Удачливый бизнесмен или ландыши

                - 1 -

ЭПИГРАФ:
«Ландыши, ландыши! Светлого мая привет.
Ландыши, ландыши, белый букет»

  Песня: Гелены Великановой


На склоне лет своих люди частенько возвращаются мыслями в своё детство и юность. И это, наверное, естественное свойство человеческой памяти. Попробуй, окунись своей памятью в ближайшее от тебя десятилетие, и станет понятно, как порой тяжело вспоминать коснувшиеся тебя трагедии этого последнего или не так давнего времени. Если же я окунаюсь своей памятью в детство, то там абсолютно другое: там и мама, и папа, и мои замечательные друзья детства, лучше которых нет, и не было для меня никого на свете. И снова всплывают в памяти слова песни, подтверждающие эту мою догадку: «Оранжевое небо, оранжевое море, оранжевые мамы, оранжевый верблюд – оранжевые песни оранжево поют». Хотя я согласен, что уровень «оранжевости» для каждого индивидуален. Так о чём это я? Ах, да …
Вот иду я в последней декаде мая по улице, а навстречу мне бодро шагает женщина, одетая как туристка: с рюкзаком за плечами, а в руке держит букет ландышей. Такой, знаете ли, нестандартный букетик. Такие нестандартные букеты даже на нашем базаре не купишь. Букет напоминает большую охапку надёрганных впопыхах цветов, с большим количеством зелёных корневых листиков ландыша.  Где уж нарвала та женщина эти, удивительно приятно пахнущие цветы, занесённые в красную книгу: на опушке ли леса, на своём ли дачном участке – мне это не дано знать, да и неинтересно. Но я благодарен этой, случайно встретившейся женщине, хотя бы за то, что в моей голове тут же, нежданно-негаданно, всплывает история из моего далёкого детства. И так случается довольно часто. Даже, если порой, вроде бы, и не возникает желание возвращаться мыслями в это самое детство, то случайный повод, случайная встреча обязательно туда вернут.
А случилось это тоже в конце мая месяца, в год, когда я должен был пойти в первый класс нашей поселковой средней школы. Тогда ещё были свежи воспоминания большинства русских людей о большой страшной войне. Страна всё ещё продолжала залечивать раны, нанесённые той войной, а её народ жил в это время дружно, но не богато. Особенно трудно приходилось тем, у кого мужья и отцы не вернулись с той войны. Вот к таким семьям и относилась семья наших близких соседей Мордвинкиных. Женю Мордвинкина я тогда считал одним из своих лучших друзей, хотя он был значительно старше меня. К тому времени он, с горем пополам, уже окончил пятый класс школы, а я лишь только осенью туда, в эту школу, поступать собирался. Наши дома находились тогда на таком расстоянии, что, когда я выходил на своё высокое деревянное крылечко и осматривался по сторонам, то часто видел, как в своём небольшом дворике копошится с длинным шестом Женька, и гоняет своих голубей. Завидев меня, Женька тут же махал мне рукой, приглашая подойти поближе и полюбоваться его замечательными птицами.
- Видишь, как высоко кружит рыже-шалья голубка! – гордо говорил Женька, протыкая своим шестом воздух над головой.
А голубь этот был очень красивым. У него были мохнатые коричневые лапки. Затем коричневый пушок переходил в белый цвет, а шейка и часть крыльев были также с рыже-золотистым отливом.
- Хочешь их покормить просом? – спрашивал меня Женька и давал в руки гранёный стаканчик с просом, которое он добывал на местном элеваторе.
Голуби, услышав про просо, тут же слетали с крыши сарая на глиняную утоптанную Женькой площадку.  Они радостно клевали это просо, ворковали и хлопали крыльями, когда Женька неожиданно подхватывал руками одного из этих голубей. Потом Женька гладил по головке и крылышкам этого голубя, прижимал его к своему лицу, или же, разговаривая с птицей как с человеком, сажал к себе на плечо. А голубь, как будто всё понимая, сидел у Женьки на плече и дружелюбно вертел в разные стороны своей маленькой головкой.
