Одно лето из жизни престарелого романтика

               
                Глава 1
    Иногда,  по утрам, я езжу на работу вместе с городскими сумасшедшими. Как всякий истинно русский человек, испытывающий чувство жалостливого любопытства к калекам и обделенным  разумом, я выделяю их всех сразу из плотной людской массы, скопившейся в ожидании автобуса на нашей злосчастной остановке. Впрочем, это тихие сумасшедшие или, как  их обычно называют, «умственно неполноценные», и где-то там, за нашим институтом,  находится их картонажная фабрика, отгороженная железной дорогой от плоского колеса обозрения  Измайловского парка.
На пятачке остановки к ним привыкли, не обращают внимания - большинство из ожидающих транспорт, погруженные в свои беды и заботы,  по-моему,  просто не замечает их  Божьей  метки. Впрочем,   ведут они себя ненавязчиво, общаются лишь между собой и, как будто, тоже не видят никого вокруг. Их человек восемь-девять, степень ущербности  у них разная, но  их несхожесть, лично мне, кажется очень заметной.
       Вот малый ростом, то ли старичок, то ли мальчик, с тонкими дрожащими пальчиками, в очках с железной, дешёвенькой оправой, в коротеньком аккуратном пальтишке из Детского Мира, боязливо косящийся по сторонам. Раньше его всегда сопровождал седой, невысокий господин с калининской бородкой, но папы, видимо, не стало, и я просто физически ощущаю отчаянное смятение, охватывающее это тщедушное создание, когда в толпе начинается перемещение - подготовка к штурму автобуса, и стараюсь оказаться где-нибудь поблизости, чтобы протолкнуть его легкое тельце к заветным дверям.
       Вот сосем нечто странное, по имени Вова: головка сплюснутая, как бы и без лица вовсе - испуганно моргающие, недопрорезанные, бесцветные глазки, пуговка носа. Сам коротенький,  похожий на  пластмассового голыша.  К нему покровительственно относятся даже его картонажные коллеги. Больше всех его опекает длинноногий парень с волосатой бородавкой по середине худого подбородка – она у него как крошечная бородка. Захват дверей автобуса одним из первых, с обязательным проталкиванием перед собой Вовы, для него дело чести,  и, надо отдать должное, проделывает он это всякий раз мастерски. Они, страшно довольные, размешаются где-нибудь в середине салона –  моргающий Вова у окна, а длинноногий сбоку, отгораживая  коротышку от толчеи автобусного нутра.
      Но наиболее выразительна друга пара. Двое мужчин.  Один, постарше, с мелко вьющейся полуседой шевелюрой и контрастирующими с сединой яркими, как переводная картинка, голубыми глазами; с большим разляпистым ртом и вечным окурком в мягких губах, и второй, с узким тонким подвижным лицом и каким-то особенным благожелательным спокойствием во всем облике. Появляются они обычно вместе, благодушно веселые, незлобно задирая друг друга; громко переговариваются,  будто приглашают стоящих рядом к веселой игре. Узколицый всегда начинает, а затем лишь подыгрывает, как взрослый, развлекая ребенка. Если бы не общение со слабоумной автобусной братией этого, второго,  не возможно было бы отличить от нормальных обитателей  столицы,  лишь непривычная несуетливость выделяет его из толпы, раздирающей плохо открывающиеся двери   автобусов. Мне он кажется хитрым обманщиком, спрятавшимся среди убогих от превратностей жизни,    и вся его невысокая фигура с тяжеловатым, почти женским тазом и неспешно двигающимися ногами лишь незамысловатый камуфляж тонкого наблюдателя людской природы.
      Кто действительно несимпатичны среди моих автобусных ненормальных – это  женщины: они грубы и вульгарны в своей  принадлежности к самкам человеческого рода и совсем не похожи  на  мою Любушку.
      Кажется, не случайно, провидению было угодно пересечь мой  маршрут передвижения на работу с маршрутом этих бедолаг. Что-то последнее время судьба слишком настойчиво подсовывает мне несчастных, несильных разумом. Не случайно, я полагаю, вошла в мою жизнь и Любушка, а произошло это так.
