Вспышка. Часть 2

___________________________________________________
http://www.stihi.ru/2017/05/31/5144
http://www.proza.ru/2017/05/31/1009
https://ввв.читальня.ру/work/1728339/
https://twitter.com/i/moments/869909692440608768
Статистика произведения на 20.01.2015:

Текущее произведение находится в сборнике
«"Вспышка". Фантастическое повествование. По частям»,
состоящем из девяти произведений.

В текущем произведении –
слов – 17 889,
знаков без пробелов – 99 217,
знаков с пробелами – 120 509.
Чтобы подсчитать слова и знаки, текст произведения необходимо выделить
(от первой буквы названия и включая три последние точки после нескольких пробелов в самом конце), скопировать “Ctrl + C”, вставить “Ctrl + V” в Word и посмотреть Статистику Текста (как правило, в Рецензировании или, в более ранних версиях, в других пунктах меню).
___________________________________________________




       Вот, это были события прошлые. А теперь она, переезжая в очередную общагу, увидела две машины, около одной из которых стоял, опершись о раскрытую дверцу, собственной персоной Полковник. Она подавила в себе непонятную внезапную радость, вызванную почему-то его сопровождением, и поставила баул на асфальт:
       — Здрась-сь-сьте.





                Часть 2. (Ранее: 2 - I).

       Полковник поднял голову:
       — Привет, Алёна, — взгляд его остался сосредоточенным и невесёлым.
       Он сделал знак рукой сидевшим в другой машине. Те немедленно покинули её и подошли к ним. Все трое — тоже немолодые, тоже задумчивые, с отпечатком пережитого на лицах, но они сочли нужным изобразить некоторую приветливость. Полковник также решил соблюсти формальности «дружеской встречи»:
       — Ну, как у тебя дела?
       — Вы же знаете, как. Вот так и есть…
       — Ладно. Я хочу представить тебе своих коллег. Мы просим тебя сесть к ним в машину и проехать с ними. Скорее всего, это ненадолго. Чаем тебя напоят, потом отвезут обратно, прямо сюда. Ничего сложного тебе не предстоит.
       — Ну, хорошо… Знаете, предъявите-ка мне все ваши удостоверения. Пожалуйста. Хочу всё-таки приблизительно знать, с кем еду.
       — Пожалуйста, — сказал один из них и все трое вытащили корочки.
       Алёна посмотрела внимательно: ФСБ РФ, старший офицерский состав. Одно удостоверение было тоже ФСБ-шным, внушительным, но пенсионным. Посмотрела на полковника:
       — А Вы? Вашего удостоверения я так ни разу и не видела.
       Он сделал хорошо знакомый отрешённый вид:
       — Да ты же меня и так хорошо знаешь. Мы же с тобой в приёмной ФСБ столько лет общались. Я как-то не подумал взять его с собой… В другой раз.
       «Всё с тобой ясно, — подумала Алёна, — Нет у тебя никакого удостоверения. Или есть, но петербургское. Или зовут тебя не так. Или всё вместе». И как-то ей сразу показалось, что дороги их больше не пересекутся. Но ни думать об этом, ни испытывать по этому поводу эмоций она сейчас не захотела. Обратилась к тем троим:
       — Ну что, поехали?
       — Алёна Валерьевна, Вы не требуете от нас предварительных разъяснений?
       — Нет. Поехали, куда там нужно.
       Один из мужчин раскрыл багажник, сам поставил туда её баул. Полковник махнул ей рукой:
       — Пока.
       «Что-то сегодня совсем скупо…» — он сел в другую машину и они уехали. Перед Алёной раскрыли дверцу заднего сидения. Она быстро села. Машина тронулась.

       Они ехали куда-то, явно не на Лубянку. Алёна не интересовалась ничем, просто сидела и получала удовольствие от поездки в хорошей машине. Ею овладело безразличие, ей стало вообще всё равно. Один из попутчиков в какой-то момент нарушил молчание и спросил вполне ровно, но всё же с нотками некоторого едва уловимого веселия в голосе:
       — Алёна Валерьевна, вы бы хотели спасти мир?
       — Насрать мне на этот ваш мир.
       — Понятно. Вы сегодня не в духе?
       — В духе, в духе. Просто мне действительно по барабану и этот мир, и вообще всё.
       — Суровая вы женщина.
       — Да ну вас. Лучше уж объясните тогда, что от меня нужно. Большого значения это не имеет, но всё же, — если уж хотите поговорить.
       — На самом деле от вас не нужно ничего особенного. Просто желательно сделать одно медицинское измерение, обследование, если хотите. Нечто вроде энцефалограммы, но не совсем. Это формальность, мы просим об этом очень многих, особенно сколько-нибудь нестандартных людей, которые попадают в наше поле зрения. Заканчивается это всегда одним и тем же: полученный результат нас не устраивает. Вероятность того, что мы можем найти человека, которого ищем, стремится к нулю. Но мы продолжим искать столько, сколько это будет иметь смысл. Вы — человек достаточно необычный, и пройти мимо вас мы не можем никак.
       — Да обычный я человек! До ручки довели, вот и вся необычность. Курить у вас можно?
       — Курите.
       Алёна прикурила:
       — Ну вот, хоть какое-то разнообразие. И то хорошо.
       — Конечно. И чаем напоим, и даже с пирожным.
       — Не хочу я пирожного. Я бы какой-нибудь гамбургер съела. Или — я горький шоколад люблю. А можно просто чаю.
       — Толя, сверни потом правее, тормозни там, у пиццерии, — знаешь. С собой возьмём. И шоколадку ей где-нибудь купим. С орехами любите?
       — Надо же, какие вы покладистые! Такое важное обследование?
       — Да нет, мы просто добрые и отзывчивые.
       — А-а…
       Они куда-то заехали, что-то купили, поехали дальше. Теперь молчание нарушила Алёна:
       — Ну и проводили бы себе измерения через поликлиники, больницы, профосмотры там всякие… Куда больше было бы возможностей обследовать большое число людей и кого-то найти. Зачем к себе-то таскать? Хотя, прокатиться я как раз не против.
       — Не хотим возбуждать общественный интерес на пустом месте. Это ведь всех врачей посвящать придётся, слухи дурацкие пойдут… Толя, Толя, вон там можно шоколад приличный посмотреть! Димка, будь другом, выскочи!..
       «Н-да-а…» — подумала она.
        — Так вот, Алёна Валерьевна. Теоретически открыта некоторая человеческая способность. Практически таких людей, скорее всего, нет. Если найдётся, то всё это будет, конечно, оглашено. Но сейчас не хочется никого зря интриговать и будоражить умы. И мы проверяем не всех подряд. Люди нас интересуют возможно более неординарные, но с некоторой спецификой…
       — Шизиков, значит, собираете?
       — Ну, зачем вы так!.. Вы же знаете, что больными людьми занимаемся не мы. Но кстати, больных мы уже всё-таки посмотрели, — они не подходят нам совсем. Нас интересуют именно здоровые, но своеобразные. В отношении людей с задатками гениальности измерения тоже проводились. Интересно, но не то. Честно говоря, мы сами не очень знаем, где искать. Хотя, зачем вам вся эта ерунда! Посидим, чаю попьём, по душам поболтаем, да отвезём вас, откуда взяли.
       — А по душам, значит, всё-таки, поболтаем?..
       — Ох, и тяжело с вами!..
       — Но вы же и ищете, чтобы потяжелее.
       — Ваша правда. Вы много курите.
       — Я в курсе.
       — Ну ладно, сразу после измерений мы всё равно вам всё объясним, — и собеседник сменил тему.
       Приехали, впрочем, довольно скоро, — куда-то в спальном районе, как ни странно. Рядом действительно было что-то вроде поликлиники, какой-то даже детской.
       — Прошу Вас. За сумку не беспокойтесь.
       «Черт их знает, — опять, наверное, надули», — Алёне стало не по себе.
       Но внутри ничего особенного не обнаружилось. Поликлиника как поликлиника, с детсадовскими картинками на стенах. Алёну провели в кабинет-лабораторию. Врач (или не врач) был в белом халате, но вида какого-то и впрямь эфэсбэшного. Или военного. К пятидесяти. Алёна сразу прозвала его Доктором.
       — Ну что, приступим. В восемьсот девяносто четыре тысячи пятьсот восемьдесят седьмой раз. Шучу. Почти.
       Он, не торопясь, надел на неё действительно что-то вроде энцефалографических контактов. Сам сел боком к ней перед каким-то экраном.
       — Не беспокойтесь. Ощущений никаких не будет. Звуков и световых эффектов — тоже. Начали.
       Алёне показалось, что измерение длилось совсем недолго. А Доктор всё сидел и сидел неподвижно, глядя в монитор. Она заметила, что по скуле его с виска стекала струйка пота. Но он очнулся и резко схватил трубку аппарата, стоявшего рядом. Крикнул в неё каким-то сорвавшимся фальцетом:
       — Мужики!..
       Прокашлялся и повторил уже голосом, похожим на нормальный:
       — Мужики, надо повторить измерение. У меня — диапазон.
       Мужики, четыре человека, выросли как из-под земли, встали толпой вокруг монитора, впились в него глазами. Тот, которого в машине называли Толя, вдруг тихонько стукнул по столу пару раз ногтём. Остальные как опомнились, хором сделали скучающий вид. Толя безразлично сказал:
       — Смотри, у тебя там ошибка измерения. Вон, один параметр не установлен. Ну ладно, давай ещё раз.
       Доктор что-то переключил.
       — Ну вот, конечно, ошибка. Извините за беспокойство, Алёна Валерьевна. Давайте, я вас провожу в пищеблок, там удобно, есть микроволновка, пиццу вашу разогреем, чаю попьёте... Жаль.
       Остальные подхватили:
       — Да, жаль, очень жаль...
       «Что-то случилось. Так обалдели, что наврать толком не могут. Глазищи горят — хоть свет выключай!..» — подумала Алёна и сказала:
       — Ну ладно. Курить-то там можно?
       — Что с вами сделаешь! Курите. Пойдёмте, я провожу.
       Толя провожал и помогал расположиться так, как будто всё время твердил себе: «Спокойно. Спокойно. Спокойно». Она уселась, а он, выходя, почти заметно сделал над собой усилие, чтобы обратно к прибору не побежать бегом.

       Она сидела, с удовольствием уплетала свой кусок пиццы, запивала крепким чаем, поглядывала на огромную шоколадку, а в голове крутилось: «Опять какая-то чушь собачья… Если у меня — какой-то там диапазон, то вполне можно себе представить, что об этом нельзя говорить. Особенно при мне: меня слышат. Но тогда зачем они устроили всё это в машине, зачем говорили про измерения?.. Похоже, я им теперь зачем-то нужна, больше, чем раньше, но боюсь, всё равно чушь продолжится, и всё будет по-старому, таскаться теперь только буду к другим…»
        А Толя, вернувшись в комнату, посмотрел на замолчавших товарищей, затем — на стены и потолок, и сказал:
       — Ну, она пусть курит на кухне, а мы с вами — пойдём-ка на воздух.
       Все сразу молча вышли на крыльцо, помявшись, отошли ещё дальше. Трое прикурили. Тот, кого в машине назвали Димкой, не куривший и, похоже, старший, после пары минут задумчивости негромко заговорил:
       — Значит так. Сейчас, Анатолий, навешаешь ей лапши и надо отпустить, вернуть. На днях заберём её по запасному плану.
       — Думаешь, она согласится? — спросил Доктор, которого звали Виктор.
       — Да ты что, её никто не спросит. Она будет спать.
       Ещё один, Алексей, с которым в машине разговаривала Алёна, нервно затянулся, резко отвернулся, повернулся опять:
       — Это называется похищение человека.
       Откликнулся Толя:
       — А на тебя что, этот детский садик так подействовал? Или ты не с нами?
       — Заткнись. Вы вообще понимаете, во что мы все можем влететь?
       — А ты понимаешь, во что мы все вместе, правые и виноватые, влетим через полгода?
       — Может, ещё ничего не будет.
       — Вот если не будет, — задумчиво констатировал Дмитрий, — тогда через полгода и начнём решать, что дальше. Всё равно она побудет у нас. Паспорт потом сделаем новый, — ей всё равно, какой. Но если через полгода наступит звездец, а мы ничего не предпримем, хотя теперь уже, оказывается, можем, то именно это и станет верхом идиотизма. Все расчёты, которые пока что никем не опровергнуты, показывают, что звездец будет полный.
       — Но по большому счёту, этого почти никто не проверял…
       — А, ты предлагаешь ввести в курс дела международное сообщество?
       — Нет, до такой степени я ещё не свихнулся. Но оказаться государственным преступником до сих пор мне не доводилось.
       — Всё когда-нибудь бывает в первый раз.
       — Тоже мне, хохмач. Ладно, займёмся делом.
        Какое-то время они ещё поговорили, очень тихо. Потом Виктор спросил:
       — А зачем вы ей в машине всю эту ерунду наговорили? Лучше бы вообще ничего не слышала. Теперь выкручивайся!
       — А ты мог себе представить, — возразил Толя, — что мы найдём диапазон? И никто не мог. Её невозможно было под шумок вытащить на обследование так, как это делается в большинстве случаев. Она никуда не ходит, на работе профосмотров не проводится, благовидного предлога было не найти. Да и вообще, она под таким контролем, что если сама бы ничего не заподозрила — другие бы заподозрили. Лучше всего показалось — взять и свозить в открытую. Пройти мимо неё было нельзя, но реальной надежды ни у кого не оставалось, — кто же мог всерьёз такое предположить! Скольких уже проверяли, лбы о стенки порасшибали — всё зря. Ей сказали, и то без тонкостей, ровно то, что наврано руководству. Такие обследования не спрячешь, а чтобы лучше всего что-то спрятать — надо положить на самое видное место, — древняя истина. Вот и делали всё практически открыто под видом исследования способностей выживания в экстремальных условиях. Мы изо всех сил производили впечатление идиотов, заклинившихся на полубредовой идее, и на нас махнули рукой, лишь бы основной работе не в ущерб. В конце концов, теоретическое обоснование мы подсунули, и с виду вполне разумное, хотя, с заведомо маловероятным результатом, так что нас и не трогали. И то, что мы её сюда свозили, выглядит вполне обыкновенно. Вот ей и приврали то же, что всегда. Лучше бы было, конечно, совсем ничего не говорить, но тогда бы мы и проверить ничего не смогли.
       — Так, теперь слушайте, — вмешался Дмитрий, — Сейчас ты, Толя, всё это ей скажешь. Можете потрепаться подольше. Вверни, что поскольку была ТАКАЯ ошибка, да и что поскольку настоящий её график, хотя нам и не подходит, но может представлять некоторый интерес, то мы теперь можем найти её ещё раз. Это вряд ли, но пусть месяцок будет готова к тому, что мы её найдём и попросим задержаться у нас на несколько дней. Надеюсь, догадается потаскать с собой самое для неё важное, чтобы потом без истерик.
       — И что, мы так за ней и приедем?!
       — Окстись. Заберут её совсем другие люди, — никто не успеет опомниться. Она исчезнет, а мы руками разведём. И теперь — всё, конспирация и секретность максимальная. Завтра соберёмся в большом составе, всё проработаем, всё обсудим там, где до нас не доберутся, где нас точно не услышат. Фу, я уже взмок.
       — Слушай, — спросил Алексей, — Ну стащим мы её, спрячем, а она упрётся, работать вместе с нами не захочет, голодовку какую-нибудь объявит (она любит), — и всё, будет полный провал.
       — Это проблема. Но если мы скажем ей правду… Н-да… Она вообще ничему не верит, врать ей больше нельзя, а правда у нас такая, что… Но если она нам поверит — я не сомневаюсь, что уговаривать её не придётся. Ладно. Тут у нас пока ещё время есть подумать. Толик, дуй, заговаривай пока зубы (и будешь разговаривать — помни, что она тебе не верит, она вообще никому не верит — поизворачивайся). Завтра соберёмся и всё обговорим детально. Дня через два-три мы её заберём, — тянуть нельзя.
       — Я её сейчас попытаюсь на себе самой заклинить, чтобы о лишнем поменьше думала.
       — Только об устройстве собственной жизни она думать не будет…
       — Не учи учёного.
       — Гражданин Копчёный.
       — Хм… Да, кстати, будешь с ней говорить — относись к ней стопроцентно по-товарищески. Глазки не строй, личные симпатии не разыгрывай. А то она взбесится, мы с ней потом намаемся. И вот ещё, — это всем. Надо быстро найти пару наших сотрудниц, пенсионерок, одиноких, тёртых и постарше. Пусть, когда она окажется у нас, поживут с ней в комнате. И ни с какими разговорами пусть не лезут, вообще не трогают. Просто в качестве гарантий для неё, чтобы в голову ничего не брала. Главное, чтобы она дело сделать согласилась. Кормить будем всех нормально, врачей и досуг пенсионеркам обеспечим. Думайте. И тебе, Витя: нужно будет быстро организовать ещё штук пять приборов — разных, чтобы в измерении быть уверенными наверняка. Толя, иди, работай.

