Осколки

Осколки

– Сынок, вставай, пора, – сквозь сладкий утренний сон чувствую, как мама тормошит меня мягкими, теплыми ладонями. – Вставай, а то в школу опоздаешь. 
Приоткрыв глаза, вижу привычную картину: на темном, ещё не освещенном лампочкой потолке уже пляшут огоньки от только что растопленной печки. Отблески от язычков пламени через щели вдоль чугунной плиты, через отверстия на дверце печи, танцуют на беленьких шторках, на темном, затянутом морозным узором окне, на шкафу с посудой, на кухонном столе.  Ещё полежу в полумраке, послушаю треск разгорающихся дров, недовольное шипение тающих под напором набирающего силу огня обледенелых трещин на березовых поленьях. Прогоню бередившие всю ночь сознание остатки зыбких снов. 
Когда я, прячась от морозного, свежего воздуха, напущенного мамой из сенцев, чуть подтянул одеяло, на пол со стуком упала книга. И тут же в голове всплыли обрывки снов – Раскольников с окровавленным топором, старушка с раскроенным черепом…. Бррр, не буду больше так долго читать на ночь. Бабушка, в три часа ночи выходя на улицу, попутно проворчала: «Э-ее, улым, чего так долго читаешь? Почему не бережешь лучи своих молодых глаз?..».
В большой комнате ещё спят бабушка, папа и сестренка. Мама, уже несколько раз сходив в сенцы, возится у печки, гремит чугунными кольцами плиты, что-то мешает деревянной ложкой в миске, готовит завтрак. Надо вставать. Босые ноги колючим холодом обжигает остывший за ночь деревянный пол, и это вконец разгоняет остатки сна. Быстро одевшись, выхожу во двор, прихватив в сенцах уздечку, топор и ведро. Полная луна освещает замерзший двор, иней под крышей крыльца, утоптанный во дворе снег. Уздечка, на морозе твердеет.
Открываю дверь конюшни, и лампочка, горящая над крыльцом, сквозь неплотно подогнанные жерди перегородки, полосами освещает заиндевелую попону на Севке. В нос бьет терпкий запах и тепло свежего конского навоза. С всхрапом вскакивает пригревшаяся на кучке сена Машка – смешной и задиристый жеребенок. Севка, послушно подставляя голову под ремешки затвердевшей уздечки, благодарно тычет в моё плечо влажной мордой и уже во дворе терпеливо ждет, когда я усядусь на него и скомандую: «Но-о, поехали, Севка….».   
За воротами уже ничего не надо делать, лошадь сама знает, куда идти. А мне можно просто любоваться игрой лунного света – на наметенных за зиму сугробах, на бровках вдоль дороги от торившего дорогу бульдозера, на переплетениях следов от лыж на целине, на красивых, ритмичных тенях – от заборов, кустарников. На другой половине неба от луны – звездной россыпью на фоне темного. Над всеми домами поселка уже вьется густой дым от труб, четко очерченные и контрастно освещенные у крыш. Дым постепенно поднимается вертикально вверх, теряет свои очертания, дугой отклоняется к реке и там по течению реки, сливается в сплошную серую массу.
Под мерный ход Севки, перестук копыт по мерзлой дороге, в голове просыпаясь, роятся ленивые сонные мысли: ну зачем Раскольникову надо было её убивать, как решить эту задачу по алгебре и зачем её решать, в чем смысл и что она имела в виду, ответив на мою записку, как бы  ….   
И постепенно то ли от окончательного пробуждения от морозного воздуха, то ли от загадочного лунного света, растворившегося во всем привычном окружении, перед глазами встает её образ – искорки голубых, глубоких и умных глаз, задиристый прищур и вызов… 
Вот и пруд, замерзшая прорубь, приехали… Топор в утренней тишине громко, со свистом разрубает прозрачный слой льда, успевшей за ночь затянуть оконце во льду. При каждом его ударе надо зажмуривать глаза, иначе острый кусочек льда с отблеском бело-голубой луны вопьется в глаз и «остудит сердце», прямо как в той сказке. И вот в брешь в слое льда, булькая, пробивается тёмная, холодная вода, и теперь к брызгам от осколков льда добавляются и брызги воды. Ещё несколько ударов – и всё пространство проруби, вихрясь и кружа осколки льда, отражая искорки луны, заполняет вода. Севка всхрапывая, нетерпеливо тянется к воде. Подожди, дружок, дай откину льдинки и наберу тебе полное ведро…