      Жили в нашей пятиэтажке, этажом ниже, две крошечные женщины: бабушка, высохшая старушка,  и мама, игрушечное существо с белокурыми букольками, и была у них полненькая, рано созревшая дочка Любаша. Ее я хорошо помню девочкой, когда она, придерживая оформившиеся грудки, прыгала с подругами в классики. Время шло, бабушка умерла, сверстницы выросли, вытянувшись в длинноногих, модных девиц, а мать и дочь почти не изменились: те же белокурые колечки  на лбу у мамы, та же полудевочка-полуженщина  дочь. Впрочем, присмотревшись внимательнее к дочке, можно было под простенькими, из Детского мира платьицами обнаружить складную фигурку: прямые ножки тридцать третьего размера; все те же пышные грудки; неожиданно длинную, нежную, как раньше говорил, лилейную шейку при бело-розовом, красивого овала личике. Волосы темно-русые, хотя и прямые, но послушно ложившиеся в короткую прическу с игривой  легкой волнистостью на висках. Глаза серо-голубые, поначалу вполне нормальные, очаровывающие детской непосредственностью. А потом, под твоим взглядом происходило нечто странное – синева глаз вдруг начинала размываться, и зрачки уплывали куда-то в сторону. Ей трудно долго слушать; фокус ее внимания - блуждающий, все время должен перемещаться, а иначе страшная усталость до головной боли. Она совсем не идиотка, (как  утверждает Лариса),  по-житейски сообразительнее меня, просто этакая слабость ума, не способность воспринять  отвлеченные  понятия.  Вряд ли  девочка кончила школу, для всех так и осталась Любушкой, но мать и дочь как-то пристроились: Лионелла Павловна работала в ЖЭКе, а Любушка отвечала за пристойный вид телефонных будок, разбросанных между нашими  хрущовками. Часто по утрам, собираясь на работу, я через свое окно на четвертом этаже видел две маленькие фигурки, вооруженные вениками, деловито снующие от одной будки к другой.
      Примерно полтора года тому назад, в один особенно душный летний день, я, работая дома над переводами, услышал странный шум на лестничной  клетке и, заинтересовавшись в чем дело, обнаружил мечущуюся Любушку – у кукольной женщины с полуседыми букольками сделался сильнейший сердечный приступ. Вызванная мною скорая установила -  обширнейший инфаркт, и Лионеллу Павловну забрали в больницу, куда отправились и мы с Любушкой – не мог же я бросить в трудную минуту это потерявшееся существо. Сначала дело шло, как будто, на поправку, но через неделю, когда больная начала ходить, случился второй приступ, и маленькая женщина умерла.
В то время еще не начался стремительный взлет цен в поднебесье, но достойные похороны, с отпеванием в церкви требовали наличия солидных денежных средств, которых, естественно, у Любушки не было. Как оставить в горе малого и слабого -  вызвал я похоронного агента и договорился с ним, скрыв от дочери истинную цену печальной церемонии, благо, у меня еще оставались деньги от перевода Пригожина. Родственников, кроме одной двоюродной тетки, у Любушки не оказалось, так что хоронили Лионеллу Павловну одни соседи, да я попросил моего приятеля, художника Славина, помочь нести легонький гробик.
     Заходил я к Любушке и потом, в течение  сорока скорбных дней, стараясь утешить и отвлечь. Горе ее было бурным, но  кратковременным - спасла та же неспособность долго сосредотачиваться даже на бедах и печалях. Для меня эти визиты имели неожиданное последствие: частое появление в квартире этажом ниже, ласковое участие, по-видимому, не очень привычные для малышки, через пару недель сконцентрировали все ее внимание на моей особе, а образ матери окончательно уплыл в мир теней. Очень быстро  ее расположенность ко мне приобрела конкретный, житейско-кухонный характер: накормить, обстирать, обуютить. Теперь Любаша сама частенько поднималась этажом выше. Моя пятиметровая кухонька запестрела синими и красными цветами непривычно ярких кастрюль; небо вновь стало голубым через тщательно вымытые окна, а в комнатах на подоконниках появилось великое множество горшочков с фиалками всех оттенков. Кончилось тем, что дал я Любушке ключ от квартиры, а затем стал ежемесячно выдавать деньги на ведение совместного хозяйства,  и зажили мы этаким странным братством: я. Любушка, беспородный пес Кузя, которого я подобрал зимой на автобусной остановке, прибитого и несчастного, и старая кошка Варька, котенком появившаяся у нас еще при маме. Любушка бросила свои телефонные будки, и устроилась уборщицей где-то поблизости.  Денег  пока хватает, да мне немного надо, только книги, но, как ни странно, медленнее всего растут в цене истинно хорошие вещи. А какие сокровища отыскал я среди бесчисленных плохих переводов Агаты Кристи, непотребных пособий по сексу и прочего халтурного беспредела – один Архив Русской революции чего стоит!