       Алёна сидела, смотрела в окно. Оно выходило на другую сторону, так что курившей компании она не видела. В дверь предупредительно постучали, и сразу же зашёл Толя.
       — Ну, как дела? Не скучаете? Вас что-то развеселило?
       Алёна, как это нередко случалось у неё в любых ситуациях и состояниях, только что выдумывала забавную историю, полностью отключившись от актуальных событий, — она вжилась в свою выдумку и не успела согнать с лица улыбку. Теперь она посерьёзнела и ответила:
       — Нет. Я просто анекдот вспомнила. И я съела два куска пиццы, — кому-нибудь не достанется.
       — Съешьте третий. Я предлагаю называть друг друга по имени, вы не против? Меня зовут Анатолий, можно Толя.
       — Очень приятно.
       — Взаимно, Алёна. Ну что ж, мы все хотим ещё раз поблагодарить вас за то, что вы согласились провести измерение. Очень жаль, что ваш результат опять нам не подошёл, — мы уже было понадеялись… Мы занимаемся возможностями выживания человека в экстремальных условиях и ищем один крайне редкий психофизический показатель, который теоретически позволяет выдерживать экстремально высокий стресс. Если бы мы нашли человека с таким показателем, за ним бы можно было с его согласия понаблюдать, провести измерения в разных искусственно вызванных психологических состояниях и это бы помогло выработать методику для существенного повышения психологической устойчивости при работе в чрезвычайных ситуациях целого ряда профессионалов.
       «А глаза такие врущие-врущие… — мысленно усмехнулась Алёна, — И тонус повышен. Что-то здесь происходит, кажется, само по себе вполне экстремальное…» Но вслух сказала:
       — Мне тоже жаль, что я не оказалась вам полезной. Мне самой было бы любопытно.
       Она снова было улыбнулась, но сразу же подавила улыбку: она вспомнила, как отдала письмо для известного телеведущего, а через несколько часов мелькнул Полковник, дав ей понять, что прочитал. В том рукописном трёхсотстраничном письме она среди прочего достаточно свободно описывала несколько встреч с различными правоохранителями, включая Полковника. После этого он общался с ней только в очках, не тёмных, но затемнённых, поставив тем самым некоторый барьер…
       — Но распрощаться мы с вами, тем не менее, не хотим.
       «Кто бы сомневался!»
       — Ваши показатели интересны, да тем более — та запоминающаяся ошибка при первом измерении… По всей вероятности, мы постараемся увидеться с вами снова.
       «Ну, понеслась!..»
       — Наверное, если вы не возражаете, мы попробуем повторить измерения в несколько разном вашем состоянии: где-то насмешим, где-то, простите, немножко испугаем… Обед и комфорт обещаем полноценный. Как вы на это смотрите?
       — Я не возражаю. Всё какое-то развлечение…
       — Вот и прекрасно. Я не могу вам точно сказать, когда будет эта встреча и будет ли она вообще. Где вы живёте, мы теперь знаем, где работаете — вы нам сейчас сообщите…
       «Ну да, поиграем в то, что вы сами этого не знаете…»
       — Так что в течение месяца мы можем точно так же подъехать и привезти вас сюда же. Минимум это займёт пару часов плюс обед, вполне неторопливый, а максимум — даже несколько дней, если вдруг вас захотят обследовать довольно серьёзно. В таком случае, прожить эти несколько дней лучше будет здесь, — комнату вам выделят. В общем, ничего конкретнее я сейчас не скажу. Если вас это не затруднит, вам было бы неплохо (не в таком, конечно, объёме, как ваша нынешняя сумка в багажнике) брать пока с собой самое необходимое и то, что вы не хотели бы на несколько дней оставить без присмотра. Может быть, это всё и не понадобится, но посмотрим, как будут продвигаться наши дела и как сложится рабочий график. О вас мы договоримся, заранее кого-то ставить в известность о возможной отлучке не обязательно, — как хотите. Думаю, ни к чему: одно дело — договоримся мы, другое — вы сами заранее станете где-то отпрашиваться, не зная ни времени, ни сроков. Но это не принципиально.
       — Хорошо, договорились. Нет проблем, — сказала она, прикурила и подумала:
       «Вот это да!.. Вот это — лёд тронулся!.. ТАКОГО не было ещё никогда. Кажется, у меня теперь что-то изменится по полной программе!.. Хотя, возможно, мне этого просто очень хочется… Когда я первый раз в 2006-м мчалась с заявлением в ФСБ, я тоже думала: всё это не случайно и что-то, наверное, изменится и в мире, и в моей жизни… А жизнь — как была заклиненной намертво и безысходной, так и осталась. Только родителей потеряла. Они, конечно, были старенькими и уж точно не вечными, но я никогда не думала, что им позволят умереть ТАК… И я сама окажусь со всех сторон обведённой вокруг пальца, и ничего не смогу изменить!.. Всё, надо убрать этот свой авантюризм, быть очень осторожной и не сочинять себе сказки. Действительно, сделали какое-то измерение, я не подошла, хотят сделать ещё, но не факт, что это будет, а если сделают — накормят и скажут «спасибо», и опять мне — одной в эту бесконечную жуть, точно такую же, точно…»
       — Простите, я задумалась и прослушала. Что вы сейчас сказали?
       — Я предлагаю вам ещё перекусить (по-моему, вы по большому счёту не очень сыты) и немножко поговорить о вас.
       — Можно, но уже становится довольно поздно, темнеет. Времени ещё сколько-то есть, но меня в общагу не пустят…
       — Вас пустят в общагу.
       — Ну, тогда ладно. Вы пиццу будете? Мне всё равно столько не съесть.
       — Давайте.
       Пока она ставила в микроволновку два куска пиццы, она не заметила, как Анатолий рукой проверил под крышкой стола какой-то тумблер: тот был включён.
       — Алёна, у вас есть какие-то планы на дальнейшую жизнь?
       — Какие у меня могут быть планы? — всё равно мне жить не дадут и скорее всего, скоро грохнут. Не ножом, конечно (хотя, всё может быть), но просто заболею чем-нибудь и помру. Сама. Или шею сверну — совершенно случайно.
       — Я вам обещаю, что всё будет не так скоро и вообще не так. Я вам это точно обещаю.
       — Мне уже чего только ни наобещали!
       — Но я — первый раз.
       — Ну а если не грохнут — всё равно это будет не жизнь. И так уже всю украли какими-то любовями грёбанными, бессмысленными, — только время жизни на эту дрянь ушло, — так ничего и не сделала, что мне на самом деле было нужно. И я уж вроде всех давно послала, а всё подсовывают, причём, теперь уже только таких, с которыми точно поговорить не о чем. Чтобы и остаток жизни на них ушёл. А меня уже совсем от этого всего тошнит. Да ну, я сейчас есть не захочу, не полезет. Но для того всё и делается. Знаете, в последние музейные времена меня стали задалбывать красным цветом... Ой, меня, кажется, понесло... Знаете, я так редко с кем-нибудь говорю так, чтобы это имело хоть какой-нибудь смысл... Нет, не редко: никогда. И теперь, как только замаячила возможность, вот: что-то начала — и уже чувствую, не остановиться...
       — Алёна, говорите спокойно. Всё, что хотите. Я буду вас слушать и всё сумею воспринять. Вы начали что-то про красный цвет...
       — Ну да, в последние музейные времена меня стали задалбывать красным цветом. С какого-то весеннего момента вокруг меня стало появляться ненормальное количество людей в красном. Да так назойливо, откровенно, нагло! Меня это бесило страшно. Считалось, что я — как бык на красную тряпку реагирую. Всё объяснялось какими-то сексуальными причинами. А психология — Клондайк для лжи, это известно. «Психологическими» причинами можно объяснить и оправдать вообще всё, как угодно вывернув наизнанку. Я читала, что в ЦРУ на основе «психологического портрета» выносят негласные смертные приговоры. А «психологическим портретом» можно вертеть, как вздумается. Ври что хочешь, только «умно». Я была на тренингах, я всё это видела и знаю. В общем, меня доводили до белого каления красным цветом, а «психологически» подвинутым дурикам из «гитлер-югенда» говорили: «Вот, видите, что с ней творится? — ей секса не хватает». Они наблюдали: «Да-а-а… Действи-и-ительно…» И длилось это до конца первого лета второй Москвы.
       — Какой?
       — Ну, это когда я во второй раз в Москве жила. Я это привыкла так называть. И там, похоже, кто-то решил проверить, на что я реагирую, на красный цвет или на то, что мне какие-то уроды проходу не дают. Однажды (как это обычно делается) моё внимание резко привлекли зелёным цветом: выпустили на роликах девицу с очень длинными, развивающимися фосфорицирующе-зелёными волосами, а за ней — ещё несколько человек в ярко-зелёном. И с того момента меня стали точно так же плотно окружать люди в ярко-зелёном. Дня за три я озверела. (Просто потому, что это было очередное психологическое насилие. А оно всегда ещё и подчёркивается, чтобы человек за случайность не принял, всё делается с особой наглостью.) Кто-то кому-то что-то, похоже, доказал, и меня с этими цветами оставили в покое. Ненормальный избыток красного, равно как и чего-либо другого, вокруг меня прекратился. Но чем-нибудь задалбывают всегда, много-много лет, с тех пор, как началось открытое уничтожение. В последнее время вот, опять эти шали. Или там платки на плечах, на предплечьях. В первое лето второй Москвы такой период тоже был, — я их даже догонять могла, что-нибудь вытворять, без членовредительства. Потом они успокоились. Теперь — опять. Я всё понять не могла, что означают эти дурацкие шали, — раньше их ещё и с голой задницей надевали (в смысле — в обтягивающих джинсах), теперь вот больше в юбках. В современном мегаполисе, в транспорте, в магазине — эти бесконечные дуры в шалях. Вокруг меня, во всяком случае. Кстати, во второй Москве это тоже началось стандартно-подчёркнуто. Ещё в начале, на той подмосковной квартире, с которой мне Полковник велел срочно съехать.
       — Какой полковник?
       — Как какой? — Алексей Михайлович, с которым вы меня сегодня у общаги ждали.
       — А-а-а... Ну да, конечно… Ну-ну, и что?
       «Кхм-кхм…» — мелькнуло у неё.
       — Так вот, ещё тогда, на той квартире, где мы с одной знакомой снимали комнату, как-то раз все соседи (довольно молодые) пили пиво. Я в Москве алкоголь не пью, во всяком случае, тогда не пила совсем, поэтому себе заказала безалкогольного. Был конец весны, ещё прохладно, но окно на кухне держали раскрытым, тем более что все курили. Но это всё не важно. В общем, сидели мы, болтали (а компания-то как раз была не очень хорошая, подозрительная). Вдруг, ни с того, ни с сего, мне стало очень холодно. Такие вещи я к тому времени «естественными причинами» себе уже не объясняла, — и навидалась всего этого, и наелась в славном Петербурге, в Музее Музеев.
       — Понял.
       — В общем, я сразу подумала, что ощущение холода — не моё, внушённое. Тем более что посматривали на меня с интересом и как-то выжидательно. Но уходить не хотелось: я покуриваю, безалкогольное своё попиваю, вокруг люди сидят, тихонько тарахтят себе о чем-то вместо музыки… В общем, я вспомнила, что у одной пары в комнате был пушистый плед, и я у них его попросила, чтобы просто накинуть. Девчонка пошла в комнату, но вместо пледа принесла какое-то облезлое тонкое покрывало. Сказала, что ничего другого нет. Я не поверила, но не буду же я требовать!.. Ладно, хрен с ней, — накинула это. Но что-то во всём этом было странное. Смотреть продолжали, я бы сказала, испытующе. Да, забыла, что перед этим… Я очень сумбурно рассказываю, да?
       — Алёна, вы всё нормально рассказываете, я внимательно вас слушаю, продолжайте.
       — Ну вот. Там ещё один сосед был, младше меня, но далеко не юный. Это был психотехнолог просто откровенный, редкостный, я бы даже сказала, гениальный. Правда, со мной всё равно не справился. Я даже думала, не специально ли, потому что меня при желании одним мизинцем можно и раздавить, и на изнанку вывернуть, особенно такому монстру — то ли монстру психотехнологий, то ли актёрской игры. (Но на мои мысли он реагировал.) Может быть, конечно, всё это был всего лишь отвратительный «спектакль» из разряда тех, что просто забивают человеческое время вот такой дрянью, а в действительности просто крадут жизнь, пускают её вникуда. Но вообще, я не однажды думала, что он вёл двойную игру (опять!!!), а на самом деле — специально загробил тот сценарий, и был на самом деле эфэсбэшник. …Ну что вы так улыбаетесь?!
       — Да просто приятно вас слушать. Продолжайте, пожалуйста. Я — сама серьёзность.
       — Ну вот, этот тип, тоже, кстати, Алексей, как и Полковник, (на имени Алексей в то время вообще делался сильный акцент), — он появлялся в самых неожиданных образах... Ой, про пиццу забыли, — если остыла, я ещё раз включу… Тот Алексей был и по манере, и по интонациям, по всему — то рокер какой-нибудь, то спившийся работяга, то богатый бизнесмен, — в общем, кто угодно. Тогда, в тот вечер, он начал рассказывать какую-то совсем дурацкую, бессмысленную историю, но в образе… какого-то бандита-забулдыги, который в школе ни разу не был, — тупого-тупого… Но именно бандита, — сплошная феня. А сразу после этого мне и стало вдруг холодно. Тогда я и попросила плед, а девчонка мне принесла старую тряпку, в которую я и укуталась. Вот после этого тётки и стали вдруг ходить в шалях и в платках на плечах. Я всё искала подоплёку. Был ли это намёк на того юного «фиолетового» бандита?.. («Фиолетовые» — это тренинги.)
       — Я знаю.
       — Так я понять не могла, был ли это намёк на того подсунутого мне бандита, «начинавшего нормальную жизнь»? Если это был намёк, то тупой какой-то, потому что тот бандит на самом деле был такой же гений, — ещё один. Разговаривал он почти только матом (а я тогда не употребляла этих слов ещё совсем, — до Музея Музеев), но оказывался, особенно один на один, до такой степени артистичен и остроумен, что слушать его можно было часами… После второго, московского, я даже засомневалась, они ли сами были такими самородками, или это тоже какие-нибудь психотехнологические штучки? Но главное, что вся комедия, которую разыграл Алексей, никак не тянула на намёк на того бандита: такой фонтан остроумия и такая тупость!.. Так, всё, едим пиццу. Ну вот. Во-первых, между двумя историями — ничего общего. Во всяком случае, от первой истории, закончившейся первой Москвой, хотя, «неприятности» там и были, но никаких нехороших осадков у меня не осталось. Может, я вовремя разорвала с ним отношения, сама устроившись на хорошую работу, с которой начался мой дизайн. В общем, я долго не могла уловить связи и ничего понять с этими шалями, только чувствовала (по тому, КАК всё происходило), что за этим должно стоять что-то мерзкое.
       — А с Алексеем этим что-нибудь было?
       — Да нет же! У меня вообще с конца 2001-го, фактически с 2002-го года ни с кем ничего не было, когда я весной 2002-го сознательно отказалась от личной жизни, чтобы не допускать сплошной начавшейся мерзости, когда все мужчины (любые) стали вдруг вести себя одинаково и приводить всё практически к одинаковому облому, как будто приучать, КАК всё будет кончаться впредь... Тем более что это вообще не главное, когда было уже столько всего...
       — С 2002-го? Да вы что!..
       — А что?
       — Нет, ничего. Это — личное дело, личный выбор каждого... Так что Алексей?
       — Ну и Алексей — ничего. Я потому и думала, что уж не эфэсбэшник ли он, что я, вроде как, должна была в него влюбиться и начать соперничать с той женщиной, с которой мы сняли комнату (очень полной женщиной, — она-то на него запала ещё как), — всё это было бы, видимо, очень весело, тем более что приехала я во вторую Москву тоже совсем располневшей, и вдруг очень быстро похудела, чего никто не ожидал. Но ни на ком западать я не собиралась даже в дурном сне. Он же, как специально, даже не попытался этого добиться, ни влюблённости, ни соперничества, во всяком случае, абсолютно предоставил возможность этого избежать.  А потом, когда я заподозрила, что вся эта компания смахивает на сутенёрскую бригаду, и начали сгущаться какие-то тучи, Полковник в приёмной ФСБ вдруг САМ предупредил, что с квартиры мне надо срочно съехать… В общем, не знаю.
       — Это был 2006-й год?
       — Да, май-июнь 2006-го. Кстати, Алексей тот (на квартире) где-то под занавес сказал мне: «А ты, значит, сама себе хозяйка?..» — с тех пор я его видела максимум один раз. Но с этими шалями мне на нервы действовали очень долго, причём, в обоих городах, и в Москве, и в Петербурге. Только теперь, в третьей Москве, когда опять начали, до меня вдруг дошла подоплёка (или, по крайней мере, одна из подоплёк): ведь эти шали символизируют «ограничение» (связанные руки) и в пределе — саван… Родителей перед смертью тоже, кстати, тема смерти окружала очень плотно: телевизор просто вообще нельзя было включить, а потом — всякие похоронные автобусы чуть ли ни кругами ездили, и вообще, все совпадения сводились к этому.
       — Мистика?
       — Да бросьте вы! Технологии. Любой примитивный учебник по НЛП почитайте, и больше ничего не надо.
       — Спорить не буду. Мне-то интереснее всего именно то, что вы сами думаете. А как вы расцениваете вот эти толпы в шалях, самих людей, которые этим занимались? Кто это? Зачем?
       — Да с этим тоже, по-моему, всё довольно просто. Я ещё за год до заявления в ФСБ Барбисовину писала…
       — Кому, простите?
       — Долго объяснять. Музей Музеев.
       — А, всё.
       — Так я ещё тогда это поняла, а теперь начиталась. У Джина Шарпа — знаете?
       — Конечно.
       — У него есть список из 198-ми «ненасильственных действий» смены власти. Дело не только во власти, а в психологических воздействиях, и в подавлении людей как таковых. У Шарпа — особенно в плане ненасильственности всё «красиво»: самосожжение, утопление, психологическое изнурение оппонента, «преследование по пятам» официальных лиц (а как я хорошо знаю, и на собственной шкуре, и на примере других, живых и мёртвых, речь идёт о лицах, совсем не только официальных)… Пример того, что я рассказываю сейчас, — нагляднее не придумаешь. Там же, в списке: насмешки над официальными лицами, отдельным параграфом — остракизм отдельных людей (черным по белому), выборочный социальный бойкот, отказ от исполнения супружеских обязанностей, отказ от общения… Там же, в других параграфах: ненасильственная оккупация (представляете себе, да?), ненасильственное психологическое изнурение оппонента, ненасильственный захват земли, политически мотивированное изготовление фальшивых денег, захват ценностей (даже не конкретизировано, что ненасильственный), демпинг… Всё это, конечно, разбавлено более удобоваримыми вещами, но это — «библия» современных революций, финансируемых из США, где ставка делается на молодёжь с её природным стремлением к протесту при недостатке жизненного опыта, — молодёжи первой стремятся заменить ценности и тип мышления для ведения скрытой войны и скрытого геноцида — по сути «руками своих». А им усиленно внушается твёрдое убеждение в том, что их действия — во благо, ради построения прекрасного мира для своих детей, — только им забывают напомнить, что это — лозунг и идеология любого классического фашистского режима — строить прекрасный мир только для своих, жертвуя чужими… Их (многих, во всяком случае, но не всех) призывают к отказу от физического насилия, и в результате они совершенно спокойно другим способом участвуют в уничтожении людей, искренне считая, что просто совершенствуют мир. А центральные каналы того же телевидения не ведут даже просто никакой разъяснительной работы, и я уже не верю, что это — просто ошибка, аналогичная лопоухому проигрышу СССР в холодной войне. Нас просто сдали (как, видимо, в действительности, и тогда), а потому молодёжи никто ничего и не объясняет, никто ничему не препятствует. Теперь уже и внутри страны кому-то это слишком выгодно… Вот точно так же и мне никто ничего не объясняет в ФСБ, и никто ни от чего не собирается защищать ни меня, ни то, что называется народ.
       — Ну, объяснили-то вы мне сейчас сами всё исчерпывающе. На эту тему вы, похоже, всё знаете.
       — Так это же меня надо было до этого ДОВЕСТИ! Думаете, именно этого знания мне хотелось от жизни?
       — Алёна Валерьевна, давайте мы все эти темы обязательно обсудим потом.
       — Уже по имени-отчеству? А будет какое-то «потом»?
       — Простите, Алёна. Вы меня из колеи выбиваете. Тихо, тихо, тихо, — я имею представление о вашем саркастическом остроумии, — не усугубляйте сейчас ничего. По имени-отчеству я вас стал называть просто автоматически, настолько официальную тему вы затронули. А кто кого сдал, обсудим как-нибудь потом. Всё не так страшно, как вы себе рисуете. Я уж не знаю, когда, но когда-нибудь это «потом» наступит обязательно.
       Сидя лицом к окну, Алёна не видела, как дверь бесшумно приоткрылась, в неё очень осторожно заглянул Дмитрий и совершенно откровенно показал Толе довольно здоровый кулак, сразу закрыв дверь. Анатолий сохранил на лице полную бесстрастность.
       — Но я ещё не всё об этом сказала. Ведь о самом-то главном почти никто не пишет, тем более не говорит. Джины Шарпы — это понятно, но делается-то всё по большому счёту иначе. Речь идёт не об убеждении, даже не о лжи, а о прямом вторжении в сознание — и отдельных людей любого уровня, и их масс... Это не я вам должна говорить, я ничего об этом не знаю, кроме самого факта, многих его последствий и кроме совсем уж примитива, вроде НЛП, — это ВЫ мне должны рассказать, а вы все молчите, как рыбы...
       — Алёна, с вашего позволения я промолчу и сегодня. Я не буду ни в чём вас разубеждать, не буду говорить ерунды, а просто опять попрошу отсрочки. Пожалуйста, давайте подождём, когда будет больше времени обсудить именно это... Будет, будет! — не обижайтесь и не лезьте в бутылку. Когда-нибудь обязательно всё обсудим, но пожалуйста, не сейчас.
       — Ну да, как только речь заходит о самом интересном и важном, так сразу получается, что разговор, конечно, будет, но когда-нибудь потом...
       — А кто-нибудь вам уже обещал, что хотя бы потом, но такой разговор состоится?
       — Да... А вообще-то, вы знаете, нет... Полковник всё время сразу рот затыкал. В последнее время вообще начал вдруг говорить, что мне всё показалось...
       — Ну вот, а я — обещаю. Разница есть?
       — Ага, вам весело. А для меня — феерический прогресс: раньше на три буквы посылали, теперь обещают. Стану дряхлой старухой (вот так, во всей этой бредятине и во всём этом вылетании жизни псу под хвост) — тогда, глядишь, всё опять продвинется вперёд на полшажка...
       — Ну, вы-то как раз дряхлой старухой не станете... Не должны...
       — Странно как-то вы это сказали... Меня всё-таки скоро грохнут?
       — Нет, теперь уже точно нет...
       В этот момент, едва не слетев с петель, распахнулась дверь, и появился Дмитрий, сияя обаятельнейшей улыбкой и прямо-таки излучая добродушие.
       — Ребятки, вы не устали? Толя, по-моему, сегодня уже очень устал... О чем вы тут говорили, если не секрет?
       — О том, буду ли я дряхлой старухой. Видимо, о том, не грохнут ли меня раньше.
       — Вас — не знаю, а вот Тольку я грохну прямо сейчас... Чтобы девушек не уводил у всего коллектива.
       — Ну вот, вы пришли, и снова шуточки. Тоже будете мне рот затыкать.
       — Господи, да нет же! Не вам! Впрочем, Анатолий, наверное, уже отдохнул. Какой бы ни был, но какой-нибудь профессионализм должен бы уже немножко сказаться... Так о чем вы тут говорили?
       — Алёна читала мне политинформацию. Очень, кстати, качественно.
       — О! Это ровно то, что нужно. Вправьте ему мозги, Алёна, вправьте. А я пойду пока. Пицца... Кстати, кусок пиццы с собой возьму. За ней, собственно, и приходил.
       Дмитрий вышел. Толя встряхнул головой и сказал:
       — Ладно. Политинформация у вас, и правда, была классная. Расскажите мне ещё что-нибудь этакое. Я знаю, вы можете. Вас интересно послушать, — я, честно говоря, даже не думал. А на Димку не обращайте внимания.
       — Вам тут хорошо хохмить: вы все делом заняты. А я болтаюсь, как «гэ» в проруби, и так всегда и будет. И что-то мне не до смеха.
       — Алёна, я не буду на это отвечать. А то сейчас Дима за пиццей опять прибежит. За последним куском.
       — А, так он нас всё-таки слышит?.. Да ладно, бросьте! Я ни одной секунды не рассчитывала на конфиденциальность. Привычка. К тому же, я думаю, что тут у вас — самая обычная прослушка: здесь стоят микрофоны, и слушаете себе всё за какой-нибудь стенкой. Да ещё не где-нибудь, а на своей собственной территории. По нынешним временам это не так страшно. (Ох, и выражение лица вы состроили!..) Я не уверена, что вы бы все потом без этого обошлись, но уж сейчас-то — война идёт, как-никак. Правда, не очень понятно, почему вдруг я-то тут пригодилась... А пиццу он пусть берёт: в меня всё равно больше не лезет, тем более что покупали её не мне, а на всех...
       — Вот про войну, пожалуйста, поподробнее, Алёна. Очень интересно, что вы сейчас скажете...
       — Ой, Толя, раз так — принесите мой баул из машины. У меня в нём, кажется, есть конспекты, если я сумки не перепутала.
       — Ух ты, как всё, оказывается, серьёзно!.. Сейчас, подождите минуту.
       Анатолий вышел.
       Едва он прикрыл за собой дверь, на него налетел Дмитрий:
       — ПАйдём-ка, дАрАгой, баул нести тебе помогу. Ой, пАмАгу, мамой клянусь! — и, не сбавляя ходу, вышел с ним на улицу.
       Они подошли к машине. Дмитрий достал баул и поставил его у дверцы, а сам куда-то направился, но не ко входу, а метров на 50 в сторону. Понимающий Анатолий  подошёл к нему и тихо сказал:
       — Хватит, здесь уже не слышно, если ещё кто-нибудь слушает.
       — За шмотки свои ты уверен?
       — Да, надёжно.
       — Так, друг любезный. Тебя бы уже заменить надо, а то действительно, от всего, что напроисходило, шарики за ролики заскочили. Я понимаю, что все и без того вымотались, как собаки, и никто ни к чему другому не готовился, кроме как прокатиться ещё разок вхолостую и чайку попить, а тут — на тебе... Ну, так тем более, теперь не до расслабления. Ты трепись о политике, как хочешь и сколько хочешь, но ты уже два раза чуть операцию не завалил. Того, что она у нас ещё точно появится, ты ей, а заодно и всему белу свету, уже клятвенно наобещал, — ещё и в разговорчик о возрасте впутался. А менять тебя нельзя: пока что всё это — просто трёп, но как только начнём очевидно контролировать темы разговора и выводить из игры собеседника, станет ясно, что работает некий план какой-нибудь операции. Так что ты сейчас покури, успокойся, возьми себя в руки и возвращайся политинформацию слушать. Кстати, это тоже интересно, и эта запись нам тоже понадобится, когда начнём готовить её саму и материал шифровать: отрекомендовать-то её тоже как-то потребуется... В общем, кури и приводи себя в порядок.

