Луца Люся - Людмила Бабушка Люся

Вступление

 
Монреаль, Канада, июнь 2016 года.

Люся сидела за рулём новенького «Lamborghini» и радостно улыбалась своему внуку, фотографировавшему её в своей машине.
Она положила руки на руль и нечаянно нажала на кнопку клаксона. От неожиданно резкого звука сигнала она вздрогнула, но тут же громко, по-детски заливисто рассмеялась.
В голове промелькнуло: «Последний раз я так смеялась шестилетней девочкой, ещё до войны в Бухаресте».



Бухарест, июль 1993 года.

«Ну, вот ты и в Бухаресте, Шурик», – сказал я сам себе, спускаясь по трапу самолёта.
Мой самолёт прилетел в Бухарест из Тель-Авива в девять часов утра, а следующий, на Орадею, вылетает только завтра в восемь тридцать. Это давало мне около суток пребывания в Бухаресте, городе, так любимым моим отцом, жившем здесь до 1940 года.
Мне очень хотелось понять, что такого особенного есть в этом городе, его улицах, ресторанах, музыке, по которым так скучал отец и о которых с упоением много рассказывал.
Такси остановилось неподалёку от огромного помпезного здания. Получив деньги и бросив что-то по-румынски, из чего я понял только «Чаушеску» и «Сентер», таксист уехал.
Догадавшись, что это и есть знаменитая резиденция румынского диктатора, я направился к одному из входов в здание с надеждой посмотреть, как выглядит это «чудо» изнутри. Но метров за тридцать от входа ко мне подошёл низкорослый, но крепкий на вид парень лет двадцати пяти и спросил по-румынски: «Куда это Вы направляетесь?» Не зная в принципе румынского языка, я неожиданно для себя понял его вопрос и на своём ломаном английском объяснил ему, что я израильский турист и хочу осмотреть это «величественное» сооружение.
На что он, показав мне какое-то удостоверение, сказал уже по-английски, что я не смогу этого сделать, так как внутрь можно попасть только с группой, заранее заказавшей посещение.
«На нет и суда нет», – подумал я и, попрощавшись с ним, повернул в сторону старого города.
Дойдя до площади Объединения (Piata Unirii) и вдоволь полюбовавшись действительно красивыми европейскими домами, я повернул влево на пешеходную зону. Несмотря на сравнительно ранний час (около одиннадцати утра обычного рабочего дня) улица была заполнена многочисленными туристами и праздно шатающими местными жителями. Я переходил с одной стороны улицы на другую, время от времени щёлкая фотоаппаратом и заглядывая во дворики, в  которых часто располагались уютные кафе и рестораны.
Один из ресторанов почему-то привлёк моё внимание. Я не был голоден, в самолёте нас хорошо покормили, но ноги сами понесли меня и, открыв дверь, я вошёл.
Интерьер ресторана был несколько необычен: вокруг суперсовременной барной стойки с машинами для приготовления кофе стояли грубые, потемневшие от времени деревянные столы с такими же скамьями. Столы были без скатертей, а скамьи покрыты толи бараньими, толи козьими шкурами, а некоторые просто разноцветными шерстяными  ковриками.
Над стойкой висела табличка – «1878 год».
Я осмотрелся. Зал был полупустым. Завтрак уже закончился, а для обеда было ещё рановато.
Несколько туристов сидели за одним столом и, громко переговариваясь, пили ароматный и, видимо, крепкий эспрессо.
Я уверенно направился к правой стене и сел за стол, стоявший неподалёку от бара. Опустившись на скамью, покрытую бараньей шкурой, я всем своим существом почувствовал, что когда-то мой отец сидел за этим самым столом со своими друзьями. Я видел их как бы со стороны: молодые, сильные, беззаботные, они что-то оживлённо обсуждали и громко смеялись над удачной шуткой.
Быстро подошедшему официанту я объяснил, что не очень голоден, но порцию мититей* с бокалом красного сухого вина, а также кофе с местным пирожным на его усмотрение попробую с удовольствием. Мититеи таяли во рту, кофе был ароматным, а откусив пирожное, я наконец-то понял, почему мой отец так расхваливал бухарестские рестораны и особенно их «прежитурии**».
________________________________________________
** - pr;jituri (рум.) Торты или пироженные.
________________________________________________
Рассчитавшись, я вышел на улицу и отправился в сторону старого еврейского квартала. Дома, разные по стилю, хорошо сохранились или были уже восстановлены, цветные витрины магазинов, булочных и кафе зазывали войти. Я шёл вдоль витрин и представлял себе, как выглядели эти улицы до войны. Большой разницы, наверное, не было. Разве что хозяевами многих магазинчиков были евреи и наряду с румынским здесь звучал идиш.
Время от времени я заглядывал в открытые ворота, ведущие во двор или на лестничную клетку.
Один из дворов почему-то привлёк моё внимание, и я решил заглянуть в него. Открыв тяжёлые ворота и пройдя под домом, я оказался в большом прямоугольном дворе, образованном четырьмя двухэтажными зданиями. Стена одного из домов была почти полностью закрыта вьющимися по ней виноградными лозами, тянувшимися от земли почти до крыши. В глубине двора росло несколько яблонь, по-видимому, остатки когда-то большого сада.
Со всех сторон на меня смотрели пустые окна квартир. Вдруг я заметил в одном из окон второго этажа маленькую девочку лет пяти-шести.
Она стояла у окна, прижавшись носиком к стеклу, от чего её стриженная под каре головка казалась забавной и смешной. Видимо, понимая это, она на миг оторвалась от стекла и заливисто рассмеялась. Потом поманила меня своей маленькой ручонкой, как бы говоря: «Ну, что ты там стоишь? Поднимайся к нам скорее!»
Я её сразу узнал –  это была Люся...
 

Бухарест, осень 1939 года.

Пятилетняя Луца стояла у окна, прижавшись к стеклу своим маленьким носиком. Она высматривала, когда придёт дядя Анчел.
Из соседней комнаты доносилось папино негромкое пение и монотонный стук швейной машинки, на которой он что-то строчил. Обычно он только кроил, на стоящем посередине комнаты большом столе, а шитьём модных дамских костюмов занимались пять работниц. Девушки ушли примерно час назад но, по-видимому, заказ был срочный, и отец спешил его выполнить сегодня.
Вскоре стук швейной машинки прекратился, значит, папа закончил работу и скоро уйдёт с мамой в кино. О походе в кино Луце и двум её сёстрам, старшей Саре и младшей Шелле, мама сказала ещё за обедом, и что сидеть с ними будет дядя Анчел,  папин младший брат, живший неподалёку от них. Девочки любили, когда их оставляли с дядей Анчелом! Он был весёлым, никогда на них не кричал, даже если они слишком расходились. Укладывая их спать, рассказывал интересные сказки о прекрасных принцессах и отважных принцах, и часто они засыпали под необычные колыбельные, длинные и очень мелодичные, непонятные, но приятные песни на чужом, как он им сказал, итальянском языке. Обычно они засыпали, так и не дослушав песню до конца. Потом, много лет спустя, Анчел объяснит Луце, что пел он им свои любимые арии из итальянских опер.
Зазвенел звонок, значит, дядя Анчел уже пришёл. Но сегодня он был чем-то очень встревожен и не зашёл, как обычно, сразу же к девочкам в спальню, а задержался в гостиной. Остановившись около стола со словами: «Ну, что ты скажешь на это, Зейлик?», – вынул из кармана мятый конверт и протянул его брату. Зейлик достал из конверта письмо и быстро пробежал его глазами. Потом позвал жену, и они втроём начали что-то взволнованно, но негромко обсуждать. 
Луца, не понимая, почему дядя так долго не заходит к ним в комнату и не укладывает их спать, немного приоткрыла дверь и выглянула в столовую. До неё донеслись только непонятные обрывки разговора. Потом она услышала, как дядя сказал: «Нет, вы всё-таки идите в кино. Всё равно это надо ещё обсудить с остальными братьями».
Родители ушли. Дядя Анчел наконец-то зашёл в комнату к девочкам. Уложив младшую в кроватку, сказал старшим: «Хотите песенку? Тогда ложитесь быстрее».
Когда девочки улеглись, он начал петь. Но в этот вечер песня была какая-то необычная: её мелодия и звуки дядиного голоса казались очень печальными. «Что-то случилось? – спросила Сара. – Нет-нет, что ты, всё хорошо, просто это очень грустная песня. Я вам сейчас другую, весёлую песенку спою». Девочки заснули, как всегда, не услышав конца песни.
Прошло несколько дней.  Всё было, как обычно, и девочки успокоились. Но примерно через неделю, вечером, к ним пришли все жившие в Бухаресте папины и мамины родственники. Их лица выглядели встревоженными. Луца спросила отца:
– Что, сегодня какой-то праздник?
– К сожалению, нет, доченька. Просто сегодня у нас очень важная семейная встреча.
Все много говорили и спорили, решали, что дальше делать. Как потом оказалось, письмо, которое принёс ранее дядя Анчел, было от его отца, в котором тот советовал всем сыновьям переехать из Румынии в Молдавию.
Луцыны родители решились на переезд к родителям. Дядя Анчел их поддержал и сказал, что тоже приедет, но несколько позже.