Когда у Любаши кончаются деньги, озабоченность с одновременным стремлением скрыть от меня  эту житейскую неприятность совершенно лишают сил мою маленькую домоуправительницу, и ее потерянность без слов разъясняет мне, в чем дело. Кроме этих незначительных событий ладим мы отлично, несмотря на разницу во вкусах и возрасте - почти двадцать два года. Когда  по вечерам после общения с  сослуживцами, ошалевшими от  неожиданного скачка из привычного социализма в призрачный для простых людей капитализм; после изматывающей беготни по обезумевшим улицам, заваленным грязными отходами, заставленным лотками с горами заморских фруктов;  выплюнутый в конце концов переполненным автобусом на родной остановке, я, наконец, усаживаюсь за мой любимый письменный стол,  и читаю  Солженицина о войне и революции в нашей бедной стране,   Любаша, старательно прикрутив звук, смотрит на кухне телевизор, а пес Кузя пытается спихнуть с дивана нахально развалившуюся Варьку, у меня создается ощущение наличия  домашнего очага и приступы тоски и одиночества не столь часто холодят сердце, хотя я понимаю, что это лишь иллюзия. Естественно, окружающие, в том числе и Лариса, предполагают самые тесные отношения между мной и Любушкой.  Я не разуверяю - пусть думают, что хотят, да и как объяснишь наш странный союз, хотя порой мне кажется, что мы с моей маленькой хозяйкой единственно нормальные люди в свихнувшемся, как и вся страна, городе.
      Ларису Любушка  панически боится и задолго до ее предполагаемого  появления исчезает в недрах собственной квартире. Моя подруга мало сказать не любит Любашу, а испытывает к ней одновременно чувство гадливого отвращения, как будто это не симпатичная маленькая женщина, а отвратительный слизняк, и ревнивого недоумения - как та посмела оказаться рядом со мной, и занять то место, от которого она сама отказалась много лет назад. Пусть злится, мне осточертело ее вечное стремление подогнать меня под выкройку современного преуспевающего полуинтеллигента. Ее постоянная манера переделывать всех и вся на свой вкус ссорят нас бесконечно и иногда, надувшись друг на друга, мы не видимся несколько месяцев. Кстати, после появления  маленькой хозяйки в моей холостяцкой квартире, у Ларисы появилась противная  привычка, приходя, как бы ненароком, осматривать всю квартиру, проверяя все ли на месте, и как по-новому  Любаша изменила  мое жилье.
В контраст Любушке Лариса высокого роста, даже чуть выше меня; длинноногое, спортивное тело, правда, при почти плоской груди, но Лара прекрасно научилась скрывать этот недостаток; изящная головка на крепкой, ни длинной, ни короткой  плотной шее; с возрастом черты лица стали резче: жесткая линия щек, упрямо сложенные губы; седая, красиво подкрашенная прядь у правого виска оттеняет кофейного цвета небольшие выразительные глаза. Вся она гончая, преследующая удачу и успех, красивая, хищная. Она искусствовед, специалист по испанской живописи 16-17 веков, но жажда  жизненных благ постепенно превратили ее в бойкую журналистку под девизом:  элегантно, с изюминкой, но о чем хотите и  как хотите. Ее всеядность претит все больше и больше, в ней все чересчур: самоуверенность, жесткость, цепкость. Ее любовь к превосходной степени, безусловно, помещала ей в устройстве семейного очага. Превосходная степень в одном, как правило, обделяет человека в другом, да к тому же современные мужчины пугаются   женщин, нацеленных, как торпеда, на определенную цель.
     Сегодня она непривычно молчалива и сдержана, но я просто чувствую пульсирующую волну огромного напряжения,  зажатого волей в этом  пружинистом женском теле, и это напряжение ионизирует воздух в комнате. Она сидит напротив меня и майское солнце, только что начинающее набирать летную силу, высвечивает, золотит ее глаза, которые все скользят мимо меня по шкафам и стульям. Сегодня она, кажется, не замечает произошедших  перемен в комнате, лишь одна швейная машинка мамы, извлеченная на свет по просьбе Любушки, на минуту задерживает ее внимание:
   - Твоя молохольная    поразительно  приспособляема, - зло цедит она, - дура дурой, а ничего не упустит.
   - Лара, оставь! Вещи должны использоваться по назначению и, Слава Богу, появился кто-то, кто может оживить  многие мертвые предметы в этом доме.
Лариса раздраженно дергает плечом, но сегодня ей явно не до мелких придирок
   - Ладно, это  я так. Твое дело. Тоже мне современный Жан Жак Руссо, впрочем, ты и его переплюнул - там была просто коровистая  бретонская  дура, а у тебя ненормальная идиотка.
Я молчу, сдерживаясь, однако воспоминание о Любушке не могут сбить Ларису с курса, отвлечь от главного, ради чего она явилась сегодня.
    - У тебя есть что-нибудь выпить?- неожиданно спрашивает она.
    - Нет, дороговато становится хорошая выпивка. Славин иногда приносит, но, ты знаешь, он не может оставить хоть каплю – надо обязательно допить.