       Алёна дожидалась вся в нетерпении, когда наконец-то пришёл Анатолий. Она расстегнула баул:
       — Как хорошо! Всё действительно здесь, все восемь тетрадей. Вот, смотрите (если вам интересно)...
       — Ещё как!
       — Вот смотрите. Ещё в 1910 году (ещё до Первой мировой войны, — а не здесь ли ключ ко ВСЕЙ истории ХХ века?..) — ещё в 1910 году американский президент Уильям Хоуард Тафт сделал заявление о том, что «доллары будут сражаться вместо солдат, доллары будут разить гораздо эффективнее, чем снаряды», а узкая группа людей будет фактически управлять миром, ибо власть денег гораздо сильнее власти оружия. (Это по книге Вячеслава Широнина, «Под колпаком контрразведки. Тайная подоплёка перестройки».) «План Тафта изначально предусматривал примат экономического давления над военным, постепенно уменьшая военную составляющую экспансии до минимума, отдавая приоритет глобальному экономическому наступлению». Вот ещё: «преемник Тафта Вудро Вильсон, временно отказавшись от знаменитой «долларовой дипломатии», использовал Первую мировую войну для того, чтобы превратить Америку в наиболее мощную в военном и экономическом отношении мировую державу. Вудро Вильсон — первый американский президент, отправившийся в Европу, чтобы в рамках Версальского договора 1919 года навязать свою волю обессилевшим европейцам». (То же, кстати, и со Второй мировой войной.) «Вот так начиналась эра «нового мирового порядка». В изначальных планах мирового господства отдельным разделом стояла Россия. План предусматривал её изоляцию, а в дальнейшем — искусственное подогревание её агрессивности в целях сплочения всего остального мира перед лицом «русской опасности». Наряду с экономической блокадой и общим ослаблением России задумывалась её культурная изоляция». Вот ещё: «Тот давний план был рассчитан примерно на сто лет, предусматривая экономическое объединение США с Европой. Коррективы в этот план в течение ста лет вносились. В частности, итоги Октябрьской революции стали сюрпризом для авторов плана, надолго отодвинув его реализацию».
       — Вот уж, всем политинформациям политинформация. Вам, как лектору, надо бы деньги платить...
       — Да ладно, это же не я всё раскопала, — я только книжек начиталась.
       — И всё же.
       — Вот, ещё слушайте. «15 августа 1989 года газета «Крисчен Сайенс Монитор» писала: «Великое долларовое наступление на Советский Союз успешно развивается. 30 тысяч ядерных боеголовок и оснащённая по последнему слову техники самая большая армия в мире оказалась не в состоянии прикрыть территорию своей страны от всепроникающего доллара, который уже наполовину уничтожил русскую промышленность, добил коммунистическую идеологию и разъел советское общество. СССР уже не в состоянии сопротивляться и его разрушение специалисты  предсказывают в течение ближайших двух-трёх лет... Нам же следует отдать должное тому великому плану, который вчерне разработал ещё президент Тафт, отшлифовал президент Рузвельт и последовательно выполняли все последующие американские президенты». Гибель СССР была спланирована за рубежом и определённые иностранные круги очень сильно способствовали усугублению наших экономических проблем». Вот, ещё интересно: «В 1943 году в разведцентрах США обсуждались планы не только текущих диверсионных действий  против Германии и Японии, но и грядущих стихийных операций против своего союзника — СССР. Уже тогда в уставном документе американской армии (наставление М 33-5) впервые появилось понятие "психологическая война"». Вот, Широнин начинает историю всей этой войны с 1910 года, а я бы отнесла это всё к концу XIX века — к американке-британке Блаватской & Со., а на самом деле — ещё раньше, к европейской истории до Америки, если говорить об орденах и ложах. О чем-то подобном, применительно к Великобритании, говорит, например, Михаил Леонтьев. Но всё это — не сейчас, да и вообще, говорить на эти темы у меня просто образования не хватит...
       — А жаль.
       — Да нет, ну, правда, не сейчас. Я сейчас «до кучи» другое прочитаю.
       — А «до кучи» у вас, на полгодика-то, небось, наберётся?
       — Нет, что вы. На полгодика вряд ли. Но за неделю — не успеем...
       — Ладно, давайте, что собирались.
       — Вот ещё выдержка интересная. Из «Информационной войны» Расторгуева. Кроме тех потрясающих вещей, которые он пишет о методике ведения такой войны и о способах противодействия, есть у него и выдержка из директивы 68 СНБ США 1950 года: «Но помимо утверждения наших ценностей, наша политика и действия должны быть таковы, чтобы вызвать коренные изменения в характере советской системы; срыв замыслов Кремля — первый и важнейший шаг к этим изменениям. Совершенно очевидно, это обойдётся дешевле, но более эффективно, если все эти изменения явятся в максимальной степени результатом действия внутренних сил советского общества». Вот, кстати, это же есть в книге Яковлева «ЦРУ против СССР», даже подробнее: «Нам нужно вести открытую психологическую войну с целью вызвать массовое предательство в отношении Советов и разрушить иные замыслы Кремля. Усилить позитивные и своевременные меры и операции тайными средствами в области экономической, политической и психологической войны с целью вызвать и поддержать волнения и восстания в стратегически важных странах-сателлитах». Далее здесь приведена вся директива, включая то, что я уже прочитала, потом — анализ. Но вот — апофеоз. (Кстати, тоже не только в этой книге.) «Линия безусловного ФИЗИЧЕСКОГО ПОГОЛОВНОГО ИСТРЕБЛЕНИЯ РУССКИХ проходит красной нитью через штабное планирование ядерной агрессии — со времён Г. Трумэна и по сей день». Да, читаешь «Дропшот» и «Тройан» — вообще не понимаешь, что это: государственные документы или сценарий фильма ужасов. ТАКОГО Россия не продуцировала никогда, постеснялась бы.
       — А вы в каком виде «Дропшот» читали?
       — По-английски, конечно, — по-русски этого в открытом доступе нет. Не целиком, разумеется, читала: такой кирпич надо было бы всю жизнь читать, а мне кроме этого, есть, чем ещё заняться.
       — Ну, да, ну, да...
       — И сразу же ложь, на первых страницах: «Stalin retaliated by making it clear that he believed that coexistence between the capitalist and Communist systems was not possible. The result of these speeches was that America moved further to the right while the rest of the world moved further to the left». Не утверждал этого Сталин!
       — Не утверждал.
       — А самое главное даже не это. Были у них всякие планы: были скрытые, как план Даллеса, и были, хоть секретно, но опубликованные, как директива 20/1 СНБ США. Это касалось в основном Советского Союза и последующего УСТРОЙСТВА России. Но наверняка есть и планы нынешние (продолжение и завершение давних). Они их не публиковали, не называли, но они о них проговаривались, что за ними водится. Совпадение образов в высказываниях таких ключевых фигур, как Бжезинский и Сорос, никак не может быть просто совпадением. Это — ПЛАН и то, что они ХОТЯТ видеть, чего они ждут. Наверное, я обратила на это внимание не одна. Но когда это «совпадение» увидела я — мороз по коже. Вот Збигнев Бжезинский, «Великая шахматная доска». Глава о России называется: «Чёрная дыра». «Распад в конце 1991 года самого крупного по территории государства в мире способствовал образованию «чёрной дыры» в самом центре Евразии. Это было похоже на то, как если бы центральную и важную в геополитическом плане часть суши стёрли с карты Земли». Кстати, здесь есть предисловие генерал-майора СВР Ю. Г. Кобаладзе, и там он говорит интересную вещь: «...Между прочим, анализируя «козыревскую» внешнюю политику, питавшую иллюзии «зрелого партнёрства» России и США (т.е. совместного «управления миром»), Бжезинский без обиняков с солдатской прямолинейностью заявляет, что Америка никогда не собиралась делиться властью с Россией»... Но это я говорю заодно, главное — чёрная дыра. А вот вам Джордж Сорос, «Советская система — к открытому обществу» (накануне юридического распада СССР): «Я готов сделать всё, что могу, чтобы программа получилась. Нет никакой уверенности в успехе, но тем более надо напрячь все силы. Мы переживаем критический момент революции, когда сравнительно немногочисленные решения относительно маленькой группы людей могут определить ход событий. Поистине, если решения окажутся правильными, настоящий момент будет считаться моментом зарождения нового общества, а если нет — страну засосёт огромная чёрная дыра, которая уже плотоядно разинула свой зев. Этот зев всем виден, что даёт возможность надеяться на лучшее». Чуть раньше — он же, здесь же: «Люди сыты по горло старым порядком, но они ни во что больше не верят. Перестройка принесла много боли и разочарования; в экономике нет совершенно никаких положительных сдвигов». И через пару страниц Сорос хвастается, раскрывая суть своей благотворительной деятельности: «Я начал с робких попыток проковырять небольшие трещины в монолитной структуре коммунистической системы, исходя из убеждения, что для костной структуры даже маленькая трещина может иметь значительные последствия. По мере того, как трещины углублялись и расползались по монолиту, я увеличивал усилия, пока эта работа не стала занимать большую часть моего времени и сил». Ну и для полноты картины — представленная у Лисичкина и Шелепина подборка высказываний руководящих деятелей Запада по итогам психологической войны против СССР (газета «Знание — власть»). Начну опять с секретаря Трёхсторонней комиссии Збигнева Бжезинского: «Россия — побеждённая держава. Она проиграла титаническую борьбу. И говорить «это была не Россия, а Советский Союз» — значит, бежать от реальности. Это была Россия, названная Советским Союзом. Она бросила вызов США. Она была побеждена. Сейчас не надо подпитывать иллюзии о великодержавности России. Нужно отбить охоту к такому образу мыслей... Россия будет раздробленной и под опекой». Далее — государственный секретарь США Дж. Бейкер: «Мы истратили триллионы долларов за сорок лет, чтобы оформить победу в холодной войне против России». Директор Центра политики и безопасности Ф. Гафней: «Победа США в холодной войне была результатом целенаправленной, планомерной и многосторонней стратегии США, направленной на сокрушение Советского Союза. Ход исторических событий был предопределён стратегическими директивами Рейгана. В конечном счёте, скрытая война против СССР и создала условия для победы над Советским Союзом». Член трёхсторонней комиссии, руководитель «Бнай Брит» Г. Киссинджер: «Распад Советского Союза — это, безусловно, важнейшее событие современности, и администрация Буша продемонстрировала в своём подходе к этой проблеме поразительное искусство... Я предпочту в России хаос и гражданскую войну тенденции воссоединения её в единое, крепкое, централизованное государство». Премьер-министр Великобритании Джон Мэйджор: «...задача России после проигрыша холодной войны — обеспечить ресурсами благополучные страны. Но для этого им нужно всего пятьдесят — шестьдесят миллионов человек». А теперь вспомните план Тафта 1910 года, когда никакого Советского Союза ещё не было и в помине, а от будущей гражданской войны в России если и могли чего-то ожидать, то только полного развала страны, но никак не нового сильного государства... Уже тогда планировалась изоляция России, а в дальнейшем — искусственное подогревание её агрессивности в целях сплочения всего остального мира перед лицом «русской опасности», плюс культурная изоляция. Вот теперь становится всё понятно: и почему у нас «сами перемёрли» все молодые деятели культуры, и почему Россия так была дискредитирована в глазах мировой общественности 8 августа 2008 года, когда в действительности проамериканская ГРУЗИЯ напала на Южную Осетию, а вовсе не Россия — на кого бы то ни было, и почему на Западе убивают наших детей, производя у всех впечатление, что патологичны наши дети, а не то, что происходит в мире, и ещё очень многое другое. Россия дискредитируется в глазах Запада по максимуму, и делается это не просто так, а в определённых целях. ВСЁ идёт к реализации плана Тафта. Подобные американские планы бессрочны, и те, кто их реализует, не останавливаются на пути к цели никогда. Даже на американских тренингах учили в житейских мелочах никогда не останавливаться и не отступать. А мы всё покупаемся на тактические манёвры: на «дружелюбие» и стремление «ко всеобщему благу»... С кем мы имеем дело — мы насмотрелись: и когда бомбили Югославию, и в Ираке, и в Осетии-Грузии 08.08.08, когда поток вранья был неисчерпаем. И они не остановятся. Перефразируя былую экстремистскую рекламку, «им не нужна война, им нужен мир, им очень нужен мир, причём, весь». Так, с кем мы имеем дело, мы насмотрелись (и война-то им тоже очень нужна, по крайней мере, удовольствие доставляет), а мы всё ещё не понимаем, куда всё идёт, всё хотим жить, «как они». В советское время тоже не понимали и хотели, — а жили они хорошо. Только нам забыли объяснить, что нас-то это не касается, что весь мир так жить не будет, что нам так жить никто не даст, во всяком случае, подавляющему большинству. (Тем же, кого сейчас прикармливают в тактических целях, тоже не объясняют, что, в конечном счёте, «хозяевам» не будет нужен вообще никто из восточно-славянской цивилизации, совсем.) Нас по их плану перебьют, как индейцев в Америке, остаток разместят в резервациях, и будут они пользоваться землёй и всеми её ресурсами. Ещё и останутся хорошими, останутся благотворителями. Вы не устали?
       — Алёна, у меня из ушей уже ростки проросли. Пожалуйста, продолжайте.
       — Так вот, вы знаете, что показалось, и мне, и другим, 8 августа 2008 года? — что у нас в верхах о готовящемся нападении Грузии на Осетию — ЗНАЛИ заранее. Разведка-то у них работает, «или где»? И они спокойно дали развиться всему сценарию... Может, конечно, иначе было невозможно, — сами были в безвыходной ситуации. Но кто их разберёт! — уж точно, не я...
       — Алёна, простите, я ничего не расслышал. Вы очень интересно говорите, и я думаю, что вы хотели рассказать что-то ещё.
       — Ладно. Я хотела сказать об откровенно фашистских настроениях у нас в народе. И почти никто с фашистами себя не ассоциирует, даже в голову не приходит. Просто мир живой природы состоит из взаимного пожирания. (А мир из этого состоит, но когда общество людей начинает делать на этом акцент — сами знаете, что бывает.) О сотрудничестве никто уже не вспоминает, — одна конкуренция. И — ничего особенного, но просто когда уничтожали больных новорождённых детей — человечество было более здоровым. (Это я слышу от женщины, которая САМА (никто не требовал) всю жизнь посвятила больной матери...) А если бы цивилизация была однородна, одна, то не было бы сейчас ни у кого социально недоразвитого состояния сознания и никому ничего не пришлось бы постигать заново на больших жертвах. (О том, что эта цивилизация давно бы вымерла, как умирает когда-нибудь всякий старик — никто не думает.) В общем, чего только ни услышишь. А сводится-то всё — к тому же, тафтовскому: искусственное подогревание агрессивности России в целях сплочения всего остального мира перед лицом «русской опасности». В том направлении послушно и движемся, как скот на бойню. Как из Славы Галкина сделали «агрессора», так сделают и из всего народа, — погибнет, и будет «сам виноват». И никакой контрпропаганды, — телевидение молчит, молодёжь никто ничему не учит, никто ничего не объясняет. Как в блаженные советские времена, считают ниже своего достоинства объяснять само собой разумеющиеся вещи: почему фашизм (классический и геополитический) — это плохо, какой смысл в гуманности и сотрудничестве, и прочее, посложнее. А ТЕ — ниже своего достоинства не считают и объясняют, в том ключе, в котором ИМ нужно. Открытыми способами и скрытыми, но они это делают. В результате, общественное сознание сдвигается и сдвигается капля за каплей туда, «куда надо». И конкретных сроков у них нет, а осуществлению тафтовских планов не мешает никто и ничто. Через сто лет или через триста — так никто и не помешает. Поневоле задумаешься, что это: лопоухость или предательство?..
       — Алёна, вас кто-нибудь учил политинформации читать?
       — Нет, не учил. Мой университетский диплом был на тему: "Драматургия Марины Цветаевой. Пьесы цикла «Романтика»."
       — Лихо.
       — Вы это всерьёз? Или издеваетесь? Или шутите?
       — Какие уж тут шутки... А как, по-вашему, агрессора из народа СДЕЛАЮТ?
       — Ну вот, вы сами спросили ещё раз. Хоть здесь рот не затыкайте!..
       — Я обещаю.
       — Ну, так и сделают! — всеми известными методами средств массовой информации, «чистыми» и «грязными». А главное — всем арсеналом информационно-психологической войны. Я давно говорю о прямом вторжении в сознание! Уж кому, как не мне это знать! Начиная от простенького, например, когда по телевизору говорят о хороших и достойных вещах, но психологический расчёт при этом — провокационный, на реакцию от противного: чтобы человека, особенно молодого, от всего этого затошнило, и он пошёл бы, сделал всё наоборот, на зло. Ну а как конкретно происходит вторжение в сознание, я не очень хорошо знаю. Всё жду таких разъяснений от вас. Только я хорошо вижу результаты. Я уже рассказывала про красный цвет, про шали. Это просто не может быть заговором, таким массовым. В разных местах, городах, совершенно разные люди делают вдруг одно и то же. Это возможно только по неосознаваемой ими КОМАНДЕ. Вот, некоторые удивляются (хотя, я не очень-то верю в их искренность): как это так, я вдруг могу интимной жизни не хотеть! Когда-то считалось, что я — вообще озабоченная. Но ведь я и говорю всё время о липовой жизни липовой личности! В том-то и дело, что эта сексуальность была искусственной, привнесённой. Одного осознания, что интимом манипулируют и крадут этим жизнь, пуская её в тупики, оказалось достаточным, чтобы как рукой сняло. По-настоящему, полностью! А уж что началось, какая «психологическая обработка» пошла позднее, в отношении физиологии вообще и детей в частности!.. — я поражаюсь, как я не умерла от рвотных позывов. Например, передо мной за пару лет мужчин триста, наверное, демонстративно отлили. Как я могу после этого что-нибудь хотеть? И ведь они тоже вряд ли были в заговоре во всех городах, — просто получали некие команды и выполняли их, плохо соображая, что происходит. Кстати, молча я это не терпела. Как-то раз по-первости просто била морду — он промолчал. Потом, помнится, у стенки пристроились четверо — за одним я погналась. Он прыгнул в машину, отъехал и выстрелил. («Мужское» поведение, как ни посмотри. Но сейчас, кажется, в этом больше никто ничего не понимает. А их предлагают любить...) Из какой-то ерунды он выстрелил: что-то шмякнуло о полиэтиленовый пакет и даже его не пробило. Я на всю улицу заорала номер его машины — тогда он поддал газа и уехал быстро. И вот, ещё запомнилось. Тоже сидела я на скамейке, наверное, в период какой-нибудь очередной безработицы. Наверное, громко обругала кого-нибудь очередного у стенки, — не помню. Тут вдруг подходит ко мне нечто такое... Мужик уж с такой протокольной рожей, — хлеще не придумаешь. И помню глаза — абсолютно красные, буквально налитые кровью. Что уж он собирался делать — не знаю. Вдруг там, именно там, останавливается милицейская «Газель» и в ней — человек шесть в форме, даже одна женщина. Они ничего и не делали, — просто сидели, говорили о чём-то. Но тот тип, конечно, очень зло посмотрел на меня и быстро ушёл оттуда. Вот пусть мне ещё кто-нибудь скажет, что всё это было случайностью, и что обо всём этом никто не знал!.. Об этом хорошо знали, но оно продолжало быть. А эти блевотные парочки!.. Даже если бы просто так, и то, этого было бы чересчур много, несопоставимо с естественной жизнью (а я ведь, простите, уже жизнь прожила и видала её во всех видах, — я могу сравнивать)... Но во времена петербургского Музея Музеев и второй Москвы сплошь и рядом бывало, что стоит такая парочка наизготове, пристально на меня смотрит (демонстративно!), видит, что я их заметила, обратила внимание, и только тогда, бросив на меня многозначительные взгляды, начинают смачно сосаться-лизаться. Как тут можно не начать испытывать омерзение ко всей физиологии, даже если сама когда-то давала жару! (Но никогда — в целях манипуляции кем-то посторонним, тем более незнакомым.) Впрочем, не знаю, что там думала себе при этом всякая шантрапа, но инициаторы-то с самого начала прекрасно всё понимали: они ПРОСТО убивали, сживали со свету. А вы спрашиваете, как народ можно СДЕЛАТЬ агрессивным! — да так же, как и омерзительным! — легко! Потом приходишь, очумевшая от всех этих Музеев, церквей, уличной швали — в официальное учреждение к старшему офицеру Федеральной Службы Безопасности Российской Федерации (как он себя рекомендует) — поговорить, что вообще происходит и когда это кончится, — так и он вдруг начинает вести себя, как гондон подзаборный. Какая Российская Федерация, где она? С детьми с этими — ещё хуже.
