Глава 18. Накануне

– Представляешь? Уже послезавтра… Ты украшен цветами, зал полон, оркестровая яма оживает, я в концертном платье, и мы с тобой вместе исполняем главное произведение вечера!

– Нет, не представляю.

– Почему?

– Я не видел тебя в концертном платье.

– Ну, ты не один такой, – засмеялась я. – Никто ещё не видел. Платье-то новое совсем.

– Тогда я не буду с ним сочетаться…

– Прекрати! Ты не старый. Сколько раз я говорила тебе об этом?

– Слишком много для того, чтобы я поверил тебе. Убеждают обычно в том, в чём сами сомневаются, – Рояль резко оборвал фразу.

Последнее время он часто рассуждал о времени, о жизни и о счастье. Инструмент постоянно задумывался о чём-то и периодически забывал о разговоре со мной. Он стал каким-то рассеянным. А ведь всё это началось после встречи с «той самой девушкой».

Рояль рассказал мне, что его навестила-таки Татьяна, которую он ждал так долго. И Инструмент решился заговорить с ней. Но он так и не смог узнать самое главное – причину, по которой девушка бросила музыку. Он говорил, что она и потом играла на нём несколько раз и постоянно была недовольна собой. Татьяна корила себя за то, что когда-то оставила любимое дело и потеряла с годами львиную долю таланта.

Женщина (да, уже не девушка) была настолько грустна, что Рояль боялся задавать волнующий его вопрос. Он хотел, чтобы она дольше была рядом, дольше играла. А в случае, если бы он всё же решился, она могла убежать. Снова убежать, как в первый раз, не сказав ни слова.

Общение с Татьяной сильно повлияло на Инструмент. Как я уже говорила, он всё чаще размышлял о чём-то «вечном» и говорил о своей старости. «Она уже совсем другая, – вздыхал он. – Она взрослая, у неё наверняка есть семья. Двадцать лет – это, оказывается, много… Я знал, что это немало, но не думал, что настолько».

Он был поражён скоростью и коварством времени. Рояль оставался всё тем же: на нём играли, его регулярно настраивали, за ним ухаживали. Он как будто не изменился. А всё вокруг стало другим. Инструмент не замечал, как менялись преподаватели, потому что видел их каждый день. Он помнил, что студенты по окончании последнего курса уходили из консерватории молодыми, и не задумывался о том, что происходит с ними после. А теперь, увидев Таню, ту самую Таню, зрелой женщиной, Рояль открыл для себя очень многое. У него за двадцать лет испортились некоторые детали механизма, которые никак не влияют на внешний вид и душу Инструмента. А девушка-самородок стала совершенно другим человеком. Он с трудом узнавал её, верил только клавишам, помнившим её прикосновения.

Рояль всё больше и больше напоминал мне ребёнка, узнавшего что-то, что перевернуло его представления о мире кверху дном. Он никак не мог смириться со своим открытием и не понимал, почему я так спокойно слушаю его. Мне было жаль Инструмент, но как я могла помочь ему?

Рояль разучился слушать тему из пятой симфонии. Он боялся, что его судьба и впрямь постучится в дверь, идя на музыкальный зов. Её Инструмент видел уродливой и угрюмой. По словам Рояля, она должна была прийти с кувалдой и волшебной палочкой в руках, разломать его и отправить «в забытье» с помощью специального заклинания. Более того, после Нелёгкой обязаны были появиться двое или трое первокурсников, из последних сил толкающих новый рояль.

– Он будет красивым, блестящим, только что купленным. С педалей ещё не успеет стереться краска, а струны и молоточки, не знающие пока, что такое фортиссимо, будут работать исправно. А ещё инструмент непременно будет белым, – с нотками грусти в голосе говорил Рояль.

Он действительно верил в свои фантазии и страхи. Я даже не знала, как поступить: сказать, что никакая ведьма Судьба к нему не явится и, уж тем более, не отправит на свалку, или же попереживать за компанию? Я боялась разуверять Инструмент в чём-либо: ему и так хватало разочарований. Но с другой стороны… Оспорив весомость страхов Рояля, я, наверное, могла бы улучшить его настроение. Я решительно не знала, что делать, поэтому просто спросила:

– А почему именно белым?

– Что? – Инструмент продолжил рассуждение и уже забыл, что говорил до этого.

– Ну, почему новый рояль обязательно будет белым?