     - Постой, у меня, кажется, что-то есть, - Лариса исчезает в передней, а я почти уверен, что вопрос о спиртном продуман заранее. На столе появляется  коричневый  искристый сосуд с черной красивой этикеткой.
    Мы пьем нечто золотистое, как глаза Ларисы на солнце, тягучее, пахнувшее морем, и закусываем печеньем, что день назад купила Любушка. Напиток крепкий, но совсем не пьянит.
    - Послушай,  у меня к тебе разговор…… предложение, - Лариса вертит, греет пальцами хрустальную рюмочку, - отнесись внимательно к моим словам, и   трезво проанализируй все, что я скажу, - «анализировать» - любимый глагол моей собеседницы.
Она замолкает, держит паузу, как  хорошая актриса, а потом выпаливает:
    - Давай уедем.
    - Куда?
    - За кордон, насовсем. Подожди, не возражай, послушай. В нашей стране становится страшно жить, мы идем к краху или возрождению, не знаю, но для нас с тобой это все равно. Ждать, когда наступят нормальные времена, у нас с тобой нет времени. Ждать может молодежь и то, если не превратится в барыг или бандитов. Мне предлагает подписать контракт одно мадридское издательство. Поработать в музеях Барселоны, Мадрида и написать серию статей для русских эмигрантов Испании и Франции. Я не хочу возвращаться. Потом когда-нибудь, но жить надо там.
   - Любопытно, а какая роль отводится мне?
    - Мы должны расписаться, - как можно будничнее говорит Лариса, - я уже говорила  о тебе. Четыре языка в совершенстве для двоих - не так уж плохо, к тому же у тебя еще разговорный немецкий, как у жителей Берлина.
    - Ну да, я буду тиражировать на английском и французским твои опусы из испанских музеев, и мы заживем богато и счастливо.
    - Перестань! Ты действительно переводчик от Бога, плюс твое техническое образование позволит тебе выбрать занятие по душе и дающее деньги. Впрочем, на первое время есть мой контракт, к тому же на мое имя открыт счет в Мадриде за  статьи, что я для них писала.
    - Постой, постой, это не  о русских маньяках?
    - Представь себе, нет, но иногда приходится писать и о них,  а не только о музейных шедеврах, - Лариса твердо смотрит мне в глаза, - там,  да и тут теперь  надо писать, что заказывают, тогда будут платить, но разговор не об этом. Неужели тебе мало изломанных жизней твоих родителей, бесконечных запретов и тупиков в твоей собственной жизни? Неужели, не надоела, не осточертела эта страна, этот все терпящий народ! Можно хотя бы в конце  пожить так, как должны жить люди. Я тебя просто не понимаю.
    - Это я тебя не понимаю. Ты же блестяще начинала и как искусствовед, и как журналист. Твоя первая опубликованная статья о Брюллове - талантлива, удивительное сочетание глубины и легкости  изложения, а твои работы по Эль-Греко! Тебе грех обижаться, они стали, чуть ли, ни  классикой.
    - Сейчас это в России никому не нужно!
    - Не правда! Нужно, может быть, не многим, но нужно и будет нужно. То, что талантливо, всегда нужно.  Во что ты превратилась! Пишешь заметки  о сексуальном маньяке, какую-то вульгарную, на потребу пошлейшей части нашей публики, популяризацию искусства. Куда ты собралась ехать, зачем? Неужели, не понимаешь. Ну, поезжай на год, на два, если есть возможность, а не рви все разом. Ты и тут можешь писать о чем хочешь и как хочешь – ты достаточно популярна. Да и грех уезжать в такое время!
    - Грех! – Лариса просто взвилась, - бездарная страна, сколько можно просто так перемалывать поколение за поколением. Ты посмотри - наши деды еще в расцвете творческих лет хорошо познакомились с вседозволенностью  социалистической морали;  наши родители жили и умирали в перевернутом, страшном в своей  людоедской сущности мире,   наши дети …да,  что говорить. По крайней мере, еще два поколения не расхлебают этой мути, а мы в умилении воздеваем руки к небесам и твердим, что наш народ – богоносец. Надоело! Люди должны жить нормально: рожать детей, растить их в согласии с Божьими законами, спокойно заниматься своими делами, ездить отдыхать, куда им захочется, а не трястись над каждой копейкой.
    - И это говоришь ты! Ты в этом, как ты изволила выразиться, перевернутом мире сумела выгрызть себе место под солнцем, и над каждой копейкой ты тряслась лет двадцать тому назад, а касательно поездок по свету, то и тут ты преуспела – чего только не повидала.
    - Да, выгрызла, даже не очень вывернувшись на изнанку. Мои  загранпоездки? Это тебе, который ничего кроме Болгарии не видел и то, когда голова стала наполовину седой, кажется чудом турпоездки в Париж, Швецию, вояж по Средиземному морю и несколько командировок в Мадрид. Для того, кто жил в болотной жиже, действительно чудо оказаться на болотной кочке, и он уже не чувствует болотных испарений и даже не знает, что там у леса есть луг с изумрудной травой.