       — Кстати, если не секрет, что у вас детьми, вообще и в частности?
       — Это надо немножко рассказать.
       — Я послушаю.
       — Слушайте. Когда я сама была маленькой, я, как многие девочки, очень любила, малышей. Всё просила у родителей братика или сестричку. Когда у меня спрашивали, сколько я хочу детей (я хорошо это помню), отвечала: трёх мальчиков и трёх девочек. Потом вдруг что-то случилось. К малышам я стала испытывать отвращение. Невозможно вспомнить, что произошло, — никакого события в памяти не осталось. Длилось это недолго, скоро прошло, но неприязнь тогда была сильной. Вот уже сейчас я подумала, что ведь по времени (мне было лет пять) это примерно совпадает с рождением двоюродной сестры — маминой племянницы, дочери той самой её сестры, которая испортила поминки в день похорон.
       — Вы мне этого не рассказывали. Впрочем, подробно углубляться, наверное, не нужно.
       — Ну, пара слов. Родительских отношений с маминой сестрой я не помню. Меня это как-то не затрагивало, родители никогда акцента на этом не делали. Но позднее я узнала от них, что конфликт длился всегда. Папа был человеком из другого круга, своеобразным, темпераментным, а тётка к тому же ещё болезненно ревновала сестру, считала, что замуж (вообще) прежде всего, должна была выйти она сама. В те времена актуальность этой темы была в  принципе несравнима с сегодняшней. Когда мама строила кооператив, прописаны они были (две сестры со своим отцом, моим дедом), в ленинградской коммуналке, где выросли и прожили жизнь. Тётка даже внесла долю в мамин кооператив, хотела построить квартиру пополам с мамой. Но появился мой отец, женился, — они и въехали туда втроём, папа и две сестры. Насколько я теперь могу себе представить, начался содом. Тётка ведь сама всегда была невозможным человеком... В конце концов, она поменялась с дедом, своим отцом: она поехала в центр, в освободившуюся коммуналку, прописалась там, всё повыкидывала и обустроилась на свой лад, зажила своей жизнью, а дед переехал к моим родителям. Я так всё и запомнила из детства: мама, папа и дедушка. Участия тётки в нашей жизни в памяти не осталось. До детского сада у меня была ещё приходящая нянька: отпуск по уходу за ребёнком тогда так долго, как теперь, не давали, а мама и дедушка работали. (Нянька — отдельная история: наедине со мной её не видел никто, а при маме и дедушке она была сама любезность... Ну, ладно.) Потом, в мои пять лет, тётка родила дочь (одна, без мужа) и как-то сразу получила, будучи врачом, двухкомнатную квартиру, — дед прописался обратно в коммуналку, но жить, помогать растить дочь, в основном перебрался к тётке. Прописан в нашей квартире, кроме родителей и меня, больше никто уже не был. Но общаться с тёткой и её дочерью с тех пор пришлось много. Вот примерно с тем временем и совпадает неожиданная моя перемена в отношении к малышам. Утверждать я ничего не могу, не помню. Двоюродная сестра тоже росла с очень тяжёлым характером (это помнят все, кто её знал), мой конфликт с ней был перманентным, всю жизнь, пока я, по сути, не разорвала эти отношения во времена первой Москвы, и окончательно — второй. Когда я, эпизод за эпизодом, стала осознавать, что вторжения в мою жизнь, моё сознание, происходили с рождения, я даже подумала, что не специально ли тётку вынудили тогда родить. А то я стала жить уж слишком «вольготно». Ведь тётка рассказывала потом, что влюблена она была в те времена совсем в другого, а отец её дочери прицепился, как банный лист, она уступила, хотя он был ей не нужен, родила, тот через пару недель пришёл посмотреть на ребёнка, и исчез навсегда. Невозможную приставучесть дочь унаследовала, плюс ещё больное самолюбие матери и потакание ребёнку вообще во всём. В общем, для меня это стало тяжелейшим и муторнейшим испытанием всей жизни. Между нами, девочками, я и сейчас считаю, что всё было проделано с расчётом. Детей, во всяком случае, я могла резко разлюбить именно в этой связи...
       — Нет, Алёна, не смотрите на меня так выжидательно. Я ничего не буду комментировать. Но, пожалуйста, рассказывайте дальше.
       — В общем, то резкое отвращение годам к шести-семи прошло, больше не возвращалось, но братика-сестричку я расхотела и всю жизнь оставалась к детям достаточно равнодушной, хотя, они меня любили (возможно, потому, что я не сюсюкала с ними, как сюсюкаю с животными (не могу удержаться), и относилась к ним, как к людям), и я уж точно никак не могла себе представить, что останусь вообще без детей. К моим годам одиннадцати произошла ещё интересная вещь. Я ведь всегда очень любила животных, всё детство мечтала о собаке или кошке. И вот, тётка заводит вдруг собаку, подбирает брошенного щенка. Я сразу же побежала к ним, осталась ночевать, играла с тем щенком, но у меня начался бешеный насморк. Начали лечить меня от простуды, но когда я приехала домой, никакой простуды не оказалось. Довольно скоро стало ясно, что это — сильнейшая аллергия на шерсть животных. Она держалась почти всю жизнь, но в конце первой Москвы я подобрала котёнка, потом забрала его с собой. Никакой аллергии. Больше её не было.
       — Да, любопытно.
       — Смеюсь, конечно, но, по-моему, так выразилась моя аллергия на тётку и её дочь. С первой Москвы, опять же, отношения с ними были, по сути, почти разорваны... Вообще, надо сказать, что с тёткой в моём детстве отношения были как раз ровнее, — я даже любила с ней поговорить. Как врач она тоже всегда была очень отзывчива. В детстве всё упиралось в основном в её дочь. Только, хотя я и не знала ещё таких слов, какая-то психологическая опасность ощущалась часто. С дочерью тоже бывало всякое. Случались и времена дружбы. А заканчивалось всё неизменно какими-нибудь её истериками и провокациями. Уставала я от этого страшно. С первой Москвы «вопросов» стало куда меньше, а ко второй Москве они иссякли совсем. Но речь не о них, не о тётке с её дочерью.
       — Я вас слушаю.
       — Ну, в общем, последовательно я закончила на начале аллергии в 11 лет. Времена были нехорошие, в семье творилось неизвестно что (родители, оказывается, тогда развелись, но мне умудрились этого не сказать, — я даже не знала, что вообще происходит), у меня началось бурное подростковое развитие, в классе я была затравлена и всё больше уходила в себя. Теперь тоже вижу во всём этом отнюдь не стечение обстоятельств. Тогдашние времена были самыми мрачными, и вспоминать я их не люблю. Годам к 13, особенно к 14-ти, ситуация стала выправляться, я похорошела, да и вообще, начала взрослеть, что-то выбирать и решать сама. Фантазия стала бурной, начались «взрослые» стихи... Вообще, по тем или иным причинам, жизнь у меня складывалась какая-то совершенно своя, и чего-то своего, не общепринятого, от неё и хотелось. Сколько раз я, после каких-то поисков, находила, всё же, именно то, что нужно мне! — если бы меня не пасли и не подрубали все начинания, я бы сто раз устроила свою жизнь так, как сама хотела, будь это в общепринятых рамках, или в других!.. (К плохому-то, собственно, я никогда и не стремилась, жить никому и не мешала...) Куда-то я ушла от темы...
       — Вы говорили о вашем отношении к детям.
       — Да. Так вот, в пятнадцать лет меня спровоцировали на суицидную попытку. Считалось, и я долго сама утверждала, что это было на почве несчастной любви. Подоплёка же была совсем другой, но мне не хочется сейчас об этом пока говорить. Полковнику я в своё время всё описала. Важно то, что произошло нечто вроде фальсификации «психологического портрета», что в ЦРУ, например, может иметь серьёзнейшие последствия вплоть до негласного смертного приговора. Где-то я видела более определённую цитату, — сейчас не могу найти. Вот то, что пока нашла, из Яковлева, «ЦРУ против СССР», но 1979 года издания: «...расследование, предусмотренное законом, <похоже>, заменяется совершенно произвольной процедурой составления анонимными специалистами «психологического портрета», являющегося основанием для внесудебной расправы. Конечно, это дело не такого рода, о котором кричит ЦРУ на каждом перекрёстке». Я, скорее всего, была таким же образом объявлена человеком, «склонным к суициду на полубредовой сексуальной почве». И это, вероятно, связано со странной медицинской историей в мои неполные 19, а значит, ещё в 18 лет. Однажды дома заболел живот. Вызвали врача. Увезли в больницу. Как обычно, договорились, чтобы в больницу — к тётке, на хирургию. Диагноз не могли поставить долго. Уже ночью в палату зашёл хирург. Я ему: «Доктор, а мне можно на животе спать?», — он: «Можно, только немножко попозже. Сейчас мы вас оперировать будем», — я: «А у меня, всё-таки, аппендицит?» — он: «Не знаю, но живот такой, что резать надо». Вот с этим «диагнозом» и увезли в операционную. Впоследствии даже перитонита не поставили, а просто аппендицит. Но шов был огромный, три недели не давали ходить, заставляли лежать с какими-то трубками, торчавшими из шва, в которые кололи какие-то препараты. Всё это, тогда же и впоследствии, сопровождалось несколькими разговорчиками, которые позднее я смогла расценить, как намёки на то, что же действительно произошло. Через полгода дома живот прихватило вдруг точно так же (аппендикс был уже вырезан). Положили в ту же больницу, но теперь на гинекологию. Три дня обследовали — «ничего не нашли». На четвёртый выпустили. Это было очень похоже на контрольный осмотр: всё ли сделано качественно, нет ли следов... Моя интимная жизнь как раз примерно после этого и началась. Строить мою биографию пытались так, что с точки зрения некоторых людей в городе-Ленинграде, я, вероятно, должна была пойти вразнос, замуж не выйти и никакие дети мне понадобиться не должны были. Я, разумеется, считала иначе.  Наверное, выйти замуж в Ленинграде за соотечественника я бы действительно не смогла: всё время бы «что-нибудь» мешало... А я вдруг вышла за немца. Но по тем или иным причинам, в жизни не было ни одной беременности, ни от мужа, ни от кого бы то ни было ещё. Причины остались неизвестными. Когда я уже вышла замуж, то после свадьбы в Германии (тогда ещё ГДР) муж ещё год до диплома и до моего отъезда с ним на ПМЖ продолжал пока учиться в Ленинграде, где мы и жили тот год, снимали квартиру. Мысли о моих женских проблемах ни у меня, ни у кого-либо другого, тогда ещё не возникало. Как-то раз около дома я «случайно» встретила школьного совыпускника, Кашкалова (когда-то он был Калешко). Личность была одиозная. По образованию и по специальности — дерматовенеролог. То ли к тому времени, то ли чуть позднее, он был каким-то депутатом, за что-то отсидел. До меня уже долетали слухи о его человеческой беспринципности и жестокости. Но в тот момент это был всего лишь совыпускник, которого я случайно встретила и никаких общих дел с ним не имела. Почему бы не поболтать?.. Позднее в голову пришла мысль, что он узнал тогда о моём замужестве, да ещё и вполне престижном в те времена, но мог при этом уже и знать, что детей у меня не будет. Поинтересовался настроением, планами. О своей профессии и месте работы сообщил, но не очень настойчиво, — возможно, предполагалось, что я, глядишь, захочу явиться к нему на приём, о чём, конечно, не было и речи: только совыпускника мне и не хватало... (Кстати, позже болтали,  что одна из его жён, совыпускница, сошлась с ним, придя к нему на приём)... Больше с тех пор у меня не было причин о нём вспоминать, до двадцатилетия выпуска, до вечера встречи. Тот вечер — отдельная история...
       — Расскажете?
       — Да нет, не сейчас: это — долго, и совершенно на другую тему. Потом (раз уж вы так пообещали это «потом»)...
       — Хорошо.
       — Но вот — интересный эпизод в продолжение рассказа. Когда за тот час на вечере встречи, в кафе, в центре города, я кого-то узнавала, я спрашивала (что было вполне нормально, поскольку многие сильно изменились): «Узнал ли ты меня? Помнишь ли»? Спросила это между делом и у Кашкалова, который сильно возмужал, посолиднел, болтался там в компании одноклассника весьма криминального вида. Когда я задала ему вопрос, он заржал и обратился к кому-из мужчин: «Ты слышал? Она у меня спросила, помню ли я её, узнал ли! — Ха-ха-ха!!!» — на эту странность, одну в ряду многих на том вечере, я тогда внимания не обратила, но запомнила. Через час я уже уходила. Они зафрахтовали какой-то корабль и собирались ехать на специальном автобусе в порт, чтобы кататься до утра. Я тогда решила, что если что не так, то с корабля не уйдёшь, — поэтому не поехала. Сослалась на занятость и уже развернулась, чтобы уходить, отошла довольно далеко от общей компании. Вдруг ко мне вальяжно подошли эти двое, Кашкалов с приятелем, и начали было какой-то дурацкий разговор про длинные-короткие волосы.  Чего-то они не успели, — хотели, видимо, устроить какую-нибудь гадость. Тут вдруг издалека на всех парах подбежала девчонка из их класса и начала бурно со мной прощаться, что-то желать, не давая вставить ни слова, не столько мне, сколько им. И им пришлось уйти. Я тоже развернулась и пошла. Через неделю я была доведена до сильного нервного срыва. Не совыпускниками, а теми, кто был с ними знаком, знал о вечере встречи заранее и отнюдь не от меня. Я имею в виду фирму «СРусИнформ», и ещё — психологиню, с которой я умудрилась тогда общаться. Но здесь ещё надо много рассказать, — потом как-нибудь.
       — Хорошо. А что ваш муж считал по поводу детей? Вы так от него и уехали? Из-за этого, или почему-то другому?
       — Нет, не поэтому. Я уехала к началу 1995 года. Это — тоже долгая история, там был целый «комплекс мероприятий» по возвращению меня из Германии. Но вообще-то, в Германии я жить не хотела, всё стремилась к собственной российской жизни, к журналистике. Другое дело, что я умудрилась вернуться одна, без мужа, — а ведь он готов был ехать со мной... Не знаю, чем бы кончилось совместное возвращение. Пасли-то меня плотно.
       — Да, это так.
       — А вы что-то об этом знаете?
       — Знаю, но теперь уже я опять попрошу вас отложить это до другого раза. А ваш муж — он переживал, что не было детей?
       — Переживал, но от меня бы из-за этого не ушёл. В общем, ладно. Вся эта история, что называется, писана кровью. Я имею в виду мужа.
       — Увы, и это — тоже правда.
       — А для меня самой отсутствие детей трагедией совсем не было. Я уже говорила, что никогда не представляла себе остаться вообще без них. Но были вещи, более важные для меня на тот момент. Мне очень хотелось реализоваться профессионально или хотя бы начать это делать. Не в смысле «работать на работе», а в смысле — писать и публиковаться. Но такое впечатление, что кто-то более сильный не хотел позволить мне именно это, ни за что...
       — Алёна, я вам даже больше скажу. Только не требуйте продолжения разговора прямо сейчас.
       — Я даже понимаю: ваша прослушка в этом здании — мелочь...
       — Да, да, да. Так вот, я даже больше скажу: если бы вы не расстались с мужем, если бы вы всё-таки начали успешно писать и если бы вы попытались родить — для вас всё могло бы кончиться гораздо раньше и значительно хуже. Тот, кого вы называете Полковником, не случайно общался с вами в приёмной ФСБ шесть и более лет.
       — Но что значит «хуже»? Что-нибудь может быть хуже ТАКОЙ жизни, такой пустоты и бессмысленности?..
       — Да, если бы вы были мертвы к этому моменту, было бы хуже. Тихо-тихо-тихо, не перебивайте. Давайте, частично сменим тему, вернее, перенесём акцент. Ходят слухи, что вы ненавидите детей. Вы что-нибудь об этом скажете?
       — Скажу. Ой...
       Толя резко встал, подошёл к двери, выглянул:
       — Ребята, киньте кто-нибудь зажигалку, — у нас тут, кажется, кончилась, или кремень вылетел... Спасибо.
       Он дал ей прикурить.
       — Продолжайте.
       — Так вот. Один раз в жизни я собралась рожать всерьёз. Мне было 35 лет. Это была первая Москва. Уже закончились мои «полгода счастья»... Это были действительно полгода СЧАСТЬЯ, ни с чем не сопоставимые, ни до, ни после. Я приехала в Москву, умудрилась устроиться в фирму недвижимости — начальником отдела рекламы (отдел состоял из меня одной), и всерьёз начался компьютерный дизайн. Я окончила разные курсы в Бауманке, позже работала собственно полиграфическим дизайнером. А тогда же, в первой фирме, я вдруг не на шутку влюбилась — в того самого, из-за которого меня во второй Москве провоцировали вешаться в гостинице и учили тому же на Старой площади. Я не рассказывала?.. Знаете?!! Ну, ладно, тем лучше. Но к тому времени та любовь уже давно прошла. В данный момент я рассказываю о первой Москве, а не о второй. В общем, «полгода счастья» тогда прошли, любовь — ещё нет. Летом я поехала на недельку к родителям в Петербург и увиделась со старой подругой, Сонькой Фай. Оказалось, что она родила дочь. Я была у неё в гостях, ходила с ними гулять и так воодушевилась её примером, что тоже всерьёз собралась рожать. Будущему ребёнку выбрала папу, вовсе не того, в кого ещё была влюблена (чтобы в таком серьёзном деле, как ребёнок, не заклиниваться на женатом мужчине, а заняться именно ребёнком), и предложила это Ростику, из той же фирмы. Ростик был тоже женат, но без детей, очень хотел кого-нибудь родить, и я ему предложила полную свободу (мол, пусть будет просто ребёнок, и можешь с ним видеться или не видеться, сколько хочешь), собираясь с другим, со своей не проходившей любовью к другому, разобраться как-нибудь потом. Я тогда рассчитала, что если будет компьютер, я смогу подрабатывать, и даже на дому, и, как Сонька, растить ребёнка. Всё, как казалось, упиралось в компьютер, которого тогда ещё не было. (В Ростика — не упиралось: отцом, в крайнем случае, мог стать и кто-нибудь другой, кроме того, которого я любила, потому что от жены и маленькой дочери, которая уже была, он бы не ушёл, а устраивать банальный треугольник я и сама бы не стала: любишь себе — и люби тихо...)
       — Насыщенная у вас жизнь...
       — А толку-то! — ничего же не состоялось!.. В общем, нужен был компьютер, и можно было рожать от любого постороннего. Ростик казался хорош именно тем, что ребёнка, вроде, хотел, но без больших проблем, и он не мешался бы: я его не любила, — он искренне был просто «кореш», и никаких переживаний у меня возникать не должно было. Единственное, чего я не собиралась делать ни в каком случае — возвращаться в Петербург. (А кому-то именно этого от меня, похоже, и было надо...) В общем, ничего тогда не получилось. Жизнь довольно резко изменилась, любовь тогдашняя вскоре прошла (полностью), в Петербург я не вернулась, и следующим летом была уже очередная новая работа, был Игорь, которого, похоже, уже нет в живых. Игорь был без подоплёк: просто младший коллега и друг. У меня уже никого не было, а с весны 2002-го года уже было принято решение о том, что интимной жизни больше не будет. С идеей родить ребёнка «просто для себя», я тоже уже перегорела. Ну, а потом — липовый диагноз и первое возвращение из Москвы. В Петербурге у меня уж совсем ничего больше не могло быть: меня от этого города уже тошнило.
       — И это — всё? Откуда же слухи?
       — От уродов-психотехнологов. Меньше фальсифицировать надо. То есть, полное неприятие детей они у меня действительно вызвали, но мучить меня для этого им пришлось долго.
       — А неприятие — есть?
       — На данный момент — абсолютное. Это не ненависть, конечно, — это именно неприятие, невосприятие. Довели.
       — Простите, Алёна, а можно, всё же, подробнее?
