Три истории одного детства

Серко

– Серко! Серко!
– Где, деда, где?
– Вон, вон!
– Да где?!
Я подпрыгиваю рядом со стоящим у окна дедом и пытаюсь увидеть сквозь стекло вечно ускользающего от меня коня. За окном кусочек далекой кромки пустого речного берега. Иногда мне кажется, я вижу мелькнувшую пепельную гриву или серый круп, но никогда мне не удается увидеть коня целиком.
– Ты меня поздно зовешь, деда, я не успеваю! Ты сразу, как Серко только ухо покажет, так и зови!
Дед смеется довольный.
– Прекрати морочить ребенку голову! – это баба Маня деду. – Не верь ему, Олюшка, нету никакого Серко!
Но я с пылом начинаю убеждать бабу Маню, что конь есть (ведь я его «чуть-чуть» видела), от чего деду Пете становится еще веселее.
Только став взрослой, я поняла, что дед и вправду шутил. Был он, вояка, тогда уже после инсульта, почти не разговаривал и, наверное, плохо соображал, и были мы с ним «старый да малый» на шее у бабы Мани.

***
Я часто оставалась «на ночевую» у бабы Мани в бараке. Мама работала, ей некогда, вот я и жила почти что в деревне. Бараки эти – остатки старого города, ждали сноса. Старое и новое, как два берега у одной реки. Разделяла их оживленная асфальтированная дорога. По одну ее сторону выстроился новенький ряд пятиэтажек, а по другую - барачное царство. Огорожены домики на два-три хозяина были единым забором, внутри которого к каждому крылечку прилегали огородики тоже в свою очередь, огороженные штакетником. От каждой калитки в разные стороны разбегались тропинки – пересекались, спутывались, терялись в полянках с травой-муравой и вновь выныривали рядом с соседскими домами. По этим тропинкам и полянкам носилось наше разновозрастное ребячье воинство.
Как в каждой деревеньке был у нас свой юродивый – Коля-инвалид, существо хоть и великовозрастное, но наивное и безотказное. Семья у него была многодетная и с мачехой. Жил Коля большей частью на улице и даже еду ему выносили на крыльцо. Никакой инвалидной коляски не было и в помине, он на своих скрюченных ножках, дергаясь всем окостеневшим каким-то невероятным изгибом телом, бегал с нами наравне, играя в прятки и догонялки.
Недалеко от бараков протекала протока. Только став взрослой, я сообразила, что это не название речки (а тогда – протока и протока). Это был один из рукавов Иртыша. Отделившись от холодной реки, протока хорошо прогревалась и была местом отдыха горожан.
Нам детям строго-настрого ходить на протоку запрещалось. А, чтобы не было соблазна туда шлындать, нам периодически рассказывали страшилки про утопленников. (Народу и правда тонуло ежегодно немало).               