   - Журналист в тебе никогда не умрет – без красивых фраз не можешь. Впрочем, ты права, я мало, что видел. Собрался, было в Армению ехать после землетрясения, да вы со Славиным  пристыдили меня годами.
    - Ах, ты седовласый  романтик! Разгребал бы завалы, таскал  раненых из огня или, может быть, стал воевать с неверными мусульманами. Правильно сделали,  что не пустили.
   - Ты права,  никак  не привыкну к свои  годам.
   - Все забываешь, что старость, как и молодость, всегда впервые, впрочем, разве это возраст для мужчины! Кажется, мы начинаем ссориться. К чему это? Подумай! Нам может оказаться доступным весь мир. Ты же когда-то мечтал: попасть в Вестминстер, Ковент-Гарден, побродить по уличкам старого Лондона, где гуляли герои твоего любимого Диккенса
    - Мечтал…  Нет, Лариса, ты как хочешь, а я никуда не поеду. Сейчас мне бесконечно интересны события, происходящие здесь, под нашим Российским небом. Жить становится интересно! А все эти бытовые трудности…меня не пугают. Переводы, надеюсь, будут нужны и в дальнейшем, а если нет, и закроют нашу достославную фирму, пойду работать в метро, убирать станции или махнем со Славиным к нему в деревню, картошку выращивать. Все это ерунда! Страшно когда люди начинают убивать друг друга, звереют – это страшно. К тому же, подумай, ну какие мы с тобой муж и жена, даже фиктивные! Я же тебя знаю: устроишь там круговорот людей и событий, начнешь носиться из страны в страну, благо за бугром это просто. Такая жизнь не для меня, будем раздражать друг друга - этим кончиться. Был такой момент в нашей жизни, когда появление третьего существа могло связать нас крепко, но ты сама не захотела.
    - Странно ты ведь не любишь меня, а простить то, давнее, не можешь.
    - Тебе  мое прошение  и не нужно. Небу и судьбе было угодно, чтобы это дитя явилось в мир, а ты решила иначе.
    - Если бы ты только знал, как я жалею об этом, хотя… был бы мальчик. Вдруг погиб бы где-нибудь в Афганистане или в Чечне, как раз был бы его призыв. Ты, конечно,  не сделал бы и шага, чтобы спасти свое дитя от этого ада, - лицо Ларисы  делается открытым и печальным,  и мне хочется утешить ее, - а аборт я сделала потому, что знала, что ты не любишь  меня – по молодости такое женщина не может простить.
     Пока я раздумываю, что ответить, раздается резкий звонок – просто удивительно, как Славину всякий раз удается извлекать из нашего щебечущего дверного стража столь решительные трели. Я иду открывать и через минуту он, шумный   и большой, заполняет всю нашу игрушечную квартирку.
    - Приветствую тебя, умнейшая из умнейших,- грохочет он, -  ба, а здесь, кажется, пьют.
Ларисе обычно приветливая и разговорчивая с ним, сегодня сухо здоровается.
    - Вы чем-то опечалены, моя королевна? - интересуется Славин, несколько сбитый с толку ее приемом.
    - Да нет, Виталий Николаевич, все ничего, просто мне надо двигаться. Я пойду, допьете без меня, - Лариса встает и смотрит на меня  выразительно, - ты подумай, Павел, о чем я тебе говорила, - добавляет она и за ней захлопывается дверь.
    - Что так торжественно-печально? Она, что приходила с чем-то важным, а я, дурень, помешал?
    - Нисколько ты не помешал, а, наоборот, избавил меня от неприятного разговора, - я в нерешительности, говорить или нет о странном предложении Ларисы, но, в конце концов, решаюсь, -   уговаривала ехать за границу насовсем, предварительно скрепив наши отношения законным браком.
   - Тю, тоже мне парочка: телок да ярочка, - искренне удивляется Славин, - ах уже эта наша вшивая интеллигенция! Чуть прижало, все за кордон поскакали, а помнишь, не так давно тут распиналась: демократия…, свобода слова…Все мы демократы, умираем от любви к собственному народу, но только чтобы у меня лично непременно были белый хлеб и удобства, к которым моя задница привыкла, а так я все готов отдать… Мать моя женщина! Нам всем очищаться и поститься надо, в рубище ходить. Да где там! - он наливает и залпом опрокидывает в себя большую рюмку золотистого зелья, - фу ты,. хреновина какая, а впрочем, ничего. Ладно, потом допьем. Зови-ка сюда свою маленькую хозяйку, смотри, что я принес, - и он извлекает из огромной спортивной сумки что-то бесконечно нежное, голубое с жемчужно-розовым отблеском, наполняющее комнату слабым мерцанием.