 
Леово, Молдавия, 1940 – 1941 годы.

Пара месяцев ушло на сборы. Что смогли – продали и вначале 1940 года переехали в Молдавию, в Леово, где жили родители отца и его многочисленные братья и сёстры. Поселились они у бабушки с дедом, у которых был большой дом, двор и хозяйство. Девочкам там очень понравилось: городок небольшой, можно было без взрослых выходить из дома и играть с соседскими ребятами. Недалеко от города по новой границе с Румынией протекал Прут, и летом они с родителями ходили на реку купаться.
Прошло больше года, через пару месяцев Луце исполнится семь лет и осенью она пойдёт в школу.
А сейчас она веселилась на свадьбе тёти Иты. Свадьба была у деда Герша во дворе. Столы заставлены бутылками с вином и большими тарелками,  полными всевозможных закусок. Гости бурно танцевали под громкую музыку «клейзмерс».
Луца с сёстрами и другими детьми веселились,  путаясь под ногами у танцующих. У Луцы был ещё один повод для веселья: незадолго до свадьбы тётя Ита и дядя Сруль немного поссорились. Желая выяснить отношения, они выбрали Луцу своим «почтальоном». Она пару дней бегала от дома невесты до дома жениха и обратно, передавая им записки  друг от друга. В день свадьбы Луца ходила гордая. Она считала, что если бы не она – этой свадьбы не было бы вообще.
Было около полуночи, когда в калитку вошли несколько пограничников и объявили, что, в связи с напряжённой обстановкой, просят всех разойтись по домам и не подымать лишнего шума. Пограничников угостили вином и подали им закуску. Они выпили за здоровье молодых, но ещё раз настойчиво попросили закончить свадьбу. Гости быстро распрощались и тихо ушли, самые близкие родственники вошли в дом, чтобы догулять свадьбу.  Но настроение у всех уже было испорченно, и вскоре все разошлись по своим домам.
А через две недели, 22 июня, фашистская Германия, нарушив договор, напала на Советский Союз. Началась Великая Отечественная война, а с ней и самая большая трагедия нашей семьи.
В ту же ночь была первая бомбёжка городка. Мама разбудила девочек, в спешке одела и отвела в чужой двор, где они спустились в большой подвал. Там уже было много людей, все – очень взволнованы, многие плакали. Девочки не понимали, почему их привели в это место, им тоже было очень страшно, так как они чувствовали, что надвигается какое-то зло, угрожающее всех уничтожить.
Через несколько дней началась эвакуация. Луца не знала, что это за слово, но очень быстро поняла, что это значит покинуть свой дом, всё бросить и уйти или уехать подальше от опасности. Отца к тому времени уже мобилизовали в отряды помощи действующей армии, и мама решила, что они поедут вместе с семьёй папиного брата Сруля в Котовск, где жили родственники его жены. Поехала с ними и Луцына бабушка Элька, мать Луциной мамы.
Пробыв у родных несколько дней, решили вернуться домой. Ходили слухи, что немцев вот-вот разобьют и война закончится. Многие уже уехали обратно. Но перед самым отъездом бабушка, которая все эти дни чувствовала себя плохо, сказала, что останется в Котовске, а когда за ней приедет Зейлик, Луцин отец, они все вместе поедут в Леово. Услышав это, Луца, у которой сильно болела нога, попросилась остаться с бабушкой. Мама согласилась и уехала с сёстрами. Луца не думала тогда, что расстаётся с ними навсегда. Уже после войны, из рассказов оставшихся в живых очевидцев, она узнала, что где-то по дороге маму с сёстрами, вместе с другими возвращавшимися, поймали и расстреляли немцы, а тела их закинули в какой-то колодец.
Но где это произошло, Луца так и не сумела узнать...
 
 
От Молдавии до Украины, 1941 – 1942 годы.

Вскоре бомбёжки пришли и в Котовск. Многие улицы превратились в руины. Надо было срочно убегать от приближающихся немцев. Бабушка с Луцей ждали Луциного отца, но он не приезжал. Через несколько дней их эвакуировали в Кишинёв. Эвакуировали – это громко сказано, на самом деле они превратились в обыкновенных беженцев. Без прав, без помощи, без транспорта. Всё время шли пешком, и потому дорога в Кишинёв заняла у них довольно много времени. Постоянно хотелось есть и пить. Единственной помощью была раздача круглого хлеба в специальных пунктах. Ели они его на ходу, стараясь не отставать от идущих людей. Да и останавливаться некогда было. Народу вокруг шло много, всем было очень тяжело, немцы шли по пятам. Бомбёжки становились всё более частыми, снаряды взрывались почти рядом, падали и гибли люди.  Луце было очень страшно, только спокойно сказанные бабушкой ласковые слова немного успокаивали её. Они шли день и ночь, засыпая на ходу, и уцелели просто чудом.
Наконец добрались до Кишинева, но оказалось, что и там оставаться нельзя. Немцы были уже в пригороде, и Луце с бабушкой пришлось идти дальше. Город сильно бомбили, витрины магазинов  разбиты, многие магазины  вообще разграблены, хаос и опустошение царили вокруг. То тут, то там на тротуаре валялись новые вещи или продукты, брошенные или упавшие из рук убегавших грабителей.
Луца почти бежала, едва поспевая за бабушкой, забывшей о болях и слабости и постоянно с тревогой её подгонявшей. Пробегая мимо продуктового магазина, Луца остановилась, как вкопанная. Прямо под её ногами лежала целая коробка с плитками шоколада. Ещё не веря в такое чудо, она неуверенно взяла из коробки одну только плитку, но бабушка строго сказала ей: «Сейчас же положи на место, чужое брать нельзя!» Положив аккуратно шоколад в коробку, Луца поспешила за бабушкой.
Постепенно вокруг них становилось всё больше и больше уставших и обеспокоенных людей. Кто с узлами, с чемоданами или, как Луца с бабушкой, без ничего, как могли  бежали или тащились к находившейся уже неподалёку большой казарме. У входа в казарму их поставили в длинную очередь на регистрацию и отправку. Когда подошёл их черёд, пожилой мужчина, проверив документы, послал их к одному из стоявших неподалёку грузовиков. Там им помогли забраться в набитый людьми кузов, и через несколько минут машина тронулась. Бабушка, как и все, села на пол, обняла Луцу, и та быстро заснула. Ехали они долго, время от времени грузовик останавливался, и только на исходе ночи, под утро, приехали в какой-то украинский колхоз, название которого маленькая Луца и не запомнила. Там их немного покормили и расселили по домам.
Все беженцы работали в колхозе, но бабушка была очень слаба и не могла работать, а Луца была ещё маленькой. Поэтому они получали минимальный паёк, которого с трудом хватало на полдня. Луцу с бабушкой поселили в небольшом домике с верандой, в котором кроме пожилых хозяев жила пара евреев, бежавших из Польши. У них не было своих детей, а Луца им очень понравилась, и они, как могли, подкармливали её и бабушку. Они даже хотели удочерить Луцу, но бабушка не согласилась. Она не знала, что Луцына мама и сёстры погибли. Девочка часто думала о маме с папой и о сёстрах. Иногда ей казалось, что она слышит их голоса. Но никто из них не приезжал. Однажды, играясь на веранде, Луца снова услыхала голос отца. Он так явственно спрашивал о ней с бабушкой, что Луца быстро выбежала на крыльцо да так и застыла. На этот раз это действительно был он! 
Сорвавшись с места, она побежала к нему. Крепкие руки отца подхватили её, и Луца, обхватив двумя руками его шею, навзрыд расплакалась. Но это были слёзы радости. Она думала, что наконец-то папа её нашёл и отвезёт к маме и сестричкам. На шум вышла бабушка. Увидев Луцу на руках отца, она поспешила к ним, и все они крепко обнялись.
Почти одновременно они задали друг другу один и тот же вопрос: «А где Зельда с девочками?»
Оказалось, что Зейлик тоже не знал, где они. Он очень расстроился, узнав, что мама с сёстрами решили вернуться в Леово.
Через несколько дней отец перевёз Луцу и бабушку в другой колхоз, где он работал в поле и жил в украинской семье.
Хозяева были пожилыми, жили одни, так как оба их сына с самого начала войны ушли на фронт.
Луца целыми днями была с бабушкой, папа работал и приходил поздно вечером очень уставший. Едва перекусив, он сразу же шёл спать, а уходил рано утром. Бабушка часто болела, и в такие дни девочка нередко лежала вечерами в кровати, вспоминая счастливую жизнь в Бухаресте. Она представляла себе, что мама с папой и сёстрами ушли куда-то, но пришёл дядя Анчел, сейчас он зайдёт в комнату и споёт ей песенку. Эти мысли обычно помогали ей уснуть, но однажды Луца задумалась о другом: где сейчас все её родные, где дядя Анчел? Он тоже, наверное, убегает о немцев. И возможно, он в соседнем колхозе, а может, остался в Бухаресте…
С этими тревожными мыслями она заснула.

 
Украина – Казахстан, 1942–1943 годы.