По воскресеньям баба Маня кормила нас с дедом Петей пирогами с «асердием». Ничего вкуснее я не ела. Внутри пышных пирожков с оранжевой хрустящей корочкой смешивалась картошка-толченка и мелко перекрученное мясо. Пока пирожок горячий надо было успеть откусить верхушку и положить внутрь кубик сливочного масла. Масло таяло и делало пирожок еще более сочным. Кусаешь, а молочно-янтарное масло сиропом выдавливается наружу, течет по ладошкам – только успевай его слизывай, перебрасывая горячий пирожок из руки в руку.
С наступлением холодных дней пироги пеклись в печи. Печка стояла посреди комнаты и своей топкой смотрела прямо во входные двери. Перед печкой был металлический настил, где стояли ведра с углем.
Вечером, когда дед Петя укладывался спать, мы садились с бабой Маней возле топившейся печки на низкие табуреточки, и я просила ее рассказать «как было раньше».
– Как было? Хорошо было! – начинала свой рассказ баба Маня, постепенно перебираясь мыслями в прошлое. – Семья-то у нас большая была. Жили в деревне Бобровке. Две девки нас было, а остальные четверо братья, один другого краше. Батя, мама. Хозяйство большущее было. Только успевай, поворачивайся! Нас в деревне «колесята» звали.
– Почему, баба, колесята?
– А кто ж его знает, Олюшка. Походка что ли у нас такая была… все бегом-бегом. А как коней у нас забирали, Олюшка… Как мы выли, детонька! – перескакивала баба Маня на самое больное
–Зачем забирали, баба?
– А советская власть пришла, сказали, что кулаки мы. А мы сроду работников не нанимали. Все своими руками, своим горбом!
– А вы бы Ленину написали – нашпигованная детсадовскими утренниками, начинала я учить бабу Маню
– Какому Ленину? Что ты говоришь такое? Кому мы нужны были?
– Ленин бы разобрался, он справедливый! Я картину видела, как к нему ходоки пришли жаловаться!
– Ага, разобрался бы твой Ленин! Как же? Держи карман шире! – баба Маня заводилась не на шутку. – Никогда я им наших коней не прощу! 
– А Ленин бы разобрался! Вы сами виноваты! – из вредности и чистой детской веры я продолжала твердить свое.
– Ах, ты ж, засранка малолетняя! «Виноваты»… – передразнивала меня баба Маня и отрезала: – Все! не будет тебе завтра пирогов!
На том мы и расходились по кроватям, каждая при своем мнении. И хоть наутро баба Маня бралась за стряпню, со мной она не разговаривала. Поскольку воспоминания о прошлом затевались не однажды и всегда имели один и тот же результат – не совпадали наши с бабой Маней мнения на политические вопросы…
Я, наученная опытом, знала, что пока прощения не попрошу, пирогов мне не дадут. Сидела, надувшись, и захлебывалась слюной от аппетитных запахов.
В этот-то момент дед Петя и затевал свое: «Серко! Серко!», разряжая обстановку. 
Баба Маня, видя мою детскую наивность и глупость, прощала «пропаганду» и, хоть и с укором («ишь, решила бабушку учить»), но золотистый шипящий пирог выкладывался в мое блюдце.
– Не будешь больше?
– Не буууду!..