    Я звоню Любушке, спрятавшейся от Ларисы в своей квартире,  и через минуту она появляется радостно возбужденная. Любушка обожает Славина, готова безропотно возиться с ним, когда он пьян, кормить его своей стряпней и исполнять его немногочисленные желания
    - Витенька, пришел, - защебетала она, завертевшись вокруг Славина.
Вдвоем они смешно смотрятся - моя крошка и двухметровый Славин.
    - Ну, царевна-лягушка, принимайся за дело. На, забирай все это тряпье, иди, одевайся, там разберешься, что к чему. Да, поскорей,- приказывает он, передавая Любушке искрящийся ворох, а сам наливает себе вторую рюмку.
    На первый взгляд Славин типичный сибирский крестьянин, из той  богатырской породы зажиточных сибиряков-тружеников: мускулистые, широкие, чуть сутуловатые плечи; крупные, кряжистые руки; буйная, шатенистая шевелюра; всегда загорелое костистое лицо с небольшой кучерявой бородкой, а чуть присмотришься и чувствуешь, что-то не совсем так. Не  слюбился ли крепкий хозяин сибирского хутора со знойной черноокой цыганкой, которая и наградила сына аспидно черными, жгучими глазами; красивым, с горбинкой и тонко вырезанными ноздрями носом, изящными  впадинами у висков, а еще повнимательнее посмотришь и обнаружишь  длинные нервные кисти рук с тянутыми, чувствительными пальцами художника.   Натура его подобна внешности: могучий размах во всем и в гульбе и в работе, страстное отдавание себя без остатка делу, женщине, другу – тому, что важно для него в данный момент, и в то же время нервная надломленность, порой доходящая до истеричности, тонкость чувств и истинная одаренность в творчестве.
    Наконец, появилась Любушка,  и мы со Славиным ахнули. Принесенный наряд был слишком велик для моей крошки, и с юбкой ей так и не удалось справиться. Зато верх был великолепен: тесненный лиф очертил талию, глубокое декольте открывало соблазнительную картину пышного бюста с играющими при каждом движении мягкими ямочками; приподнятый воротник удлинял шею; розовый отблеск ложился на тонкое личико, придавая ему девственную свежесть.
    - Ах, ты,  Любушка-голубушка, - не удержался Славин, - я и не предполагал такого могучего эффекта.
Любушка вся залучилась от его похвалы
    - Отлично, сейчас составим мизансцену, прикинем нужное освещение, поворот, - захлопотал он вокруг нее
    Он то ставил ее, то сажал, вертел, как куклу, во все стороны, открывал и прикрывал занавеску, прилаживал сзади разные драпри и только после многочисленных манипуляций остался доволен.
    - Начало положено, - возвестил он, - прическа никуда не годится, но к сеансу подработаем. Приду после завтра, уже с холстом.  Вымой на ночь голову и наведи марафет, а  я захвачу несколько газовых косынок, будем искать дальше. Сейчас иди, сними все,  а то еще испачкаешь – я обещал вернуть в костюмерную в том виде, как взял, - и он довольный плюхнулся рядом со мной.
     Любаша послушно пошла  переодеваться, а Славин, вылакав весь бальзам, принесенный Ларисой, понесся дальше.  Кстати, идея его нового творения родилась тут же, недели две тому назад, во время мирной вечерней беседы.
     Cлавин сидел у нас. За окном источал нежный перламутр прямо-таки итальянский закат. Виталий был мрачен как всегда, когда торговля  на Арбате его акварелями-пятиминутками, как он их сам назвал, шла успешно.
