Экзотическая Алма-Ата 8-22

                НЕМНОГО О СЕМЬЕ, С КОТОРОЙ ПОРОДНИЛСЯ ДЕД ФЕДОТ
                (Воспоминания Деляры Прошуниной, снохи Федота Кондратьевича.
                Написаны в конце 90-х годов.)

                (8/22) Экзотическая Алма-Ата

     Нас провожали милиционер и моя подруга Вера. Посадили в обычный вагон. Наши соседи - демобилизованные после ранения солдаты, возвращающиеся домой. Хотя ехали мы неделю, места у всех были сидячие. То есть в купе плацкартного вагона набилось человек двенадцать. Но все быстро подружились и спали по очереди. Ночью, кто не спал, разговаривали. Один солдатик дал маме на всякий случай адрес своей тети в Алма-Ате. Основной наш багаж - успевшие доплыть заработанные мной овощи. А морковка - главная еда в дороге.
     В Алма-Ате я осталась на привокзальной площади сторожить мешок с картошкой и старый, перевязанный веревкой неподъемный чемодан с нашим барахлом. В Москве втащить багаж в вагон помогал милиционер. В Алма-Ате вынести  из вагона - солдаты из нашего купе. Мама пошла по адресу, указанному в направлении. Это был единственный документ. Паспорт у нее забрали.
     Мы приехали рано утром. День был теплый. Я смотрела на прямую, как стрела улицу, окаймленную пирамидальными тополями и упиравшуюся в снежные горы. Красиво. Но дома в основном одноэтажные с плоскими крышами. Беззаботные туристские мысли продержались до полудня.
     Мама не возвращалась. И в этот день так и не пришла. Я продремала на скамейке ночь, закутавшись в одеяло, привязанное к чемодану. Ночью здорово похолодало. Рассвело. Что же делать? Я помнила, что мама пошла по адресу проспект Сталина, 101, кирпичный завод. Даже если я дотащу вещи до камеры хранения, у меня их не возьмут. Нет никаких документов и ни копейки денег. Я подошла к милиционеру и рассказала нашу историю. Он удивленно посмотрел на меня.
     -А ты кто? Чеченка или балкарка?
     -Нет,- я тоже удивилась.- У меня отец еврей, а мать кумычка. Это один из народов Дагестана.
     -А чего же вас в лагерь?
     -В какой лагерь?
     -Кирпичный завод - это лагерь. И что, твоя мать туда сама пошла?
     -Поехала на троллейбусе.
     -И не пришла за тобой? Значит, ее не выпустили. А у тебя никого в Алма-Ате нет?- Я покачала головой.- Если хочешь, я могу доставить тебя в лагерь. Сейчас доложу начальству. Но подумай, ведь оттуда ты уже не выйдешь.
     Мы договорились, что он доложит начальству. Может быть, его начальник позвонит в лагерь и узнает, что мне делать.
     Он вернулся быстро.
     -Придется тебе ехать. Мать твоя сидит в изоляторе. Она так рвалась к тебе, что пришлось ее запереть.
     Он посадил меня в коляску мотоцикла, пристроил вещи, и через полчаса я стояла у ворот лагеря.
     Это впечатление создалось у меня тогда, но я и теперь думаю, что, наверно, так и было. Мне казалось, что и комендант лагеря и комендант всего района (не уверена, что правильно называю их должности) не знали, что с нами делать. Их обязанность - надзирать за спецпереселенцами, то есть высланными народами, чеченцами и балкарцами. Мы под эту категорию явно не подпадали. Мама из своих сорока четырех лет двадцать прожила в Москве. Ее сестры и другие родные благополучно живут в Махачкале, Рязани, Иркутске. Почему ее записали в спецпереселенки?