***

– Дай списать по алгебре!?
– Хоккей вчера смотрел, как наши - канадцев!
– Харламов, о как ….! А Третьяк ни одну не пропустил!
Обещала ответить сегодня. Сижу, жду. Мимо ушей пропускаю разбор ошибок в контрольной. Она чуть повернет голову с алеющей щечкой, искоса обожжет голубым огоньком, встряхнет непослушными, белокурыми вихрами, схваченными белым бантиком, вспыхнет и снова уткнется в парту. Тереблю чистый листочек – ещё раз написать или тихо ждать?
«Еленушка», чеканя каждое слово, стучит мелом по доске, разбирая ненавистные уравнения и бросает взгляды, полные упрека, на весь класс: «Ну, как можно это не понимать, ну до чего же вы….».
И вот долгожданный бумажный квадратик записки скачет от парты к парте, из рук в руки верных конспираторов-одноклассников. Ловкий бросок через ряд – и записка падает на мою тетрадь, испещренную красными чернилами математички, которая как раз повернулась к доске, чтобы дописать искомый ответ.
Медленно разворачиваю, и перед глазами пляшет, волнуя и бросая в дрожь только одно слово: «Да»…

***
Поскрипывает снег под лыжами, ослепляет яркое солнце, небо без единой тучки, синее-синее. Морозец… Позади крутой подъем от поселка, затихающий шум лесовозов, многоголосье коров и петухов с подворьев. 
  Школьная лыжня поперек моей прогулочной тропы. Простор круглой горы очищенной от сосен для строительства первых домов поселка. Впереди внизу, вдали – леса, пригорки, и над всем возвышается покрытый снегом, серый от голых деревьев, с зелеными пятнами сосен у подошвы – хребет Зильмердак. Давно не было снега, поэтому всё белоснежное пространство, как морщинами на лице столетнего деда, испещрено лыжней и тореными следами саней, перевозившими сено. Школьная пятикилометровка утрамбована, превратилась в колею с воронками от падений на крутых с резкими поворотами спусках. Но сегодня я не полечу по ней, с жаждой установить свой новый личный рекорд …   
Лыжи стремительно несут меня вдоль огороженных покосов, посадок леса вниз к реке Зилим. Мельтешат поперек лыжни голубые тени от сосен, голых берез. Ощущение полета усиливают теснящиеся в голове яркие воспоминания со вчерашнего вечера в школьном спортзале. Жар раздумий, румянящий щеки, остужает колючий встречный ветер.
Вот и серые, голые кустарники вдоль реки. Множество заячьих следов и обглоданные стволы черемухи и тальника. Пробираюсь между зарослей ольхи, замерзшие ветки с треском ломаются, обдают лицо прохладным инеем, так и норовят скинуть шапку, целятся в глаз. Но вот и река…  Люблю зимой гулять по её руслу, это совершенно незнакомый, волшебный мир. Здесь в тишине, прерывающейся только свистом крыльев улетающих птиц, можно помечтать о ней…
Русло плавно извивается, то врезаясь в непролазные, темные кустарники, то облизывая круглые бока подступивших к реке гор, ударяется об скалистые обнажения, рушит глинистые обрывы. На искрящемся снегу ажурные переплетения сине-голубых теней прибрежных кустарников. Бульканье воды на незамерзших прогалинах перекатов. На выветренных проплешинах прозрачный лед с пузырьками воздуха, под которым чистая вода со стайками рыб и на дне мозаика из зелено-красно-коричневых камушков.
Эта прогулка – открытие неизведанных мест, так как реку знаешь только в местах переправ и купален. Летом так вдоль русла не пройдешься, и потому каждый поворот, каждая излучина, полянки у реки, вековые сосны в вежливом поклоне, причудливые обрывы – всё это новое, незнакомое и потому завораживающее, как будто уводящее в незнакомый, далекий мир. Потому немного страшно: нет обычных дорог, нет приметных пригорков, знакомого леса, не видно привычных вершин уральских гор. Но знание того, что через пару километров мостик, по которому в начале лета с братом ходим на промысел кротов, и от него дорога вверх домой, добавляет смелости, рассеивает тревогу.
А пока можно идти, любоваться новыми видами и с замиранием сердца вспоминать этот медленный танец с ней. Весь мир остановился, только громкий стук сердца и терпкий запах её волос, прикосновения упругих грудей от толчков окружающих, её заалевшая щечка и сухой комок в горле…. Куда подевались все слова, ведь весь вечер напряженно ждал удобного момента пригласить на танец и поговорить и только к концу решился. Да, в записках ты смел и решителен, а тут…