Немцы продолжали наступать на всех фронтах и уже были довольно близко от колхоза, в котором жила Луца с отцом и бабушкой. Плохо владея русским языком, они не знали, что опасность так близка. Но однажды хозяева дома зашли в их комнату и предупредили, что немцы очень близко и надо срочно уходить. Они были очень хорошими людьми: собрали в дорогу продукты на пару дней, дали два тонких одеяла, и, проводив до конца села, по-родственному попрощались.
Первые дни Луца много времени была на руках отца, но бабушка как-то сказала: «Ты уже большая девочка и, если хочешь, чтоб твой папа не заболел, старайся больше ходить сама». Шли долго, из села в село, но приходилось ночевать и в степи на земле, и в лесу под деревьями. Часто совсем нечего было есть, и бабушка, встречая других беженцев, упрашивала поделиться едой: «Я прошу не для себя, дайте хоть что-нибудь для ребёнка». Она всё время оберегала внучку, и без неё Луца не выжила бы.
Так они шли около недели, пока не пришли в какой-то город. Там всех беженцев собрали вместе, привели на вокзал и посадили на поезд в товарные вагоны. Поездка была долгой и тяжёлой. Было в прямом смысле и холодно, и голодно. Многие не доехали…
Несмотря на то, что все знали, что едут в Узбекистан, в конце концов их привезли в Казахстан в колхоз имени десятилетия Казахстану. Но им было всё равно, главное, что кончилась кочевая жизнь.
Отец работал в колхозе, жили они в одной квартире с ещё несколькими семьями. Спали на полу. Зима была очень холодной, но Луце было тепло от того, что она была с бабушкой и папой!
Шёл 1943 год. В самый разгар войны Зейлика мобилизовали в труд-армию и отправили в Караганду  работать на шахте. Луца вновь осталась одна с бабушкой. Они считались иждивенцами и потому им ничего не платили. Иногда приходили денежные переводы от отца, и Луце с бабушкой приходилось идти за ними на почту в райцентр.
До городка было довольно далеко, и, чтобы сократить немного расстояние, они часто шли на почту через лес. Это было опасно, так как по дороге попадались разные люди.
Однажды их остановил какой-то мужчина неприятного вида. Не поздоровавшись, он грубо спросил, куда, мол, и зачем они идут. Луца, не задумываясь, ответила: «Мы спешим на почту за деньгами, что мой папа нам послал!» После минутного раздумья, мужчина сказал: «Ладно, идите».
Всю дорогу до почты бабушка ругала Луцу, объясняя ей, что нельзя рассказывать о деньгах незнакомым людям и что этот человек может поджидать их на обратном пути и ограбить.
А Луца возразила, что так лучше, потому что этот человек отпустил их за деньгами, видимо, в надежде поживиться ими. А не расскажи она ему о них – мало ли что он мог сделать.
Обратно они пошли другой дорогой, через небольшой лесок, и издали, из-за закрывавших их деревьев, Луца увидела, что тот самый мужчина и ещё несколько человек стоят и поджидают их  на том же самом месте, где она с ним разговаривала. К счастью, им и в этот раз удалось добраться благополучно до дома.
Несмотря на помощь отца, положение ухудшалось. Постоянно не хватало денег, часто голодали, а бабушка была уже очень больна. Луце было всего девять лет, но она решила пойти работать в поле со взрослыми. Помощь от этого была небольшая, и Луца часто собирала очистки от картошки и овощей, мыла их и бабушка варила из них суп. Часто это было всё, что они ели в тот день. От постоянного недоедания бабушка сильно опухла, очень ослабела и в июле тысяча девятьсот сорок третьего года она умерла.
После войны, часто вспоминая бабушку Эльку, Люся задавала себе один и тот же вопрос: «Почему я осталась с ней? Как мама мне это разрешила?» И всегда появлялся один лишь ответ: наверное, такова была моя судьба, а бабушка была моим живым ангелом-хранителем. И Господь Бог хранил её, пока я немного подросла, чтобы самой справиться с дальнейшими трудностями жизни!
И ещё Люся рассказывала: «Ведь не случайно же во время одной из бомбёжек по дороге в Казахстан, когда все начали выпрыгивать из вагонов и папа, схватив меня на руки, крикнул бабушке: «Вставайте, бежим!», моя больная бабушка ему спокойно и уверенно сказала: «Вы бегите, а я не могу, но вы не беспокойтесь, я вас здесь подожду».
А после бомбёжки, когда мы вернулись к поезду, мы увидели, что все вагоны взорваны и разбиты и только один вагон стоит целый и невредимый посреди этих развалин. Это был вагон, в котором ждала меня моя бабушка!»
 

Конец 1942– 1943 год ( рассказывает Люся)

Совсем одна.
 Итак, я осталась совсем одна, а через пару дней получила письмо от папы, что его демобилизовали в армию и отправляют на фронт. Что делать? Куда деваться? Мне было очень больно и страшно.
Я – круглая сирота, вокруг меня ни одного родного человека. Но тут я почувствовала заботу совсем чужих мне людей. Люди, что жили с нами в одном доме. Они кормили меня и заботились обо мне. Одновременно пытались отправить меня в детский дом, где я могла бы жить и учиться, но у них не получилось. Тогда, поговорив со мной, они решили отправить меня в город, в надежде, что там сумеют мне помочь.
От нашего колхоза до города нужно было идти восемь-девять километров. Эти люди, имён которых я, к сожалению, не запомнила, указали мне дорогу, дали большой кусок свежего чёрного хлеба и бутылку воды, обняли меня и сказали: «Иди и не бойся, эта дорога приведёт тебя прямо в город».
И я отправилась в незнакомый путь. Дорога до города была прямой, по открытой степи, но, как мне тогда показалось, очень длинной. Я шла спокойно, мне абсолютно не было страшно, я не понимала, кого и почему я должна была бояться, ведь в Казахстане не было немцев!
Шла я долго, сильно устала, но наконец-то пришла к каким-то баракам. Зашла в первый барак и, увидев несколько женщин, подошла к ним.
«Ты кто?» – спросила меня одна из них. – «Луца», – тихо ответила я и спросила у неё, живут ли здесь евреи? «Да Люся, здесь живут евреи», – сказала женщина, и больше я ничего не запомнила. Позже, со слов этой же женщины, я узнала, что со мной случился голодный обморок и три дня я была без сознания. Ко мне вызвали врача, и он мне помог.
А может, это бабушка Элька продолжала хранить меня.
Женщина, к которой я обратилась, была еврейкой. Звали её Мира. Она жила в бараке с двумя детьми, сыном и дочерью, а муж был на фронте.
В бараке, кроме них, жило много людей, в основном евреи. Мира решила, что я буду жить у неё, пока меня не определят в детский дом. Все жалели меня и, как могли, помогали Мире. Мне было хорошо у неё, но я знала, что это временно и что скоро я уйду в детский дом. Соседи по бараку часто обсуждали это. Через несколько дней к нам, по дороге на вызов, заглянул врач, который лечил меня во время обморока. Спросив, как я себя чувствую, осмотрел меня, и, видимо, оставшись довольным моим видом, сказал: «Я вижу, ты попала в хорошие руки».  На что я сказала: «Да, мне здесь хорошо, но скоро меня пошлют в детский дом и я там буду ходить в школу!» «Школа – это хорошо», –  несколько озабоченно произнёс врач и, выйдя из комнаты, подошёл к стоящей в коридоре группе соседей, среди которых находилась и Мира. Я сразу же вышла за ним и услышала, как он сказал ей: «Вы что, собираетесь отдать девочку в детский дом?!» И, обращаясь уже ко всем стоящим там женщинам, воскликнул: «Опомнитесь, евреи! Что вы делаете? В нашем детском доме детям холодно и голодно, большая смертность, часто дети умирают там от дизентерии и брюшного тифа. Нельзя её туда!» Мира, услышав это, немного побледнела и, увидев меня рядом, со словами «Она останется у нас» обняла меня. Соседи заговорили все разом: «Не переживай, Мира, мы тебе поможем». Кто-то, понимая, что Мире будет тяжело, сказал: «А давайте мы все поможем Мире: днём, пока она работает, Люся может находиться у кого-нибудь из нас, ну, у того, кто в это день во вторую смену или вообще не работает.» Тут же составили график, у кого и в какой день я буду днём, а ночевала я всегда у Миры. Так я и жила у этих добрых людей несколько месяцев.
 

Казахстан, 1944 – начало 1945 года (рассказывает Люся).

В рабстве.