     Надо сказать, что до приезда в Алма-Ату мы не подозревали, что некоторые народы Кавказа и калмыки, немцы были депортированы в Сибирь и Казахстан. Года три спустя один из комендантов, они часто менялись, но почему-то все откровенничали с мамой, предположил, что кто-то в Москве, может быть, даже машинистка, спутал кумычку с калмычкой, и мамина фамилия попала в "книгу смерти", как называет такие списки дед Федот.(1)
     А пока нам отвели отдельный "дом". Все, что можно сжечь или продать, там было выломано. Вместо пола - глина, как на утоптанной дороге, вместо потолка - ясное, к нашему счастью, небо. Ни окон, ни дверей, из печки вырваны дверца и плита. Но стены хорошие, саманные, новые.
     Какие-то мужчины помогли дотащить наше имущество. Потом пришла женщина, сказала, что ее зовут Хава, и спросила, откуда мы. Узнав, что из Москвы, рассказала о какой-то Мариам, которая тоже из Москвы, но живет в городе. Хотя в лагерь приходит, здесь еще остается ее сестра.
     Хава осмотрела наш "дом", вздохнула.
     -К себе вас взять не могу. У меня пятеро мужчин. Они вам спать не дадут. А девчонке и вообще голову закрутят. Пойдемте, я вам покажу, где можно соломы наворовать.
     -Спасибо, пойдемте,- я поспешила влезть в разговор, потому что испугалась - сейчас мама взорвется. Она постоянно твердила, что и семья папы и ее семья были люди не знатные и не богатые, но честные. Беречь честное имя папы - это единственное, что в наших силах. Мама еще гордилась тем, что в ее роду никто и никогда не торговал. Торговлю она почему-то считала постыдным занятием. Но мама промолчала, а Хава критически оглядела нас.
     -А другой одежды у вас нет?
     За те двадцать дней, пока переделывали бумаги на мамину высылку, родители моей школьной подруги Ляли Горяиновой и вся их большая семья собрали для меня много красивой одежды. А женщины, которые жили у нас в подвале в первые месяцы войны, пока были частые воздушные тревоги, принесли теплые вещи для мамы. Наверно, на взгляд Хавы, мы были хорошо одеты.
     Мама открыла чемодан, Хава мрачно рассматривала наши богатства, выбрала два ситцевых халата и велела надеть поверх пальто.
     -А она,- Хава посмотрела на меня,- пусть завяжет голову платком и закроет пол-лица, а то украдут.
     -Ей же и пятнадцати нет,- ужаснулась мама.
     "Ну, теперь она меня и на шаг не отпустит",- подумала я, не понимая маминого испуга. Для своих четырнадцати лет при великолепном знании мата я была удивительно глупой. И еще долго была глупой.
     Платка не нашлось, Хава сходила домой и принесла свой. Старый, выцветший, грязновато-серый, хотя и чистый. Отвратительный. В другое время я бы ни за что не повязала голову. Но теперь смирилась.
     Хава рассказала, что хлебных карточек в лагере не дают. Утром к семи часам женщины выходят на работу, а когда в два заканчивают, им дают талоны на обед и на хлеб. Мужчины в лагере на работу не ходят. Почти всех выпускают в город, а вечером они возвращаются и приносят своим семьям еду. Хава, как и другие женщины, у которых в доме есть мужчины, на работу не ходит.
     -Вот здесь женщины ногами месят глину для кирпичей,- она показала на яму с водой.
     Мы три раза сходили за соломой, Хава объяснила, что соломы должно быть много, чтобы было тепло спать. Мы открыто брали нерезаную солому, нас все видели, но никто и слова не сказал. Резаную солому брать нельзя. Она уже "промышленное сырье". Ее добавляют в месиво из глины и навоза, из которого делают саман, т.е. кирпичи, высушенные на воздухе, а не обожженные в печи.
     Почему-то на улицах, если можно так назвать пространство между домами, у которых в отличие от нашего были и крыша, и двери и окна, толпилась уйма народа. Мужчины, дети, старухи. Все, как на веселый спектакль, смотрели на наши рейды с соломой.
