университете, изучал науки и убедился, что  люди всегда попадали в этот порочный круг, тщетно пытаясь из него выбраться.
   Тогда я не придал значения этому случайному разговору. Помню, что Хосе попросил Энрике дать ему книгу, которая ответила бы на все вопросы, роящиеся в его сумбурной голове. Мы пошли к Энрике в «Три петуха». Мне было интересно, как он выкрутится.
   Хосе вполне овладел грамотой и даже написал едкую сатиру на городскую власть:
           Один идальго изрядно обнищал,
           Настойчиво и долго он донну обольщал.
           Сеньора хоть была пригожа и бела,
           Сварливостью своей идальго извела.
           Удрал идальго от неё в поход,
           С тех пор на донн не смотрит сей рыцарства оплот.
   Губернатор Кадиса Мигель Луис де Оливарес в холостятском прошлом пускался в сомнительные торговые операции и растратил родовое наследство, но бравым видом и апломбом очаровал молодую богатую вдову, имевшую связи при дворе. Характер у той оказался совершенной противоположностью её привлекательной внешности. По её просьбе король Фердинанд, как говорили, небескорыстно для себя, назначил её супруга губернатором Кадиса. Бедный  дон Оливарес пытался уехать на войну с Наваррой, ещё не присоединённой к Испании, но был водворён на место.  С отчаяния новый губернатор стал проявлять непомерное административное рвение.
   Королевская власть сквозь пальцы смотрела на острословие простолюдинов, лишь бы не было волнений. Песенку Хосе распевал весь Кадис.
   Августин Блаженный, полемизируя с невеждами, не познавшими Божественное откровение, писал, что Творец всего сущего и Вершитель земных судеб измеряет время по иному, чем люди, созданные для того, чтобы познавать замысел своего Отца. Однажды нотариус Бернальдо Сарата принёс Энрике документы в шкатулке  из леонского дуба, вручил письмо губернатору Эспаньолы и торжественно сказал, что дела его в Испании закончены и он может вступить в законное владение своим имением в Новом Свете. Месяц, проведённый с Энрике, показался мне одним днём.
   Как-то в «Трёх петухах» я неосторожно сказал, что понятие греха возникло только в христианском мире, в языческом прошлом люди верили, что все их поступки угодны богам и их силы были направлены на познание, а не на искупление своей греховности. Падре Игнасио просил мою мать, постоянно исповедовавшуюся у него, передать мне, что только кающиеся грешники угодны Спасителю, он обеспокоен моим долгим отсутствием в церкви дель Коста и боится, как бы я не впал в ересь. Тогда ничто не может меня спасти от суда Священной Инквизиции. Моя мать, занятая спасением своей души, сказала, что я плод её греха и служу ей живым укором. В Кадисе мне стало темно.      
   Хосе, вдохновлённый первым успехом, сочинял эпиграммы на всех чиновников и богачей, но когда он дошёл до супруги губернатора, начальник городской стражи конфисковал у него лодку и со свойственными только ему выражениями заявил, что, если услышит на улицах Кадиса хоть одно едкое словцо, то упрячет его в тюрьму. Хосе был сиротой и заступиться за него было некому. Его будущее тоже было непроглядно.
    - Я не смог договориться с магистратом, - сказал Энрике в нашу следующую встречу и положил перед Хосе несколько золотых дублонов, -  Купи новую лодку и хорошие снасти. Не отказывайся.
   Хосе отказался, в его глазах блеснули слёзы. Энрике отвернулся,он не мог смотреть на Хосе. Я его понял.
   - Я отплываю завтра, - сказал Энрике.
   Он подошёл ко мне и стал крутить костяную пуговицу на моём выцветшем камзоле. Он крутил пуговицу, пока та не осталась у него в руках. Ему хотелось мне  что-то сказать.
   Ту ночь мы провели у Энрике. Андалузское вино было кислым.
   Наутро двухмачтовая каравелла «Granada», зафрактованная для перевозки пороха, оружия и церковной утвари, ожидала Энрике в порту. Мы провожали нашего друга. Капитан сказал, что сегодня день святого Себастьяна, покровителя странствующих и жаждущих обновления. На море восточные пассаты обещают благоприятное путешествие и удачу.      
   Энрике неожиданно вздрогнул и закричал:
   - Ну что вы стоите? Вы знаете, что я без вас не смогу!
   Он отсчитал капитану несколько дублонов, наверное, тех самых, которые хотел дать Хосе, и повернулся к нам:
   - Рыба есть везде, а инквизиция в заморские земли ещё не дошла.
   Так мы все оказались на одной палубе.
   Запертый судьбою в тесном, грязном Кадисе, я не чувствовал себя ущемлённым. Мир познаваем даже в темнице, если есть стремление к познанию. В море я плавал только с Хосе, но мы не удалялись далеко от берега. Когда Кадис потерялся из виду и капитан сказал, что мы целый месяц пробудем в открытом море и то, если святой Себастьян будет благосклонен к нам, моё сердце наполнилось восторгом и тревогой перед необъятностью и непредсказуемостью мира. От этих мыслей меня отвлекли Энрике и Хосе. Они уже опорожнили кувшин андалузского и сотрясали палубу топотом своих ног в жизнерадостной севильской эстепоне. Я присоединился к ним вместе с несколькими матросами, не понимавшими причин нашего веселья, но тоже ценившим андалузское, и только отборная брань капитана заставила их вернуться к своим обязанностям. Я никогда не думал, что могу просто так жить и радоваться.
   Во время плавания я любил смотреть на паруса, наполненные ветром.Они вселяли в меня надежду - единственное из благ, дарованных богами людям, и оставшееся в ларце легкомысленной Пандоры.
   Хосе был страшно рад, что покинул Кадис. Он верил, что зло и зависть остались в Старом Свете, этот безбрежный океан есть грань между мирами и, если Творец подарил людям Новый Свет, то подарит им и новую жизнь.
Хосе вырос в трущобах, его ранимой душе хотелось светлого. Я ловил себя на мысли, что мы с ним очень схожи.   
   Энрике интересовался у капитана, что произрастает на Эспаньоле, ценами на товары и только багровый закат солнечного диска, поглощаемый туманным горизонтом, отвлекал его от практических мыслей. Я понимал, что ему придётся заняться всем этим там, за океанской дугой, куда мы убегаем от удушливых оков Старого Света.
   Святой Себастьян благоволил нам и уже через три недели «Granada» бросила якорь в порту Санто - Доминго - де - Гусман. Было июля двадцать пятого дня года от Рождества Спасителя нашего 1504.
   Сразу же по прибытию, сменив наши платья, обветренные и вылинявшие во время плавания, мы отправились к губернатору Эспаньолы и обеих Индий  Николасу де Овандо Касересу, о котором мы были наслышаны ещё от капитана, совершавшего уже не первый рейс между Кадисом и Эспаньолой. Он был третьим губернатором новых земель, рыцарем ордена Алькантара и, как многие идальго, прославился ещё во время войны с маврами. Фердинанд и Изабелла по достоинству оценили его заслуги перед Святой Церковью и короной и дон Овандо сменил на посту прежнего губернатора Франсиско де Бобадилью, который арестовал и отправил в Испанию в цепях Колумба и его братьев. Человек нужен до тех пор, пока не переступит дорогу другому. Сам Бобадилья погиб во время шторма. Как говорили на Эспаньоле, шторм вызвал Колумб из чувства мести.
   Ревностный сын Церкви и слуга короны, Николас де Овандо начал своё служебное поприще с визита в индейское племя, которое устроило в честь белых гостей праздник. Овандо воспользовался этим и захватил в плен местных касиков. Их сожгли живьём. В безопасности испанских подданных губернатор видел свой долг. 
   Лейтенант, сопровождавший нас, гордился своим командором. Всю дорогу к губернатору Хосе выглядел удручённым. Его мечта о новой жизни  в Новом Свете давала трещину. Лейтенант, понявший Хосе по-своему, уверял его, что стоит только обратить индейцев в Святую веру как мир и согласие воцарятся в новых землях. Хосе с надеждой посмотрел  на него. Между ним и лейтенантом мелькнуло что-то общее.
   - Всё в наших руках, - сказал Энрике, обеспокоенный видом Хосе, - Будем им наставниками и пастырями.
   - Да,- подтвердил лейтенант, - В этом наша миссия.
   Губернатор принял нас приветливо. Он лишь мельком посмотрел бумаги Энрике; прочитав письмо нотариуса Бернальдо Сараты, согласно кивнул головой и показал на карте острова encomienda Энрике.
   - Советую заняться сахарным тростником. На ваших землях селение индейцев таино, народ тихий. Рабочая сила будет в избытке.
   Он достойно отозвался об отце Энрике и, как оказалось, вместе с моим отцом сражался под стенами крепости Альпухарраса и даже помнит его героическую гибель. Накрытый стол довершил наше знакомство. Мы впервые попробовали лакомство из сахарного тростника и большую, удивительно вкусную птицу, разводимую аборигенами.
   На следующий день мы выехали в имение Энрике. Нас сопровождал уже знакомый нам лейтенант. Его звали Хуан Понсе де Лион. Он был доверенным лицом командора, участвовал в карательных экспедициях против индейцев и охотно вызвался быть  нашим гидом. Мы ехали верхом. Непривыкшие к верховой езде я и Хосе выглядели неуклюже. Хуан Понсе заверил нас, что на Эспаньоле мы станем настоящими кабальеро. Не успели мы отъехать от города, как дорогу нам пересекла всадница на серой в яблоках лошади. Лейтенант приложил руку к шляпе, мы последовали его примеру. Я успел заметить, что она была молода и красива. Лошадь с минуту прогарцевала перед нами, её хозяйка благосклонно кивнула головой и причудливые придорожные кусты скрыли её. Глаза лейтенанта блеснули.
   - Сеньора Леонора Раминос, - сказал лейтенант, - вдова прежнего губернатора. Состояла при испанском дворе. Из чувства безопасности  королева выдала её замуж за дона Бобадилья и... - наш провожатый рассмеялся, ... - сослала на Эспаньолу. Говорят, она невзлюбила Колумба и её супругу пришлось отправить того в Испанию в цепях. Но это было до меня.
   Мы продолжили путь и скоро вступили в долину узкой реки,пробивающейся через камни. Вода журчала и требовала свободы. Долина поросла такими же причудливыми растениями, за которыми исчезла амазонка. Вдоль долины тянулись горы с поднимающимися ярусами плоскогорий, усеянными разноцветными камнями, блестящими на солнце, как бриллианты. Природа славила Творца.   
   - В горах живут индейцы, - пояснил словоохотливый лейтенант, - Они там строят свои посёлки.
   Я действительно заметил творения рук человеческих, прилепившиеся к скалам, но они выглядели покинутыми.
   - На плоскогориях удобно ставить лошадей во время охоты на этих идолопоклонников, - продолжал лейтенант, - Они не привыкли работать и мрут, как мухи. Приходится пополнять плантации.
   Неожиданно он повернулся к нам:
   - Про сеньору Раминос болтают всякое. Лучше держаться от неё подальше.
   И как ни в чём ни бывало наш Вергилий продолжил раскрывать особенности предстоящей нам жизни.
   - Золота на острове больше не находят. Его и раньше было немного. Их Высочества недовольны. Многие отправляются в Венесуэлу, надеясь найти Эльдорадо. Но я думаю сделать карьеру здесь, при командоре, - он обратился Хосе, который отставал от нас, - Смелее пришпорьте коня, сеньор. Мы хозяева на этой земле.
   Хосе впервые назвали сеньором. Бедняга даже растерялся. В Новом Свете мы были другими людьми, чем в ветхозаветной Испании.
   Мы доехали до излучины реки, наконец - то, получившей свободу в узкой долине и пленявшей прозрачной водой и чистотой песчаного дна. Лейтенант Хуан Понсе де Лион сказал, что река служит границей владения Энрике, заверил, что по долгу службы и чести будет навещать нас и топот копыт его лошади поглотили прибрежные заросли.
   Так мы оказались на новой земле, где должны были начать новую жизнь.
   Ещё в мою бытность в Кадисе, стоя на перепутье дорог и съедаемый жаждой познания, я бывал у мессэре Галиотто, итальянца на испанской службе, всю жизнь проведшего в поисках философского камня и убедившего  монархов, что он близок к разгадке таинства. Окружённый кубами, ретордами, перегонными шлемами и воронками, смешивающий медь с оловом и добавляя в раскалённый тигель заветную тинктуру, неоценимое сокровище алхимиков - чудотворный lapis philosoporum, он уверял меня, что обладает сокровенным знанием, ещё немного и он создаст футуруса - нового совершенного человека. При этом глаза его светились неистовым блеском. Наверное, с такой же верой и Создатель вложил в своё неведомое творение лучшие чаяния и терпеливо взирал на деяния рода человеческого.
   Минул месяц нашей жизни на Эспаньоле. Мы обжились в большом доме Энрике и бесконечный круг хозяйственных забот замкнул нас в себе. Энрике и Хосе быстро освоились в нём и, как мне казалось, боялись переступить его черту. Я прикладывал все усилия, чтобы быть полезным в их делах.
   Нас навестили губернатор Николас де Овандо, давший немало практических советов, лейтенант Хуан Понсе де Лион, проявлявший заботу о нашей безопасности, и вице – провинциал доминиканского ордена в Индиях Алонсо Пиза. Индейцы, работавшие на земле Энрике, были крещены и наш долг перед Матерью Церковью состоял в том, чтобы поддерживать в них веру в Спасителя. На холме, сложенном из камней, стоял большой крест, перед которым бывшие идолопоклонники должны были совершать утренние и вечерние молитвы. В своих селениях они продолжали поклоняться привычным родовым идолам.