Не знаю можно ли это чем-то или как-то объяснить, но почему-то в том далёком детстве мне очень везло на замечательных друзей, в том числе и на более меня старших, которых я до сих пор с благодарностью постоянно вспоминаю. Один из них открыл мне глаза на удивительный книжный мир и обучил игре в шахматы. Другой друг научил обращаться с различным столярным и слесарным инструментом, и своим примером показал, что можно почти всё на свете построить своими руками, если ими управляет умная голова. Третий – третьим был этот Женька … Этот Женька был, шалопай и хулиган, по мнению ближайших соседей. Он был горазд на самые разные выдумки, которыми будто фонтанировал. И, несмотря на жуткую бедность, в которой он воспитывался малограмотной матерью, Женька был не только безалаберным выдумщиком, и весельчаком. Он был к тому же жалостливым по своей натуре человеком. Правда, в том возрасте (тогда ему было 12) Женьке больше всего нравилось разгильдяйничать.
Не было на нашей улице мальчишки, которому Женька не присвоил бы какую-нибудь обидную кличку. Причём эти клички, порой вроде бы несуразные, прилипали к объекту Женькиного творчества надолго. И кто-то потом ломал голову: « Почему это Прошина называют, за глаза,  Пингвином, а  Шурку Грачёва – Гаврилой?»
Жил Женька с матерью и сестрой Клавой, которая была на год или полтора старше Женьки. Жили они в небольшом деревянном домишке, обшитом дранкой и обмазанном сверху глиной. В этом доме было всего два небольших окошка, которые теперь и окнами-то никто бы не назвал. А так – окошки, которые снаружи дома своими ставнями почти упирались в земляные завалинки. Причём смотрели эти окошки почему-то не на улицу, а во двор, огороженный невысоким забором. Калитка в заборе, конечно, выходила на улицу, но мне в этот двор проще было зайти с огорода, перешагнув  через пару слег картофельного огорода ещё одних соседей.
Четвёртую часть дома Мордвинкиных занимала русская печь, к которой были пристроены полати, прикрываемые от потолка занавеской. Эти полати и являлись Женькиной опочивальней в зимнее время. Летом же он спал в дощатом сарае, пристроенном к стене дома, на копне сена, рядом с козами и своими голубями. То ли от такого постоянного соседства, то ли от того, что Женька редко мылся с мылом и ещё реже переодевал своё бельё, но он почти всегда почему-то выглядел неряшливо, а его лицо и руки сами просились в баню. Хотя, мне теперь кажется, что ничего этого Женька тогда просто не замечал и не чувствовал. Как говорят в таких случаях, он был выше этого. А главное, у этого насмешника-Гавроша всегда блестели его озорные чёрные глаза, а в них мельтешили всё время весёлые хулиганистые зайчики, всегда готовые к очередному Женькиному хулиганству и насмешкам. Вот, именно таким он и запомнился мне на всю мою жизнь.

                - 2 -

Тем майским утром, когда Женька кормил во дворе своих ненаглядных голубей, я пришёл к нему в гости. А потом с полуоткрытым ртом стоял рядом со своим старшим другом и следил за его полу-ручными удивительными птицами.
- Женя, хватит шалберничать!..  - раздался за моей спиной голос Женькиной матери.
- Собирайся !.. Поедем  ландыши собирать.
Женька вначале недовольно шмыгнул носом, а потом посмотрел на меня сверху вниз и, с расстановкой произнося слова, спросил:
- Поедешь с нами за ландышами?
Этот Женька почему-то всегда стремился заполучить меня в свои напарники или попутчики. Но я также не могу сказать, что Женьку уж очень сильно недолюбливали его знакомые ровесники за подаренные им язвительные клички. Просто, видимо, в то время моя компания его устраивала больше, чем компания его ровесников.