Однажды к нам в барак зашла очень симпатичная на вид женщина, лет двадцати пяти. Звали её Таня. Она ходила из комнаты в комнату, одаривая детей конфетками, что в то время было очень хорошим и дорогим подарком, и о чём-то говорила с соседями. Говорила она и с Миррой, я только разобрала последнюю фразу сказанную Мирой: «Ну, только, если Люся согласится…»
После этого Таня подошла ко мне и почему-то начала уговаривать меня поехать с ней в их колхоз. Мол, я сирота, а у неё нет детей, и мне там будет намного лучше. Я буду жить у неё и смогу пойти в школу. Я очень хотела учиться и поэтому сразу же согласилась. Сборы и проводы были недолгими, и в тот же день я уехала с Таней.
Но она обманула меня!
Учиться меня никто не послал, спала я в чулане у входа в дом, а нужна я была им как бесплатная работница. Оказалось, что Таня жила с отцом и мачехой. У них был маленький цех по производству конфет, и, несмотря на то, что было мне тогда только девять с половиной лет, они заставляли меня работать наравне с ними.
Работала я очень тяжело и много, спала мало, а кормили меня совсем плохо. Чувство было, что я попала в тюрьму. В итоге я начала быстро худеть и в конце концов заболела малярией. Во время приступов я выходила во двор, забивалась в стог сена, чтоб согреться, и лежала там, дрожа и стуча зубами, пока не проходил приступ и мне становилось легче. Потом вставала, пила воду и в таком состоянии продолжала работать.
Хозяева на меня большого внимания не обращали. Главной их заботой было, чтоб я продолжала работать. Жили они на самой окраине, обособленно, и никто не знал, что происходит у них во дворе. А я была маленьким, напуганным войной ребёнком и боялась, да и не имела куда убежать.  Так продолжалось почти два года. Мой молодой организм в конце концов победил малярию, и я понемногу окрепла, но по-прежнему была одна среди чужих людей. В начале тысяча девятьсот сорок пятого года мои хозяева решили переехать жить в столицу Казахстана Алма-Ату. Они продали свой дом в деревне какой-то китайской семье (в нашем районе проживало много китайцев и корейцев), а меня выгнали на улицу и хотели оставить одну. Видя это, возмущённый китаец схватил моего хозяина за горло и сказал: «Бросишь ребёнка – задушу!» И им пришлось взять меня с собой в Алма-Ату. Хозяева купили помещение возле вокзала и наладили производство конфет. Жили они там же, а Таня арендовала квартиру в большом частном доме в центре города, и я жила у неё и с ней же ездила на автобусе каждый день на работу. У владельцев этого дома, которые жили там же, был сын моего возраста. Звали его Сеня. Он, конечно же, не работал, а ходил в школу, и потому я ему очень завидовала. Но ничего не могла поделать, меня заставляли работать. Отношение ко мне было прежним, меня плохо кормили, часто били, а когда я один раз заговорила о школе, вообще пригрозили выгнать жить на улице. Я почти всё время плакала, но жаловаться было некому. Как-то после очередных Таниных побоев я убежала во двор. В это время там катался на велосипеде сын хозяина. Увидав, что я так горько плачу, начал расспрашивать о причине моих слёз. Я не выдержала и всё ему рассказала. Мой рассказ его ошеломил, и он в тот же вечер рассказал всё своему отцу, который подозревал, что ко мне относятся не очень хорошо, но не думал, что до такой степени. На следующий день вечером, когда мы с Таней вернулись домой с работы, Сенин отец зашёл к нам и заявил Тане, что не может терпеть таких издевательств над ребёнком и чтобы она сейчас же убиралась из его квартиры, но без меня, или завтра же он пойдёт в милицию. Таня испугалась, что милиция узнает об их конфетном цехе, собрала свои вещи и рано утром тихо уехала, и больше я её никогда не видела. Когда она ушла, я стояла у двери и дрожала от страха, не зная, что ожидает меня дальше. Но пришли Сенины родители и сказали мне, чтоб я успокоилась и не боялась, бить меня никто больше не будет. Выгнав Таню, они оставили меня у себя. Люди они были простые и очень хорошие. Хозяин был русским, а его жена казашкой. Звали их Пётр и Ракима*, и относились они ко мне, как к своей родственнице. Я их называла дядя Петя и тётя Ракима. К ним часто приходили их друзья с совсем ещё маленькой дочкой, и они разрешали мне выходить с ней на улицу. Я гордо толкала коляску с ребёнком, представляя себе, что это моя младшая сестричка.
Жизнь моя стала намного лучше.
________________________________________________
*Ракима (Рахима) означает: надёжная или милосердная
________________________________________________


Алма-Ата, март–июнь 1945 года (рассказывает Люся)

Победа.

В конце марта тысяча девятьсот сорок пятого года я, как это часто бывало, гуляла с ребёнком в коляске по тенистой улице неподалёку от нашего дома. Вдруг из дома напротив меня подозвала стоящая у открытого на первом этаже окна женщина с маленькой собачкой на руках. Я подошла к ней, и она сказала, что уже несколько раз видела меня на этой улице и заметила, что я всегда гуляю одна или прогуливаю ребёнка в коляске. Ещё она сказала, что я не похожа на местных жителей и спросила, как меня зовут, не из еврейских ли я беженцев и кто мои родители. Почувствовав в её словах искренний интерес ко мне, а не только праздное любопытство, я рассказала ей свою историю. Женщина слушала не перебивая. Поняв, что я из Румынии и  действительно еврейская беженка и что у меня в Алма-Ате никого нет, только сказала: «Мы тоже евреи, но местные. А знаешь ли ты, что завтра праздник ПЕЙСАХ? – и, не дождавшись ответа, спросила: А хочешь, пойдём с нами завтра в синагогу?» Я с радостью согласилась. ПЕЙСАХ помнился мне как очень весёлый и шумный праздник, в котором дети принимали активное участие, но главное, я надеялась увидеть там кого-нибудь из родных или знакомых, если судьба привела их тоже в Алма-Ату.
Рассказав дома о приглашении этой женщины и получив разрешение, на следующий день утром я пошла на ту улицу, где меня поджидала вчерашняя знакомая, и мы отправились в синагогу. Там я села на скамейку в женском отделении и с любопытством смотрела вокруг. Через некоторое время ко мне стали подходить и гладить меня по голове незнакомые женщины, видно, они уже узнали мою историю. Потом подошли ещё две женщины и спросили меня, не хочу ли я перейти жить в еврейскую семью? Они пообещали, что подберут мне хороших людей и что осенью запишут меня в школу, а после войны помогут найти моих родителей. Я очень обрадовалась, но наученная горьким опытом, согласилась не сразу, а сказала, что должна посоветоваться и спросить согласия у приютивших меня людей. Вернувшись домой, я сразу же рассказала обо всём тёте Ракиме, а вечером и вернувшемуся с работы дяде Пете.  Они дали своё согласие. Примерно через месяц меня определили в семью по фамилии Фурман, и я стала жить у них. У Фурманов жили две взрослые дочери и внучка Фаня. Она была моего возраста, а отец у неё был на фронте. Мы с ней сразу подружились. Во дворе, где они жили, было ещё несколько еврейских семей, и через пару дней меня повели к ним в гости. Они меня осматривали, что-то обсуждали и даже обмеривали со всех сторон. Я не задумывалась, для чего это, просто радовалась, что меня все хорошо принимают.  А через десять дней наступило девятое мая тысяча девятьсот сорок пятого года – ДЕНЬ ПОБЕДЫ!
Как-то по радио объявили, что скоро будет большой парад в честь победы!
День парада в честь победы над фашистами запомнился мне ещё и потому, что рано утром того дня прибежала Фаня и стала меня будить, чтоб идти на парад, а я отвернулась к стенке и не хотела вставать, так как знала, что мне нечего одеть на такое торжественное событие. Но Фаня не отставала, и я наконец-то встала с кровати. И когда я встала, то увидала на стуле возле моей кровати новую юбочку и кофточку, поверх которых лежали новые маечка и трусики, а под стулом, тоже новые, ботиночки и носочки. Я остановилась как вкопанная, не понимая для кого всё это богатство. Вошла Фанина мама и, увидав недоумение на моём лице, сказала: «Это тебе соседи как раз кстати приготовили. Сегодня большой праздник, которого мы все так долго ждали!»
Наскоро умывшись, я надела всё новое и подошла к зеркалу. Из зеркала на меня смотрела счастливая, с улыбкой до ушей девочка. Наскоро позавтракав, мы поспешили на первый парад победы.

 
Июнь 1945 – Июль 1951 (рассказывает Люся).

Алма-Ата.

Но до победы в моей жизни было ещё очень далеко.
Я по-прежнему была одна, без родителей и без родни.
Так я прожила у Фурманов несколько месяцев. В конце июля к ним в гости пришла немолодая пара. Звали их тётя Нина и дядя Миша. Посидев около часа, они стали прощаться и вдруг обратились ко мне и пригласили меня в гости. Я согласилась, и мы отправились к ним домой. Квартира у них была большая, трёхкомнатная, всё блестело чистотой и казалось, что даже стены излучают какое-то приятное тепло. Я с удовольствием осмотрела все комнаты, но остановившись у большого книжного шкафа, неожиданно заплакала. Увидев это, тётя Нина быстро подошла ко мне и спросила: «Ты чего? Почему ты плачешь?» А я, сквозь слёзы, ей ответила: «У Вас так много книг, а я даже читать не умею». – «Не плачь, доченька, я научу тебя и читать, и писать, и ты сама сможешь все эти книжки прочесть». Затем, переглянувшись с мужем, продолжила: «Знаешь, у нас нет, да и никогда не было детей. Ты нам очень понравилась. Хочешь, можешь остаться жить у нас. Мы тебя удочерим. У нас будет чудесная дочка, а у тебя родители».
Ошеломлённая этим неожиданным предложением, я только закивала головой в знак согласия.
В тот же вечер я перешла жить к ним. Вскоре они оформили официально удочерение и перевели меня на свою фамилию.
Так я стала Иткин Людмила Михайловна, хотя всегда помнила, что моя фамилия Кройтор.