     Наконец, можно укрыться дома. Очень хотелось есть. Можно бы испечь на костре картошку, но нигде ни единой щепочки. Чем же топят и на чем готовят те, кто давно живет здесь? В очередной раз пришла Хава и принесла кастрюлю с мясной лапшой и две ложки. Пока мы ели, она объяснила: у нее есть примус. Если мы достанем примус или керосинку, она нам на первые дни даст керосин. А пока она принесла нам коптилку, не сидеть же людям в темноте. (Ни лампы, ни электропроводки, разумеется, в нашем доме не было.) Коптилка - небольшой аптечный пузырек, горлышко накрыто железкой с прорезью посередине. В прорезь вставляется металлическая трубочка, в которую продернут фитиль. Если нет настоящего фитиля, можно воспользоваться туго скрученным бинтом или тряпкой. В пузырек налит керосин, фитиль плавает в нем, а его верхушка, чуть выступающая из трубочки, горит и дает свет, при котором вполне можно читать.
     Первая ночь была самой ужасной. В солому вместе с нами забрались мыши, мы ощущали, как они суетятся, иногда чуть покусывают пальцы ног. Мы решили надеть ботинки, которые где-то достал для нас отец Ляли.
     -По-моему, если их не трогать, мыши людей не кусают,- неуверенно успокоила меня мама.
     -Конечно, не кусают,- уверенно подтвердила я. Мне так хотелось устроиться где-нибудь за столом и описать наши приключения Вере и Ляле, моим московским подружкам. (Ответ, который ближе к Новому году я получила на свои письма, надолго отучил меня откровенничать. Вера прямо писала, что мне не дают спать лавры Жорж Санд, а Ляля будто не обратила внимания на неожиданный поворот в моей жизни и писала об очередной ссоре со старшей сестрой. Вскоре переписка оборвалась, слишком по-разному мы жили.)
     Утро вечера мудренее. Мы встали еще затемно и отправились к яме, где предстояло работать. Мама думала, что нам выдадут какие-нибудь резиновые сапоги, как выдавали ей на торфоразработках. Для тепла надо намотать на ноги тряпки. Поэтому лучше прийти пораньше и выбрать сапоги размером побольше.
     Вода в яме за ночь покрылась корочкой льда. Возле ямы никого, ни с сапогами, ни без сапог. Но мы честно стояли там, по-моему, часа два. Появились две женщины. Они смотрели на нас, как на инопланетянок. Потом одна из них спросила: "Вы балкарки?" Мама удивилась: "Почему вы так думаете?" Оказывается, Хава сказала нам не все. Чеченки вообще глину не месят. Не уверена, что мужчины-чеченцы законными способами добывали еду и деньги, но "своих", неважно родственниц или нет, они кормили и месить глину ногами в ледяной воде не пускали. Наконец, не спеша подошел заспанный, неумытый парень. Как потом выяснилось, бригадир-балкарец. Он сообщил, что не на чем привезти глину, и сегодня работы не будет. Женщинам он выдал несколько талонов. Они расписались у него в тетрадке. Нам не дал ничего. В его тетрадке мы не значились.
     Мы пошли к коменданту. Нас в здание комендатуры не пустили. Неприёмный день. Мы опять зарылись в солому и попытались заснуть. Ни в этот день, ни в следующие к нам больше никто не пришел. И мы никуда не ходили. Становилось все холоднее. Мы не догадались спрятать картошку в солому, и она подмерзла. Но почему-то даже мне было уже все равно. Мы лежали в соломе, не разговаривали и почти все время дремали, потеряв счет дням. По-моему, так продолжалось недели две.

(1)Отец Хадежат был кумыком, а мать – чеченкой. Сама Хадежат считала своим родным языком кумыкский (на нем говорили в ее семье), а себя - кумычкой. В последнем паспорте, выданном по следам брежневской конституции 1977 года, значилась именно эта национальность. Из прежних документов сохранилось только свидетельство о рождении моей мамы, Деляры Прошуниной, с датой выдачи 20 ноября 1947 года. В нем национальность Хадежат указана следующим образом: «чичена», над буквой «н» ручкой другого цвета подписана «к».  До триумфа сталинской мудрой национальной политики никто при оформлении паспорта выбору национальности особого значения не придавал. Все это не отменяет версию коменданта лагеря, тем более, что конечный результат остается тем же - ссылка. (Прим. Николая Николаевича Прошунина, внука деда Федота)