Когда начинался сезон сбора ягод, а затем грибов, то Женька часто зазывал меня с собой. Если Женькина мать посылала его за веточным кормом для коз, то Женька опять предлагал  мне за компанию нарезать липовых веников и для нашей козы. А в лесу он чувствовал себя как карась в озере. Кажется, только там, в нашем лесу, наступала для него полная внутренняя свобода. В лесу его никто не одёргивал, не наставлял, не называл шалопаем. Только в лесу можно было дать волю дремавшим внутри Женьки чувствам. Только в лесу для него наступало подлинное и полное раскрепощение, что он мог громко свистеть, кричать, если его непредсказуемая душа этого очень хотела, изругаться, в конце концов, или же горланить песни. А петь песни в лесу в полный голос – это ли не истинное удовольствие было для Женьки?
Да, да … Песни Женька любил петь в лесу громко. И пел он обычно свои жалостные песни. Откуда он их брал и заучивал, я этого не знаю. Но его репертуар помню до сих пор. Может сама его мать, тётя Шура, эти песни напевала, когда длинными, зимними вечерами вязала из козьего пуха шали, варежки и носки. А, может быть, его сестра, Клавка, эти песни пела или кто-то другой – не знаю.
Бывало, пропадёт из виду Женька в осиннике, собирая там красно-шапочные  грибы, подосиновики, а я не тревожусь, его не кричу – знаю, что где-нибудь сейчас недалеко от меня объявится. И, действительно, вон с той стороны из осинника, доносится до боли знакомая, жалостная песня.
Сейчас уже точно не помню, но кто-то говорил, что Женькин отец работал до войны в местной МТС – машинно-тракторной станции. А на фронте, вроде бы, его сразу в танкисты определили. Сам Женька мне про это ничего не рассказывал, но его песни, из тех наших походов по ближайшим к посёлку лесам, всегда наводят меня на определённые размышления. Вот одна из них, предельно простая, если не сказать простецкая, и прямая, как сама сермяжная правда:
«По полю танки грохотали,
Матросы шли в последний бой …
А молодого черноморца
Несли с разбитой головой»
Здесь Женька, как правило, повторял две последние строки, делал паузу, а потом пел дальше:
«Прощай сестрёнка дорогая,
Прощай братишка дорогой …
Эх, я вас больше не увижу –
Лежу с разбитой головой»
А дальше в песне, герой уже прощается с городом Одессой:
«Прощай Одесса дорогая,
Тебя я грудью защищал.
И за тебя, моя Одесса,
Я молодую жизнь отдал»
Или другая песня прошедшей недавно войны из Женькиного репертуара, чем-то похожая на предыдущую его песню:
«По склонам вниз, по каменистым,
Гремя  бронёю, танк идёт.
Не дрогнет руль в руках танкиста,
Стреляет метко пулемёт …
Отряд германский не боится –
На танк лавиною идёт»
Здесь опять идёт повторение последних двух строчек.
«Но вот из танка раздаётся
Команда громкая: «Огонь!»
Из пушек вырвались снаряды
И пулемёт затарахтел»
И далее Женька пел уже совсем дрожащим голосом:
«Тогда из танка вышли двое,
Танкисты были все в крови,
И на руках убитого героя –
Они товарища несли»
И после этого уже становилось не так важно, был ли Женькин отец танкистом на самом деле или же нет. Я знал, что это мой двенадцати летний друг поёт именно про своего отца, погибшего на той войне.
Кто ещё, кроме  Женьки, пел эти песни – этого я тоже не знаю и уже не узнаю  никогда. Народ их забыл, а для эстрады советской, и, тем более, нашей современной такие песни не были актуальными никогда. В репертуаре тех лет у Женьки, как вольного казачка наших лесов, полей и пойм, были и другие похожие песни. Вот, например, куплет ещё одной из них:
«Едут казаки на белых лошадях,
Ружья за плечами, нагайки в руках …
Мама будет плакать, слёзы проливать,
А папа поедет на фронт воевать!»