Мне у них было очень хорошо. Наконец-то я почувствовала себя дома, а не у чужих людей. Они уделяли мне много внимания. Тётя Нина и дядя Миша (они не требовали, чтоб я называла их «мама» и «папа»), как и обещали, до конца лета хорошо меня подготовили к школе, и в сентябре тысяча девятьсот сорок пятого года я пошла сразу в третий класс. Несмотря на то, что русский не был моим родным языком, училась я хорошо и успешно закончила четыре класса начальной школы.
В течение этих двух лет произошло очень важное для меня событие: меня приняли в пионеры.
Я очень гордилась этим и даже после уроков часто до самого вечера ходила с повязанным галстуком.

Итак, мне надо было решать, где продолжать свою учёбу: в обычной школе, как хотели мои приёмные родители, или в ремесленном училище.
Выслушав все их доводы, я заявила им, что я «Кройтор»*, и потому хочу быть портнихой, как мои дед и отец, и записалась в ремесленное училище по специальности швея. Но так как это училище было закрытого типа, только для девочек и только для сирот, то все девочки должны были пройти ещё собеседование в министерстве трудовых резервов.
На собеседование я пришла раньше времени, но, как оказалось, нас вызывали по фамилии. Я очень волновалась, поскольку в училище принимали с четырнадцати лет, а мне только исполнилось тринадцать. Наконец я услышала: «Иткин Людмила!» Войдя в комнату, я подошла к столу, за которым сидела комиссия из трёх человек: мужчина и две женщины. Мужчина, глядя в список с фамилиями, спросил: «Что можешь рассказать о себе, Иткин Людмила?», но, взглянув на меня, неожиданно вскрикнул: «Луца, это ты? Выросла-то как! Где ты жила все эти годы?»
Я его не узнала, но он напомнил мне, что жил в том же бараке, в котором я жила, до того как пришла Таня и хитростью увела меня. Выслушав мой рассказ, он сказал: «В училище мы тебя возьмём, но в подготовительный класс, а на следующий год начнёшь учебу, как все».
Так я поступила в ремесленное училище и перешла жить в общежитие. Жили мы в больших комнатах, больше напоминающие казармы, по двадцать четыре человека. На одной половине стояли столы, за которыми мы готовили уроки, а на второй – двухэтажные железные койки, на которых мы спали. Дисциплина там тоже была армейская. В столовую и на занятия мы ходили строем, всем нам выдали специальную форму и удостоверение ученика, которое всегда должно было быть при нас. По воскресеньям нам давали увольнительную, и мы ходили гулять в парк или в кино.
С приёмными родителями у меня сохранились отличные отношения, и я часто в увольнение вместо кино заходила к ним в гости. В училище я проучилась четыре года, но уже на первом году учёбы поменяла свою фамилию с «Иткин» обратно на «Кройтор».
Поняв, что семья у нас не получается, тётя Нина и дядя Миша начали серьёзно искать моих родителей. Они писали запросы во всевозможные инстанции и наконец в конце тысяча девятьсот сорок восьмого года получили ответ из «Красного креста».
Помню, в одно из воскресений я зашла их проведать. Дверь открыл дядя Миша, и, войдя, я увидела, что тётя лежит на диване. Видно было, что она чувствует себя неважно. На мой вопрос, не заболела ли она, тётя тихо ответила: «Посмотри в шкафу, на полке, с левой стороны, там есть для тебя сообщение». На полке лежал большой красный конверт с эмблемой красного креста, в котором лежала телеграмма. Я достала её из конверта, прочла и громко расплакалась. В ней было написано, что мой отец жив и проживает в городе Леово, в Молдавии.
Радости моей не было конца.
Мы начали с ним переписываться, но поехала к нему я не сразу, так как  хотела окончить училище и получить специальность. Из его писем я узнала, что сразу же после мобилизации папу отправили на фронт, что он дошёл до Берлина и был награждён медалью «За победу над Германией в Великой Отечественной Войне». Ещё отец написал, что, когда вернулся и стал искать нас, узнал, что мама и две мои сестры погибли, а обо мне с бабушкой не было никаких сведений. Он женился во второй раз, и у него родились две дочки: Соня и Мина. Но отец не переставал меня искать.
Через полтора года после войны какие-то соседи, вернувшиеся в Леово из эвакуации, сказали, что по дороге, в поезде, познакомились с парой одесситов и те рассказывали, что их родственники в Алма-Ате удочерили какую-то девочку из Молдавии. В это время жена папы была беременна и он боялся оставить её одну дома, а потому попросил своего брата Анчела поехать в Одессу и найти этих людей. А вдруг это Луца!
Анчел поехал и отыскал в Одессе этих людей, они связались со своими родственниками в Алма-Ате, но те сказали, что девочка, ими удочерённая, из Бендер и зовут её Люба. Так ли это было или же это всё-таки были мои приёмные родители, которые в надежде создать полноценную семью не хотели сообщить обо мне, я так и не узнала. Окончив училище в июле тысяча девятьсот пятьдесят первого года, я должна была решить, где мне жить дальше. Тётя Нина и дядя Миша уговаривали меня остаться у них в Алма-Ате, отец звал в Леово, но у него была новая семья и я не знала, как они меня примут.
Я была растеряна.

Такси моей жизни стояло на перекрёстке. У меня была возможность сесть в него или остаться, и тогда кто-то другой займёт моё место.
Я решительно села в такси и поехала дальше по дороге своей жизни.

 
Молдавия, июль 1951 – август 1953

Домой

Люся не смогла остаться в Алма-Ате у хороших, но всё-таки чужих людей, зная, что в Молдавии её ждёт отец и что у неё появились две новые сестрички.
Руководство училища, узнав, что она хочет уехать к отцу в Молдавию, купило ей билет на поезд до Кишинёва, и Люся поехала домой. Все её вещи уместились в небольшом деревянном чемоданчике, с которым она и приехала в Кишинёв.
Дорога была долгая и утомительная. Шесть суток с пересадками из поезда в поезд, из которых два дня и три ночи она провела на московском вокзале, совершенно утомили её. Но чем ближе было к Кишинёву, тем радостнее становилось на душе.
В Кишинёве она сошла из поезда последней, так как не знала, будет ли её кто-то встречать и узнает ли она кого-нибудь. Но на вокзале оказалось много родных. Её встречали отец с новой женой Кларой, его сестра Хайка с тремя дочками, жена дяди Анчела – Молка с сыном Бумой и другие.
Несмотря на прошедшие годы, отца Люся узнала сразу и, как маленькая девочка, кинулась ему на шею и громко разрыдалась. Он тоже крепко её обнял, успокаивая сквозь слёзы, что-то тихо шептал ей на ухо. Через несколько минут они успокоились, и Люся познакомилась со всеми встречающими.
Так как Леово считался пограничным городом и для переезда туда требовалось получить специальное разрешение, все отправились к тёте Хайке, проживавшей в Кишинёве.
Оформление документов заняло около трёх месяцев, отец вернулся в Леово, и всё это время Люся находилась у тёти. Она подружилась с тремя тётиными дочками, особенно со старшей – Шурой, которая была младше Люси всего на год. Люся носила Шурины платья, они много гуляли по Кишинёву, весело проводили свободное время, и мысли о будущем были самые радужные.
К Хайке часто заходила Анчела, жена Молка, которая лечилась в это время в Кишинёве. Она часто беседовала с Люсей, расспрашивала её о жизни во время войны, много рассказывала о себе. Как-то Молка сказала Люсе: «Может быть, тебе лучше поехать жить к нам в Коломыю? Квартира у нас большая, место для тебя есть. Раньше у нас жила твоя двоюродная сестра Шура, а сейчас мы её замуж выдали. Приезжай, захочешь – будешь учиться, захочешь – пойдёшь работать. Мы тебе мужа хорошего найдём, и ты устроишь свою жизнь». Люся поблагодарила Молку, но отказалась. «После стольких лет разлуки, – сказала она, – я поеду к папе, в Леово».
Через месяц за Молкой и Бумой приехал дядя Анчел, и Молка познакомила Люсю с ним. Люся сказала, что смутно помнит его, а дядя Анчел ответил, что помнит хорошо её маленькой и что помнит также Люсину маму и сестёр.
Наконец документы были готовы, и Люся переехала к отцу в Леово.
Но жизнь в Леово не ладилась. Работу по специальности она не нашла. Удалось устроиться ученицей бухгалтера в какой-то конторе. Работа была скучной и неинтересной.
Да и дома всё пошло не так, как она себе представляла.
Сестрички ей понравились сразу, и до сих пор они любят и уважают друг друга, а вот с новой женой отца Люся, как ни старалась, не смогла найти общий язык. Отношения были очень натянутыми. Люся, будучи независимой и за все годы разлуки привыкшая принимать решения сама, не смогла заставить себя делать всё так, как от неё требовали. Иногда из-за того, что считала, что знает лучше, что для неё хорошо, иногда думая, что к ней просто цепляются. Она понимала, что и родная мать может накричать на своего ребёнка или даже наказать его. Но, будучи уже взрослой девушкой, она  чувствовала, что к ней часто относятся несправедливо, и решила, что её не любят и что она здесь  лишняя.
 