    - Какое небесное великолепие, - Славин задумчиво-грустный  никак не мог покинуть балкон, хотя Любаша уже поставила на стол принесенную им бутылку коньяка и неехитрую закуску, - такие красоты природы припечатывают. Теперь бы холст и кисти и схватить все эти тончайшие переливы, легкую отяжелелость воздуха от дневной жары. Сейчас я  уже могу не только видеть, но и запечатлеть,- в меланхолии он всегда был высокопарен, - настоящий художник видит ярче, многоцветнее, чем все остальные. Сочетание красок, вот такой теплый нежный  колорит  просто потрясают тебя изнутри, высвечивают нечто в твоем мозгу и тогда свободный полет кисти и….. .порой рождается нечто шедевральное. Вдруг видишь на полотне гениальное световое пятно, цветовой всплеск, светящееся изнутри облако, где-нибудь там, на заднем плане и пусть это лишь частичка, маленький кусочек, но какой! Большие полотна пишутся долго, но гению озарение приходит в главном, а остальным, вроде меня, в мелочах. Хороших полотен, даже великолепных – много, а шедевров – можно пересчитать. А сколько дерзающих  пытались идти к вершине. Знаешь, шедевр – это не максимальное приближение к оригиналу, совсем нет, а максимальное приближение к великим ощущениям, к  озарению человечества. Если художник сумел  приобщиться, прикоснуться хотя бы мысленно к великой тайне жизни, а потом воплотить это на холсте – рождается шедевр, такой, как Ивановское явление Христа народу. Сколько лет он шел к этой вершине, а на пути, между прочим, были такие маленькие шедевры, как его знаменитая ветвь, - Виталий уже принял первую рюмку.  - Есть счастливчики, которых Бог одарил особым проникновением, особым видением, а их пальцы сделал послушным инструментом, способным на воплощение  увиденного и прочувствованного,  но это – единицы. Мне дан дар видеть, что не всегда видят другие, но полет кисти я должен был оттачивать всю жизнь. Живопись - великая вещь! Знаешь, меня лет трех-четырех мать привела к одной своей знакомой,  и там я впервые увидел висящую на стене большую картину. Я уже плохо помню, что там было, кажется, край леса, деревенский дом и кто-то на  завалинке, но свое ощущение я помню отлично. Бесконечное изумление, как будто,  в стене открылось окошко в другой, волшебный, уменьшенный в размерах мир. Мне безумно захотелось туда, к этому дому. Помню, я ревел и никак не хотел уходить, не умея объяснить, в чем дело. Потом, взрослея, я каждый раз поражался этому ощущению - живописное творение,  будто, отделяется от стены,  разрывает ее..  Так-то, брат!б Без техники рисунка художник не возможен. Это утверждаю я, Виталий Николаевич Славин! Примитив в искусстве не приемлю. Утрированные полотна Штеренберга с его селёдками, мазня в цветах Фалька, нарочитая плоскостность Шагала, вся его символика – это не для меня, это все от лукавого, алогизм, спрятанный для просвещенных в примитивном рисунке. Черный квадрат, «нуль форм» – это не апофеоз, а крах души человеческой, отрицание искусства. А я стал мастером, теперь многое могу.  Я всю жизнь оттачивал технику рисунка, без нее никуда, я ведь не гений. Я разработал, вернее, применил с учетом современности способы составления красок, грунтовки холста. Ей, Богу, старик, я теперь многое могу! Но только масло! Акварели – что! Акварели - это для денег, а для души? Сейчас в ход пошел лубок и похабель всякая, а меня,  наоборот, потянуло писать классику,  с максимальной отделкой, с тончайшими полутонами человеческой кожи, выделкой фактуры одежды. Когда пишешь долго, не спеша, с лиссеровками.  Я уже даже заготовил гризайль для хорошего женского портрета с прекрасным женским лицом, одухотворенным, этакую вторую незнакомку… Вот только в кармане ни гроша, натурщице нечем платить. С Лидки гризайль сделал, но с нее только средневековых  колдуний, да современных проституток писать с ее крашеными волосами и монгольскими скулами, а не мечтательных дам.
     В это время Любушка внесла сковородку с аппетитно подрумяненной картошкой. Моя крошка раскраснелась, расстегнула верхнюю пуговичку старенькой домашней кофточки, так что открылась ее полненькая, играющая ямочками шейка. Славин замолчал, как-то странно поглядывая на маленькую женщину.
    - А что если мне тебя, аленький цветочек, выбрать в качестве модели, а?  Попозируешь мне?
     -Ты меня чтоль рисовать будешь?- заинтересовалась Любаша
     - Буду. Ты согласна? Вот и чудно! А что,- обратился он ко мне,- использую эту гризайль, принесу костюм,  и напишем мы прекрасную даму с этой малютки. Думаешь не получиться? Получиться, я же говорю, я многое могу. Создам, ну не шедевр, а хорошее полотно, для души напишу! А получиться, подработаю под старину, припущу крикалей,  и продам на Арбате какому-нибудь  иностранцу за большие деньги. Будет висеть наша душенька где-нибудь в богатой гостиной, украшать интерьер, а я потом напишу уже свое эпохальное.
Славин был уже здорово пьян. Уходя от нас  поздно вечером, он вдруг вцепился мне в рукав и зашептал:
     - Уговори ее позировать, уговори, чувствую, получится, вот  увидишь!
Но Любушку уговаривать не надо было – моя душенька сама хотела, чтобы ее «разрисовали», как она говорила, да для Виталия она была готова на все.