                - 3 -

- Ну, поедешь или нет с нами за ландышами, - уже более строгим голосом спросил меня Женька.
- Так  они и на нашей горе встречаются, - пробую я ему возражать.
- Сколько их там на нашей горе? А там столько ландышей насобираем, что потом можно будет даже денег на этом заработать.
- Мать, наверное, меня не отпустит, - вслух размышляю я.
- Отпустит, если ты скажешь, что мы едем с моей матерью, тётей Шурой.
И вот утром, на другой день, мы стоим на перроне вокзала и ждём пригородный поезд. Нас четыре человека: тетя Шура, Женькина сестра Клавка, Женька и я. Нам надо на пригородном поезде проехать всего-навсего до следующей остановки. Всего, вроде бы, около шести километров, но железной дорогой пройти по шпалам это расстояние очень тяжело, а другого пути туда нет. Потом, говорит тётя Шура, надо будет ещё пройти километра полтора дальше по этой железной дороге.  А уж там недалеко и до ландышей:
- Вот там целые поляны некошеные этих ландышей, - как будто для меня ещё раз повторяет она.
Тётя Шура эти места хорошо знает . Она и в войну благодаря лишь этим лесам и выжила, да детей, как сама говорит, подняла.
- Плохо ли, или неплохо живём, - говорит она снова задумчиво,- а дети подросли, слава Богу, здоровенькие.
- Одну остановку на пригородном и без билетов проедем, - делится со мной соображениями экономии Женька.
- На этом перегоне не проверяют, - соглашается с ним тётя Шура.
У неё в руках  большая плетёная корзина, в которой накрытые платком две пол-литровые бутылки козьего молока и краюха хлеба.
- Одну остановку и в тамбуре можно проехать, - соглашаемся все мы.
Конец мая в том году выдался жарким и почти, совсем летним, точно то лето слишком спешило и пришло с опережением своего обычного графика.
Вскоре из-за поворота железной дороги показался паровоз, а за ним и состав пригородного поезда. Паровоз дал длинный гудок, будто приветствуя нас, а потом, шипя и обдавая клубами пара, проследовал мимо, миновал перрон и, уже совсем тихонько присвистнув, остановился. На перрон высыпали приехавшие люди, а мы благополучно заняли их места в тамбуре ближайшего к нам вагона.
Дальше всё шло по плану Женькиной матери, тёти Шуры. Я, прижавшись к выходной двери вагона, считал пролетающие мимо моих глаз столбы, и думал, что вот по этой дороге мне уже приходится ехать в неизвестную до этого местность, где я раньше не бывал никогда. А сколько ещё таких мест встретится в моей жизни?...
Мы сошли на следующей платформе, на которой большими буквами было выведено название: «Пионерлагерь». А буквы я к тому времени уже многие знал, и сам, хотя и с трудом, прочитал: «Пи – о – нер  ла – ге – рь». С платформы, на которую мы сошли, одна тропинка вела в пойму реки Суры, а другая, посыпанная галькой, шла на пионерлагерь. Но не было видно рядом ни пионеров, ни кого бы то ни было из персонала этого пионерлагеря.
- Пионеры юные, головы чугунные, - продекламировал Женька. Для него, вольного казачка местных лесов, рек и озёр, пионерлагерь был за гранью понимания.
Миновав платформу, мы ещё километра полтора шли по безлюдному железнодорожному пути, с обеих сторон которого простирался незнакомый мне густой лес. Я шёл, вернее, скакал по шпалам, замыкая компанию охотников за цветами и попутно думал: «Где же мы в этой чаще леса  найдём целые поляны ландышей?»