   Как - то индеец Гванагари, вместе с женой ведший наш дом, спросил меня, почему Иисус – Спаситель воскрес из мёртвых? Я попытался ответить на понятном ему языке:
   - Потому что люди не хотели, чтобы он умирал.
   Гванагари понимающе посмотрел на меня. На другой день мы увидели рядом с крестом усердно молящихся его соплеменников.
   - Как сильна истинная вера! - обрадовался Хосе.
   Когда индейцы разошлись  по своим работам, мы обнаружили рядом
с крестом раскрашенный кусок дерева, похожий на человеческую фигуру.
Около креста и идола стояли чашечки с маниоком.
   - Это Ойеда, - радостно сказал Гванагари, - Он погиб за наш род, мы хотим, чтобы он вернулся.
   Энрике нахмурился.  Хосе обеспокоенно посмотрел на нас, ожидая решения сложного теологического вопроса.
   - Всё просто, - сказал я, - Индейцы язычники. Для них наш Спаситель лишь
один из богов.  Ойеда такой же спаситель их рода, как для нас Иисус. Они тоже хотят его воскресения. Все жаждут чуда.      
   Хосе просиял. Он не любил запутанных вопросов. Энрике велел Гванагари убрать идола подальше от глаз вице - провинциала доминиканского ордена.
   Я уже упоминал о своей неприспособленности к хозяйственным делам и Энрике по всякой нужде посылал меня в город. Я и сам был рад отвлечься от рутинного быта на энкомьенде. Вот и на этот раз я был должен получить  заказанный нами сельскохозяйственный инвентарь. Жизнь в колониях полностью зависела от Испании. Разгрузка прибывшего галеона затянулась, стало вечереть, с разрешения лейтенанта я приставил к полученному грузу двух солдат, пообещав каждому по дублону, чтобы они смогли утром промочить горло, и отправился в портовую гостиницу.   
   Единственный приют для постояльцев в пока немногочисленном Санто - Доминго содержала Сидония Фалеро. Её муж, служивший под началом прежнего губернатора, после гибели своего патрона, не дожидаясь отставки, отправился на поиски Эльдорадо, где сложил буйную голову в стычке с туземцами. Его вдова собрала остатки и без того небольшого состояния, заручилась благосклонностью новой власти и решительно взялась за дело.В колониях женщины пользовались большей свободой, чем в Старом Свете. Ко мне сеньора Сидония относилась с явной симпатией.
   - Все номера заняли офицеры с большого галеона, но я всегда оставляю для  приятных гостей уютный уголок, - ласково проворковала она, проводив меня в небольшую чистую комнату, - Вы надолго в городе?
   Мне пришлось её разочаровать.
   - Я уезжаю завтра, груз уже готов.
   Сеньора Сидония распорядилась подать ужин и села, подперев пухлыми ручками своё милое личико.
   - Загадочный вы человек. Когда приезжаете в город, ни с кем не общаетесь.
Завтра губернатор даёт обед офицерам с галеона. Вам надо бы на нём появиться, составьте мне партию.
   Она была права, моя склонность к затворничеству ещё в Кадисе вызывала  всякие толки.
   - Епископ Алонсо Пиза считает, что вы с сеньором Энрике потворствуете идолопоклонникам, - продолжала она выкладывать новости, - Вам следует быть осторожнее.
   Цокот конских копыт мелодично раздался в вечерней тишине. Моя наставница  выглянула в окно.
   - Опять принесло эту фурию.
   Сеньора Леонора Раминос на серой в яблоках лошади прогарцевала в сопровождении лейтенанта Хуана Понсе мимо гостиницы. Женщин на Эспаньоле, напичканной искателями приключений и солдатнёй, было немного и они ревниво относились друг к другу.
   Перед сном я вышел насладиться спасительной прохладой. Возле собора Пресвятой Девы был устроен сквер с крытой галереей, любимом местом прогулок местных идальго. Жизнь в городе замирала рано. Возле галереи при неясном свете виднелись конские силуэты. Не будучи любителем чужих тайн, я хотел удалиться, как услышал срывающийся голос лейтенанта:
   - Не отказывайте мне. Одно, всего одно ваше слово и я сам отплыву в Испанию. Я всё знаю о губернаторе. Его с позором закуют в цепи. Я стану губернатором, а вы королевой Нового Света.
   Я услышал женский смех. В нём было что - то демоническое. Я невольно содрогнулся.
   - И только - то?
   - Что же вам ещё? - голос лейтенанта дрожал, - Испания слишком протухла, новый мир у ваших ног.
   - Он слишком мелок для меня. Займитесь службой, дорогой лейтенант.Вы станете губернатором.
   Сеньора Леонора с необычной для женщины ловкостью села на лошадь и вечерние сумраки скрыли её. В том, что это была она, я не сомневался. Недоброе предчувствие кольнуло моё сердце.
   На небе появились первые звёзды. Я поспешил к своей доброй хозяйке. Мне захотелось услышать её ласковое воркование и выпить с ней по бокалу вина. 
   Едва заметив меня, синьора Сидония всплеснула руками.
   - Вы представляете, эта фурия наведывалась к вам. Я понимаю, что мы не в Испании, сам губернатор её боится, но так потерять стыд... Поверьте, у неё недоброе сердце. Но как она узнала, что вы в городе?
   - Я весь день провёл в порту.
   - Стоит вам где появиться, там и она. Как будто вас поджидает. Пожалуй, вам не стоит присутствовать  на обеде у губернатора, - посетовала моя охранительница, - Я скажу, что вы уже уехали.
   Я охотно согласился. Самому мне неловко было огорчать её отказом. Я не был схимником, но ещё ни к одной женщине меня не тянуло. Иногда мне казалось, что я уже любил и был любимым, что я погиб, защищая свою семью и род, подобно Ойеде, которого чтут его соплеменники, но только это было в какой - то другой неведомой мне жизни.
   Энрике я ничего не рассказал.
   Между тем, дела в нашем хозяйстве шли не самым лучшим образом.
   В большинстве испанских владений индейцы работали на износ, от зари до зари. Они выполняли самые тяжёлые, изнурительные работы и быстро вымирали от голода и жестокого обращения. Эти дети природы привыкли довольствоваться самым необходимым и не выдерживали непосильного труда. Отчаявшись найти золото, испанцы выжимали всё из новообращённых братьев по вере. Умерших заменяли новые рабы, на которых устраивалась охота, чтобы выманить их с гор, где они пытались прятаться. Золотой век, воспетый поэтами, не спешил спускаться на грешную землю.
   Мы с Энрике вели хозяйство по - другому. Наши индейцы имели добротные хижины, получали достаточно маниоки и другой привычной им пищи. За этим следил Хосе, в обязанности которого входили также заботы об их здоровье: лихорадка любила гулять по острову. Индейцы могли справлять свои праздники и мы не мешали им молиться своим идолам.
   Наше мирное существование с аборигенами вызывало непонимание и раздражение соседей и губернатора, который скорее из уважения к памяти  отца Энрике не вмешивался в наши дела, но при каждом удобном случае напоминал о миссии Испании в Новом Свете. Без помощи властей хозяйство Энрике становилось убыточным. Наша мечта о новой Аркадии грозила обернуться утопией.
   Энрике написал письмо нотариусу Бернальдо Сарате с поручением продать оставшееся в Испании имущество и просил меня проследить за его отправкой.  Я поехал в город.
   Когда я проезжал крепость Торре - дель - Оменахе, построенную ещё в первые годы испанского господства, мой конь неожиданно заржал. Из-за башни на своей любимой  лошади в яблоках показалась сеньора Леонора. Я учтиво кивнул головой и хотел проследовать дальше, но мой конь затоптался на месте. 
   - Вы напрасно избегаете знакомства со мной, - первой заговорила владычица эспаньольских сердец.
   - У меня много дел на энкомьенде,-  ответил я, - Я не самый видный кавалер на острове.
   - Наоборот, они все обычные люди. Вы другой.
   - Вряд ли я могу быть вам интересным.
   Я хотел объехать каменистую тропу по придорожному гравию, но мой конь подошёл к её кобыле и они стали тереться мордами. Всадница не хотела отпускать меня.
   - Почему бы вам не осчастливить лейтенанта Хуана де Лиона? - вырвалось у меня.
   Сеньора Леонора посмотрела на меня внимательно, но без удивления.
   - Что мне с ним делать? Мне нужны вы, а я вам. Я ждала вас.
   Неожиданно я понял её. Древние эллины верили, что Эринии, богини судьбы, преследуют человека, послушные воле непонятного и неумолимого рока. Но признаться в этом самому себе мне было трудно.
   Она повелительно улыбнулась.
   - Следуйте за мной.
   Мой конь покорно пошёл за её лошадью. Мы спустились с крепости, миновали буковую рощу, наполовину вырубленную для городских нужд, и по заросшей тропе вновь поднялись в горы. Город и порт были видны, как на ладони. Мачты кораблей покачивались, убаюканные лёгкими волнами.         
   Тропа незаметно сузилась и умерла под слоем битых камней перед скалой с узкой щелью. Моя спутница обернулась ко мне и кивнула головой, давая знать, что мы приехали. Я спешился. Она протянула ко мне руки, чтобы я помог сойти ей с лошади. Получилось это довольно неловко. Я огляделся, где бы можно было привязать лошадей, но она, не снимая своей руки с моей и прижимая палец к губам, подвела меня к щели. Неожиданно легко и свободно мы вошли в неё и оказались в пещере, полной золота. Золото жилами искрилось на стенах пещеры, лежало в слитках и самородках, золотые истуканы индейцев равнодушно взирали на белых пришельцев.
   - Откуда это? - удивился я, - Разве Эспаньолу не обыскали вдоль и поперёк?
   - Это моё золото, - спокойно ответила вестница судьбы, - Путь к нему предан забвению для всех, кроме моих избранников. Я его отдам только преданной мне душе. 
   Искусительница приблизилась ко мне. Я почувствовал её дыхание.
   - Что тебе здесь, на этом никчёмном острове? – обволакивающе зазвучал её голос, - Тебе должен принадлежать весь мир. Разве ты не вкусил от древа познания?
   Я невольно содрогнулся. Мне вспомнилась  исповедь у падре Игнасио, ещё там, в Кадисе.
   - Люди порочны. Они поклоняются Золотому Тельцу. Мы уедем в Италию, Францию, Англию. И камни по слову твоему сделаются хлебами. 
   Она стала торопливо расстёгивать мой камзол. Потом сдёргивать с себя платье. Затрещали шнуровки, пуговицы посыпались на пол. Её тело было совершенным, как у языческих богинь, которых всё чаще находили в Старом
Свете. Её рука ласкала мою голову, плечи, шею... Она прижала меня к себе. Наши тела слились. Сопротивляться я был не в силах.
   - Кто ты? – прошептал я.
   - В Риме ты ускользнул от меня. Ты был слишком прост. Теперь я тебя не отпущу.
   Её голос и руки обволакивали меня.
   - Я не был в Риме, - выдавил я из себя.
  Внезапно я почувствовал леденящий холод, исходивший от её мраморного тела. Мне стало страшно. Она поняла это и пронзительно посмотрела на меня. Я с трудом освободился от её цепких объятий и бросился к  спасительной щели. Она оказалась настолько узкой, что я смог протиснуться в неё, изодрав камзол и нанеся себе раны.
   - Тебе никогда не избавиться от меня, - услышал я её голос, такой же холодный, как и она сама.
   Сделав последнее усилие, я оказался на свободе, вскочил на коня и пришпорил его, хотя в горах это было весьма небезопасно. Тропу,приведшую нас сюда, найти уже было невозможно. Я видел город, порт, но бесконечно вертелся в лабиринте полуразрушенных горных тропинок, на которые мой конь боялся ступать. Отчаявшись, я отпустил поводья и отдался на волю умному животному.         
   Только к вечеру я оказался в городе. Мне ничего не оставалось, как направиться в гостиницу. Сеньора Сидония, увидев меня, по обыкновению всплеснула руками. 
   - Что с вами? Давайте ваш камзол. Я приведу его в порядок.
   Без лишних вопросов она отвела меня в комнату, в которой я обычно останавливался, и поставила на стол ужин.
   Ночь я провёл в бреду. Моя хозяйка навестила меня и дала отвар из сушённых кактусов, новомодного на острове успокоительного средства. Чтобы не обижать добрую женщину я выпил его.
   - Я вас предупреждала,- сердобольно покачала она головой, - Не связывайтесь с нею. Этой фурии нужны жертвы. Как только земля её носит?
   На следующий день я выполнил поручение Энрике и с облегчением отправился на ставшую мне родной энкомьенду.
   Ни у кого из нас - ни у меня, ни у Энрике, ни у Хосе - никогда не было семьи. Поэтому мы ценили редкие спокойные вечера, когда дневная суета оставалась за порогом террасы, на которой мы обсуждали наши повседневные дела, вплетая в них мечты о земной Аркадии, всё более отдалявшейся от границ нашей энкомьенды.
   В один из таких вечеров индеец Гванагари, наш мажордом, торжественно положил на стол слиток золота. В ответ на наши недоумённые взгляды он сказал:
   - Сеньор хозяин, мы знаем, как вам трудно. Мы не хотим другого хозяина. Но больше у нас нет жёлтых камней. 