       — Можно. И в отношении мужчин, именно как сексуальных партнёров, и в отношении детей, дело здесь, главным образом, именно в факте психологического насилия: когда-нибудь это становится омерзительным. Я ещё удивляюсь, как я не возненавидела красный цвет. Какое-то время после полуторагодичной атаки я действительно не могла его видеть, потом стала равнодушна, а сейчас даже красную куртку надеваю, и ничего. Но цвет — не человек, не физиология. Тут отвращение формируется куда устойчивее. К мужчинам я, кстати, плохо не отношусь, но только чтобы без физиологии. У меня всегда был любимый мужской орган — мозг. Когда он есть, конечно, и работает. Вот, с вами я сейчас разговариваю, всё это рассказываю, а бабе — было бы другое дело. Рассказывала бы, наверное, но с другим чувством, не так свободно. Вообще, раз уж у нас сейчас — просто разговор как таковой, то с бабой я бы его иметь не хотела. Дело просто в типе сознания. То, КАК всё ложится на женское восприятие — часто бывает неприятно. Не поднимайте брови удивлённо, — это правда. Знаете, я давно, с довольно раннего возраста любила дружить с мужчинами, именно дружить. Был у меня такой друг, Гошка, на пару лет старше меня, из другой школы, — познакомились мы и подружились в мои лет 18, в компаниях. Для меня в отношении этого Гошки Бардашкова даже речи не было никогда ни о каких любовях, даже в голову не приходило, я его просто не воспринимала с этой стороны. Но парень был, как вы себе представляете, весьма умный, и так поговорить, как с ним, я не могла ни с кем. На личной жизни это не отражалось вообще никак, ни на его, ни на моей. Эта дружба прошла через мою недоброй памяти первую любовь (тоже, кстати, его одноклассник, хотя, с ним он, в отличие от некоторых других из его класса, и даже тоже рокеров, как «мой», толком даже не общались), прошла она и через гошкин тяжёлый первый брак (о, сколько тогда было друг другу сказано и сколько обсуждалось! — ТАК ни с одной подругой не было)... С подругами я, бывало, говорила много, но КАЧЕСТВО разговора — несопоставимо. Другие мозги, восприятие, да и, простите, умственные способности... (Если хотите, я себя саму компенсировала мужскими мозгами, ТЕМИ мозгами, из того времени, — сейчас они уже другие.) Разговаривали мы «обо всём на свете»: о любви, дружбе и невозможности или нежелательности того и другого, о загулах, о походах и походных песнях, о политике, об истории, об учёбе, о знакомых и незнакомых, — в общем, не перечислишь. Мелькнул тогда момент — Бардашков мне в период обоюдного одиночества что-то предложил, но не очень навязчиво. Мне же любовные с ним дела и в дурном сне не снилось, — я предпочла сохранить его как друга, без примесей. У обоих проскочили загулы на стороне (они тоже свободно обсуждались), потом он женился в следующий раз, и я даже была свидетельницей на свадьбе. Вот свидетель там был (его институтский однокурсник) — это да, это если не любовь, то глубочайшая симпатия с первого взгляда. Это тот, которого я позднее страшно любила в период (год) моего возвращения из Германии, но оказалось, что у него ещё до меня и даже до его развода уже была давняя дальняя любовь, и он ждал её. Как только у нас более или менее стало что-то складываться, ту его любовь кто-то там откуда-то отпустил, она смогла к нему приехать со своими детьми и они начали жить вместе, у него. Забывала я его (успокаивала душевную боль) ещё много лет... Но это — уже во времена возвращения из Германии. А тогда, в юности-молодости, свидетель на свадьбе был ещё просто женат, и симпатию я к нему испытала, но вёл он себя так, что больше я себе ничего не позволила, даже в душе. В отношении Гошки никогда ничего подобного не возникало. Но дружба была  тем крепче. Потом и я вышла замуж. Через годы (годы!) была пронесена эта дружба. С моим мужем их семья тоже была хорошо знакома. Это была студенческая и туристическая компания, в основном все были барды или просто гитаристы, компания наполовину еврейская, так что с умом и интеллектом всё оказывалось очень хорошо. Было весело, было душевно, было ярко. Не хватало только моей собственной возможности самореализации, как потом в первой Москве, в «полгода счастья». Они, одновременно с моим возвращением из Германии, уехали с семьёй в Америку, и Гошка, ещё накануне отъезда, начал резко портиться. Очень нехорошую роль он сыграл во многом. В частности, как-то поспособствовал (и очень сильно) разрыву моих последних дружеских отношений с мужем (он приезжал к нему в Германию из Америки). Но это всё было потом. А такого друга, каким он был мне когда-то давно, мне страшно не хватает и теперь. Возможно, мне больше всего этого и не хватает... Были у меня и другие парни друзья, просто друзья. Для меня это всегда было нормальным и никогда не перемешивалось даже с намёком на интим. Даже впоследствии Ростик из первой Москвы, с которым мы иногда, простите, потрахивались, и который был единственным исключением из этого правила, оставался для меня, прежде всего «корешем», и я совершенно не могла его любить (вот потому-то и захотела от него «ребёнка для себя», что это было бы действительно для себя и никогда ни к чему бы не обязывало, если уж не судьба была родить от какого-нибудь любимого, вроде мужа или гошкиного однокурсника)... В общем, как бы это объяснить сегодняшнему человеку, опрощённому донельзя и перестающему воспринимать мир выше пояса?.. Нет-нет, вас я не имею в виду, я говорю в целом. Так вот, есть такой общеизвестный пример: у ранней Александры Марининой — героиня Каменская абсолютно свободно и без накладок дружит с коллегами Коротковым и Лесниковым. Вот, нечто такое для меня — нормально. А без этого — очень тяжело и нудно. Когда-то (и все это вдруг как-то забыли) всё это было вполне обыкновенным. Люди имели своё внутреннее содержание, а значит, оказывались РАЗНЫМИ. Не было единого стандарта, и допускались РАЗНЫЕ способности, склонности, интересы, способы духовной реализации. А значит, межполовые отношения не сводились только к сексуальным, — они были ещё и человеческими. Сегодня же жизнь — какая-то неполноценная. Впрочем, такая она у меня теперь и есть. И мужчин-то таких, с которыми можно было бы свободно общаться и интересно разговаривать, сейчас уже больше нет... Любопытно, что давно уже испоганили даже литературную Каменскую.
       — Будьте добры, пожалуйста, что там с отвращением? Или неприятием...
       — Ну вот, а когда началось психологическое насилие, когда мне начали навязывать какую-то другую жизнь и какую-то мужскую сексуальность (которой я и без них когда-то знала выше крыши), тем более — когда начался апофеоз с публичным расстёгиванием штанов и отливанием, — это окончательно стало мерзко. Мозги мужские я по-прежнему люблю (только что-то больше их не встречается, мне, во всяком случае, — только в книгах, хотя, жизнь-то вокруг меня может быть насквозь липовой), а вот от этого акцента, простите, на хрене — воротит. Но вообще-то, «какую-то другую жизнь» мне, на самом деле, никто и не навязывает, — только смерть...
       — Увы.
       — Даже говорить на это ничего не буду.
       — Нет уж, пожалуйста...
       — Ну, в общем, да, меня просто убивают. Абсолютно любая моя смерть будет на самом деле убийством, ведь, сколько нервов вымотано, сколько сил угроблено целенаправленно и с расчётом, — когда-нибудь этого будет уже не выдержать. Где тонко — там и порвётся. Но это убийство будет иметь виновных, и они все вместе не будут прощены никогда, — прокляты.
       — Ваше право. Но теперь точно всё будет не так, — по-другому. Теперь... Хотя, ладно, не буду пока ничего говорить. Продолжайте.
       — Вот что я ещё хотела сказать. Когда-то я уехала из Германии, предпочтя  ей российскую жизнь и российское сознание, ментальность. Теперь Запад догнал. Эта западная омерзительность, опрощённость, физиологичность и вульгарная материальность — уже здесь. Вот, хочу кое-что прочитать у Ваджры (у меня и эта книга с собой), с. 146 - 150: «Таким образом, благодаря тотальному «промыванию моз¬гов» мощная энергетика западного человека оказывается са¬мым надёжным образом канализированной, загнанной в жёсткие рамки заданных стереотипов. Возникает парадоксальная ситуация: владея всеми мыслимыми свободами для проявления соб¬ственной индивидуальности, западный человек оказывается лишённым этой индивидуальности, «...индивид перестаёт быть собой, — писал по этому поводу Э. Фромм, — он полностью усваивает тип личности, предлагаемый ему общепринятым шаблоном, и становится точно таким же, как все остальные, и таким, каким они хотят его видеть. ...У нас могут быть мысли, чувства, желания и даже ощущения, которые мы субъективно воспринимаем как наши собственные, хотя на са¬мом деле это не так. Мы действительно испытываем эти чув¬ства, ощущения и т.д., но они навязаны нам со стороны»... Здесь мы снова видим макиавеллистский тип «человека без свойств», способного изменяться в соответствии с требования¬ми окружающей среды. Чтобы быть целиком адекватным вне¬шним условиям, индивид становится «никаким». Отказавшись от каких-либо качеств и свойств самодостаточной личности, он оказывается в состоянии экзистенциональной пустоты, позво¬ляющей ему эффективно приспосабливаться к постоянно ме¬няющимся условиям внешней среды. <...> Однако, теряя индивидуальность (особость), западный чело¬век усиливает свой индивидуализм, который обнаруживается в мощной отчуждённости от других людей и в противопоставле¬нии себя им. <...> Эта отчуждённость, в свою очередь, порождает мощную агрес¬сию по отношению к окружающим людям и миру вообще. За¬падный человек стремится к господству, подавляя все, что он считает препятствием на пути к нему. <...> Отсутствие индивидуальности у западного человека, ин¬дивидуализм и его агрессивная самоизолированность стано¬вятся почти решающими факторами в управлении социальной организацией Запада, т. е. в управлении обществом посттра¬диционного типа, в рамках которого уже не действуют такие мощные факторы социального управления, как национальная идентичность, культура, духовность и т. п. Таким образом, за¬падное общество целенаправленно воссоздаёт стандартных по своим индивидуальным качествам и отчуждённых друг от друга индивидов, представляющих собою человеческую массу, лишённую какого-либо разнообразия. Нивелирование духовно-психо¬логических особенностей индивидов ведёт к их примитивизации, когда человек должен целиком отвечать предлагаемому набору потребностей и соответствующему набору форм их удовлетворения, не выходя за их рамки. <...> Жизнь западного человека протекает между стремлением заработать (любым способом) как можно больше денег и стрем¬лением потребить как можно больше материальных благ. Эти два фактора и формируют в основном его личность.  <...>...Американская социология «научно» подтвердила западное представление о человеке как существе, которому самой природой уготовано жить в ритме на¬живы и потребления. Естественно, что все выходящее за рамки данной бинарности автоматически приобретёт в сознании че¬ловека вторичное и подчинённое значение. В связи с этой пси¬хологической особенностью В. Зомбарт заметил: «Живой чело¬век с его счастьем и горем, с его потребностями и требованиями вытеснен из центра круга интересов, и место его заняли две аб¬стракции: нажива и дело. Человек, следовательно, перестал быть тем, чем он оставался до конца раннекапиталистической эпо¬хи, — мерой всех вещей». <...> Перестав быть «мерой всех вещей», западный человек сам становится вещью, которая имеет определённую цену и ко¬торую можно купить или продать. Он в полной мере осозна¬ет себя как вещь. «Авторитарный, одержимый, накопительс¬кий характер, развитие которого началось в XVI веке и кото¬рый продолжал преобладать в структуре характера, по крайней мере, средних классов общества, до конца XIX века, медленно уступил место рыночному характеру <...>, — писал Э. Фромм. — Я назвал это явление рыночным характером. По¬тому что в этом случае человек ощущает себя как товар, свою стоимость, не как «потребительскую стоимость», а как «ме¬новую стоимость». Живое существо становится товаром на «рынке личностей». <...> А так как конъюнктура рынка постоянно изменяется, то, чтобы ей соответствовать, прихо¬дится постоянно изменяться и самому западному человеку. Она перестаёт быть чем-то определённым, приобретая превосходные свойства мимикрии. «Личности с рыночным характером... не имеют даже своего собственного «Я», на ко¬торое они могли бы опереться, ибо их «Я» постоянно меняет¬ся в соответствии с принципом — «Я такой, какой я вам ну-жен», — подчёркивал Э. Фромм»... — Вот это теперь происходит и в России. Смертельно скучный, безвылазный мир. «Поразвлекать» берутся только горем. Однако мне отведено своё «развлечение»: мне будут обламывать абсолютно все начинания, пока не умру или не покончу с собой, а это попытаются свалить на какую-нибудь сфальсифицированную личную жизнь... Если я кому-нибудь надумаю рассказать всё вот это, что вам, — сию секунду попытаются обломать и на дружеских отношениях с мужчинами.
       — Подождите ещё.
       — Ещё жду.
       — Ну, и хорошо. Давайте о детях.
       — Да то же самое. То есть, сначала, во времена Музея Музеев, я поняла, что психотехнологи манипулируют (в реальности, в жизни, — СЛИШКОМ много было примеров во вполне благополучном окружении — и детских смертей, и инвалидностей), — они манипулируют детьми для того, чтобы воздействовать на взрослых: могут ребёнка сделать счастливым или несчастным, могут здоровым или больным, а могут и убить, — смотря какой психологический и жизненный результат требуется от взрослого. Границ тут нет. Сострадание — пустой звук. Если хотите, сами почитайте у Ваджры главу «Штаты от океана до океана», об истреблении с наслаждением индейцев, позже вьетнамцев и кого ни попадя, — всё очень узнаваемо. И не ново. А цитировать это противно. Вот, разве что, с. 174: «В своё время многие из военного и политического руковод¬ства нацистской Германии были повешены по приговору Нюрн¬бергского трибунала как раз за те методы ведения войны, кото¬рые так любит использовать армия США по всему миру в борь¬бе с врагами свободы и демократии. Несмотря на это, правящие круги Соединённых Штатов до сих пор продолжают учить че¬ловечество, как надо правильно жить. Но на фоне вышеизложенных фактов уже само понятие «права человека», придуман¬ное американскими идеологами и активно используемое Ва-шингтоном для обоснования своей внешней политики, выглядит крайне цинично, так же как и желание Белого дома самоотверженно защищать эти «права человека» в других стра¬нах. Надо отметить, что к началу XXI века непревзойдённый западный гуманизм, которым так гордятся американцы и евро¬пейцы, приобрёл весьма странные формы». Но я говорила, что я-то им не уподоблюсь. Оглядываясь на собственную сломанную, украденную жизнь, что проистекало от каких-то их разборок с родителями, разумеется, тоже фальсифицированных, я утверждала, что дети здесь всегда ни при чём. Потом «атаки» стали зашкаливать, я с ними уже не справлялась (возможно, работало ещё и внушение), и я начала на словах всё больше «цеплять» ИХ детей. Повторяла: «Я всего лишь ГОВОРЮ то, что они ДЕЛАЮТ десятилетиями». (За примерами далеко ходить не требовалось.) Потом, чтобы их остановить (каждый раз останавливать), я начала на СЛОВАХ (в образах) вытворять с ними и ИХ детьми что угодно, чтобы зацепить их самих как можно сильнее. Все мои «приёмчики» первое время срабатывали. Но потом «атаки» усиливались, — я усиливала и «меры». Касалось это в основном их воздействий физиологическими ощущениями. Моей собственной любви к детям это, мягко говоря, не прибавляло. Но началась и непосредственная «атака детьми» (сродни красному цвету). Детьми меня стали окружать по максимуму в ненормальных количествах, как и беременными. Всё — нагло, буквально тыча во всё это носом. Разумеется, дети мне становились всё более неприятны. Во второй Москве это достигло апогея. Я поначалу работала в Подмосковье на вещевом рынке, и создавалось впечатление, что туда, на этот рыночек, детей и беременных сгоняют со всей Москвы. Творилось что-то запредельное. Если я в час ночи останавливалась покурить у детской площадки, то она и в это время, как по приказу, откуда-то вдруг набивалась какими-то детьми. Этого уже было достаточно для возраставшего отвращения. Но всё неизменно происходило ещё и с каким-то физиологическим уклоном, с намёками, — как будто мне постоянно внушали аксиому: «Если хрен в звезду, то оттуда будет выгребок». Я усвоила это до блевотины. Я уставала писать записки Полковнику в надежде, что это когда-нибудь кончится. (Это было за пару месяцев, примерно, ДО того, как Путин в мае-июне 2006-го официально занялся повышением рождаемости, назначил материнский капитал. Глядя вокруг, хотелось спросить:  куда ещё эту рождаемость повышать? — судя по представлению, которое мне устраивали, тут пора было принудительные аборты вводить... Кстати, в путинской речи стояло уточнение, что всё это касается МОЛОДЫХ женщин, а я тогда была как раз накануне сорокалетия...) Плюс ещё какой-то гадкий постоянный акцент на женской заднице и тому подобном. Потом уже, не зная как ещё с этим бороться, на некоторые внушения и физиологические воздействия стала реагировать убийством детей. Словесным, конечно. Это тоже никого не останавливало, но на это они хотя бы «оборачивались», прекращали хоть на время. Детей я стала воспринимать, как воспринимают они — как психологические инструменты, просто инструменты. Разумеется, что-то подобное происходило не постоянно, не беспрерывно, так что от этого мира можно было иногда отвлекаться. Но — ОТ него. А потом прибавилось и нечто близкое к тому, что я только что цитировала из Ваджры. Я, весной 2007-го работая на улице с прессой, в толпе народа, всё больше стала замечать, что люди становятся всё более одинаковыми. Различия — почти только по полу и возрасту. Живых людей больше не оставалось: одинаковые интонации голоса, одинаковые глаза, уж не говоря об их интересах. Знакомиться с кем-то новым уже не было смысла. Мир превратился в мерзость. То же дети. И так-то — зомбированные, манипулируемые, физиологичные, ещё и неживые. Раньше в них проявлялась какая-никакая, но сразу личность. Я относилась к ним как к людям. Теперь это — куски мяса с глазками. Правильные, такие, «какими должны быть дети». Алгоритмы детей. Я стала держаться от них просто как можно дальше. Но только мне не нравится весь этот мой рассказ, не нравится то, что я умалчиваю о самом главном. Со стороны такой перечень событий действительно несколько смахивает на жизнь, — не видно сценария, расчёта, искусственности. Не просматривается заведомой фальсификации жизни, как моей, так и страны. Кукловодам того и хотелось. Об этом надо говорить особо. Я помню, что разговариваю именно с вами, а не с «простыми людьми», — вы знаете об этом гораздо больше. И всё равно, ощущение неудовлетворённости таким рассказом — сильное. А я вас, кажется, понимаю, почему сейчас ничего говорить нельзя. Остаётся надеяться на ваше «потом».
       — Оно будет. Но всё равно, как же вы жить-то будете?
       — Видимо, никак. Вероятно, этот мир, когда я его не вижу, не совсем такой, каким его устраивают лично для меня, хотя, отличается не сильно.... Но меня саму — просто уничтожают. Делать в ЭТОМ мире нечего. Людей, детей, жизни — просто больше нет. Вообще сплошные алгоритмы. Виртуальная реальность, которая (по определению, по сути) — смертельно скучная. Поговорить больше не с кем (все разговоры — о практических интересах), дружить не с кем, любить некого, заняться нечем. Занимаюсь, правда, — нахожу себе что-то вне этого мира, но — вне. Здесь нечего хотеть. Жить-то я как раз стремлюсь, но жизни хочется ЖИВОЙ. А её больше нет. Устану окончательно — всё это прекращу.
       — Но какой-то смысл, какой-то двигатель должен же быть?
       — Непрощение и проклятие. Цель — до моего конца не простить и не снять проклятий.
       — Ой, а можно (если можно) послушать ваши проклятия?
       — Нет, говорить я этого не хочу. Это будет уже что-то другое. ...Давайте, напишу на бумаге! Я это знаю наизусть, воспроизведу в любой момент. Нужна ручка и листы. И какое-то время, конечно. Это — не так мало. Но это — всё, что я вообще реально могу. Остальное не имеет смысла.
       Анатолий выбежал, принёс ручку и пачку бумаги. Потом вышел, аккуратно закрыл дверь. Алёна осталась писать, а компания вышла курить на улицу.