Давным-давно уже нет тех бараков, нет и деда Пети с бабой Маней, а этот неуловимый конь Серко всплывает и всплывает в памяти, напоминает о детстве. И хочется мне его увидеть целиком.


Сени, мои сени…

Как возникают воспоминания о детстве? Вот, бегу я тороплюсь куда-нибудь, или еду (но, тоже – тороплюсь) – не суть важно. И вдруг… (всегда вдруг) …картинка из детства.
Одним файлом, как сейчас говорят, но все живое, объемное («ап!» – и как водой окатили). Откуда? Или запах… аромат… терпкий, сладковатый… Ты идешь за ним, как телок на поводу: «вот-вот, сейчас-сейчас… вспомню… дааа! Это «Ночная красавица» – Мирабилис Ялапа – вот это что. Стою в чужом дворе перед мелким цветущим кустиком. Я не видела его с летних дней своего детства (и опять: «ап!» – и унесло).
Хотя в каждом огородике нашего барачного околотка был цветник, «ночная красавица» росла только у крыльца бабы Мани. Это был большой пышный куст, усеянный розовыми грамофончиками цветков. Раскрывались они только в сумерках и в тепле летней ночи сладковато благоухали. Взрослые уходили в комнату, а я сидела на прогретом за день деревянном крыльце (для мягкости мне подстилали кружочек домотканого половика), втягивала в себя удивительный аромат, и смотрела как в темном небе мерцали звездочки. И только комары заставляли меня покинуть это место мира и покоя.
Любви к комарам и паукам не было никогда, все остальное «животное царство» в руки я брала смело.
Баба Маня не одобряла моих пристрастий, и только дед Петя поддерживал меня всегда и во всем. Был он небольшого роста, сухонький, после инсульта приволакивал ногу, и одна рука была плотно прижата к телу. Летом дед ходил по сеням с хлопушкой в здоровой руке и охотился за мухами. Кричал: «Олька!», это значило, что очередная муха упала в воду. Моей обязанностью было выуживать мух из таза, что стоял под умывальником и из ведра с очистками. В воде подбитые мухи оживали и вновь поднимались на крыло. Вылавливание мух требовало некоторой сноровки и хладнокровия. Если муху «неправильно»  и долго тянуть из воды, она  ухватывалась своими цепкими лапками за палец, и это было очень неприятно. Поэтому нужно было действовать быстро и решительно: хвать за крыло, резко вверх и резко на пол. А тут уж дед со своей хлопушкой завершал дело. Так по несколько раз в день в три руки мы избавляли наш дом от насекомых. Летом, вообще вся наша жизнь концентрировалась в сенях, здесь в закутке стояла керосинка, обеденный стол и стулья.  Дверь в комнату старались не открывать (от тех же мух и комаров), с улицы закрывались и ставни, чтобы сохранить прохладу.
В полумраке комнаты стоял большой фанерный шкаф, который манил нас с дедом своими «неисчерпаемыми запасами». Конфеты, шоколадка, яблоки – все бабой Маней покупалось загодя и втайне от нас. Припасались сласти для особых случаев (гости, праздник, день рождения).
Но как только баба Маня отлучалась со двора, на необъятные и темные фанерные недра совершался набег. Скрипучие двери открывались, и я в стопках запасенного и сберегаемого (под… между… с краюшку…) искала сладкое.
Конфеты и яблоки мы брать боялись (они посчитаны), а вот земляничный чай можно было откусить без ущерба для количества плиток. Это был какой-то особенный чай – он был перемешан с настоящими ягодками вяленой земляники. Он был сладок и ароматен.
Мы с дедом откусывали по кусочку, а остальное возвращали в обертку. Так за лето мы обгрызали плитки три-четыре. Варварство это раскрывалось только зимой, но я была в садике, а дед, что он мог сказать? Он был свидетелем безмолвным.
Сколько детских затей проходило на его глазах.
Однажды у меня появилась ящерица (в то лето их почему-то было много, и пацаны ловили их прямо в траве). Я решила ее дрессировать. Сделала из спичек лесенку и на столе в комнате (хорошо, что баба Маня не видела) приступила к обучению ящерицы на эту лесенку забираться.
Но как только ослабила пальцы, ящерица стала убегать мимо лестницы.
Я, пытаясь поймать, схватила ее за хвост, а она хвост… «отпустила». И этот оставшийся у меня в пальцах кусочек хвоста продолжал жить и извиваться как червяк.
– А-а-а-а! – я орала от испуга, а дед Петя, наблюдавший весь эксперимент, хохотал до слез.
– Что вы тут опять вытворяете? – это баба Маня, оторвавшись от керосинки, на которой летом готовился обед, вбегает из сеней в комнату.
Мы с дедом молчим как партизаны.
Нас выгоняют из комнаты в сени (на глаза). И долго я потом присматриваюсь по комнатным углам, чтоб не вылезла оттуда сбежавшая ящерица и не напугала бабу Маню. А то будет мне «сени мои, сени – по бокам припев».