   Энрике повертел в руках слиток.
   - Оставьте его себе. Он слишком мал, чтобы помочь вам.
   - Когда Ойеда воскреснет, он даст много жёлтых камней, - заверил его Гванагари. Ойеда был вождём племени таино, к которому принадлежали наши подопечные. Он поднял восстание против первых пришельцев, вначале благосклонно  принятых аборигенами, и спрятал остатки сокровищ племени в горах. Поиски их не дали результата и испанцы сочли это легендой, на которую не стоит тратить времени и сил. Ойеду сожгли заживо. Сам он стал легендой для своих соплеменников.
   Неожиданно я всё понял и сказал:
   - Я знаю, где золото.
   - Откуда? - изумился Энрике.
   Хосе нервно заходил по террасе, не в силах совладать с собой.
   Пришлось мне всё рассказать. В конце концов, Энрике решился на отчаянный шаг, поручив нотариусу Бернальдо  Сарате продать своё имущество в Испании. Наивная душа Хосе теряла последнюю веру в справедливость. Индейцы поверили нам. Да, я поступил правильно, мне следовало бы сделать это раньше.
   На следующее утро, оседлав лошадей и поручив надзор за хозяйством верному Гванагаре, мы отправились в путь.
   Творец вершит судьбами людей, дав им иллюзию свободной воли. Сколько трагических ошибок можно было избежать, если бы человек прислушивался к голосу разума. Недаром я долго не решался рассказывать  Энрике о загадочной пещере. Но тогда, тем вечером, я не мог поступить иначе.
   У меня была цепкая память. Спустившись с крепости Торре -дель - Оменахе, мы миновали буковую рощу и ступили на каменистую тропу, почему -то оказавшуюся извилистой. Знакомые ориентиры терялись. Меня смущал обрыв, которого я почему - то не помнил. Я ехал впереди, за мной Хосе. Энрике замыкал наш маленький отряд. Вдруг раздался шум падающих камней, отчаянный крик Энрике и ржание лошади. Я оглянулся и оцепенел. Энрике на тропе не было. Хосе в ужасе смотрел на меня. Тропа позади нас, где только что был Энрике, была завалена камнями. Из глубины ущелья эхом слышался крик Энрике. Мы спешились и попытались заглянуть вглубь пропасти - дна не было видно. Я и Хосе долго бродили вдоль ущелья, пытаясь найти спуск. Это оказалось невозможным. Отчаявшись, мы решили ехать за помощью. Всю ночь мы блуждали в горах, словно какая - то неведомая сила не хотела нас отпускать. Только на рассвете мы добрались до города. Губернатор поручил лейтенанту со спасательным отрядом организовать поиски, но они ничего не дали.
   Так мы потеряли лучшего друга, надежду и опору. Порвалась цепь наших судеб. Мы осиротели.
   Губернатор сообщил о происшедшем  нотариусу Бернальдо Сарате, поверенному в делах Энрике, с целью выявить его законных наследников, а до тех пор энкомьенда должна находиться под управлением колониальной власти. Завещания Энрике не оставил и мы с Хосе не имели на неё никаких прав. Впрочем, мы могли оставаться на ней и продолжать дела при условии соблюдения требований губернатора и вице - провинциала доминиканского ордена.
   Мы с Хосе отказались - Ойеда воскресать не спешил, без него путь к золотой пещере был заказан, и даже если бы чудом я нашёл её, то, не  будучи хозяином энкомьенды, я не смог бы помочь бедным индейцам.
Поэтому я решил избежать печального прощания и сообщил о нашем решении одному Гванагари.
   - Мне не надо было бы показывать жёлтый камень хозяину, - удручённо сказал тот, - Это я виноват.
   Его глаза были полны слёз. Мне стоило немалого труда успокоить бедного Гванагари. 
   Мы с Хосе оказались предоставленными своей судьбе и, собрав пожитки,  отправились в город, к сеньоре Сидонии. Больше нам податься было некуда.
В голове моей было пусто. Хосе за весь день не сказал ни слова.
   В порту стоял галеон, который должен был через три дня отплыть в Испанию с золотом, почтой и отчётом губернатора. Капитан согласился взять нас с собой.
   - Я всё знаю, - сочувственно запричитала сеньора Сидония, едва увидев нас, - Когда я лишилась мужа, то думала, что не переживу. Я вас так понимаю.
   Мы заказали службу по Энрике в соборе Пресвятой Девы и сеньора Сидония присутствовала на ней вместе с нами. Мы ей были благодарны.
   - Поживите у меня немного, - сказала наша сердобольная хозяйка,- Вам нельзя замыкаться в себе. Я же помню...
   И она приложила платок к глазам. От неё исходило столько живого участия, что мы согласились.
   Приют сеньоры Сидонии едва вмещал всех пилигримов, жаждущих отдохновения после долгого странствия по океану.
   - На заднем дворе большой пустырь, - сказал ей Хосе, у которого появилась хозяйственная сметка, - Вам надо строиться.
   Синьора Сидония с благодарностью посмотрела на него.
   - Одинокой женщине так трудно со всем управиться.
   Хосе вышел на задний двор, с озабоченным видом стал измерять поросшую травой землю, что - то записывая в памятную книжку. Ночью Хосе не было в комнате, а из спальни нашей хозяйки слышался его приглушённый голос вперемежку с её ласковым воркованием.
   Так метущаяся душа Хосе успокоилась в пухлых ручках сеньоры Сидонии.
   За отплытием галеона мы наблюдали с балкона. Подул сильный ветер, галеон с полными парусами направился к выходу из бухты. Вдруг из - за мыса появился стремительно вертящийся столб, закрывающий собою небо. Это был смерч. Всё, что плавало на воде - галеон, шхуны, лодки - закружилось в его  вихре. От неожиданности мы вскрикнули. Смерч полукругом пронёсся по бухте и также быстро исчез, как и появился, оставив после себя ныряющие в волнах мачты, доски, бочки... Людей не было видно. Всё решилось за несколько мгновений. Тишина опустилась над бухтой. По берегу бешеным галопом носилась серая в яблоках лошадь с дико хохочущей всадницей.
   - Ведьма! – закричала сеньора Сидония, - Это всё она! Она!
   На следующий день в порт вошла каравелла «Granada», следовавшая с грузом мушкетов, пушек и пороха в Венесуэлу для строящихся там крепостей. Капитаном каравеллы был наш старый знакомый, год назад привезший нас на Эспаньолу. Да, прошёл целый год, вместивший в себя целую жизнь. Капитан остановился у нашей хозяйки и оказался её добрым приятелем, знавший ещё её покойного мужа.
   Судну требовался небольшой ремонт, капитан весь день проводил в порту, а мы с Хосе занимались хлопотами по строительству новой гостиницы. Я последовал совету моей охранительницы и в город не выходил. Вечерами мы собирались все вместе, неторопливо потягивая душистое андалузское вино, привезённое капитаном. Так прошло несколько дней.
   Я сказал сеньоре Сидонии, что не могу более оставаться на Эспаньоле, где столько пережил, и хочу отправиться с каравеллой «Granada» в Венесуэлу. Она опечалилась, но согласилась со мной.
   - Пожалуй, здесь вам небезопасно. Губернатор вас не любит и неизвестно, что ещё выкинет эта ведьма.
   Хосе виновато посмотрел на меня, но я ему сказал, что каждый находит счастье там, где оно его ждёт.
   Сеньора Сидония по-матерински поручила меня капитану, который уже починил судно и ждал попутного ветра. Мне было всё равно, куда плыть, лишь бы не в опостылевшую Испанию. Мир велик, но он не принимал меня.
   Когда я ступил на палубу каравеллы и увидел паруса, наполненные ветром, то, как и тогда, год назад, они вселили в меня надежду, величайшее из всех благ, дарованное людям, что жизнь моя ещё не закончена и пусть свершится то, что мне предназначено...
               
               

ЖИЗНЬ ТРЕТЬЯ

ГРАНЬ
   
   Мир делится на дающих и берущих. Дающие не могут не давать, берущие не могут не брать. Дающие спасают мир, берущие пользуются его благами. Дающие взывают к совести, берущие посылают их на плаху.
                .      .     .      .     .      .      .
   Пень с торчащим в нём топором был нарисован на узкой двери киностудии. Художник явно не пожалел фантазии. Но множество людей, стремящихся отдать свой творческий пыл Мельпомене, входили в храм искусства в другие ворота, более  широкие и удобные. Я подошёл к привлекшей моё внимание узкой двери, она открылась сама, как будто только и ждала меня, и прошёл на съёмочную площадку. По моей повести снимали фильм, в котором я играл одну из ведущих ролей. Облачившись в длиннополый сюртук московского барина и покрасовавшись в цилиндре перед зеркалом, я сел около других актёров. На съёмочной площадке царила бестолковая суета. В ожидании своего часа я решил выйти в город. Москва тут же удивила меня. Она была не та. Вместо высоток, раздражающей рекламы и огромного супермаркета, стоявшего здесь, возле киностудии, меня окружали особняки и деревянные дома. Но по улице носились «Фиаты» и «Тойоты», смешивая двадцать первый век с непонятно откуда взявшимся прошедшим. Испуганный, я вернулся на студию, проведя в городе всего несколько минут. Знакомая дверь всё также услужливо открылась сама. Съёмки шли полным ходом. Раздражённый режиссёр набросился на меня.
   - Где вас носило? На вашу роль взяли другого актёра.
   - Но это мой фильм! Мой! - закричал я.
   - Да?- изумился режиссёр, - Может, и был твой. А стал классикой. Не мешайте работать!
   И он оттолкнул меня.
   Я проснулся - на меня упал пакет с обоями, висевший на досках, прислоненных к дивану. Вековечный ремонт царил в квартире.
   Вопреки укоренившемуся заблуждению человек не обладает свободной волей. Над ним давлеет рок, роль которого исследовали древние греки. Им вполне можно доверять. Лишённые исторического прошлого, они сами были историей и могли позволить себе роскошь иметь обо всём непредвзятое мнение. Человек не волен выбирать свою судьбу. Не я выбрал ремонт, а ремонт выбрал меня.
   Ещё в свою бытность в семейном прошлом моя жена Лена, занимаясь  по хозяйству в нашем однокомнатном гнезде, остановилась с ворчащей сковородкой в руках и неожиданно сказала:
   - Надо освежить обои, - и, подумав, добавила, - Не мешает побелить потолок, покрасить  окна,  поставить новую сантехнику, и... о, боже, я не могу больше возиться на этой кухне!
   Я согласно кивнул головой. Судьба моя была решена. К тому времени я опубликовал свой первый рассказ и передо мной обрисовывалась радужная перспектива. Идущий вперёд не может оглядываться назад, иначе он потеряет себя.
   Писал я всегда. Творчество - это яд, от которого нет противоядия. В Исландии до сих пор верят в эльфов. Образы таятся по углам и ждут своего часа. Они рождаются из чего угодно, из случайно брошенной фразы, взгляда и живут своей жизнью. Они обрастают связями - друзьями, врагами, влипают во всякие ситуации и остаётся только записывать. Впрочем, они ещё и сами диктуют, требуют чего - то, выражают недовольство. Попадаются весьма сквалыжные, поставившие себе целью изводить меня по ночам и портить отношения с другими героями. Не автор владеет темой, а тема овладевает автором и делает его своим рабом.
   Моя жена Лена была натурой цельной и здравомыслящей. Перед своим уходом она высказала обо мне ту правду, которой так бояться люди, очертившие себе круг, за которым их ждёт непонимание и недоброжелательство.
   - Разве не ты обещал стать классиком, совестью эпохи, глашатаем душ человеческих, как ты ещё там говорил? Ну, это ладно... Кто обещал бешенные гонорары, собрание сочинений, лауреатство, гонкуровскую премию... И что я имею? Одни страдания... Я устала. Молчи!
   - Я молчу, - пристыжено сказал я.
   - Не слышу, - в запальчивости продолжала жена, показывая себе на грудь, - Вот здесь я слышу твои возражения. За пять лет всего три опубликованных рассказишка... А ещё называл меня Беатриче, своей музой... И правильно сделали, что попёрли тебя из «Образцового фермера». 
   - Мою повесть обещали напечатать в «Глубинах непознанного». Может, останешься?
   Мой голос исходил откуда - то не из меня.
   - Знаешь, кто ты? - её обличающий голос возвысился до истины, - Ты бездарь, неудачник и альфонс. Живешь на мою нищенскую зарплату.
   Лена работала медсестрой в престижной поликлинике. Она была права. Она всегда была права.
   - И потом этот ремонт... Он напоминает мне Вселенную, так же бесконечен.   
И всего -то я хотела освежить обои...
   Её печальный взгляд обвёл ободранные стены, заляпанный купоросом потолок, белила, пролитые на полу, и остановился на мне:
   - Я поживу у мамы, не ищи меня.
   И она ушла. Вместе с ней ушла часть моей жизни. 