***

Позади уроки. Прошла головная боль: не от томительного учения, а больше от шума и глупой, ненужной возни одноклассников.
На радиоле крутится уже изрядно помятая, поэтому шипящая, запинающаяся голубая, гибкая пластинка из «Кругозора». Чтобы из-за царапин игла не подскакивала на рычаге катается игрушечный зайчик сестренки. Льющаяся из динамика музыка завораживает, уводит в мир фантазий, грез, борьбы и какого-то ритма, полностью сливающегося с ритмом сердца, заставляющего его биться еще громче, еще больше трепетать и рваться в неведомое ….
Но надо идти чистить сараи. Зимой лепешки коровьего навоза полностью вмерзают в доски настила, образуя целые пласты смеси этих лепешек с перетоптанным, изгаженным сеном. И каждый раз, через день, всё это надо долбить, скрести, вычищать, иначе коровам негде будет пристроиться на ночь. Из-под колуна летят зелено-коричневые брызги осколков, и если нечаянно топорищем или черенком лопаты задеть потолочный настил из сосновых жердей, то тут же за шиворот посыплется мелкая сенная труха.
Постепенно в углу полутемных сараев вырастают кучи, которые надо погрузить в коробы и на деревянных санях вывозить по снегу в огород с метровым слоем снега, где уже темнеют целые ряды наполовину заметенных куч навоза. Они мне всегда напоминали подбитые вражеские танки из фильмов о войне.
Удар колуном, брызги… Ещё удар – отлетает обледенелая лепешка и звонко стукается об бревно сруба. А в голове всё это время крутится та музыка с пластинки, она чудесно переливается, звучит каждая нота. Во время волнующих пауз останавливаюсь, замираю, слушая тишину, но вот новый шквал аккордов, новая повторяющаяся волна волшебных переплетений божественной музыки. И я бью колуном по коровьим лепешкам, подчиняясь этому ритму, крепко смыкая губы, при каждом ударе зажмуриваю глаза.  Опершись об черенок лопаты, долго стою, переводя дыхание, и слушаю внутри себя эту музыку. И сейчас я далеко, не в этом полутемном сарае со свисающими между потолочных жердей клочьями сена, с паутинами по углам, полными сенной трухи, а в неведомом волшебном краю…
И я представляю себе, что я за роялем: в огромном зале с колоннами и хрустальными люстрами. Бархат богатой занавеси, софиты, направленные на черный блестящий рояль. Зал, балконы, заполненные трепещущими слушателями. Я, в черном фраке, сосредоточенно играю. В зале сидят одноклассники, учителя и все рады моему триумфу, моей игре. Но мысленно я вижу только её: она сидит и от волнения теребит белые перчатки, по её алой щеке с голубых глаз течет слезинка…  И я играю только для неё… Удар, еще удар колуном по ненавистным лепешкам – растет гора в углу сарая….
Вечер. Коровы, телята и овцы уже отдыхают в очищенных сараях со свежим, душистым сеном, Севка с жеребенком, после привычной уже вечерней прогулки с водопоя, в конюшне. Выучены уроки. Теперь можно включить радиолу и снова, замирая в мечтах и грезах, слушать и слушать эту музыку с помятой и поцарапанной пластинки – Людвиг Ван Бетховен «Аппассионата»…