Через много лет, уже в Израиле, на Люсин вопрос, за что она так её невзлюбила, мама Клара скажет ей: «Что ты, не было у меня к тебе ненависти. Просто я очень сильно испугалась. После войны, познакомившись с твоим отцом, я узнала от него, что вся его семья погибла. Мы поженились, родились девочки, жизнь стала налаживаться, и вдруг – появляешься ты! Взрослая, независимая. Я подумала, никто ведь не знает, где погибли и похоронены твоя мать и сёстры. А вдруг они тоже объявятся. Что будет со мной и с моими дочками?. Ты была для меня постоянным напоминанием об этой угрозе, и потому я старалась, чтоб ты поменьше попадалась мне на глаза. Я просто защищала свою семью!»
 

Молдавия, август 1953 – сентябрь 1954

Новая жизнь

Люся часто с теплотой вспоминала беседы с тётей Молкой, её советы и приглашение в гости. Но уехать из отцовского дома не решалась.
Как-то в мае 1953 года отец принёс домой конверт. Не объясняя, протянул его Люсе и только произнёс: «Прочти». Поняв по его лицу, что произошло что-то плохое, она с опаской начала читать. Предчувствие не обмануло её. Уже в самом начале письма Люся прочла, что Молка не сумела победить свою болезнь и тринадцатого мая умерла. Дальше Люся читать не смогла. Она разрыдалась и, несмотря на утешения отца и просьбу не плакать, всё время повторяла сквозь слёзы, что ей очень жалко Молку и её детей, оставшихся без мамы.
Вся боль, накопившаяся в ней за годы войны и поисков родных и близких, смерть бабушки, мамы и сестёр, вылились в этом плаче.
Постепенно она успокоилась, её жизнь в Леово продолжалась в том же русле, но часто вечерами Люся вспоминала это письмо и слёзы сами наворачивались ей на глаза.
Примерно через месяц к ним приехала папина сестра, тётя Ита с мужем и дочками. Жили они, как и дядя Анчел, с родителями, на Западной Украине в городе Коломыя.
Узнав, как тяжело Люсе в Леово, тётя Ита предложила ей поехать с ними в Коломыю, где она постепенно сможет устроить свою личную жизнь. Люся с радостью согласилась, и двадцатого августа тысяча девятьсот пятьдесят третьего года в 9 часов вечера они прибыли в Коломыю. Прямо с вокзала пошли к дому дяди Анчела, где тётя Ита оставила ключи от своего дома.
Подойдя к дому, увидели на балконе дядю Анчела и бабушку Рейзл. Тётя Ита попросила, чтоб ей сбросили ключи, а бабушка в ответ спросила: «А кто это с вами?».
Узнав, что это Луца, Зейлика дочка, бабушка сказала: «Так подымайтесь к нам наверх».
В квартире, кроме Анчела с детьми, жили также и бабушка с дедушкой.
Посидев около часа, тётя Ита с дядей Срулом решили идти домой, а бабушка предложила Люсе остаться спать у них. Было уже поздно, а тёти Итын дом находился довольно далеко, уставшая с дороги Люся с радостью согласилась.
Бума и  Шурик уже спали в своей кровати. Люсе постелили на стоявшем напротив диванчике, и, только успев прилечь, она моментально уснула.
Утром, часов в девять, её разбудил громкий шёпот мальчиков. Не открывая глаз, она прислушалась.
Маленький Шурик, которому ещё не было и шести, удивлённо спросил брата:
– А кто это спит там, на диване?
– Кажется, это наша двоюродная сестра Люся, – ответил Бума.
– Она что, ещё спит?
– А ты пойди, проверь.
Через пару секунд, сквозь прищуренные глаза, Люся увидела, стоявшего около неё Шурика. Он легонько дотронулся до её плеча и, не видя реакции с её стороны, быстро залез на диван. Усевшись на Люсю, Шурик стал подымать её веки, пытаясь проверить, спит ли она.
Люся широко раскрыла глаза и улыбнулась.
От неожиданности Шурик немного отпрянул, но, видя её улыбку, спросил: «Ты и вправду наша сестра? – и после её кивка радостно добавил, – и ты от нас никогда никуда не уедешь?»
Люся крепко его обняла, поцеловала, и так ей стало жалко его и Буму, которому было всего 9 лет, что она расплакалась, потому, что хорошо знала, как это жить без мамы…
Потом она зашла к тёте Оле и увидела Манечку, которой было только три недели. Позже познакомилась и с семёй Молкиного брата Менделя.
Вечером, пытаясь разобраться в переполнявших её чувствах, радостно поняла, что все её родные, кроме тети Иты, жили в одном доме, на одном этаже, только в разных квартирах.
Все очень обрадовались Люсиному приезду, плакали, улыбались сквозь слёзы, и она почувствовала наконец-то, что не одинока, что у неё есть большая родня.
 
Так она и осталась у них, помогала бабушке по хозяйству, занималась детьми. Конечно же, ей было нелегко, но она чувствовала себя там лучше, чем в Леово.
Все к ней относились с любовью и уважением.
Дядя Анчел видел, как Люся относится к его детям, и, наверное, сама она ему тоже была не безразлична, так что через год и 4 месяца после смерти его жены, он сделал Люсе предложение выйти за него замуж.   
Несмотря на большую разницу в возрасте, он был старше её на 13 лет, Люсю это не испугало. За это время, она очень привязалась к нему, к детям, ко всей родне и, не раздумывая, дала своё согласие.
Так дядя Анчел стал для неё просто Анчел.
 

Коломыя, Западная Украина, 1954 –1973 годы (рассказывает Люся)

В Коломые.