   Я спустил ноги с дивана и тут же удар с мощью космического двигателя впился в меня. Это была диванная пружина. По - другому она поступить не могла. Диван был старым, заслуженным, приобретённый в незапамятные времена, когда секс был за бугром, а его место занимала любовь, вывески на магазинах были ещё на русском языке без новояза, он долго служил пристанищем моих мыслей и терзаний, а потом  семейным ложем и вот теперь терпению патриарха пришёл конец. Я его понял. Это было символично. Я всегда верил в символику. Когда родился Иоанн Грозный тьма египетская окутала Москву; рождение Петра Великого предвестил невиданных размеров орёл, парящий над  многострадальным городом; на парадном обеде в честь коронации Александра II разорвалась бутылка с шампанским; судьбу последнего Романова предрешило Ходынское поле; перестройку ознаменовала Чернобыльская трагедия; в день моего появления на свет небо заволокли чёрные тучи и лишь с моим первым криком в мир ворвался луч света. Наутро после нашей свадьбы Лена подарила мне роскошную толстую тетрадь, чтобы я записывал в ней свои бессмертные мысли, но я берёг её, боясь, что не каждая мысль может быть бессмертной. Мне в жизни всегда не хватало решимости и смелости. Зато эти качества были у Лены.         
   Я встал с дивана и осмотрел размеры своего трагизма.
   «Писатель лежал на диване
   И думал о новом романе.
   Роман начинался словами:
   «Писатель лежал на диване», - сложился в моей голове реквием по ушедшему прошлому, -
   Диван тот давно провалился,
   Писатель оброс бородою
   И лето сменилось зимою.
   Писатель на новом диване
   Думал о новом романе».
   Последнее было фантазией, друзей я не меняю, да и незачем.
   Происшедшее ещё следовало осознать. Слишком много свалилось на одну голову.
   В столе, заваленном строительной рухлядью, лежали несколько сценариев, от которых панически отмахивались на киностудиях, не открывая их, рассказы, которые пожелтели в редакционном портфеле, и мой последний  подвиг - повесть о моей жизни. Безысходная усталость давно давила на меня, но иногда мне казалось, что я стою на палубе каравеллы и с надеждой смотрю на наполненные неведомым ветром паруса.
   Размышления о всякой чуши разорвал телефонный звонок. Это был Фёдор, мой собрат по перу и поискам гонораров.
   - Дрыхнешь? – его голос дрожал от негодования к моей лени, - А я давно в редакции. Давай быстро сюда, пока Софья Андреевна не передумала.
   Луч надежды пробуравил залежи пессимизма. Через час я был в «Глубинах непознанного». Мои рукописи там лежали уже полгода.   
   Вход в «Глубины» охранял вахтёр Лев Николаевич. Как удивительно иногда имя человека вплетается в его судьбу и становится его нравственным началом. Сначала Лев Николаевич был неприметной личностью и даже отличался скромностью и служебным рвением. Но из-за внешней схожести со знаменитым графом его не без помощи Софьи Андреевны пригласили сниматься в ретроспективном фильме «Забытые имена». Он резко изменился и стал фанатичным толстовцем.
   Лев Николаевич сидел обложенный собранием сочинений своего тёзки. Перед ним стоял нервный субъект в костюме - тройке, он постоянно снимал шляпу и, вытирая потный от возмущения лоб, настойчиво тыкал паспортом.
   - Вот вам документ. Бурьянов - это я.
   Лев Николаевич назидательно осматривал подозрительного субъекта.
   - Фамилия, имя, отчество?
   - В паспорте указано. Вы что, неграмотный? – суетился субъект.
   - Я всего графа Толстого третий раз перечитываю. Глыба, да. А вы мне грубите. Недаром граф вашего брата не любил.
   - Что вы себе позволяете? У меня нет брата.
   Лев Николаевич с сожалением посмотрел на субъекта.
   - Аллегорий не понимаете. Граф Толстой интеллигенцию подразумевал. Развращаете вы народ. Имя, отчество?
   - Марк Артурович, - в очередной раз сдался субъект.   
   Но Лев Николаевич был непреклонен, - Нет вас в списках сотрудников.
   - Я первый день. Пропуск должны были выписать,- задёргался субъект, - Позвоните главному редактору Афинскому Прокопию Алексеевичу.
   - Главвред занят, - строго сказал бдительный страж, - Позвольте полюбопытствовать, чем предполагаете заниматься в нашем печатном органе?
   «Колись», - мысленно посоветовал я субъекту. Тот меня понял.
   - Вообще - то я пишу статьи на самые разнообразные темы. Проблематика  широкого профиля. Живо откликаюсь на вопиющие вопросы дня. Актуально, жизненно.
   - Это вы написали в «Образцовом фермере», что озимые сеют весной?
   - «Образцовый фермер» не оценил передового опыта. Ретрограды. Какая разница, когда сеять. Главное, чтобы взошло. Так вы меня пропустите или будем лясы точить?
   Лев Николаевич нахмурил брови. Субъект сжался. Мне от этого взгляда тоже стало не по себе. Недаром графа всея Руси боялся сам император.
   - Не пропущу. Права не имею. Писаки тут собрались. Народ путаете. С пути сбиваете, - он благоговейно положил руку на стопку сочинений своего кумира и привстал с места, - Землю нужно пахать. Жить человеку положено плодами рук своих. А у вас что? Убил, ограбил, голые бабы! Вот и все вопиющие вопросы. Срам, да и только! Отсюда коррупция и весь разврат. Не пропущу!
   Назидания обличителя пороков прервал служебный телефон.
   - Это наверняка Прокопий Алексеевич, - встрепенулся субъект, - Он ждёт меня.
   Лев Николаевич недовольно покосился на телефон - тот замолчал.   
   - Цивилизация развращает человечество. Нужно выкопать одну большую яму и зарыть в ней все паровозы и телефоны. Так граф Толстой говорил. Я бы добавил ещё компьютеры и всё остальное. Сказано: землю нужно пахать.   
   Телефон вновь взорвался. Лев Николаевич взял трубку, что - то буркнул в неё и впился взглядом в субъекта.
   - Фамилия?
   - Бурьянов! - почти крикнул субъект.
   - Вас главвред срочно вызывает. А вы меня целый час от работы отрываете! Можете идти. Шляются тут всякие смутьяны.
   Субъект вырвал паспорт из рук своего мучителя и убежал. Теперь Лев Николаевич впился взглядом в меня.
   - Ты знаешь, откуда берутся корни мирового зла?
   Ему нужно было окончить нравоучительную тему. На правах старого знакомого я его опередил.
   - Может, автора смените? Мир полон идей.
   - Не сменю. Людей от земли оторвали и сослали в города – эти гнездилища порока и разврата. Придумали государства, тюрьмы, войны, а про человека забыли, превратили его в винтик.
   - Добро и зло заложены в человеке изначально, а что победит - зависит от него самого, - пытался парировать я, но напоролся на непреодолимую стену.
   - Это ты от Фёдора Михайловича набрался? Не пахал, а уже рассуждаешь? Проходи, проходи, там он уже, тебя дожидается.
   И я погрузился в недра «Глубин непознанного».
   Софья Андреевна, секретарь литературного отдела, окутала меня вниманием.
   - Очень правильно сделали, что пришли к нам, вашим коллегам. Мы за вас так беспокоились, - сразу же заявила она.
   Фёдор, сиротливо сидевший в углу, тоже оживился, хотел что-то сказать, но Софья Андреевна на правах хозяйки литературного салона остановила его.
   - В вашем положении главное найти отдушину, сконцентрироваться на творчестве, - она вздохнула, - У всех бывает, - и она решительно поправила причёску, - Я вчера отдала вашу папку Прокопию Алексеевичу. Вы пойдёте в следующий номер. Я не могу оставаться безучастной в вашей ситуации. Я тоже женщина.
   В папке лежали мои рассказы. В каждом из них был я.
   - Спасибо. Хочу продолжить тему. У меня большой замысел. Интеллигенция в поисках выхода из тупика.
   - Я вас так понимаю, - сочувственно посмотрела на меня вершительница редакционных судеб, - Прокопий Алексеевич подпишет, не сомневайтесь. Сейчас он занят. Никого не пускает. Даже меня. Представляете?
   И она взглядом оскорблённой богини посмотрела на чертоги Зевса.         
   Фёдор, задетый за живое, нервно забегал по комнате.
   - Софья Андреевна, а когда же пойдёт мой роман?
   - Какой роман? – удивилась та.
   - «Братья Ивановы». Вы же его хвалили.
   Возмущению Софьи Андреевны не было предела.
   - Как вам не стыдно! А ещё на гуманиста претендуете, - она кивнула на меня, - Войдите в его положение,- она посмотрела в компьютер, - «Братья Ивановы» после публикации всей папки. 
   Фёдор схватился за голову.
   - Но интеллигенция никогда не найдёт выхода из тупика. Она сама создаёт тупики. Уж я - то знаю.
   Я знал характер Фёдора. В любой ситуации он видел тупик и при попытке выбраться из него глаза его загорались творческим блеском.
   - Софья Андреевна, можно вперемежку, - вспомнил я премудрости царя Соломона.
   - Вот. Берите пример, - назидательно сказала царица Савская, - У человека отчаянная ситуация, но он готов поделиться с собратом по перу. Рассмотрим вопрос в рабочем порядке. 
   Фёдор в отчаянии опустил голову. В эту минуту он стал похож на известный портрет Крамского.
   - У вас тысяч десять до первого аванса не найдётся? Мне ребёнка от первой жены на курсы португальского нужно устраивать. Кругом дерут.
   Софья Андреевна порылась в кошельке.
   - Пять устроит? Я всей редакции раздала.
   Бумажка исчезла в карманах фёдорова пиджака. 
   - Спасибо. Без «Братьев Ивановых» хоть камень на шею.
   - Вы, Фёдор Михайлович, в жизни видите один трагизм. Когда мы ваших «Несчастных людей» публиковали, мне от сострадания к вашим героям плакать хотелось. Даже аппетит потеряла. На три кило похудела. Пришлось
перейти на детективы. Странно, кругом трупы, а успокаивает. Набрала пять кило. Надеюсь на «Братьев Ивановых». Вы уж не подведите. 
   Из дверей главного редактора вышел субъект, вызвавший недовольство вахтёра Льва Николаевича. Под презрительным взглядом Софьи Андреевны он прошёл к выходу, небрежно кивнул нам головой и ударился о косяк. Софья Андреевна злорадно улыбнулась. Субъект, потирая ушибленное место, поспешил удалиться. 
   Не успела наша наставница высказать своё мнение о происшедшем, как из  недр святая святых появился сам Афинский.
   - Софья Андреевна, я на радио. Сегодня моя пятница.
   Заметив меня, он остановился.
   - Ладно, зайдите на несколько минут.
   Самое видное место в кабинете главного редактора занимал бюст Гомера, стоявший у окна в греческой драпировке. Сам Афинский сидел за столом так удачно, что при солнечном освещении тень родоначальника мирового эпоса ложилась на него, скромного сеятеля и хранителя современной словесности. На радиостанции «Эхо глубин» он вёл программу о влиянии гражданского общества на развитие духовных основ. 
   Положив перед собой мою папку и нервно глядя на часы, он начал излагать тоном усталого ментора:
   - Читал, ознакомился и даже, не скрою, с удовольствием. Язык у вас так и льётся. Темы вы берёте глубокие, у меня даже голова заболела. Но, скажите, на какого читателя вы рассчитываете? Вот, у вас Корелли, Чимароза... Откуда вы их взяли? Кто такие?
   - Композиторы XVII – XVIII веков. У Чимарозы была трагическая судьба.  Месть толпы великому художнику. Вечная тема. Её ещё Пушкин развивал. 
   - Пушкина знают все. А кто знает этого... Чумарозу?  Даже я не знаю. А вот ещё... Боэций. Этого вы откуда выкопали?
   - Из VI века. Жил при варварском короле Теодорихе. Пытался сохранить античную культуру в мире варваров. Был обвинён завистниками и перед казнью написал «Утешение философией». Узник духа.
   Последние слова я сказал с воодушевлением. К Боэцию я испытывал зависть. По сути, я делал то же. Но Боэцию везло больше.
   - Вы что, издеваетесь? - взвизгнул Афинский, - Кто вас поймёт? Сами -то вы откуда?
   Вопрос был риторический и ответа не требовал. Я скромно промолчал. Афинский с надеждой посмотрел на часы.
  - Два ваших рассказа не проходят по формату. Сокращать будете?
  Я помотал головой. Я без того старался писать кратко. Афинский облегчённо вздохнул.
   - Остальные не по тематике нашего журнала. За вас Софья Андреевна просила. Мне неудобно ей отказать. В какое положение вы меня ставите?
   На мгновение он задумался, потом вскинул голову, вспомнив сложную мысль.
   - Человек - продукт своей эпохи. Писать нужно о современности.
   Именно о ней самой были все мои рассказы. Имена, напугавшие Афинского, проходили контекстом. 
   - Вот Семихватов, депутат, видная личность, написал о своём жизненном пути, о борьбе с коррупцией - солидно, весомо. Коррупция - знамение эпохи. Как отказать?
   - На Семихватова возбуждено уголовное дело,- напомнил я.
   - Ну и что? Как возбудили, так и снимут. Человек наверху, а не где - нибудь там... Или вот, Персидская, делится своими воспоминаниями, как она на Канарах познакомилась с Кудеяровым. Если подработать, убрать некоторые сцены - интересно, жизненно. Кудеяров из администрации самого!... Просит за свою протеже... Как отказать? Но вы правы, читатели ждут нового, свежего. И к тому же Софья Андреевна... Считайте, что вы в редакционном портфеле.
   Редакционный портфель служил всеобщей ямой. Один наш общий знакомый пролежал в нём всю жизнь и стал известным только после смерти. При жизни он работал спасателем и погиб на боевом посту.