Но вот тётя Шура подала команду спускаться с железнодорожной насыпи влево и заходить в лес. А лес этот, по первому моему впечатлению, совсем не походил на райский сад цветов ландышей, или хотя бы подснежников. Под ногами скрипела высокая осока и шуршала пожухлая прошлогодняя листва, а впереди и с боков стояли плотной стеной тонкие, качающиеся при малейшем ветерке, молодые осинки.
- Не отставай, - одёрнул меня Женька, - отстанешь, потом тебя в этом лесу не найдёшь.
И я старался поспевать и не терять из виду своих попутчиков. Над головой у меня кружили и противно пищали комары, на моём пути едва видимой сеткой были расставлены сети, сплетённые из паутины лесных пауков, в которые то и дело попадало моё лицо. Но надо было не отставать от более взрослых и опытных охотников за местной флорой.
Наконец, молодой осинник будто бы расступился, кончилась высокая осока, и появились крупные деревья, облюбовавшие лужайки с мелкой травкой, с земляничными полянками, чередующимися с полянками  ландышей, сверкающих издалека гирляндами белых маленьких колокольчиков.
- Ты  с листьями-то не рви, - поучал меня Женька. – Ты бери … Бери пальцами, и пониже к корню, сам цветочек. А потом тяни его вверх, да резко не дёргай.
Пока я так приноравливался, тётя Шура нарвала уже целый букет этих нежных и белых колокольчиков на длинных ножках, без зелёных листьев. Потом она быстро отщипнула несколько зелёных листиков от корневой системы ландыша и обложила ими свой букет. Затем достала нитки и несколькими быстрыми движениями обмотала основание своего букета. Всё – почин был сделан.
- Сколько же потребуется для букета соцветий – из этих маленьких колокольчиков? – подумал я.
Я так подумал, но считать решил по-другому.
- Вот, в руке как не будут помещаться, значит достаточно.
Вытаскивать из цветка эти белые колокольчики на длинной ножке оказалось совсем не просто. То ножка у меня просто обрывалась, то я тратил на это слишком много времени, и Женька на это делал мне замечания:
- Что ты там с одним цветком копошишься? Вон мать уже несколько букетов связала, и Клавка тоже почти не отстаёт от матери.
Женькины наставления пошли впрок, и скоро и у меня набрался целый букет. Я сначала поднёс букет к носу, и почувствовал восхитительный аромат этих нежных цветов. Потом поднял букет над головой и гордо показал его Женьке. А Женька на это только снисходительно хмыкнул и махнул рукой в сторону матери:
- Вон посмотри, мать уже четвёртый или пятый букет пакует.
Сам Женька тоже собрал в это время уже третий букет. И я своим детским умом понял, что угнаться за своими напарниками не смогу.
Полянки ландышей тут чередовались с полянками земляники, которая тоже приятно ласкала взор своими белыми цветочками, чем-то напоминавшими мне маленькие ромашки. Здесь в низинах и пологих овражках пушистым зелёным ковром расположился также черничник, а рядом с сосновыми пнями были видны кустики брусники.

                - 4 -

Я насобирал несколько букетиков ландышей и связал их с Женькиной помощью. Букетики сложил в небольшое берестяное лукошко, которое когда-то смастерил для своей дочери – моей мамы, мой дедушка Тимофей. Там же, в этом лукошке, находился мой небогатый завтрак из двух яиц и куска хлеба.
- Привал! – услышал я в стороне от себя Женькино восклицание.
А, когда я отправился на этот оклик, то увидел, что Женька стоит на склоне какого-то оврага и машет мне рукой.
- Да это же не овраг! – удивился и одновременно обрадовался я, когда подошёл ближе.
В действительности, то, что вначале показалось мне обыкновенным оврагом, на самом деле оказалось речкой. Да, это была затерянная в этом лесу небольшая речка Сюзюмка. Про такие речки говорят: «воробью по щиколотки». Конечно, не совсем натурально воробью по щиколотки, но её песчаное дно просматривалось с любого места высокого берега.