***
Наш школьный стадион, огороженный деревянным штакетником, за которым с одной стороны стоят бревенчатые дома прибольничной улицы, с другой – школа, здание интерната и детский сад. Сегодня здесь мы играем полуфинальный матч по футболу с параллельным классом. Зеленое, уже чуть выгоревшее поле освещает по-осеннему не жаркое, белесое солнце.  На деревянных скамейках расположились болельщики. Разминаясь, бегло осматриваюсь: пришла ли она? Сердце, как всегда перед состязаниями, гулко стучит, кровь приливает к лицу. Неужели не пришла?
Свисток физрука – и мяч в игре. Как капитан команды разыгрываю мяч, пасуя своему напарнику Валере, и оглядываю поле, фиксируя расположение обнаженных по пояс ребят – по жребию мы без футболок. Бегу вперед по своему правому флангу, открываясь для паса. Валера, не глядя, посылает мяч через всё поле мне. Приняв пас, обыгрываю противника и навешиваю Валере. Он пасует связующему нас центральному, тот – мне. Я опять пас Валере на штрафную площадку, и он головой пробивает первый гол. Принимая хлопки одноклассников по ладони, опять оглядываю ряды болельщиков: но её по-прежнему нет, неужели родители не отпустили с копки картофеля?
Ещё несколько обоюдоострых атак, боль в боках от бешеного бега, синяки в лодыжках от ног оборонявшихся противников – и счет уже равный. Валера недовольно ворчит, требует точных пасов и острых атак, на тренировках всё получалось: мы чувствовали друг друга на расстоянии и точно били по воротам, а тут – ноги заплетаются, «мешают» защитники и к воротам не приблизиться. Пытаясь обыграть настырного противника, натыкаюсь на блок из двух защитников и со всего размаху, через голову, кувырком оказываюсь на траве. Мяч у противников, они стремительно движутся к нашим воротам. Я медленно начинаю подниматься, и тут вижу её испуганный взгляд, заалевшие щеки….
Атакующих с параллельного класса отбивают наши защитники, и мяч опять у Валеры. Он ловко обыгрывает наседающих противников и с характерной только для него манерой бега, благодаря которой он при своем небольшом росте и коротких ногах, лучше всех пробегал стометровку, рвется к воротам. Я еле поспеваю, сердце бешено рвется, не хватает дыхания. Но, зная, что он точно отправит мне пас в открывшийся угол у штрафной линии, рвусь туда. И, едва успев, подставляю носок правый ноги под летящий ко мне мяч, и тот, послушно меняя направление, влетает прямо в дальнюю девятку.
Тогда команда параллельного класса так и не смогла увеличить свой счет, а мы с Валерой забили по очереди девять голов… И после каждого успеха я видел её восторженные глаза и забывал об усталости, всё рвался и рвался в атаку…