   Главвред снова взглянул на часы и засуетился.
   - Пора, пора, голуба. Слушайте меня сегодня вечером и вы поймёте, что есть живое слово.
   И он убежал заполнять эфир очередными живыми словами. У него это получалось. С зияющих вершин я спустился в секретарскую.
   Софья Андреевна и Фёдор вопрошающе смотрели на меня. Я всё рассказал.
Софья Андреевна стала старательно поправлять причёску, что она всегда делала в решительные минуты. Нам оставалось лишь ждать.
   - Ах, так! - её глаза засверкали искрами праведного гнева, - Значит, я уже не авторитет! Сколько раз я спасала журнал! - она заткнула последнюю шпильку, это означало, что решение принято, - Стойте, мальчики, кажется, я знаю, кто испортил Прокопия Алексеевича.
   Она принесла из кабинета своего шефа чёрный ящик.
   - Он забыл его выключить, а я с вами заболталась.
   И наша наставница с торжественным злорадством нажала кнопку. На правах её подопечных мы остались на своих местах. Таинственный ящик покорно начал выдавать тайны. Сначала он заговорил голосом Афинского.
   - Господин Сорняков, наконец - то, здравствуйте, здравствуйте.
   - Моя фамилия Бурьянов, - ответил ящик голосом загадочного субъекта.
   - Ну да, Бурьянов. Извините, это Софья Андреевна, секретарь, напутала.
   - Однако, пантеон у вас. Охранник Лев Николаевич, секретарь Софья Андреевна. Явно не хватает Фёдора Михайловича.
   - Есть и такой. Публикуется в моём журнале.
   - А, знаете, актуально, жизненно. Нужно реанимировать мировую классику.
   - Вот, вот. Я о том же. Лично я перевожу Гомера. Кто читал Гомера? Единицы. И те его в руки не брали. А почему? Архаично. Кто в этом виноват? Гомер? Нет. Мы, служители муз. Я хочу сделать Гомера доступным для современного читателя.  Что здесь самое главное? Как вы думаете? 
   - Осовременить застывшие формы.
   - Вот, вот. Создать из «Илиады» и «Одиссеи» детектив под единым названием «Трояда». Звучно, красиво. А? Что скажете?
   - Гомер достоин стать нашим современником. Думаю, сегодня он писал бы детективы.
   - Отлично сказано. Детективы читают все. Даже те, кто ничего не читает. Весь Гомер напряжённая криминогенная ситуация. Горы трупов. Главный преступник Ахиллес, маскируется под защитника греков, Лицемерие, замешанное на психологизме, тонкая античная игра. Заказные убийства. Начальником убойного отдела можно сделать самого Гомера.
   - Актуально, жизненно.
   - Вот, вот. Вы меня правильно поняли.      
   - Вы поставили себе трудную, но благородную цель.
   - Благородные цели не бывают лёгкими.
   - Готов написать вступительную статью к вашему эпосу. Ёмко, содержательно изложу вашу общественную и творческую деятельность.
   - Буду весьма вам благодарен. Самому, знаете ли, как - то неудобно. Недаром мне вас рекомендовали. Но перейдём к делу. Нашему журналу нужно универсальное творческое перо, умеющее откликнуться на любые темы. Жизнь кишит проблемами. Что с ними делать?
   - Освящать в нужном русле. Актуально, жизненно.
   - Вот, вот. Тираж «Глубин непознанного» должен расти, а он пока падает. У нас есть интересные авторы, но они слишком глубоко копают. Читатель и так устал, а его думать заставляют. Он, бедный, от этого давно отвык. Я читал ваши публикации. «Образцовый фермер» вас не оценил. Озимые, яровые, кому нужны эти мелочи? Вы умеете в одной статье пробежаться по всему спектру проблем.  Это единственно верный подход к публицистике.
   - Я знаю, что вам нужно. В моём творческом портфеле совершенно свежая статья. Я готовил её для «Образцового фермера», но теперь вижу, только вы способны её оценить.
   - «Морально - этические аспекты воспитания кадров в период недоразвитости общественных отношений».
  - Актуально, жизненно. Во избежание кривотолков и сплетен я написал её эзоповым языком.
   - Вот, вот. Именно то, без чего задыхаются наши «Глубины». Эзопов язык сродни гомеровскому. Тоже древний. Я в вас не ошибся, господин Сорняков.
   - Моя фамилия Бурьянов.
   - Ну да, извините, Бурьянов. Это Софья Андреевна меня с толку сбила.
   - В «Образцовом фермере» мою фамилию тоже вечно путали.
   - Не переживайте. Главное - взаимопонимание. Будем считать вашу статью началом нашего сотрудничества. В номер. Я скажу Софье Андреевне. Надеюсь, она не будет возражать. В творчестве должна быть некоторая недосказанность, я бы сказал, загадочность. У вас есть. 
   Ящик пискнул и замолк. В комнате повисла напряжённая тишина.
   - Проходимец,- вынесла вердикт редакционная Фемида, - Его из всех издательств выгоняют. «Образцовый фермер» было третье. Я справки наводила. Взаймы давать ему не буду. Или пусть прибавляют зарплату.
   Мы с Фёдором вышли из недр «Глубин непознанного» и присели на лавочку в ближайшем сквере. Бесконечный день давил безысходностью. Фёдор тоже молчал. Нужно было что - нибудь сказать, чтобы уйти от безысходности. 
   - Что случилось с Софьей Андреевной? Откуда такое участие ко мне? – спросил я.
   - Всплеск гуманизма. От тебя ведь ушла жена.
   - Как? Откуда? – искренне удивился я,- Я никому не говорил.
   - У Софьи Андреевны дар всё знать первой, - он махнул рукой, - И не копайся. Я уже привык. А чем ты, собственно, недоволен? 
   - Фёдор, мне сегодня весь день не по себе, - признался я.
   - Это из - за жены. Ты страдаешь. Только тот, кто страдал, имеет право писать. По себе знаю. Страдание очищает душу.   
   Я сделал усилие вернуться в реальность.
   - Да, я помню, ты писал.
   - Слушай, - оживился Фёдор, - Мы с тобой знакомы давно. Можно сказать, вместе выросли на литературном поприще. Как ты начал писать?
   - Бес бумагомарания попутал, - попутал меня бес откровения, - Не мог спокойно видеть чистый лист бумаги. Писал всё, что думал, чувствовал. Получается, думал не о том, что нужно, Поэтому и не публиковали. Понимаешь, я не могу не писать. Это как зов свыше.
   - Про беса ты хорошо сказал, - охотно подхватил Фёдор, он любил скользские темы, - В человеке бес уживается с ангелом. Удивительное создание - человек. В нём такое намешано. 
   - А ты почему начал писать? - спросил я Фёдора скорее из -за боязни остаться одному со своими мыслями, но тот даже был рад моему вопросу.
   - Из - за боли. Я ещё в утробе матери чувствовал боль за человечество. Меня ведь ненормальным считали, лечить хотели. Тогда я начал писать. Я каждую струну в человеке чувствую. Кто меня гением называл, кто идиотом. Кстати, я об этом писал, душу изворачивал.
   - Ты имеешь ввиду роман «Дурак»? Ты мне давал читать. Мне после него стыдно было писать.
   - Лежит в рабочем столе. Никто не печатает. А в голове новый замысел. Не знаю, стоит ли браться? 
   Ситуация принимала характер дурной бесконечности. Небо хмурилось. Накрапывал дождь.
   - Пойдём ко мне, - предложил я, - По рюмашке, в конце концов. Расскажешь.
    Фёдор обрадовался, как будто я предложил издать собрание его сочинений. Я его понял, ему не с кем было поделиться. Мы пошли по бульвару.
   - От тебя всего одна жена ушла, - неожиданно сказал он, - А от меня две ушли, и обе из меня тянут.
   Мы добрались до моей обители. Я открыл дверь и пропустил Фёдора. На него упала сторожевая доска. Она стояла, аккуратно прислонённая в углу и чудесным образом падала на всех незнакомых ей посетителей. Фёдор давно не был у меня. Лена его недолюбливала, считая, что он не тот, кто может способствовать успеху. Лена любила меня и переживала за каждый мой шаг.
   - Извини, - мне стало неловко, - Я забыл предупредить, у меня ремонт.
   Фёдор свежим взглядом осмотрел картину, напомнившую ему, очевидно, второй день Помпей после извержения Везувия.
   - Я тобой восхищаюсь, - оценил он увиденное, - Решиться на такой героический поступок может не каждый. Я давно уже собираюсь c силами на ремонт. Слаб человек.
   Фёдор всему придавал глубокомысленное обоснование.
   - У меня жена из - за ремонта ушла,- сознался я, - Каждый день говорила, что обо мне думает. Я о себе такое узнал... 
   Фёдор понимающе кивнул головой.
   - Чтобы познать себя, надо жениться. Я записывал высказывания обеих своих жён и, ты знаешь, родился образ - противоречивый, но привлекательный. Я его сделал одним из персонажей «Братьев Ивановых».   
   Я освободил край стола, вынул из холодильника «Слезу пилигрима», большую банку килек, и решил сварить картошки. Осталось найти кастрюлю, куда - то затерявшуюся со вчерашнего дня.
   - А, знаешь, ты сумел создать творческую атмосферу, - признался Фёдор, - Над чем ты сейчас работаешь?
   - Открой стол, верхний ящик. Это я ещё никому не показывал. Ты первый.
   Я писал повесть о своей жизни. Когда я приступил к изложению своих основ, то понял, что жизнь человека начинается не здесь, а началась она уже давно и человек лишь продолжает своё бытие, смутно догадываясь о своём происхождении. Неясные ощущения я пытался облечь в законченные формы.
   Пока я занимался хозяйством, Фёдор углубился в истоки моего бытия. По мере углубления, он становился всё более серьёзным, это вызвало у меня тревогу. Наконец, он поднял изумлённые глаза.
   - Как тебе это удалось? Ты как будто изнутри подсмотрел и Рим, и Испанию.
Ты выстрадал свои жизни. А дальше? Где третья жизнь? Нет завершённости.
Во имя чего ты страдал?
   Фёдор вскочил, опрокинул банку с кильками, по своему обыкновению нервно заходил по комнате, теребя рукопись, но тут же натолкнулся на ремонтную лестницу.
   - Это копия? Я забираю.
   - Понимаешь, - охладил я его пыл, - Нужно найти достойную эпоху. Не может же этот мир только отторгать. Когда - нибудь он должен принять. Если у дающего опустятся руки, мир рухнет. Нет пророка в своём отечестве.
   - Нет, - обречённо согласился Фёдор.
   - Может, XIX век, - предложил я.
   - Не пойдёт, - Фёдор был серьёзен, - Ты человека ненавидишь, а называешь его «милостивый государь». К какому - то ничтожеству обращаешься «ваше превосходительство». Фарисейство!
   - Тогда XVIII. Эпоха просвещения. Только я его не чувствую.
   - И правильно. Кафтаны, парики, блохи, фаворитки... Брось.
   Я был в тупике. У Фёдора, как всегда в таких случаях, загорелись глаза.
   - Ты живёшь сегодня, а в прошлом ты всегда влипал.
  - Я влипал, но шёл вперёд. Жизнь звала меня. Мир был способен к развитию. А сейчас полная деградация. Куда мне идти?
   Я говорил о своём герое в первом лице. Я сливался с ним.
   В Фёдоре появился несвойственный ему оптимизм.
   - Мир состоит не из одних Афинских и Сорняковых. А Софья Андреевна? А Лев Николаевич? Кто кроме него читает Толстого?  Мы - то есть. А я? - в его голосе звучало отчаяние, - Обещай остаться здесь.   
   Во мне что - то кольнуло. В той, первой своей жизни, я был также беззащитен. Фёдор был моим другом и собратом по перу. Я не мог ему отказать.
   - Обещаю, - сказал я и мы, наконец - то, открыли «Слезу пилигрима».
   Кастрюля потерялась в дебрях ремонта. Пришлось ограничиться бородинским хлебом и килькой. Тоже было вкусно. 
   - Ты хотел мне рассказать о своём замысле, - напомнил я Фёдору.
   Нет страшнее эгоиста, чем автор. Автора нужно слушать.
   - Он давно зреет в моей голове, - начал Фёдор, - Ты ведь знаешь, я всё время думаю о страданиях человеческих и у меня родился герой, наш современник, из реальной жизни. У него независимый характер, гордая мятущаяся душа. Он видит, как ничтожества достигают успеха, а достойные умы копошатся в грязи. Я думаю сделать его студентом. Да, он стремится к знаниям, отказывает себе в радостях жизни, но ему с трудом удаётся платить за образование. Он пытается подрабатывать на свалке... да... свалка отбросов человеческих... там он случайно находит пистолет. А почему бы и нет? Ведь находят же на свалках трупы. Наступает время очередной платы в университет. Мой герой идёт в банк, чтобы взять кредит. Ему предлагают бешенные проценты, которые ему никогда не выплатить. Отчаяние, боль за людей, копившиеся в нём всю жизнь, с непреодолимой силой охватывают его. С трудом он берёт себя в руки и под благовидным предлогом добивается приёма у директора банка. Он видит перед собой самодовольное, наглое лицо упыря, пьющего кровь униженных и оскорблённых. Какая от него польза  человечеству?  Как молния, всё существо нашего героя пронизывает мысль: кто я? Тварь дрожащая или человек?  Наш герой запер дверь кабинета директора. Сотрудники услышали лишь выстрел. Когда дверь взломали, обнаружили лишь труп директора и открытые банковские сейфы. Они были пусты. Окно кабинета было открыто, около окна находилась водосточная труба, которой и воспользовался убийца. Но улик практически не осталось и все действия полиции оказались тщетными.