Мы с Женькой ликовали в полном смысле этого слова. Было тепло, светило солнце, а в лукошках, корзинках и туесках у нас находились, прикрытые от лучей солнца большими листьями лопухов, ландыши. Да и комары у речки куда-то подевались и больше не пищали над ухом, не звенели над головой своими противными голосами.
Женщины расположились на берегу, готовя нехитрую трапезу, а мы с Женькой разделись до трусов и полезли в воду, которая с берега казалась нам кристально прозрачной. Вода в речке оказалась прохладной, но нас это только взбадривало. Мы носились по песчаному дну этой реки, обдавая друг друга холодными брызгами, и будто не чувствовали усталости от проделанной до этого изнурительной работы. Нырнуть с головой на этой речке удавалось не везде, а только в местах поворота русла и в углублениях  рядом с подмываемым водой берегом. В таких углублениях русла речки вода казалась темнее, а ноги вместе с песком поднимали на поверхность небольшие тёмные катышки, похожие на сгустки обыкновенного ила. Когда же мы, вдоволь нарезвившись, вышли на берег, то с удивлением обнаружили, что наши тела покрыты тёмными пятнами, которые к тому же плохо смываются речной водой.
- Вот, - всплеснула руками тётя Шура, увидев нас, раскрашенных, будто под американских индейцев в период их ритуальных празднеств, - это теперь с завода пропитки железнодорожных шпал креозотом, слив сделали в эту речку.
Спешно перекусив, мы заторопились к ближайшему пригородному поезду. В вагон мы уже даже не заходили, а до своей станции благополучно доехали в тамбуре пригородного поезда, также как и раньше, не покупая билетов.
- Сейчас приедем на вокзал, - поучала нас тётя Шура, - и быстро расходимся в разные стороны по перрону. В это время через нашу станцию проходит много поездов дальнего следования, и многие пассажиры на остановке выходят из вагонов прогуляться по перрону, а заодно и что-то себе купить. И цветы покупают.
- В моём берестяном лукошке оказалось шесть или семь букетиков ландышей. Раза в три их было больше в корзинке у тёти Шуры, Клавка тоже немного отстала от матери. Да и Женька раза в два больше моего настриг этих ландышей.
- Ты вставай у самого края перрона, - наставлял меня Женька перед прибытием поезда на наш вокзал. – У тебя всё равно продавать мало…
- Я ещё хочу один букетик домой маме принести, - выразил я своё скромное желание.
- Ну и кто тебе это сделать мешает, - успокоил меня Женька. – Спрячь вот один букетик под лопух, да и продавай спокойно остальные.
- А сколько это стоит? – догадался я спросить у своего старшего друга.
- Рубль проси за букет, и никак не меньше, - ответил он со знанием дела.
Попутно, думаю, здесь уместно сказать, что большая буханка хлеба, какие в те, уже далёкие времена продавали в нашем посёлке (до реформы 1961 года), стоила 1 рубль 40 копеек. Зарплата моей мамы-медсестры была 700 рублей. Барашек, которого мы с отцом в то время пригнали домой с колхозного базара – 130 рублей.
- Ладно, - согласился я с Женькой, - буду рубль просить.
И, вот, на подходе пассажирский поезд «Москва-Владивосток». Тут на перрон нашей станции набежало, то ли из ближайших к станции домов, то ли  с привокзального рынка, очень много народа с вёдрами, кастрюлями, корзинками и авоськами. И каждый из этих набежавших хотел что-то продать пассажирам того поезда. Кто-то собирался здесь продавать нашу рассыпчатую картошку, кто-то квашеную капусту и солёные огурцы, кто-то маринованные помидоры, кто-то молоко и творог, а кто-то, как и мы, цветы или цветочки.
Но вот поезд Москва-Владивосток остановился напротив вокзала, и как горох посыпались из дверей вагонов на перрон пассажиры.
