О несчастных и счастливых

Сегодня снова хочется вернуться к вопросу о несчастных и счастливых, но посмотреть на него уже не с точки зрения мелочей жизни, называемых неудобствами, а скорее, поискать другие грани.

Год прошел с тех пор, как я видела своего научного руководителя в последний раз (это было на похоронах её коллеги по университету). Я тогда пообещала, что приеду к ней, но так и не собралась ни разу за весь год. А ведь она ждала! Они даже поспорили немного с приятельницей о том, какая нынче молодежь: мол, у них, то бишь у нас, молодых, вечно не хватает времени свои собственные проблемы решить, а чтобы о какой-то там Бабе Шуре вспомнить, так это уже просто высший пилотаж. Так что «Не жди ты их», – советовала Александре Ивановне её коллега Людмила Николаевна. А та ждала, вопреки всему! Наверное, ещё за этот природный оптимизм мы так любили её всегда. И вот я всё-таки нашла компанию – ещё одну дипломницу Бабы Шуры, мою коллегу по школе и по убеждениям, и мы приехали!

Радость. Какое-то смущение оттого, что о нас не может вспомнить. Удивление оттого, что мы начали проявлять трудовой энтузиазм, вытирая пыль и моя люстры. Нежелание быть навязчивой. И счастье от каждой уничтоженной порывом нашего энтузиазма пылинки.

Когда я ещё училась в университете, а удовольствие это закончилось пятнадцать лет назад, у нас была традиция писать хвалебные статьи о своих научных руководителях в филфаковскую стенгазету. Помню, моя однокурсница выдала такой опус, что все студенты хихикали в тряпочку: было написано о большой любви и почтении к «прекрасной даме», читавшей нам лекции и на самом деле не воспринимавшейся иначе, как источник неописуемого страха. И вдруг к юбилею Александры Ивановны мне предложили написать то же самое о ней. Я пришла в ужас:  во-первых, как можно писать о человеке, которого практически не знаешь, а во-вторых, меня начала мучить мысль о невозможности врать в глаза живому человеку. Была ли любовь? Был внутренний восторг и неописуемое уважение к человеку, которого встречаешь изо дня в день на лекциях, слушаешь с наслаждением, созерцая маникюр (всегда – красивый и аккуратный, обычно – в перламутре) или шейный платочек, который, видимо, призван был скрывать морщины. Впрочем, последние две детали проглатывались как-то заодно с Достоевским, Чеховым и фразой «А Вы читали Проппа?» Так я тогда ничего и не написала.

А сегодня мне почему-то захотелось рассказать о том, что я увидела и услышала, побывав в двухкомнатной хрущёвке на пятом этаже, где в полном одиночестве живёт Александра Ивановна, кандидат филологических наук в отставке, всю свою жизнь отдавшая студентам. Мне даже кажется, я сегодня узнала о ней больше, чем за все пять лет учебы.

«Вы большие хозяйки, чем я, так что делайте всё так, как считаете нужным», – говорила нам Александра Ивановна, когда мы взялись за тряпки. А до этого было получасовое чаепитие с рассказом о прошлом, далёком и близком, о коллегах, живых и уже ушедших, как говорится, в мир иной, старых и молодых, умных и не очень. И вот какая картина нарисовалась за эти полчаса: родившись где-то в глубине России, а потом с отличием закончив университет и получив приглашение в аспирантуру, наша Александра какое-то время колебалась. Одна из трех отличниц отказалась наотрез поступать, потому что не считала себя настоящим учёным, а другая поступила, хотя и была самой тихой и безынициативной. И вдруг на всё ещё колеблющуюся выпускницу обратили внимание гости из Ленинградского института имени Герцена и пригласили на поступление к ним. Шансов практически не было: всего три места, да своих ленинградских – трое. Но чудо произошло! Закончив аспирантуру (кажется, я не перепутала местами события), молодой кандидат наук отправляется к соседям-славянам, полякам, объяснять значение достижений вождя всех времен и народов в области языкознания. А потом – Комсомольск-на-Амуре, неудачная любовь, Владивосток: Дальневосточный институт. И вдруг предложение переехать поближе к родителям, хотя расстояние всё равно получалось значительное. Это был, кажется, 1955 год. Новое место работы – институт в городе, где до сих пор живёт в двухкомнатной хрущёвке, которую ей дали когда-то как молодому специалисту, героиня моего очерка.

Если бы оценить обстановку её квартиры с точки зрения мещанина, можно было бы прийти в ужас. «У меня совсем нет необходимых вещей, зато много ненужного», – говорила нам Баба Шура, помогая вешать китайские фонарики и смеясь над своей молодой затеей когда-то давно – сделать обстановку в восточном стиле. Кроме фонариков, от обстановки остались какие-то шкатулочки да деревянный чайный сервиз. При этом – крайняя бедность утвари: вместо доски, которую можно было бы положить на стол, чтобы не порезать его (это, вообще-то называется разделочной доской, но, видимо, по такому назначению в этом доме никогда ничего не использовали), хозяйка достала из стола осколок не то пластика, не то оргстекла, который все эти годы, видимо, и служил ей той самой доской. Самое удивительное то, что она никогда не думала, будто всё должно быть как-то иначе: её устраивал холостяцкий быт. Ведь главная её жизнь была не здесь – она всем сердцем жила в своей работе. Сколько же студентов слушали её лекции? Я попыталась подсчитать своих учеников за пятнадцать лет работы – получилась тысяча. А у неё – тысячи?! Где они сейчас? Где те, ради кого жила каждый свой день Александра Ивановна, равно во все студенческие времена прозывавшаяся Бабой Шурой.

Пять лет назад, когда она сломала ногу и оказалась на полгода оторванной от дела, которое заменяло ей настоящую жизнь, в университете не стали ждать: нашли новые кадры. А потом – инфаркт, я почему-то даже уверена, что это – следствие увольнения с работы; и ещё два инсульта; а потом для полного счастья – остеохондроз. Пришлось привыкать к новому образу жизни. Было время, когда Александра Ивановна, уже уволенная, снова начала ходить по той же тропинке, по которой десятки лет до этого каждое утро шла на работу. И вдруг её остановила какая-то женщина. «Что-то Вас давно не видно, – сказала она, – вы всегда проходили мимо меня, как будто не от мира сего, Вас нельзя было не заметить». «Раньше я ходила на лекции, всю дорогу была погружена в себя, думала, что скажу студентам». Чем-то до боли знакомым повеяло от этой сцены: Достоевский? Гофман? Как тесно сплетаются нити в этом странном городе…

Был ли счастлив герой «Белых ночей»? Студенты Ансельм, Бальтазар? Была ли счастлива Баба Шура, когда шла по дороге в университет и не видела вокруг себя людей? Были ли счастливы те, кто видел этих людей, ушедших в себя? Может быть, именно в это время совершалось чудо общения с Высшим, которое не всякому удается. Может, именно поэтому с таким уважением относились к совершенно не известным людям те, кто их видел, видел просветленное лицо человека, несущего миру отсвет Великого Огня, о котором так много говорят, но к которому так мало устремляются…