   Фёдор перевёл дух.
   - А деньги? – спросил я, заинтригованный сюжетом, - Куда твой герой их использовал? На помощь бедным? Пытался изменить мир?
   Фёдор был весь в себе.
   - Деньги? Ну да, деньги... Мой герой перешагнул роковую грань...  Да, перешагнул... Но... Муки совести замучили его. Нет ничего таинственнее человеческой души. Тайны мироздания ничтожнее по сравнению с ней.
   - Фёдор, не отвлекайся, - почти умолял я, - Чем всё окончилось?
   - Очень просто. Не выдержав страданий, он вышел на площадь, публично покаялся и разбросал награбленные бумажки. А люди даже дрались из - за них и спрашивали его, когда он собирается брать очередной банк.            
   Некоторое время мы оба молчали - я потрясённый, а Фёдор опустошённый.
   - Я назову эту вещь «Преступление и искупление». Ты одобряешь? - наконец, спросил он ослабшим голосом.
   - Ну, Фёдор, намешал ты, - только и смог выдавить из себя я.
   - Таков человек, - вместо Фёдора говорила вселенская скорбь.
   Нужно было ободрить его.
   - Опубликуют, - сказал я.
   - Зарежут,- сказал Фёдор.
   Я не мог с этим примириться.
   - Незаурядная личность противопоставляет себя олигархии, - родилась у меня рецензия - Археология души простого человека. Вот что мы сделаем. Я напишу о тебе статью. Можно отдать в «Писатель и читатель». Я там корректором подрабатывал. Литературное эссе.
   Я начал писать на газете, поднятой с пола - добраться до бумаги было сложно. Несколько рюмок водки ударили в голову и я боялся потерять первозданное впечатление.
   - Довольно нам прозябать. Кто я? Тварь дрожащая или человек? Гениально! Пока в «Глубинах» аванс получишь, ноги протянешь.
   Фёдор с любопытством и надеждой смотрел на меня. Закончил я быстро и протянул свой экспромт его вдохновителю.
   - Готово. Немного подправить, а, в общем, то, что нужно «Писателю и читателю».
   - Ремонт бытовой техники, - стал читать Фёдор «Вестник Меркурия», - Требуется уборщица до 25 лет, 90х60х90... Зачем мне это?
   Его непонимание раздражало меня.
   - Да вот же, между строк... А где мне ещё писать?
   Фёдор погрузился в мой опус. По мере погружения он поправил несуществующий галстук, приосанился и откашлялся.
   - И это всё обо мне?
   Я давно уже смотрел на банку с краской, одиноко стоящую на шкафу,  упадёт - не упадёт. При словах Фёдора банка упала и за ней я увидел вожделенную кастрюлю.
   - Нашёл! - вырвалось у меня.
   Но Фёдор был невозмутим.
   - Что тебя так возбудило?
   - Кастрюлю нашёл. На шкафу лежала.
   - Что ты этим хочешь сказать?
   - А что говорить? Картошечки отварим, кушать хочется, - я щёлкнул по «Слезе пилигрима», - У нас ещё осталось.
   - Нет, я пойду. Сытость враг духовного. - его взгляд обрёл уверенность, - Отметь эту мысль в статье. Я подчеркнул, где.
   - Останься, - уже нерешительно попросил я.
   - Творить надо, - назидательно сказал Фёдор и направился к двери.
   На него упала сторожевая доска. Фёдор аккуратно поставил её на место и обвёл взглядом мою обитель.
   - Прибрался бы.
   С его уходом стало темнеть. Бесконечный день умирал.
              .   .   .   .   .   .   .   .   .  .  .   .   .               
   Библиотека носила имя Тредиаковского. Он был первым российским пиитом и жил он в эпоху становления петровской государственности. Звали его Василий Кириллович. Тредиаковский намеревался перевести всего Гомера, но его отвлекли более насущные задачи, как то реформа русского языка и стихосложения. Всю жизни он боролся с постоянно выпадавшими на его долю невзгодами и лишениями, трижды горел, но неустанно трудился на благо «милого Отечества». Николай Иванович Гнедич воплотил мечту своего предшественника. Но человечество ожидало завершающего этапа гомеровского эпоса, что удалось главному редактору «Глубин непознанного». Красочная афиша приглашала всех желающих на презентацию бестселлера Прокопия Афинского «Трояда».
   Послушные воле Софьи Андреевны, мы с Фёдором отправились на читательскую конференцию, но изрядно опоздали. Послушный воле второй жены, безотказный Фёдор заглянул на курсы иврита, где оплатил обучение непонятным значкам своего второго сына, хотя жена его была из Скуратова, где никто никогда никакого отношения к роду Давидову не имел. Как говорила вторая жена Фёдора, на всякий случай.
   К нашему удивлению, зал был основательно заполнен. На первом ряду сидели  префект, Бурьянов  и две - три солидных личности. На втором ряду расположились Лев Николаевич, Софья Андреевна и ещё какая - то выдающаяся личность с львиной гривой, смахивающая на Виктора Гюго, которая постоянно оглядывалась назад, призывая к порядку молодых читателей, обнимающихся и шепчущихся между собой. Позади молодого поколения расположились несколько человек, очевидно, добровольно отозвавшихся на призыв реформатора античного эпоса. С портрета в замысловатой раме на современных мастеров словесности взирал сам Тредиаковский, как бы вопрошая: А вы, нынешние, ну?
   Видимо, мероприятие носило значимый характер.
   Софья Андреевна бросила на нас укоризненный взгляд. Мы присели около Льва Николаевича.
   - Кто это?- спросил я, кивая на передний ряд.
   - Из минкульта, - мрачно пробурчал тот, - Развратители народа.
   - А что за молодняк?
   - Из литературного института, согнали на лицедейство, - Лев Николаевич всё более мрачнел.
   Расспрашивать его дальше я не решился. Всё было ясно и так. Прокопий Афинский, который, пока мы пробирались на свои места, закончил  выступление. Мы застали лишь его последнюю фразу.
   - Я не собираюсь останавливаться на достигнутом. В моём творческом портфеле «Слово о полку Игореве» на понятном современному читателю языке. Та же политическая интрига и накал страстей. Позвольте пока не раскрывать тайны творческой лаборатории.
   Он скромно поблагодарил слушателей за внимание и сел за стол под портретом Тредиаковского. Перед читателями предстал  председатель творческого объединения «Родимая нива» Даниил Забугорный. Без Забугорного не выходил ни один номер «Глубин непознанного». Его статья в «Писателе и читателе» об исторических истоках и традициях  казнокрадства и вздоимства вызвала большой общественный резонанс.       
   Забугорный обвёл зал удовлетворённым взглядом и с глубоким чувством произнёс:
   - Итак, мы убедились, что не иссякли животворные всходы на родимой ниве. Своевременная и очень нужная книга. Желающие могут приобрести подарочное издание «Трояды» с дарственной надписью автора в холле нашей библиотеки со значительной скидкой. Я вижу лес рук и разделяю ваше желание высказаться.
   Я посмотрел в зал, но леса не увидел.
   - Вот и член редколлегии «Родимой нивы» господин Сорняков в своём предисловии к «Трояде» отметил актуальность и жизненность нового труда Прокопия Афинского,- не унимался Даниил Забугорный.
   - Моя фамилия Бурьянов, - раздался скрипучий голос с первого ряда.
   Лес упорно не вырастал. Не проглядывался даже робкий кустик.
   Виктор Гюго взял список и ткнул на одного из студентов.   
   - Я после Аксакова, - растерялся тот.
   Аксаков испуганно посмотрел на  мэтра. Он обнимался с подружкой и не подготовился.
   Я давно заметил возросшую роль феминизма в современной жизни. Угнетаемый в прошлом пол всё смелее занимает лидирующие позиции и придаёт любой ситуации неожиданный поворот. Из ряда добровольцев поднялась пожилая женщина, похожая на учительницу, и недоумённо, но с иронией спросила:
   - А зачем из Гомера делать детектив?  Пусть Гомер останется Гомером.
   Но председателя «Родимой нивы» Даниила Забугорного не так - то легко было запутать.
    - Хочу заметить, что «Трояда» заслуженного деятеля культуры Прокопия Афинского одобрена  минкультом. А это, согласитесь...
   Лев Николаевич заёрзал на стуле.
   - Не соглашусь,- возмутился он, - Народу нужно давать полезные книги, а не совращать его всякой ересью. Вот я список составил: «Филиппок», «Власть тьмы»...
   - Толстой уже был, - перебил его Забугорный.
    Лев Николаевич грозно вскинул брови. Он кипел негодованием. Забугорный попятился.
   - Толстой был, есть и будет! А вот вас не будет!
   Из студенческих рядов раздался голос:
   - Да здравствует Толстой!
   Его поддержал другой голос:
   - Господин Забугорный хочет опустить литературу до уровня забугорных детективов.
   Зерно было брошено. На ниве проросли всходы.
   - Не Забугорный, а Афинский.
   Пришлось в дело вмешаться Виктору Гюго.
   - Аксаков, ты забыл про зачёт.
   - Это несправедливо, - возмутилась подруга Аксакова, - Вы велели нам творчески отнестись к презентации. А сами душите...
   Студенчество зашевелилось. В самые тёмные времена русской истории именно оно ниспровергало авторитеты.
   Реакционер Гюго виновато посмотрел на минкультовцев. Те сидели непроницаемые, готовые сделать соответствующие оргвыводы.
   Читательская масса пробудилась. Энергия требовала выхода.
   Пожилая учительница встала и резко сказала:
   - Вы нас за дураков держите? Люди, чем их кормят, тем они и станут. Тупыми легче управлять. Этим минкульт и занимается.
   Её поддержали.
   - Что ни включи - кругом золушки, олигархи и полицаи.
   - Кто?
   - Ну, эти... бывшие менты. А как их теперь называть?
    Девица легкомысленного вида из студенческой среды ехидно обратилась к Афинскому.
   - А слабо вам переделать «Войну и мир»?
   Лев Николаевич обернулся к ней и захлопал.
   - Браво, мадам. А то у нас одни ремейки пошли, - но тут же принял прежний облик, - Не позволю!
   Забугорный поднял руку, призывая на себя внимание.
   - Друзья мои, сегодня мы обсуждаем «Трояду».
   От него отмахнулись.
   - А кому она нужна?
   - Ну зачем же делать скороспелые выводы? Прокопий Алексеевич хочет возродить старые, добрые традиции русской литературы.
   В отчаянии Забугорный не знал, что сказать. Даже Афинский с удивлением посмотрел на него, а Бурьянов отсел подальше, но ближе к минкультовцам.
   Фёдор не выдержал. Он вскочил и опрокинул стул. Временами на Фёдора находило умопомрачение - он говорил правду.
   - Классику нужно спасать от Афинских и Забугорных. Они также далеки от литературы, как «Трояда» от Гомера.
   В такие минуты с Фёдором не мог соперничать даже Савонарола.
   Софья Андреевна вынула из сумочки валосердин, что она делала в критические моменты.
   - Ой, мальчики, что вы наделали! Афинский вас теперь никогда не опубликует. Я хотела, как лучше.
   Но Фёдора уже несло. Он повернулся к залу в голосе его звучало отчаяние.
   - Чем был силён великий девятнадцатый век? Писатель не врал, он был искренен. Искренность породила гигантов,- Фёдор приложил руку к груди, - Писатель познавал мир через страдания и старался донести себя до людей.  Страдания возвышают и позволяют проникнуть в тайны души человеческой. Только тот, кто страдал, имеет право писать! А сейчас? Мышиная возня, мелочные склоки... Копеечные души готовы опуститься до самых низменных интересов ради тридцати сребренников. И тайны души человеческой заменили тайны трупов. Поэт в России больше, чем поэт. Он отвечает на вечные вопросы: Кто виноват и что делать. Он сеет разумное, доброе, вечное. Сорняками поросла родимая нива и плевелы забили добрые всходы...
   Аплодисменты не дали Фёдору продолжить.
   - Да не оскудеет русская нива! Долой сорняки! - раздался молодой голос.
Это был студент Аксаков. Его подруга восторженно смотрела на героя.
   - Да здравствуют страдания! - подхватили остальные студенты.
   Стихийно возникшая тема затронула душу Льва Николаевича. Он встал и оправил бороду.
   - Пахать надо,- многозначительно изрёк правоверный толстовец.- Пороки порождает город. Чем больше город, чем больше пороков. Давно замечено. Только земля даёт силу человеку, только Мать - Природа очищает его душу. Граф Толстой призывал назад, к природе!       
   - Да здравствует Мать - Природа! - закричали студенты.
   - Прекратите бузу,- не выдержал Забугорный, - Презентация закончена.
   Виктор Гюго встал около своих питомцев.
   - Всем приобрести в фойе «Трояду». Буду спрашивать. Иначе не поставлю зачёт.
   - У, у - недовольно завыли будущие мастера слова.
   Лев Николаевич проявил неожиданную прыть и стал раздавал всем составленный им список сочинений графа Толстого.
   - Начать следует с «Филиппка». Доступно и поучительно. Да. Не то, что бредни чокнутых писак.