– Не знаю… Наверное, потому что все считают белые рояли красивыми.

– А мне вот чёрные больше нравятся.

– Ты говоришь так только из-за того, что я чёрный, – в нижнем регистре недовольно задребезжали три струны.

– Не только поэтому.

– Ну хорошо. Тогда, наверное, он будет таким потому, что белое – соперник чёрного. И наоборот.

– Знаешь… Я не думала, что скажу это, но сейчас я на «тёмной» стороне. И, пока я здесь учусь и выхожу на эту сцену, никто никакие белые рояли вместо тебя сюда не притащит.

– Можно подумать, от тебя что-то зависит, – грустный оттенок не хотел покидать голос Инструмента.

– Неважно.

В тот вечер я так и не повторила свою партию, но, если честно, меня совсем это не расстраивало и не волновало. Результатом многочисленных «тренировок» и репетиций стала такая уверенность в своих силах, что я могла позволить себе немного отдохнуть. Это совсем не значило, что я перестала заниматься, нет. Я просто стала чаще делать перерывы, которые шли на пользу всем.

Накануне концерта я и вовсе допустила неслыханную наглость со своей стороны – встретилась с друзьями на Колькиной территории. Наумов, объяснившись с Олей, нередко стал приглашать её к себе домой. Они часами о чём-то разговаривали, над чем-то смеялись. Обязательно пили чай и иногда играли на своих домре и саксофоне. Это были редкие случаи, когда Ольга соглашалась взять в руки инструмент «без повода» и без особой публики и забывала о своём вечном волнении.

Бывало, что ребята звали к себе и нас с Юрой. И за день до юбилейного концерта всё именно так и случилось. Если раньше я практически всегда оставалась дома за инструментом, то в этот раз, не раздумывая, приняла приглашение. Даже не знаю, почему. Просто захотелось.

Мы твёрдо решили забыть о музыке на несколько часов, чтобы на концерте искренне радоваться новой встрече с ней. Основной темой разговора стало наше детство. Мы вспоминали те моменты жизни, когда мы ещё были нормальными людьми, не музыкантами. Юрка снова рассказывал про занятия лыжным спортом, мы с Олей взахлёб перечисляли любимые фильмы, а Коля вспоминал цитаты из книг, которые ему нравились. И было непривычно говорить не о сонатах, не о симфониях…

Ребята, чьё детство мы обсуждали, казались очень странными и совершенно не знакомыми. Нет, вы только представьте: у меня когда-то не было фортепиано (и у Юры, между прочим, тоже), Оля толком не могла объяснить, что такое домра, а Коля постоянно забывал, как пишется название его инструмента (вопреки всем статьям закона подлости он писал его через «ы»)! Неужели такие времена на самом деле были?

Я просто не могла в это поверить. Я настолько привыкла к тому, что живу рука об руку с музыкой, что иной жизни уже не представляла. Я уже начала думать, что умею читать ноты с рождения и так же, с нуля лет, «по умолчанию» владею инструментом. Всё связанное с музыкой стало родным, близким и даже обыденным для меня. Все вокруг называли нас с друзьями волшебниками, видя, как мы «общаемся» со своими инструментами, но для нас самих игра, близкая к виртуозной (хотя таковой она казалась только людям «отвлечённым»), давно превратилась в норму. Мы не замечали, как пролетало время, посвящённое занятиям, забывали об отдыхе, что было в порядке вещей, и, даже устав, решив сделать перерыв, чувствовали, что нарушали какой-то негласный порядок, режим.

Неужели когда-то мы были другими? Этот вопрос прозвучал за вечер бесчисленное количество раз. И никто не смог ответить на него – мы решили, что он риторический. Хотя, мы и не искали ответа. Мы просто прослаивали им, словно кремом, толстые-толстые коржи воспоминаний. И «торт», который у нас получался, пах очень приятно, вишней. Вишней и маминой выпечкой. Детством и юностью, пропитанными музыкой. Разбирать его на кусочки, по второму кругу прокручивая в голове самые яркие «главы» наших биографий, было неимоверно приятно. Собственно, этому занятию мы и посвятили весь вечер.

– Представляете, а меня ведь первое время мама заставляла заниматься, – усмехнулся Коля.

– Тебя? Заставляли? – изумилась Оля. – Я даже вообразить не могу, как это. Тебе же так нравилось играть!