Анчел был для меня на протяжении всей нашей совместной жизни мужем, отцом, любовником, советчиком и очень преданным другом.
Это был человек огромной души: он был чудесным сыном, братом и отцом.
Анчел был очень умным, всегда мог дать правильный совет и разрядить накалившуюся ситуацию.
Он очень любил своих родителей и сестёр.
Его родители до конца своей жизни жили в нашей квартире. И он делал всё, чтобы им было комфортно.
А когда его сестра Ита заболела, он дважды покупал ей путёвки и отправлял на курорт лечиться. Зная, что у неё нет шкафа, мы с ним как-то всю ночь простояли в очереди и купили ей шкаф. Кто жил в те годы в Советском Союзе помнят, что там нельзя было просто так зайти в магазин и купить хорошую мебель, поскольку её, как и многих других товаров, просто не хватало.
Анчел много помогал жившей с нами по соседству своей сестре Оле и её детям в трудное для них время.
А главное, он очень любил своих детей. Это был Человек с большой буквы, и я очень счастлива, что он был в моей жизни.
В тысяча девятьсот пятьдесят пятом году, шестого мая, у нас родилась дочь, и мы назвали её Гизелла, по имени моей мамы. А в тысяча девятьсот пятьдесят девятом  году, двадцать третьего мая, родилась наша вторая дочь Роза (Рейзл). Мы назвали её по имени мамы Анчела, которая к тому времени уже умерла.
После смерти дедушки в тысяча девятьсот пятьдесят пятом году и бабушки в тысяча девятьсот пятьдесят восьмом году вся забота о нашей большой семье: – я с Анчелом и четверо детей – легла на мои плечи.
В нашей квартире не было никаких бытовых условий: ни воды, ни газа, ни туалета. Воду носили издалека, из центральной колонки. Туалет был  во дворе, один на множество соседей. Готовили мы на примусе или на керогазе. Зимой квартиру обогревали печи, в них горели дрова или уголь, которые надо было приносить из сараев, располагавшихся во дворе.
Жили мы тяжело, но дружно. Бок обок с нами, в квартире под номером один, жили сестра Анчела Оля с мужем Иосей и детьми Сашей (Кукой) и Манечкой. Оля для меня стала подругой и советчицей.
Мы жили в квартире под номером два.
С другой стороны от нас, в квартире под номером три, жила семья брата первой жены Анчела – Мани (Молки): Мендль, Рива и их дети Сёма и Фира (Эстер).
И только в квартире под номером четыре у нас «на коридоре» жили не наши родственники. Это была семья украинцев: Катя и Антон с двумя детьми. Но и с ними мы все жили дружно: они нам не мешали, мы им, и все чувствовали себя полноправными хозяевами.
Все наши дети росли вместе и дружили. Часто ели у нас, или у Ривы, или у Оли.  Мы их всех очень любили.  По сегодняшний день Шурик, Сёма и Фира, которые живут в Израиле, всегда вместе. Вообще, наши семьи жили очень дружно. И дом наш был очень гостеприимный.
Все праздники и семейные торжества проводились сообща.
У нас же состоялась свадьба Итиной дочки Нюси: взрослые сидели в нашей квартире, дети и молодёжь в квартире Менделя и Ривы, а танцы под оркестр – в коридоре.
У нас также готовили еду к свадьбам Хаи и Мани.
А когда у нас, первых из родни, появился телевизор, все приходили к нам, как в кинозал. А мы были всегда всем очень рады.
Жизнь, конечно, была не лёгкой, но мы привыкли к ней и считали её нормальной.
Анчел работал сапожником. Он был заведующим мастерской, в которой, кроме него, работали его племянник Арон, Олин муж Иося, брат его первой жены Мендль и друг Яша. В этой мастерской всегда царила весёлая атмосфера. Работая, они пели песни, придумывали пародии на известные песни, шутили и беседовали на разные темы.
Как-то перед их витриной остановились две женщины и около часа что-то бурно обсуждали. Яша вынес две табуретки, поставил на тротуаре перед ними и сказал: «Садитесь, пожалуйста, вы ведь, наверное, очень устали столько болтать стоя». Они смутились и моментально убежали.
Анчел очень любил футбол. Он не пропускал ни одного матча в нашем городе  и часто ездил на футбольные матчи в другие города. В свои поездки часто брал Шурика или Буму.
Он всегда любил делать мне сюрпризы: поездки, подарки и прочее.
Было тяжело, но это не влияло на наши хорошие отношения и на воспитание детей. Все они выросли честными и порядочными людьми.
 Но пока они выросли, кроме радостей, они, как и все дети доставляли нам множество хлопот и забот. Об этом можно написать целую книгу, потому приведу только несколько случаев.
Как-то все дети бегали по коридору, игрались, баловались, и вдруг мы обратили внимание, что нашей Розочки нигде нет. Все начали её искать, но нигде не могли найти. Я была в панике. У нас во дворе жили цыгане, и я решила, что они её украли. Обессиленная поисками, я сидела в комнате на кровати и плакала. Я чувствовала, что моё сердце сейчас разорвётся. Вдруг я услышала какой-то шорох между маленьким диванчиком и стеной, у которой он стоял. Подбежав, я увидела, что моя маленькая доченька спокойно спит между стенкой и диваном. Как видно, она устала и легла спать на диван, но закатилась в промежуток между ним и стеной. Вот такая история.
Когда Гизелла была ещё грудным ребёнком, я, как и многие  кормящие матери, все время хотела спать. Её кроватка стояла около нашей, и, чтобы не вставать каждый раз, я привязала верёвку к кроватке, и тянула за неё, когда Гизеллочка плакала. Как-то, когда она заплакала, бабушка встала и положила её возле меня, чтобы я её покормила. Я её покормила, и она заснула возле меня, так как у меня не было сил встать и переложить её в кроватку. Через некоторое время мы услышали сильный плачь. Я автоматически начала дёргать за верёвку и качать кроватку, но плачь только усиливался. Все проснулись, бабушка подошла к кроватке и крикнула на идиш: «Вин ыз дер кинд?», то есть «Где ребёнок?». И тут до меня дошло, что я слышу плачь не из кроватки, а из-под нашей кровати. Я вскочила и увидела, что Гизеллочка соскользнула с кровати, лежит на полу и плачет. Я быстро её подняла, успокоила, покормила и уложила в кроватку. К счастью она даже не ударилась, так как вся была закутана в пелёнки.
Когда Шурику было шесть с половиной лет, у него обнаружили глисты, а в те времена этого было достаточно, чтобы заставить нас положить его в больницу на изоляцию. Лечили там плохо, кормили тоже плохо, но главным для них было изолировать детей. Посещать его можно было только один раз в день.
Шурик был маленьким и худеньким ребёнком, а лежал в одной палате с большими мальчиками, и они его часто обижали, дразнили, забирали еду.
Каждый раз, когда мы приходили его навещать, он просил, чтоб мы его забрали домой, но его не выписывали. Видя, что уговорить врачей не возможно, я решила выкрасть его из больницы и увести домой. При больнице был сад, в котором мы с Шуриком, как и другие ходячие больные, гуляли во время наших посещений.
Вокруг больницы и сада был большой забор, и я заметила, что в дальней стороне от здания больницы в заборе была дыра, которую закрыли плохо прибитыми досками. Я проверила и увидела, что эти доски можно легко отодвинуть и выйти на другую улицу. Не далеко от этого места жили наши хорошие знакомые – Зильберманы. Я договорилась с ними, принесла к ним Шурикину одежду и пошла в больницу. Мы, как всегда, пошли гулять в сад, и там я сказала Шурику, что пришла увести его из больницы без разрешения врачей. Он очень обрадовался, и мы пошли к тому месту, где в заборе была дыра. Я отодвинула доски, и сначала Шурик, а за ним и я вылезли через эту дыру на улицу. Быстро схватив его на руки и перебравшись через дорогу, я забежала к Зильберманам, там переодела Шурика, и окружными путями мы пошли домой.
Первые дни я боялась, что из больницы придут его искать, но дни проходили, а его не искали, и я успокоилась. Я поняла, что больные их не очень волновали, так как нам даже не сообщили о пропаже ребёнка.

А с Бумой была такая история.
Когда ему исполнилось тринадцать лет, ему, по настоянию бабушки, отметили бар-мицву. Это у евреев особая торжественная церемония по случаю совершеннолетия мальчиков. А у девочек совершеннолетие отмечают в двенадцать лет.
Готовясь, Бума даже занимался с каким-то раввином: изучал молитвы и учился читать и писать на иврите.
После бар-мицвы в школу каким-то образом попала его фотография, где он стоит возле раввина и на обоих одеты талит и тфилин.*
________________________________________________
* - Талит и тфилин – элементы молитвенного облачения у евреев
________________________________________________

 Анчела сразу вызвали в школу к директору и объявили, что детям, совершающим религиозные обряды, нет места в советской школе! Несмотря на объяснения Анчела, что у нас не религиозная семья и что обряд бар-мицва был сделан по просьбе его старой и больной матери, Буму выгнали из школы на 10 дней.
 Его не выгнали совсем только потому, что по советским законам не было запрета быть верующим.
Когда Бума вернулся в школу, в начале урока украинского языка вместе с учительницей вошла и старшая пионервожатая школы. А Бума шепнул какому-то еврейскому мальчику, понимающему идиш: «Смотри, пришла ды мишигене», т.е. «сумасшедшая». То ли он шепнул слишком громко, то ли у учительницы был отличный слух, но она услышала. Выяснив, что обозначает по-русски «ды мишигене», она пожаловалась директору и потребовала, чтобы Буму исключили из школы.
И его опять исключили. Он не ходил в школу около недели. Всё это время мы не знали, как сделать, чтобы ребёнок вернулся в школу. Не помню, то ли это Бума сам придумал, либо ему кто-то подсказал, но он заявил, что, говоря «ды мишигене», он имел в виду не учительницу, а старшую пионервожатую.
Дирекция школы приняла это объяснение, Буму вернули в школу, но исключили из пионеров, что по тем временам тоже было не малым наказанием.
Было, конечно, ещё много разных случаев, но о них наши дети расскажут или напишут сами, если захотят.
Вот так мы и жили, когда лучше, когда похуже, но всегда дружно и весело.
Годы пролетели незаметно, Буму забрали в армию, и у нас с Анчелом было о чем думать и переживать. Но, слава богу, он  вернулся домой целым и невредимым. А вскоре женился на Миле и переехал жить к ней в Черновцы.
Потом и Шурик женился. После женитьбы он уехал из Коломыи  к своей жене Масе в Кишинёв.
У Милы и Бумы подрастала дочка Ирочка, а у  Шурика и Маси – сын Мишенька, наши внуки и очень славные детки.
К этому времени подросли и наши с Анчелом девочки.
Гизеллочка уже работала, а Розочка ещё ходила в школу.
Жизнь текла в размеренном ключе, но в начале семидесятых по Советскому Союзу прокатилась волна иммиграции.
В 1972 году уехали в Израиль наши друзья Зоя и Яша с детьми и многие  другие знакомые семьи из нашего города. А в 1973 году и я с Анчелом и двумя дочками эмигрировали в Израиль.
 

В Израиле, 1973–1975 годы

По прилете в Израиль их отправили на юг страны в город развития Арад.
Ехали долго, не зная куда. Через час дорога пошла через пустыню, время от времени вдоль дороги размеренно шагали верблюды, виднелись бедуинские палатки, у  которых стояли ослики и паслись козы. На душе было очень тревожно, и Люся подумала, что Бума, как видно чувствовал, куда их отправят, когда рисовал им на прощанье свою картину.
 