   За Львом Николаевичем ходил Фёдор и тоже что - то раздавал.
   - Вот что надо читать. Вот настоящий автор! Современный классик.
   Я с изумлением увидел, что это была моя повесть.
   «Ну, Фёдор, отчудил», - подумал я.
   Поймав мой удивлённый взгляд, Фёдор сказал:
   - Надо ловить момент. Пусть народ тебя узнает.
   Афинский, подобный Зевсу - Громовержцу, обратился к Софье Андреевне.
   - Вахтера уволить и чтобы ноги этих ваших любимчиков в редакции больше не было, - и он показал пальцем на меня и Фёдора.   
   К нам подошёл Лев Николаевич. В руках он держал сочинение своего любимого графа «В чём моя вера» издания «Брокгауз - Ефрон». Он нёс его перед собой, как защиту от всех супостатов и грешников. Афинский поспешил ретироваться, он даже споткнулся. Его поддержала Софья Андреевна, с укором посмотрев на нашу трояду.
   - Убежал, - торжествующе произнёс уже бывший вахтёр, - От правды сбежал. Никто не сбежит от суда потомков.
   Я бросил прощальный взгляд на Тредиаковского. Реформатор русского языка и стихосложения оставался в своём славном прошлом, а мы остались заключёнными в настоящем и каждому из нас нужно было разобраться в происшедшем и в самих себе.
   На улице вечерело. От набережной веяло прохладой и набухший от влаги тополиный пух осел на утоптанную землю, из которой одинокими свечками желтели одуванчики. Тихий двор библиотеки пленял городским уютом. Появившийся из его недр гастарбайтер завёл газонокосилку и мир огласился монотонным раздражающим рёвом.
   Лев Николаевич вручил Фёдору исповедь своего кумира.    
   - Поддерживает силы и ободряет. По себе знаю. Глыба. Да.
   Меня он хлопнул по плечу. Наверное, с такой же силой пахарь из Ясной Поляны напирал на плуг. Большего доверия наш Лев Николаевич ещё никому не оказывал.
   - На трёх китах стоит земля русская. На совести, страдании и вере. Да,- утвердительно и торжественно произнёс он, погладил бороду и ушёл в облупившуюся арку. Из библиотеки стали выходить люди.
   - Я тоже пойду, - сказал я Фёдору.
   Тот кивнул головой. Я чувствовал Фёдора. Ему, как и мне, тоже хотелось остаться одному.
   Домой меня не тянуло. Я дошёл до берега реки. У моих ног плескалась мутная вода с прибитыми тихими волнами к пятнистому граниту пластиковыми бутылками. Я сел на обросшие грязью и  водорослями ступеньки, долго смотрел на тяжёлые, непроглядные воды и вдруг пришёл к простому и ясному решению. Вот он - Стикс, граница между мирами...
    Неожиданно в опустившихся сумерках я заметил недалеко от себя тихо рыдающий женский силуэт с худыми, вздрагивающими плечами.    
   Наверное, этому одинокому существу хуже меня. Иначе, почему она здесь?
И какое право я имею ныть? Мир меня не принимает, ну и что? А если я сумею кому-то помочь?
   Я заставил себя сделать несколько шагов и подошёл к своей сестре по несчастью.
   - Сейчас холодно и сыро, - сумел сказать я и накинул на её открытое чёрное платье свой пиджак.
   Она благодарно взглянула на меня.
   - Ночь не самое лучшее время для решения вселенских проблем, - попытался я пошутить,- Времена бедной Лизы и Эраста прошли.
   - Вы правы. Ещё шаг и ничего нельзя было бы уже исправить, - неожиданно сказала она.
   Я вздрогнул. Она как будто прочитала мои мысли о водах Стикса.
   Её глаза на мокром от слёз лице странно светились, как будто смеялись.
Заметив моё смущение, она взяла мою руку.
   - Вы вовремя появились. Спасибо.
   Это мне следовало бы её поблагодарить за нежданное появление в роковую минуту, но подобрать нужных слов я не мог.
   - Когда жизнь давит в тиски, одной выбраться невозможно, - сказала моя избавительница и беспечно махнула рукой, - А..., лучше меня проводите.
Я чувствую, вам тоже одному нельзя оставаться.
   Мы пошли по мокрой набережной. Наверное, улицы недавно поливали. Фонари отражались в лужах и, чтобы развеселить свою спутницу, я выбирал выбоины в асфальте и смело ступал по ним. Мне почему - то стало легко. Недавние тяжёлые мысли у реки показались нелепостью. Отчаяние - это глупость.
   - Я Сабина, - представилась моя новая знакомая.
   - Удивительное и редкое имя, - сказал я, - Кажется, древние римляне похитили сабинянок. Случайно, не вас?
   Мы рассмеялись.
   - Похищать люблю я, - ответила Сабина, - Сейчас я похищу вас. Вы  промочили ноги и я должна заняться вашим лечением.
   Я не возражал. Такой беспечности я не испытывал очень давно. Кто -то настораживающе поскрёбся в закоулках моей души, но тут же спрятался под обезоруживающим взглядом Сабины.      
   Я родился в этом огромном, бестолковом мегаполисе, сросся с ним, любил его кривые старые улицы и удивился, что не узнал тех переулков, по которым мы шли. Дом Сабины казался тихим островком перед наступающим новостроем. Такой же оказалась её маленькая квартирка с драпировками, статуэтками и обволакивающим уютом. В таких местах преступен любой
ремонт. Я заметил бюст Цезаря с небрежно накинутой на его лысую голову женской шляпкой.
   - Всего лишь гипсовая копия, - сказала хозяйка старозаветного гнезда, - Подлинник в Ватиканском музее.
   На другой стене в потускневшей рамке висела карта Карибского моря со знакомыми очертаниями островов, старинными названиями, по углам которой боги и тритоны, надувая щёки, дули в раковины, а каравелла с наполненными их дуновением парусами пыталась пробраться сквозь морских чудовищ, окружавших её.
   - Давно висит, - сказала Сабина, - Карта шестнадцатого века. Раритет.
   Мы знали друг друга не более двух часов, но в ней не осталось и следа от  прежней безутешной страдалицы.      
   - Скажите, что привело вас туда... к реке?- осмелился спросить я.
   Она беспечно, также как и когда попросила проводить её, махнула рукой.
   - А... это уже в прошлом. Наверное, я ждала вас.
   Кто - то вновь тревожно защекотал у меня в душе, но Сабина поставила на низкий столик бутылку в плетённой соломе, высокие бокалы на подносе с пастушками Ватто и большой канделябр с зажжёнными свечами.
   - Настоящее испанское вино столетней выдержки. Подарок из Андалузии.
Снимите вашу шпагу, кабальеро, вы у друзей, - изящно сказала она.
   Тогда, у реки, поглощённый своей миссией спасения отчаявшейся души, я не разглядел дрожащую от горя женщину. Теперь, при свете свечей, уже спевшая нарядиться в бархатное платье с глубоким вырезом на груди, в котором виднелась соблазнительная ложбинка, с распущенными рыжими волосами и завитушками, игриво спускающимися на виски и лоб, она смотрелась самим совершенством. У неё были холодные правильные черты лица, как у мраморных античных богинь, но глаза неожиданно сверкнули диким кошачьим блеском, что, впрочем, я приписал колеблющемуся от движения её платья пламени свечей.
   Мы выпили вина. Оно было терпким, душистым и обволакивающим. Всё окружавшее меня - Рим, Испания, вино, сопротивляться которому я не мог,- уже было и я писал об этом в повести о своей жизни.
   - Да, то самое андалузское. «Вечерами мы собирались все вместе, неторопливо потягивая душистое андалузское вино, привезённое капитаном».
   Это были строки из моей повести. Я поднял на Сабину удивлённые глаза, но она опередила меня.
   - Я слежу за вашим творчеством. Я им обворожена,- сказала Сабина.
   - Откуда?- нашёл в себе силы удивиться я,- Всего три - четыре публикации,
а повесть ещё не окончена.
   - Кому нужно, тот знает.
   Я окончательно понял бесполезность своих вопросов, но не в силах был объяснить  тайну своего пленения.      
   Цирцея поняла меня.
   - Я создала твой мир. Настоящий ...
   Она налила вина в высокие бокалы, точённые грани которых засверкали при  свечах играющими бликами. Мне захотелось поверить ей и не думать ни о чём лишнем, потустороннем, мешающему этой ночи.
   - Ты здесь застрял. В этом времени. Что тебе в нём?
   Что - то давнее, знакомое, уже бывшее со мной проглядывалось во всём, что сейчас происходило. Мне следовало догадаться об этом уже давно, но я сам запрещал себе это сделать.
   - Я узнал тебя, - сказал я.
   - Ты меня и создал, - просто и спокойно ответила Сабина, - Я твоя.
   Она встала и её бархатное платье упало само собой. Мы стояли друг напротив друга, как и тогда... Её тело было по - прежнему холодным, а уста пленяющими.
   - Только я помогу тебе. ...Тогда ты этого не понял. Неужели ты не устал бороться с миром?
   Она стала торопливо расстёгивать мою рубашку, пуговицы одна за другой падали на пол.
   - Доверься мне... Ну же... решись теперь и мир будет твоим... 
   Резкий, похожий на крик первого петуха, звук вырвал меня из пелены её взгляда, обволакивающего голоса. Это был мой мобильник. Я судорожно схватил спасительную коробку. Звонил Фёдор.
   - Остановись, - кричал он, - Я видел тебя у реки. Я, дурак, оставил тебя одного... Я жду возле твоего дома...
   Мобильник неожиданно замолчал.
   Сабина спокойно натянула на себя платье и встала передо мной, подобная вестнице Судьбы.
   - Освободись от Афинских и Забугорных. Очисти свой путь,- её голос был такой же леденящий, как она сама.
   Я рванулся к двери, рывком открыл её и выскочил на лестницу.
   - Тебе никогда не избавиться от меня, - раздался вслед мне её хохот.   
             .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .
   Вещи чувствуют эпоху. Старая мебель служила не одному поколению, становилась частью дома и своей добротностью внушала мысль о незыблемости человеческого бытия. Современная мебель легкомысленна, неудобна, шатается, ломается, негодует и напоминает временщика в вечном мире вещей.
   Стол был солидным и занимал добрую треть кабинета. Он был создан из натурального дерева с разводными рисунками, покрыт потёртым зелёным сукном и опирался своей массивностью на львиные лапы. Края стола окаймляли точёные бортики. Всем своим видом он вызывал уважение и зависть к своему заслуженному прошлому.
   Добрую треть стола занимал письменный прибор из позеленевшей бронзы, являвший собой произведение искусства. В центре возвышалась египетская пирамида, служившая крышкой чернильницы, по краям покой владыки времени охраняли сфинксы, а у подножия сидели два египтянина  с услужливо вытянутыми руками, на которых лежали фломастеры  и шариковые ручки.
   В кресле с бархатными подлокотниками, очевидно, завершающим мебельный комплект, сидел директор издательства «Красная строка» Зиновий Высокий, похожий на известного русского публициста Глеба Успенского, портрет которого висел над его головой. Сам Успенский взирал на нас внимательным пытливым взглядом.
   В издательство «Красная строка» я направился по рекомендации Софьи Андреевны, которая взяла надо мной решительное шефство.
   - Вот, - Зиновий Высокий погладил рукой стол, - Сберёг от вандалов. В музее Успенского завелась страховая компания «Всё нипочём». Награбят, разбегутся и всё растащат! Веяние эпохи...    
   Я с ним согласился. Нельзя кидать святыню псам. Вещи великих людей обладают магией и взывают к окружающим следовать по их стопам.
   - Софья Андреевна передала мне вашу папку. Да...Соня Андревна, Соня Андревна.., - мечтательно сказал Высокий и положил руку на мой фолиант,- Сочно, живо, интересно. Главное, ново.  Выпустим ваш сборник. Загляните через недельку. Уточним корректуру, обложку и всё такое...
   Судьба не разбрасывается шансами.
   - Я ещё пишу повесть, - сказал я.
   - Закончите, приносите. Мне нравится ваш авторский почерк.
   Я заерзал на стуле.
   - Что ещё в вашем творческом портфеле?
   - Несколько сценариев, - решился я идти ва - банк.
   - Это не ко мне. Попробуйте договориться с киностудией «Зов». Как вы к ней относитесь? – и без всякого перехода вздохнул, - Да... Соня Андревна... Соня Андревна...
   Неведомыми путями я вышел к реке и спустился по ступенькам. Солнце сияло. Вода была чистой и прозрачной.
   Я вынул мобильник и набрал Фёдора.
   - Ты начал писать «Преступление и искупление»? - неожиданно закричал я,- Чего ты ждёшь? Нашу Фату Моргану зовут Софья Андреевна!
            .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .
  Мы с Фёдором сидели по своим углам и лихорадочно работали, перезванивая друг другу каждый час. Его замысел вырос в роман,все персонажи которого только и ждали, когда главный герой расколется,а когда это, наконец, случилось, они восторгались его страданиями. Фёдор упивался.
   Я описывал третью свою жизнь в этом, сегодняшнем мире, как и обещал Фёдору. Сначала я хотел описать её в каноническом повествовательном стиле, но потом махнул на всё рукой и писал, как ложилось.