– Нравилось, но лень было. Я решил, что раз я отличник, то могу заниматься раз в неделю и этого будет достаточно. Маме и приходилось усаживать меня за инструмент.

– И как долго это продолжалось?

– До первого зачёта. Я никогда не забуду, как Юлия Григорьевна звонила маме. Она всегда была строгой, а уж если злилась, – тем более. Перваши поначалу ужасно боялись её… Ну, Олька с Наташкой помнят.

– Неправда! Я никогда её не боялась, – возразила я. – Она же была очень доброй и весёлой!

– Да я не спорю, – хитро подмигнул мне Наумов. – Но первое впечатление обманчиво. И, секундочку… Не ты ли забилась в угол, когда пришла первый раз на сольфеджио?

– Нет…

– Да коне-ечно! – Коля торжествовал, думая, что разоблачил меня. – Чуть не разревелась. К тебе Юлия Григорьевна подходит, за ручку хочет к парте отвести, а у тебя глаза слезами наполняются со скоростью звука.

– Да я это была, – прервала Николая Оля. – Наташка на первый урок сольфеджио вообще не пришла, потому что не могла никак расписание вы-учить.

– Ну, тогда другое дело…

– Ты остановился на том, что Юлия Григорьевна звонила твоей маме, – напомнил Юра Коле, замечательно ушедшему от темы «расправы».

– Это довольно скучная история…

– Ну уж поинтереснее, чем плачущая Оля.

– В общем, тогда мне было ужасно стыдно, и я боялся, что мама не разрешит мне пригласить друзей в выходные и отпраздновать день рождения. Думал уже, что проторчу в комнате в обнимку с саксофоном всё время. Тем более, скрытый смысл «рекомендации», которую моя учительница дала маме, выражался как раз в том, чтобы только изредка идти у меня на поводу.

– И что? Плакало твоё восьмилетие?

– Вот не поверите: не плакало. И друзей пригласил, и наигрался с ними вдоволь. Правда, потом мама неожиданно сказала: «А теперь Коля сыграет вам что-нибудь на саксофоне. Будет у вас маленький праздничный концерт».

– А ты?

– А что я? Я не мог ничего сыграть, не знал потому что. Пообещал друзьям пригласить их ещё раз после зачёта и отдать свой музыкальный «долг».

– Ну надо же! Прямо как наша Наташа! – Ольга посмотрела на меня своим фирменным «кошачьим» взглядом.

– Да. Только я, в отличие от неё, своё обещание выполнил.

– У меня «зачёт» ещё не прошёл.

Я совсем забыла о том, что «задолжала» друзьям музыкальный вечер… То есть, конечно, я помнила, что собиралась пригласить их, но, привыкнув откладывать заветный день и час, на подсознательном уровне решила, что выполнять обещание почему-то не нужно.

– Я испра-авлюсь.

– Конечно исправится, – вступился за меня Минин. – А у вас, Николай, сегодня постоянно возникает желание поставить девушек в неловкое положение.

– Ты, Юра, не понимаешь, – Наумов засмеялся, а потом резко сделал «интеллигентное» лицо. – Твоя обязанность как кавалера – Наташу защищать. А моя как друга – издеваться над ней. Ну, по-доброму, конечно.

– А как же Оля?

– А для Оли я два в одном.

Мы ещё долго шутили, смеялись, вспоминали. Да, у нас не получилось забыть о музыке. Она на самом деле стала частью нашей жизни.

Фраза, которую я употребила, давно считалась очень банальной. Даже слишком банальной, чтобы позволять ей срываться с чьих-либо уст. Вполне возможно, что она стала непростительным «штампом» или в сочетании со словом «неотъемлемая» пополнила список выражений, которые провозгласили признаками «дурного тона». Но что я могла поделать, если в тот момент именно она лучше всего подходила для описания значения музыки для каждого из нас?

Вечер накануне юбилейного концерта всё же стал историческим. Это был первый в нашей жизни вечер без инструментов. Мы предвкушали скорую встречу с ними, но всё-таки не «портили аппетит» спонтанными дуэтами и трио, импровизациями и повторениями «давно известного». Мы просто разговаривали, оживляя в памяти самые яркие моменты нашей жизни и нашей дружбы. И весь вечер нас сопровождало ощущение того, что впереди всё будет только лучше, ярче и интереснее.