Спустя пару дней  Славин явился опять, долго выбирал место, куда посадить натурщицу. Наконец, выгнав меня с моим письменным столом в мамину комнату, поместил  мольберт с подрамником, водрузил холст, а потом взялся за Любушку; долго мучил ее, заставляя то садиться, то вставать, вертел опять и так и сяк, водрузил сначала ей на голову нечто невообразимо пышное, а потом, все убрал и накинул лишь  сзади легкую газовую косынку серебристого цвета, отошел и, наконец, заявил, что все готово.
     С этого дня началась для моей хозяйки крайне напряженная пора: Славин являлся почти каждый день, часам к десяти. К этому времени Любушка должна была успеть купить все необходимое для обеда на троих едоков, надо прямо сказать, не страдающих отсутствием аппетита. Славин работал до 3-4 часов,  пока было нужное освещение. Потом обедал с нами и часов в 6-7 отбывал к себе на ул. Алексея Толстого.
      Про Ларису я совершенно забыл, забыл даже про ее день рождения одиннадцатого июня – день, когда вот уже лет тридцать я имею честь быть в числе  приглашенных  на это торжество.  Я не люблю бывать у Лары. Однако каждый год с тех самых пор, когда еще были молоды  моя мамы и мать Ларисы,  на пасху и одиннадцатого июня я совершал один и тот же ритуал: купив цветы и коробку конфет,  материализовался  мрачной тенью среди  шумных гостей моей подруги юности далекой.
На этот раз мне показалась, что Лара умудрилась собрать в просторной двухкомнатной квартире у Речного вокзала пол-Москвы, а вторая половина без конца названивала по телефону с поздравлениями, наверное,  от огорчения, что не попали на этот светский раут. Гости, громкоголосые, развязные, с трудом разместившись за столом и утолив первый голод  изысканными закусками,  принялись тут же делать вид, что накоротке знакомы с новоявленными членам правительства и прочими модными людьми сезона. Все  шумно одобряя предстоящий Ларин вояж в Испанию. По-видимому, отмечали не только день рождения,  но и прощались с хозяйкой.
      За столом я сидел, как обычно, рядом   с виновницей торжества;  по левую руку моей соседкой оказалась Ирина, единственная знакомая мне Ларина еще школьная подруга. С другой стороны Ларисы, почти во главе стола разместился некий моложавый тип, старательно выказывающий свою значимость в этом доме: он дробно смеялся, говорил много и громко, все время норовил по-хозяйски облапать Ларису, при этом  как-то по-кошачьему вздергивая верхней и без того короткой губой.
      - Кто это, - поинтересовался я у Ирины.
      - Как ты не знаешь Жору?- удивилась она, - по-моему, он был еще во времена она, правда, к гостям допущен, кажется, первый раз. Откуда он взялся –  не знаю, так давно он появился. Кстати, Жора, как это теперь говориться, главный спонсор сегодняшнего мероприятия.
       - Чем он занимается?
       - Барыга, это точно, а кто конкретно? Не знаю.
       Тот, с другого бока чувствовал себя не только хозяином, а современным набобом, Гарун Аль-Рашидом, по одному мановению руки которого на столе появилось все это великолепие.
       Чужой среди щебечущих гостей, я гурманствовал в свое удовольствие, лакомясь ранними овощами, необыкновенным сыром с тонким пряным ароматом, нежнейшим салатом из крабов и моим любимыми оливками. Было душно, пить крепко не хотелось,  я по чуть-чуть дегустировал вина из диковинных бутылок. Сочетание мартини с пряным сыром оказалось превосходным. Когда стало особенно шумно и душно, а моя бренная плоть слегка отяжелела от принятого во внутрь, я выбрался на балкон и с удовольствием затянулся Ларисиным Мальборо. Гости что-то обсуждали, а я стоял у распахнутого окна и смотрел в светлое безоблачное небо. Только в конце мая и в начале июня  у нас бывают такие  дивные сиреневато-розоватые краски,  и хотя был десятый час, слабая розовость еще висел над домами, медленно погасая на вечернем небе. Где-то далеко внизу зеленели ровные квадраты кустов и деревьев; толстый голубь сел на подоконник, нисколько не смущаясь моим присутствием, и уставился на меня круглым красным глазом.
     - Ты как всегда в одиночестве, - Лариса неожиданно возникла за моей спиной и застыла в красивой позе.
      - Я всегда говорил тебе, что плохо вписываюсь в компанию твоих друзей. Потом нельзя так перекармливать гостей – это отяжеляет и отупляет. Вообще, к чему этот пир во время чумы, - как всегда, она начинала меня злить
      - Это все Георгий, - она пренебрежительно махнула рукой, - а, да ну его. Лучше скажи, как я тебе сегодня? – и она выпрямилась, откинувшись к стене, - ведь сорок восемь уже
      - Как всегда бесподобна.

                (продолжение будет)


                (из книги "Время пощечин").