   Как - то под своими окнами я заметил Сабину. Она приветливо помахала мне. В тех жизнях, в Риме и на Эспаньоле, во мне жила надежда найти себе пристанище. Мир был иной, и я был другим. Теперь же мне, лишённому пространства и замкнутому в пределах собственного существования, предстояло или выдержать происки судьбы, или  потерять себя. И я с новым рвением принялся терзать бумагу.
   Мне позвонила Лена, она не выдерживала разлуки. Я просил её подождать всего несколько дней и тогда...
   ... И тогда я не выдержал и побежал в «Красную строку».
   За заслуженным столом сидел Бурьянов. Он посмотрел на меня оловянными глазами и с наслаждением произнёс:
   - Зиновий Петрович Высокий снят с должности решением совета директоров. Вот-с ваша папка. Не проходит по тематике издательства, - и добавил скрипучим голосом, - Сожалею-с.
   Тягучий густой туман, такой же, как от андалузского вина Сабины, окутал мою голову. Неведомыми для себя путями я оказался на ступеньках набережной. На небе висели мрачные тучи. Свинцовые воды тянули в неизбежность. Эдип всю жизнь пытался избежать злого рока, но, в конце концов, добровольно сошёл в Аид.
   Кто - то тронул меня за плечо. Я обернулся. Это была Сабина. Уже второй раз она оказывалась на моём пути в роковые минуты. Я с надеждой посмотрел на неё. Сабина положила в карман моего пиджака что - то тяжёлое.
   - Ты умный, благородный и сильный, - ласково говорила она, пристально смотря мне прямо в глаза, - Избавься от Афинского. Что нельзя быку, дозволено Юпитеру. Тебе дозволено.
   И она растворилась во всепоглощающем тумане, поднявшимся с реки.
   Дома я лёг на диван в обнимку с пружиной. Множество мыслей осаждало мою разбухшую голову. Я обнадёжил Фёдора, Лев Николаевич без меня зачахнет.. И Лена... Лена верит в меня... Из хаоса мыслей выкристаллизовывалась одна, самая главная. Только немногим дозволено быть судьями. Мне дозволено. 
   Решение созрело мгновенно. Сегодня была пятница. В этот день Афинский врал по радио. Множество людей слушало его ложь.
   Я надел пиджак и отправился в «Глубины непознанного». В кармане пиджака лежал пистолет - небольшой, изящный, удобно ложившийся в ладонь... Ещё у реки, после ухода Сабины, я успел рассмотреть его. В нём была одна пуля, способная распутать Гордиев узел. Я ждал врага.
   Афинский вышел во двор и торопливо направился к своей машине. Я встал перед ним. Он испуганно отшатнулся. Я выстрелил.
   Судьба всё решает по - своему. Она любит, как фокусник, доставать из шляпы неожиданные сюрпризы. Моя рука подпрыгнула вверх. Афинский остался стоять на месте.  Передо мной оказалась Лена. Она держала меня за руку. Пистолет лежал у её ног. Афинский немыслимым прыжком оказался в машине и с рёвом, раздавив на клумбе ромашки, вырвался из двора.
 Я поперхнулся от едкого клубка выхлопных газов.
   - Ты... Ты...- кричала Лена, - Ты понимаешь, что ты наделал!?.. Тебя нельзя оставить одного... Я как чувствовала...
   Из окон выглядывали испуганные лица. Опустошённый, я сел на скамейку. Лена обнимала, целовала меня, стараясь привести в чувство.
   К нам бежала перепуганная Софья Андреевна.
   - Это я, я во всём виновата!.. Я не успела... Вы не умеете ждать... - она стояла перед нами и я ждал чуда, - Афинского перевели в министерство культуры, сегодня перевели... Я же обещала вам помочь, - неожиданно спокойно и с достоинством сказала она и поправила причёску, - И знаете, кто будет редактором «Глубин»?- Софья Андреевна выдержала торжественную паузу и мечтательно посмотрела на верхушки лип, - Зиновий Петрович Высокий, - и скромно добавила, - Пришлось использовать все свои связи.
   Дела о происшествии не возбуждалось: как оказалось, никто из сотрудников редакции ничего не видел. Единственное вещественное доказательство, пистолет, мирно покоился на дне реки, выброшенный туда моей женой Леной. Афинский оценил случившееся, как покушение злостных ретроградов и завистников на его новаторские идеи и много вещал об этом по пятницам на «Эхе глубин» и в недрах минкульта.
   Лев Николаевич водворился на своё законное место и занялся изучением наследия Глеба Успенского, находя его близким по духу к графу Толстому. 
   Фёдор опубликовал «Братьев Ивановых» и «Преступление и искупление», которые имели большой успех. Тираж «Глубин непознанного» подскочил в несколько раз. Кстати, к Фёдору вернулись его жёны, он был счастлив вновь ступить на тропу страданий и взялся за новый титанический труд «Записки из глубин».
   Я напечатал свою заветную папку. Киностудия «Зов» занялась моими сценариями, а совсем недавно я окончил свою повесть. По совету Софьи Андреевны предисловие к ней написал Зиновий Высокий, он исследовал тернистый путь моего героя, а я взял творческий отпуск, чтобы заняться ремонтом, который в соавторстве с Леной и Фёдором подходил к концу.
   Ко мне даже заглянул Лев Николаевич. Он дал несколько ценных советов и, открыв том своего нового кумира, процитировал:
   - «Поднятые со дна души силы бесцельно растрачиваются и погибают, если не находят применения в зримой, полезной деятельности». - и добавил, - Да, глыба.
   После чего он ушёл на свой пост, преисполненный сознания выполненного долга.
   Ночью на город обрушился ураган. О нём предупреждали несколько дней подряд и никто в него уже не верил. Лена ушла на дежурство в поликлинику налегке. Я взял плащ, зонт и поспешил к метро её встречать.
   Грозовые тучи готовы были обрушиться на землю, шквалистый ветер на моих глазах ломал деревья. Мгла окутала реку и гранит набережной едва проглядывался. Из мглы появилась Сабина. Я стал о ней забывать, как о чём - то давно прошедшем и уже искуплённом. У меня дрогнуло сердце от предчувствия тяжёлого и вещего.
   - Думаешь, ты выиграл?- услышал я её ровный, безжалостный голос.   
   Порывы ветра внезапно стихли. Повисла тишина, мрачная и напряжённая.
   - Ты переступил грань.
   За её спиной сверкнула молния, опоясав полнеба. В тишине раздался смех, смешанный с внезапными раскатами грома. Сразу стеной упал ливень и скрыл Сабину, набережную, город...
               
ЭПИЛОГ

ЛЮДИ И БОГИ

   Сплошное белое пространство заполняло собою всё. Я сидел и пытался осознать себя. Сделав несколько шагов, я вернулся обратно, сел на прежнее место, но не увидел стула, а лишь ощутил его.
   - Вернулся?- услышал я слева от себя и кто - то хихикнул.
   - А куда ему деваться? - прозвенел нежный голосок справа.
   - Где я? - привыкший к метаморфозам, я всё - таки хотел понять своё положение, - Где потолок, где пол?
   Первый голос снова хихикнул.
   - Спроси ещё какой сегодня день, - съехидничал второй.
   - Да, а какой сегодня день? - спросил я.
   - Ладно, довольно, - раздался серьёзный голос, - Приступайте.
   Я, наконец, понял, где нахожусь. Я действительно вернулся. Ничего хорошего это не предвещало.
   Белая бесконечность начала заполняться. Сначала появились несколько рядов силуэтов, становившихся более отчётливыми, и когда они приняли вполне ясные  формы, и стали проявлять нетерпение, около меня обрисовалась суетливая фигура, позвонившая в колокольчик, и писклявым дискантом прокричавшая:
   - Мы начинаем, начинаем. Каждый из вас может высказать своё мнение. Но сначала мы поприветствуем нашего брата, согласившегося предстать перед  нашим синклитом. Аплодисменты!
   Раздались жидкие хлопки, но ведущего это не смутило.
   - Поприветствуй и ты присутствующих, - обратился он  ко мне,- От их беспристрастия и справедливости зависит твоя судьба.
   Я кивнул головой и слабо улыбнулся.
   Ведущий с энтузиазмом продолжал.
   - Напомню всем, наш брат самовольно покинул наши сплочённые ряды, чтобы доказать, что существуя там, - ведущий повертел пальцем и показал неведомо куда,- можно прожить, - палец многозначительно поднялся вверх, - без греха, не переступая дозволенную грань.
   - Диссидент, - раздалось слева из рядов.
   - Другие мнения будут? – поинтересовался ведущий.
   - Вольтерьянец, - послышалось справа.
   Ведущий удовлетворённо обвёл взглядом синклит.
   - Там он прожил три жизни. На третьей наш брат споткнулся. Он всё - таки выстрелил и только случайность спасла его от бездны.
   - Меня искушали, - сказал я и, вспомнив Фёдора, добавил, - Я страдал.
   Леонора - Сабина приветливо помахала мне рукой. Ведущий сделал одобрительный жест в её сторону.
   - Наша сестра проверяла тебя на прочность согласно вверенной ей инструкции.
   - Иногда мне было его жаль, - призналась моя искусительница и обворожительно улыбнулась.
   - Что делать, что делать? - сокрушённо вздохнул ведущий, - Мы тоже не чужды нравственным страданиям.
   Выдержав  положенную паузу, он принял выжидательную позу и в упор спросил меня.
   - И чего же ты заслуживаешь?
   Я вспомнил Сократа. На вопрос судей, чего же он заслуживает, мудрец ответил: «Обед на Пританее». В Афинах это было высшей наградой.
   И я, подобно Сократу, ответил на каверзный вопрос, - Высшей ипостаси.   
   Ряды оживились. Звон колокольчика призвал их к тишине. 
   - Братья и сёстры, - торжественно сказал ведущий, - Приступим к голосованию.
   Большие пальцы рук поднимались то вверх, то вниз, то снова меняли положение, и я с тревогой следил за решением своей участи, как раздался голос.
   - Кончайте балаган.
   Из белой бесконечности вышел благообразный старец. Это был Ной. Свою роль первого праведника он давно уже выполнил и теперь пожинал заслуженные лавры в высших сферах.
   Он сдвинул густые брови, нависшие над глазами, полными мудрого и праведного гнева, и голос его заполнил ближайшее пространство. 
   - Что за шоу вы здесь устроили! Людям уподобляетесь? Третью жизнь никто не выдерживает. Нервы сдают. Кого угодно можно довести! Устроились здесь у Создателя за пазухой, небожители!
   Все согласно закивали головами и заискивающе устремили свои взгляды на ближайшего фаворита Создателя.
   - Вы наслаждались покоем и благостью, а ваш брат провёл там, - он сделал жест рукой в неопределённость, - целых три жизни, полные невзгод и испытаний. Ему было трудно. А теперь вы пытаетесь найти ошибки в его поступке... даже пусть и весьма самонадеенном.
   Ной на мгновение погрузился в задумчивость при общем подобострастном молчании, потом встряхнул львиной седой гривой и изрёк:
   - Стыдно. Да.
   В этом «да» прозвучало что - то знакомое и близкое, напоминающее Льва Николаевича. Мне стало теплее. Также быстро первоправедник перешёл на более свойственный ему поучительный тон.
   - Грехами переполнена земная юдоль. И люди их множат, множат и множат. К совершенствованию они неспособны. Они вообще ни к чему не способны. У них чёрные сердца и ленивые души. И вообще непонятно, зачем они существуют. А Создатель возлагал на них свои лучшие надежды и чаяния.  И только Слово способно спасти их от окончательного падения. Сказано: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог». Словом Творец создал из хаоса этот мир. Словом создал человека.  Словом останавливали Солнце, Словом разрушали и Словом созидали. Слово дано человеку, как дар Господень. Но Слово вновь, как и в мою бытность там, - старец показал пальцем в ту же неопределённость, - обросло ложью и грязью, оскорбляющих слух и достоинство Создателя. И, наконец, случилась катастрофа.
   Все испуганно посмотрели на Ноя, молитвенно сложив руки на груди.
   - Господи, пощади, - послышался вокруг нестройный шёпот.
    Старец в печали опустил голову.
  - Они скатились до ЕГЭ. Это было последней каплей, переполнившей чашу терпения Творца. Он создавал людей, чтобы те его познавали.- Ной печально вздохнул, - А какое тут может быть познание? И Творец решил стереть с лица Земли неверный и блудливый род человеческий, чтобы начать всё сначала.
   Тревожный трепет, смешанный со страхом, пробежался по рядам.
   Но старец с благодарностью во взоре воздел вверх руки.
   - Я едва упросил Творца дать людям последний шанс.
   Все облегчённо вздохнули.
   - Людям нужен Учитель. Так решил Творец.
   Ной вывел меня на середину.
   - Наш брат прошёл огонь и воду. Ему доверено Слово.
   Старец возложил руку мне на голову.
   - Творец возложил на тебя эту миссию.      
   И я услышал голос, исходивший отовсюду и опустившийся на меня теплом и уверенностью.
   - Поторопись. Грехи плодятся.
   Я сделал несколько шагов и...
       .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .
   ... и открыл дверь своей квартиры. Ко мне выбежала моя жена Лена.
Перепуганная, она закричала:
   - Где ты пропадал? Я вся испереживалась! Ты мог хотя бы позвонить?
   - Откуда?- спросил я.
   В моей памяти был провал. И я ничего не мог с этим поделать.
   - Наконец - то ты вернулся, - уже тихо сказала Лена и поцеловала меня.
   А потом позвонил Фёдор...


Декабрь 2015 г. – июнь 2016 г.