       — Ну, парень, я тебя даже обругать не в силах, — сказал Дмитрий, — Я сейчас, кажется, в бога поверю. Откуда она взялась, почему именно она? Это случайность, или только такая, как она, и могла сейчас иметь диапазон, и всё закономерно?
       Анатолий ответил:
       — Я сам у неё чуть не спросил: «Вы что, к Золотой Рыбке в гости сходили»?
       Вмешался Алексей:
       — Очень уж она проблемная... Лучше бы что-нибудь поуравновешеннее.
       — Да ты что, рехнулся? У тебя что, выбор есть? Ты не понимаешь, что, скорее всего, могло никого не найтись?! А потом — это то, что надо. Лучше не придумаешь. Она всё будет делать изо всех сил! Интересно только, случайность это, или нет?..
       — Ладно, Толя, о случайностях-закономерностях и о боге мы поговорим, когда она станет шифровки зубрить, а нам нужно будет чем-то заняться, чтобы не свихнуться со страху.
       — А вдруг потом вообще ничего не будет?
       — Вот, потом тогда и решим. Сейчас тянуть уже тем более не будем. Завтра она пусть выспится, а то уже утро. Или на работу сходит... А нам спать не придётся, у нас — экстренное совещание. Пусть она там проклинает, кого хочет и как хочет, — тоже, кстати, почитаем, пригодится. А послезавтра — день на слухи. Надо будет очень аккуратно распустить слух (и не проколоться — а то эти твари гораздо лучше нас это умеют и всё видят, — нам до них далеко, — но надо постараться, чтобы все поверили), — в общем, пусть считают, что ей скоро хана. Чтобы нас никто не опередил. Пусть думают, что трогать её не надо, потому что без них всё будет сделано так, чтобы никто никого не смог подставить. Пусть ждут хотя бы неделю. А мы её уже заберём, её уже никто не достанет.
       И компания начала потихоньку обсуждать детали.