Первое время им было очень тяжело: и морально и материально. Одни, в чужой стране, без знания языка, они очень скучали по своим близким и родным.
Работы не было, и потому хватались за любую. Вначале Анчел устроился на работу разнорабочим в небольшой типографии. Работа была тяжёлая, в его обязанности также входила мойка оборудования растворителями на основе ацетона, выделявшими вредные газы. При израильской жаре и его весе (а он был довольно полным человеком) ему приходилось лазить под станками и отмывать их от краски.
Надышавшись тяжёлыми испарениями, весь потный и измученный, возвращался он домой, страдая от головной боли и тошноты. Но дома он никогда не жаловался и ничего не рассказывал. А зарплата, как у многих новых иммигрантов, была мизерной.
Люся тоже хотела работать, но найти работу в Араде было практически не возможно, и потому она занималась уборкой у более состоятельных жителей Арада.
Как и Анчел, Люся не говорила ему о своих подработках, зная, что он будет расстроен тем, что она убирает по квартирам у чужих людей.
Но они не падали духом.
Анчел хотел открыть сапожную мастерскую в Араде, но получил отказ в мэрии. Ему сказали, что в Араде уже есть одна сапожная мастерская, а сапожная будка на какой-нибудь улице будет портить вид этого красивого курортного города.
Но если он хочет, он может открыть сапожную мастерскую в промзоне, находящейся довольно далеко от центра города.
Понимая, что в типографии он долго не протянет, Анчел уволился через месяц и,  получив разрешение повесить у себя на квартире объявление, что тут, мол, ремонтируют обувь, начал подрабатывать мелким ремонтом обуви.
Заработок стал ещё хуже, и он решил всё-таки проверить возможность открытия сапожной мастерской в промзоне. Но, посетив здание, в котором можно было открыть мастерскую, он понял, что это пустая затея: кому будет охота тащиться ради набойки или окраски обуви так далеко.
В этом здании были различные мастерские и мелкие предприятия. Анчел подумал, что стоит поискать здесь работу и зашёл в небольшую швейную мастерскую, выполняющую, как оказалось, в основном заказы для армии: там шили обмундирование, перчатки, палатки и т.д.
Хозяин мастерской был выходцем из Польши, немного знал русский и Анчел мог с ним разговаривать. Узнав, что Анчел не только сапожник, но ещё и умеет хорошо кроить, а его жена Люся шьёт на швейной машине, он согласился принять их на работу.
Несмотря на небольшую зарплату, это был неплохой период в их жизни: дочки учились, Люся и Анчел вместе уходили на работу и вместе приходили домой.
Заработок был небольшой, но стабильный.
Однажды, хозяин мастерской предложил Анчелу взять кредит на покупку нового швейного оборудования, объяснив, что ему, как новоприбывшему, полагался льготный кредит на открытие своего дела. Швейные машины можно будет поставить в мастерской, хозяин обеспечит мастерскую заказами, и они, мол, будут работать вместе.
Анчелу понравилась идея и он начал проверять возможности.
Получив необходимую информацию, Анчел начал разговор с хозяином о процентах с прибыли, на что тот ответил, что его неправильно поняли. Он не собирается ни с кем делиться своим делом, но Анчел сможет у него работать на своих машинах и получит набольшую надбавку к своей зарплате. Поняв, что это ему не подходит, Анчел купил машины и открыл свою собственную мастерскую. Обратившись к представителям армии, он не только получил заказ на производство рабочих перчаток, но к нему ещё послали специального инструктора, научившего его и Люсю как правильно их производить. Казалось, всё идёт к лучшему, они изготовили несколько партий и сдали их заказчику без всяких претензий с его стороны. Прошло около полугода, и после сдачи последнего заказа им объявили, что армия не может платить по старым расценкам, так как получила предложение из Америки на поставку таких же перчаток за полцены. Так резко снизить расценки на свою продукцию Анчел не мог и уехал домой без очередного заказа.
Он пытался найти заказы в различных местах, но везде давали за работу такие низкие цены, что ему пришлось, очень дёшево продав машины, закрыть мастерскую.
Всё это стоило ему больших нервов, работы не было, а кредит надо было погашать.
Положение становилось всё труднее. Но тут умер сапожник, работавший в мастерской в центре города. Узнав об этом, Анчел поспешил в мэрию, и на этот раз получил разрешение на открытие сапожной мастерской в том же помещении.
Заработки были хорошими, и постепенно всё стало налаживаться.
В это время старшая дочь Гизеллочка вышла замуж за хорошего парня Нику, и у них родился сын Зорик.
Младшая, Розочка, училась. У Люси с Анчелом появились новые друзья, и жизнь стала  веселее.
 

Израиль – Канада, 1978–2015 годы (рассказывает Люся)

В начале марта тысяча девятьсот семьдесят пятого года переехал жить в Израиль и Шурик со своей семьёй. Через год Мася с Шуриком подарили нам в Израиле прекрасную внучку Ариеллу.
Анчел был одним из первых, кто её увидал. Он поехал по делам в Бней-Брак на следующий день после её рождения и по дороге домой заехал в роддом. Она ему очень понравилась, и в Арад он уехал в отличном настроении.
Всё шло хорошо. Как говорится, живи и радуйся жизни!
И вдруг, нежданно, к нам пришла большая беда. В конце августа тысяча девятьсот семьдесят восьмого года скоропостижно скончался от инфаркта Анчел –опора всей нашей семьи, а с ним ушла и вся наша радость. Мы очень горевали, было много проблем, и в первый раз мне надо было решать их самой.
Не хватало денег, а выплаты по взятым ссудам надо было делать. Начала искать работу, но в Араде подходящей работы для меня не было.
Для того чтобы хоть как-то прожить, мне пришлось устроиться на работу по обслуживанию гостиниц на Мёртвом море: мыть и убирать гостиничные номера.
Рано утром я садилась в рабочий автобус, который собирал работников по всему Араду и отвозил к гостиницам Мёртвого моря, а к вечеру мы возвращались домой.
Работа была нелёгкой, да и зарплата была небольшая, но постоянная.

Через две недели после смерти Анчела, Гизеллочка родила своего второго сына. Назвали его Ави, что в переводе с иврита означает  «мой отец».
Он такой же хороший, как его дедушка, и во многом на него похож. Через несколько лет Гизеллочка родила третьего сына, которого назвали Михаэль (в честь Никиной мамы).
Примерно через год после смерти Анчела, Розочка вышла замуж за Мишу, парня из Канады, и уехала с ним в Монреаль. Мне снова стало очень тяжело, ведь она уехала одна в чужую страну, с чужим человеком. Я очень переживала за неё и не зря.
Несмотря на то, что она прожила с ним тридцать лет, её семейная жизнь была не сладкой, и в конце концов они развелись. Но у неё родились от него четверо чудесных сыновей: Алан (Анчел), Марвин, Кевин и Эрик. Ребята очень хорошие и во всём её поддерживают.

Через два года после смерти Анчела, меня познакомили с Моней. Он был вдовцом, его жена погибла в автомобильной катастрофе. И через некоторое время я вышла  за него замуж. Он чудесный человек, добрый и преданный муж. От первой жены у него двое детей, Муся и Лёва, семеро внуков и пока четыре правнука.
Его дети и внуки – это и мои дети и внуки, а мои дети и внуки – также и его. Все наши дети живут очень дружно, любят и уважают друг друга, а главное, чувствуют себя родными.
Я переехала жить к Моне в Димону, там у него была квартира и фотоателье, где он работал. В Димоне все его знали и очень уважали. Постепенно я тоже стала работать с ним в фотоателье, познакомилась и подружилась с его друзьями. С Раей и Гришей мы дружим крепко до сих пор.
Со временем почти все наши дети (кроме Шурика с семьёй) уехали из Израиля. Гизелла с семьёй поехали к Розе в Монреаль, Лёва с семьёй –  в Торонто, а Муся с семьёй – в Калифорнию. А в тысяча девятьсот девяносто первом году и Бума с семьёй эмигрировал в Монреаль из Украины. Их дочка Ирочка вышла замуж за Хаиного и Сёминого старшего сына Сашу. Они создали очень красивую семью. У них две чудесные дочки Джессика и Эрика.
В тысяча девятьсот девяносто четвёртом году мы тоже переехали в Монреаль на постоянное место жительства, где я живу до сих пор. К большому сожалению, восемнадцатого июля две тысячи тринадцатого года умер Моня. С тех пор я живу одна.
Но в Монреале у меня большая и дружная родня, к которой я отношусь с большой любовью, вниманием и пониманием. Я всегда рада видеть всех у себя дома или разговаривать с ними по телефону.
Также ко мне часто приезжают дети и внуки, которые не живут в Монреале, и их любовь и внимание дают мне силу и желание и дальше жить полной жизнью.

Вообще все мои дети и внуки – это и есть вся моя жизнь. Это те миллионы, которые Анчел и Моня оставили мне в наследство.  Я всех их очень люблю.
Они подарили мне уже тридцать правнуков, и я жду, и хочу, чтоб их число только росло и увеличивалось всем на радость!

А потому я желаю всем моим детям, внукам и правнукам и всей моей родне в Канаде, Америке и в Израиле здоровья, счастья, долгих лет жизни и благополучия в их семьях.
 

Монреаль, Канада, июнь 2016 года.

Вместо эпилога.
 
Люся сидела за рулём новенького «Lamborghini» и радостно улыбалась своему внуку, фотографировавшему её в своей машине.
Видя, что она перестала вдруг улыбаться и лицо её приобрело серьёзное и тревожное  выражение, внук спросил:
– Бабушка, ты почему-то расстроилась?
– Нет, нет что ты, – снова улыбнулась Люся. – Я просто задумалась о своей жизни.
– И что? – снова спросил внук.
– Все-таки жизнь моя удалась! – радостно ответила Люся и уже специально крепко надавила на кнопку клаксона.