* * * 

Самая чудная пора золотой осени… Оседлав Севку, еду на самый дальний покос, что у истоков реки Зилим. Ведь после окончания покоса до первого снега остается единственная забота – сберечь огороженные стога от вольно-пасущихся стад, которые так и норовят взломать жерди изгородей и полакомиться дармовым сеном. Поэтому время от времени нужно объезжать все стога, проверяя, надежны ли загородки.
Под мерный шаг Севки оглядываю открывающиеся с вершин пригорков живописные дали: осень расписала их во все оттенки желто-охристо-красных цветов, на фоне которых звучными акцентами темно-зеленого красуются сосны и ели.  Скошенные у дороги поля зеленеют отавой, своей свежестью оттеняя пожухшую листву и траву, нетронутую косой и потому побуревшую среди леса и на голых склонах гор, неудобных для косьбы. Солнца нет, всё утопает в таинственной дымке, воздух свеж и прян…
Обычно в лесу верхом на лошади я мальчишкой всегда играл в разные игры: вот я индеец, подкрадывающийся в стан бледнолицых или неуловимый мститель с важной депешей от красного командира. Но сегодня я не пускаю в рысь Севку, гарцуя, не лавирую между соснами, не срубаю плеткой засохшие листья. Грусть осени тонко гармонирует с грустью в душе…
…И вспоминается зимний лунный морозный вечер. Небо сплошь усыпано звездами. Сугробы в садах, в огородах, на склонах гор, окружающих поселок, блестят сине-серебристым. От темных пятен домов, сараев, изгородей – длинные глубокие тени. В звездном небе, прямо перед глазами, над грядой стены сосен, что на вершине горы, над той тропинкой, откуда должна появиться она – величавое созвездие Ориона. Над ним парит Лебедь, и ещё выше Кассиопея. Под валенками скрипит утоптанный снег, холодный воздух забирается за пазуху, звезды начинают переливаться и моргать от густого выдоха пара. Она обещала прийти к восьми…
Увидев силуэты людей, прячусь в тень забора, потом снова нетерпеливо выхожу навстречу, плотнее укутываясь в шарф, прижимая к замерзающим щекам шерстяные варежки. Неужели не придет? Неужели всё дневное волнение, подготовка к встрече, неожиданный уход из дома по надуманной причине напрасны? А если придет, то как себя вести. А вдруг кто-нибудь увидит, помешает, высмеет. Тысячи мыслей проносятся в голове, вспоминаются обрывки записок, фрагменты из фильмов о любви…
В тех записках мы часто называли друг друга именами героев из понравившихся книг или фильмов, и вот сегодня трепетная Джема должна прийти на тайное свидание с ещё молодым и наивным Артуром. Я писал ей записки от имени Овода, а она – от имени Джемы, эта игра нас захватывала, мы придумывали сюжеты, стыдливо прятали свои чувства и эмоции, вкладывая их в уста книжных героев. «Милая Джема, скоро я покину наш уютный городок и боюсь, что мы не скоро увидимся. А мне столько надо тебе сказать, поэтому умоляю: вырвись из дома, приходи в восемь часов в переулок у больницы. Твой Артур». «Дорогой Овод, боюсь расстроить тебя, но матушка приказала служанкам строго следить за мной. Постараюсь что-нибудь придумать. Твоя Джема….». Мы вживались в эти роли, бредили жизнью книжных героев, старались писать записки их высокопарным, учтивым слогом. Вот и сейчас я был не деревенским мальчиком в фуфайке, валенках и шапке-ушанке, а благородным и гордым, молодым Оводом.
Но вот когда уже золотой пояс Ориона успел чуть накрениться, и я почти потерял надежду на встречу, из тени домов напротив несмело вынырнула моя Джема, тоже в валенках, в синей куртке и в голубой шали… 
Под мерный шаг Севки я вспоминал те наши разговоры, её заразительный смех. Мы продолжали называть друг друга именами героев «Овода», много и обо всем говорили. Я, как в фильмах, хотел подойти к ней ближе, обнять её, поцеловать, но никак не мог представить себе: как это сделать и поэтому всё говорил или слушал её…
    Новый учебный год начался с неожиданных перемен… В шумном классе стало пусто и одиноко: забрав свои документы, она уехала учиться в город …