       Алёна закончила писать и приоткрыла дверь. Никого не было видно. Она прошла туда, где стоял прибор. В комнате сидел Виктор. Задумавшись, он тихонько барабанил пальцами по столу. На Алёну оглянулся сразу:
       — А, вы остались одна? Наши архаровцы загуляли? Сейчас я их позову. Вы только посидите пока в пищеблоке, где и были. Давайте, я вас провожу. Или вы что-то искали? — голос Виктора стал заметно теплее, он уже разговаривал с Алёной как с доброй знакомой. Она обратила на это внимание и как-то сразу почувствовала себя спокойнее: «Что-то меняется к лучшему. Всё стало не так, как раньше. Буквально всё».
       Виктор проводил её, закрыл дверь и помчался на улицу за приятелями.

       Анатолий вошёл в пищеблок, выслушал её объяснения, — она рассказала ему, почему всё начинается с фотографий, объяснила, что если вдруг она в чём-нибудь ошиблась, то текст составлен так, что по данному эпизоду автоматически никто получается и не проклят, что ошибиться в именах она не может, потому что имён не называет, а только их деяния, подчеркнула, что это — не литературное произведение, никак не рассчитанное на чьё-либо восприятие, кроме виновных, поэтому стиль волновал её в последнюю очередь, пояснила всё остальное, что считала нужным и отдала листы. Читать он начал внимательно и неторопливо, но лицо его оставалось непроницаемым.