Я стоял оторопело на самом дальнем краю перрона со своими шестью или семью (теперь точно не помню) букетиками ландышей и беспомощно хлопал глазами.
А вокруг бегали , галдели какие-то люди, местные торговцы зычно подзывали к своему товару, выкрикивали наперебой свои цены. Тут привокзальный громкоговоритель объявил, что до отправления пассажирского поезда остаётся две минуты. Здесь, мне показалось, что окружающие меня люди стали ещё более суматошными. Кто-то и меня о чём-то спрашивал, но я стоял, как оглохший и парализованный, моргал глазами, молча наблюдая за происходящим на этом перроне и лишь изредка поглядывая на стоящее рядом со мной берестяное лукошко с цветами.
Наконец паровоз дал протяжный гудок, и люди, как покупающие, так и продающие, ещё больше засуетились. И тут я заметил, что и в моём лукошке-кузовке почти не осталось букетиков с цветами. Вот и этот опаздывающий пассажир, пробегая мимо меня, что-то на бегу пробубнил, нагнулся и схватил букетик ландышей, а взамен бросил в моё лукошко какие-то деньги.
Но вскоре паровоз запыхтел, зачухал, испустил на перрон клубы пара, и поезд медленно тронулся. А вдогонку ему неслись наперегонки пассажиры, что-то при этом на ходу кричали. Им в ответ что-то кричали проводники и махали, высунувшись из тамбуров, своими флажками, подавая сигналы машинисту. Наконец, мимо меня проследовал последний вагон этого поезда.
Я облегчённо вздохнул, внимательно осмотрел своё лукошко-кузовок, но кроме денег в нём ничего не было.
- Даже букет ландышей, прикрытый сверху лопухом, и тот утащили, - сокрушённо подумал я.
Тут ко мне подбежал Женька. Его чумазое лицо в этот раз светилось довольством, а в его глазах играли озорные чёртики, которые всегда появлялись там, когда у Женьки было хорошее настроение.
- Я всё продал! – воскликнул он гордо.
А потом Женька, взглянув на меня, спросил: «Чё нос повесил? … Продал или нет!?»
Я только мотнул головой и показал рукой в сторону своего кузовка, а потом нагнулся и стал собирать разбросанные там деньги. А деньги там лежали разные: пятёрки, трёшки и всего один рубль.
- Эх ты! … - удивлённо проронил Женька. – Да ты больше меня наторговал!
Денег в моём лукошке-кузовке оказалось двадцать один рубль.
- Ну, ты и спекулянт!? – удивлённо протянул Женька и уважительно похлопал меня по плечу. А потом ещё раз посмотрел в моё лукошко и добавил, - надо же – какой удачливый!…
Но Женькины восхваления будто спугнули мою удачливость. Домой я добрёл с заплетающимися ногами с совсем расстроенным здоровьем. Кружилась голова, а всё моё тело будто горело огнём. Мои руки, лицо и шея покрылись красными пятнами. Но потом оказалось, что красные пятна красуются на всём моём теле. И, к тому же, это всё тело очень сильно чешется.
- Это, где же так тебя угораздило? - допытывалась мать.
- Это, где же ты, свинёныш, лазил? – искренне возмущалась она. – От тебя и пахнет-то, как от цистерны с керосином или ещё хуже.
Мама тщательно протёрла всё моё тело медицинским спиртом, дала какие-то таблетки, и я всё-таки уснул, хотя продолжал, как она потом мне говорила, чесаться даже во сне. Температура у меня спала только на третий день.
Я вышел на крыльцо после своей болезни, как только почувствовал себя значительно лучше. Было тепло и солнечно. Я ещё немного постоял на нашем высоком деревянном крыльце, глубоко вдыхая свежий воздух, а потом, будто что-то вспомнив, опрометью побежал к Женьке кормить его голубей.

29 мая 2017 года.