Матроска

Чему там равен один переезд? Двум пожарам и наводнению? Вот именно это мне и предстояло пережить. Наш старенький аварийный восьмиквартирный домик в центре Барнаула, хоть и скособочился, и грозил обрушиться крышей, но дотерпел, додержался до сноса.
Это у москвичей проблема с реновацией и домами, которые и полвека-то не простояли. А наш двухэтажный теремок давно разменял свою сотню с момента постройки. И нас срочно переселяли в отдаленно-спальный эконом класс, совсем не интересуясь, какие фантазии бродят в головах у собственников недвижимости по месту их проживания. 
Чтобы уложить весь нажитой скарб, я взяла три дня отпуска, и теперь стояла посреди комнаты с картонными коробками и мешками, не зная с чего начать.
Психологи они как говорят? Чтобы начать новую жизнь, нужно очистить место от всего лишнего. А лишнего в наших квартирах… ну, сами знаете.
Вот, например, стопки непочатого постельного белья: простыни, наволочки с вышивкой ришелье, пододеяльники с отворотами и кружевом по уголкам. Сначала «бабушки-тетушки» приносили эти белоснежные наборы маме для меня, на вырост (как же замуж без приданного?). Потом это накопленное, но нетронутое богатство перешло к моей дочери и отлеживалось уже для нее (вот выйдет замуж!). Но все миновало, а белье так и лежит невостребованным. И трудно сейчас понять, зачем все это матерчатое добро тоннами копилось в сундуках моих бабушек?
Я те сундуки помню. Их было два. Большие деревянные короба с крышками. Один в городе у бабы Мани, а другой в деревне у бабы Нади. Обе эти бабушки были сестрами моего деда (отца моей мамы), ушедшего на войну и погибшего в 41-м под Москвой. С ними прошло мое дошкольное детство.
У бабы Мани детей не было, а у бабы Нади был сын-суразенок (безотцовщина), он к тому времени уже в армии служил. Так что я у двух бабок была единственной внучкой.
Баба Маня ездила к бабе Наде в деревню на «пОмочи»: картошку посадить, картошку прополоть, картошку выкопать. И я за ней прицепом. Бабушки в огороде копаются (он огромный, полдня по нему идти до забора), а я в доме (порядок навожу).
– Олюшка, ты пол подмети! – это баба Надя мне (один глаз у нее будто косит и непонятно на меня она смотрит или в сторону). – Скорлупу от яичек курам вынеси. К печке не подходи, там чугунок – пусть томится. К Матроске тоже не суйся, он злой что-то стал! На днях опять почтальоншу за ногу кусанул… – это уже бабе Мане. – Пристрелить его что ли?
Тут взвиваюсь я:
– Нет! Не надо! Жалко! Не стреляй, баба Надя!
– Ну, ладно, погожу. Давай хозяйничай тут, а мы к обеду вернемся.
– Не вздумай сундук распотрошить! – зная мою неуемность, строжится перед уходом баба Маня.
И я хозяйничала. И мела, и курам выносила. А потом не выдерживала и с оглядкой на окошко (чтоб не застали), с колотящимся сердцем открывала сундук бабы Нади и выкладывала оттуда сокровища. Бусы янтарные, кофточки с рюшами, длинные юбки в сборку (была принцессой), а на дне сундука (если хорошенько порыться) обязательно находилась завалявшаяся карамелька.
Сейчас, укладывая стопки белья в картонную коробку (нет, не суждено похоже от него избавиться) я вдруг подумала, а не была ли моя «сундучная тайна», раскрыта бабушками на корню? И, правда, что им стоило обнаружить беспорядок в их «святыя-святых»? Да, и откуда в сундуке все время появлялись эти конфеты?
Однажды поездки в деревню прекратились. А виной всему был тот самый цепной пес Матроска. Все было, как всегда. Бабушки, наработавшись на огороде, пришли к дому. Я, к этому времени наигравшись в принцессу, спрятала все следы «преступления» в сундук, и мы сели обедать. На обед была лапша с домашней курицей (это не сегодняшний бройлер – и вкус, и аромат совсем другие). Куринные кости складывали в алюминиевую чашку, чтобы вынести собаке.
Я с детства помешанная на кошках и собаках, заныла:
– Ба-а, можно я вынесу, я осторожно!
– Не уронишь? – это баба Надя.
– Нее!
Я спрыгиваю с табуретки, хватаю чашку и, чтобы не передумали, быстро иду к дверям и на крыльцо.
– Близко не подходи! – это мне в спину уже кричит баба Маня.
Я и не подошла. Чашку издалека сунула, а она слегка накренилась и часть костей выпала на землю. А я руку потянула поправить…
Тут меня Матроска за руку и поймал. «Гав» – и нет пол руки!
Вот он – шрам, разбежался пауком, чуть выше локтя. На всю жизнь память! О Матроске, двух бабушках и лете детства.
У-фф! Целая коробка одного белья насобиралась! Зато шкаф пустой!
Так, глядишь, и избавлюсь я от всего лишнего, и возьму с собой только самое нужное.