                ПРОКЛЯТИЕ АЛЁНЫ

       Прокляты все, кто осознанно и добровольно как-либо причастен к пропаже из моего родительского дома фотографий: альбома деда, отца матери, и фотографий моего собственного отца; прокляты все, кто непосредственно их украл, кто получил с этого любую материальную или иную выгоду, включая моральное удовлетворение; прокляты все, кто был посвящён и дал на это молчаливое либо открытое согласие, то есть те, кто знал об этом до, в момент или после пропажи и ничего не предпринял для предотвращения  этого, кто не заявил об этом во время или впоследствии; прокляты все, ради кого были украдены («изъяты») альбом и фотографии в любой последовательности, в любом поколении, в любом социальном и личном статусе, если ими ничего не будет предпринято для исправления ситуации, если это возможно; навеки прокляты неснимаемо и неснимаемо те, кто всё это придумал, инициировал и организовал, — прокляты они и всё их потомство в любом поколении, родившееся и ещё не рождённое, — те из потомства, кто зная что-нибудь об этих делах или ничего не зная, как минимум интуитивно не отшатнётся от них, не проклянёт их и, главное, не восстанет ПО-НАСТОЯЩЕМУ против них и их дел, — прокляты.

       Проклятие, которое я произнесу или напишу теперь (а времена глаголов здесь значения не имеют, всё это в любом случае относится к совершённому, совершаемому или тому, что будет совершено), — проклятие, которое я произнесу или напишу теперь,  кроме тех, с кого оно неснимаемо и несмываемо, снять с себя могут только те, кто осознАет, В ЧЁМ они участвуют или НА ЧТО они дали согласие, ужаснутся этого и остановятся, но не просто остановятся и заживут дальше, как будто ничего не было, а восстанут против этого — деятельно, активно и всерьёз рискуя ради сопротивления и противодействия, — рискуя собой и теми, кто им дорог; все остальные посвящённые и участвующие — прокляты.
       Прокляты все, кто осознанно и добровольно участвует в перечисленном далее; прокляты все, кто осознанно согласился на любую материальную и иную выгоду, полученную от перечисленного далее, во время совершаемых деяний или впоследствии; прокляты все, кто был посвящён и дал на перечисленное далее молчаливое либо открытое согласие; прокляты они (все перечисленные) и их дети, внуки и правнуки, родившиеся и ещё не рождённые, и всё их потомство в любом поколении, — те из потомства, кто, зная что-нибудь об этих делах или ничего не зная, как минимум интуитивно не отшатнётся от них, не проклянёт их и, главное, не восстанет ПО-НАСТОЯЩЕМУ против них и их дел, — прокляты; неснимаемо и несмываемо навеки прокляты те, кто всё это придумал, инициировал и организовал, кто бы и откуда бы они ни были: из России, Америки, Европы, Азии и откуда угодно ещё, прокляты, живы они или мертвы, прокляты, знаю я их или не знаю, прокляты от самых социальных низов и до самых социальных верхов, особенно международных, вплоть до высших чинов ЦРУ и деятелей так называемого мирового правительства, — прокляты они и их дети, внуки и правнуки, родившиеся и ещё не рождённые, и всё потомство в любом поколении безо всяких оговорок, — прокляты.
       Проклятие несёт с собой неудачи, горе, страдания, смерть и вообще всё, что влечёт за собой проклятие. Итак:

       Прокляты все, кто осознанно и добровольно применяет психотехнологии, психопрограммирование и другие способы скрытого, непосредственного и опосредованного воздействия на людей без ведома и свободного, осознанного разрешения тех, к кому они применяются. Прокляты все, кто вмешивается в чужую жизнь без ведома и свободного, осознанного разрешения тех людей, в чью жизнь они вмешиваются, — все, кто обескровливает её, дискредитирует её, фальсифицирует её, негласно распоряжается чужой жизнью, чужой смертью. Прокляты все, кто занимается чужой индивидуальной психологией (особенно при каком-либо вмешательстве) без ведома и свободного, осознанного разрешения тех людей, чьей психологией занимаются.
       Прокляты все, кто простым и особенно псевдоестественным способом, но реально, сознательно мучает, калечит и убивает людей. Прокляты все, кто сознательно использует жизнь и здоровье людей для шантажа их родных и близких, и других людей (о существовании которых известно жертвам), часто исполняя угрозы.
       Прокляты все, кто в любых других целях и не временно (в силу жесточайшей  необходимости, связанной с возможностью спасения кого-либо от применения психотехнологий и тому подобного), — прокляты все, кто в любых других целях, кроме цели признания этой психологической, психотехнологической деятельности — тяжким и особо тяжким преступлением и преступлением против человечества, и кроме цели полной нейтрализации (в случае особой необходимости — вплоть до уничтожения, как террористов, с которыми не ведутся переговоры) всех этих психотехнологических преступных и (традиционных либо геополитических) фашистских по сути  группировок и организаций, — прокляты все, кто в любых других целях негласно применяет психотехнологии и психопрограммирование без ведома и свободного, осознанного разрешения тех людей и их групп, к которым они применяются; прокляты все, кто негласно, без ведома и свободного, осознанного их согласия, держит людей под каким-либо психологическим, особенно тотальным контролем, вплоть до контроля сознания, вплоть до чтения и внушения мыслей, настроений, побуждений, физических, физиологических и психических состояний, — прокляты.
       Прокляты все, кто осознанно или неосознанно, но добровольно участвует в массовой травле кого бы то ни было. Прокляты все, кто берётся самостоятельно решать за других людей, равносущных им существ, как им жить, что думать, когда и как умирать. Прокляты.
       Неснимаемо и несмываемо навеки прокляты все, кто добровольно находится в курсе мыслей или/и реакций, настроений, намерений, побуждений, физических состояний — моего и других людей, не получив на это свободного и осознанного согласия (а я, как и большинство других, никому его не давала), — все, кто находился в курсе всего этого в отношении моих родителей и многих других, кого уже нет в живых.
       Неснимаемо и несмываемо навеки прокляты все, кто проделывает с людьми что-либо, подобное перечисленному, в экспериментальных целях. Да будут навеки прокляты эти эксперименты, да принесут их плоды людям, особенно самим экспериментаторам и их потомству, родившемуся и ещё не рождённому — горе, страдания, смерть.
       Прокляты все, кто сознательно применял что-либо из перечисленного к моей матери, изуродовав её жизнь и здоровье. Если правда, что её убили капельницами и психотехнологиями, если правда, что ей не сделали никакой операции, а только сымитировали, сфальсифицировали её, тем более, если правда, что у неё не было никакого перелома, то неснимаемо и несмываемо прокляты те, кто осознанно и добровольно участвовал в её псевдоестественном убийстве: врачи и медсёстры, допустившие любые фальсификации, вместе с ними — соседки по палате и визитёры, осознанно участвовавшие в психологическом подавлении, особенно — те, кто получил или намеревался получить от этого материальную или иную выгоду, и особенно — тот человек (любого пола), кому достался предназначавшийся маме протез тазобедренного сустава (если тот человек знал, откуда он и какой ценой), — прокляты со всем их потомством в любом поколении, родившимся и ещё не рождённым, — с теми из потомства, кто зная что-нибудь обо всех этих делах или ничего не зная, как минимум интуитивно не отшатнётся от них, не проклянёт их и, главное, не восстанет ПО-НАСТОЯЩЕМУ против них и их дел, — прокляты.
       Есть основательные подозрения, что отец с очень раннего времени находился под таким же воздействием и контролем в целях создания будущего определённого сценария для индивидуально и массового воздействия (как и многие в стране), а это обуславливало многие дополнительные трудности его характера, очень осложнившие жизнь, его и других (так же, как под воздействием, похоже, находилась и их семья в целом). Если так, то прокляты все, кто участвовал в этом осознанно и добровольно, кто участвовал любым уже перечисленным образом. Прокляты все, кто так же виновен в его смерти, любым образом из ранее перечисленных.
       Прокляты все, кто осознанно и добровольно украл, сфальсифицировал, исковеркал мою жизнь, а тем самым — и жизнь родителей. Прокляты все, кто осознанно и добровольно участвовал в том, что моя жизнь была пущена на всю эту бытовую и любовную бессмысленную рутину, ушла вникуда, а я все свои годы промучилась нереализованностью, не сделала того, что должна была и хотела. Прокляты все, кто осуществлял и осуществляет любой тотальный контроль надо мной, моими родителями и другими людьми, в частности, путём компьютерных взломов и другого использования личных компьютеров (особенно ни к чему, ни к интернету, ни к каким-либо сетям сознательно не подключённых) без ведома и осознанного разрешения людей, которым эти компьютеры принадлежат. Те, кто, прибегая к тотальному контролю надо мной и другими людьми, посредством компьютера или иным, использовал это для плагиата (тем самым лишая человека последнего смысла жизни), прокляты навеки, неснимаемо и
несмываемо, — прокляты они, их дети, внуки и правнуки, родившиеся и ещё не рождённые, и всё потомство в любом поколении безо всяких оговорок — прокляты.
       Неснимаемо и несмываемо навеки прокляты те, кто попытается оболгать меня, отца, и подобно нам — других людей, задним числом сфальсифицировать жизнь и личности (и без того не состоявшиеся). Прокляты те, кто попытается нас оболгать, и их дети, внуки и правнуки, родившиеся и ещё не рождённые, и всё их потомство в любом поколении, — те из потомства, кто, зная что-нибудь об этих делах или ничего не зная, как минимум интуитивно не отшатнётся от них, не проклянёт их и, главное, не восстанет ПО-НАСТОЯЩЕМУ против них и их дел, — прокляты.
       Если я не смогу или не успею свободно и добровольно переехать из Петербурга (чтобы больше его не видеть, кроме могил родителей), — если я не смогу или не успею оттуда переехать, получив в своё распоряжение соответствующее этой своей квартире жильё там, где хочется мне самой, если я не смогу или не успею по любым причинам свободно и добровольно распорядиться этой своей квартирой, то да будет проклята эта квартира и любой доход, полученный от неё или от её продажи (в любом поколении и любой очерёдности), любая материальная и иная выгода, полученная от владения и распоряжения ею (в любом поколении и любой очерёдности), — прокляты. Да принесут они в этом случае горе, беды, страдания и всё, что влечёт за собой проклятие, — через самих виновных, их родных и близких, и тех, кто им дорог.
       Неснимаемо и несмываемо навеки прокляты все, кто осознанно и добровольно участвует в создании нового типа рабства (по «Мёртвому сезону»), «осчастливливает» человечество, отучая его думать и знать, примитивизирует и «специализирует» мозги, ведя к неизбежной деградации и «конкурентному» взаимному истреблению, насаждает «новый мировой порядок» — прокляты они и их дети, внуки и правнуки, родившиеся и ещё не рождённые, и всё потомство в любом поколении безо всяких оговорок, — прокляты.
       Чем жить так, под таким контролем — лучше не жить совсем. Но ещё лучше — не жить тем, кто этот контроль осуществляет, — прокляты.

       Итак, прокляты все, кто осознанно и добровольно участвует во всём перечисленном;  прокляты все, кто осознанно согласился на любую материальную и иную выгоду, полученную от всего перечисленного, во время совершаемых деяний или впоследствии; прокляты все, кто был посвящён и дал на всё перечисленное — молчаливое либо открытое согласие; прокляты они (все перечисленные ранее) и их дети, внуки и правнуки, родившиеся и ещё не рождённые, и всё их потомство в любом поколении, — те из потомства, кто, зная что-нибудь об этих делах или ничего не зная, как минимум интуитивно не отшатнётся от них, не проклянёт их и, главное, не восстанет ПО-НАСТОЯЩЕМУ против них и их дел, — прокляты. Неснимаемо и несмываемо навеки прокляты те, кто всё это придумал, инициировал и организовал, кто бы и откуда бы они ни были: из России, Америки, Европы, Азии и откуда угодно ещё, прокляты, живы они или мертвы, прокляты, знаю я их или не знаю, прокляты, от самых социальных низов и до самых социальных верхов, особенно международных, вплоть до высших чинов ЦРУ и деятелей так называемого мирового правительства, — прокляты они и их дети, внуки и правнуки, родившиеся и ещё не рождённые, и всё потомство в любом поколении безо всяких оговорок, — прокляты.
       Меня не будет — проклятие останется навеки. Прокляты.
                __________________



       Анатолий прочитал, потом ещё какое-то время сидел в задумчивости, иногда просматривая листы. Алёна не торопила. Наконец, он оторвался.
       — В первый раз читаю такое проклятие... юридически продуманное.
       — А вообще, часто доводилось читать?
       — Да нет, в основном слышать, и гораздо короче. Но я сейчас не буду давать ничему никаких оценок. И вообще не буду ничего говорить. Собирайтесь, Алёна. Отвезём вас в общежитие. Уже утро, — выспитесь.
       — Какое там! Вещи закину и на работу пойду, — вечером высплюсь. Ничего страшного.
       — Ну, как знаете. Очень приятно было познакомиться. Как-нибудь ещё поговорим, — и он улыбнулся, открыто и хорошо.
       Ничего таинственного, никаких подтекстов Алёна в этой улыбке не увидела.
       Отвозил её Алексей. Анатолий остался. Они с Дмитрием проводили её до машины. Тот коротко спросил сослуживца:
       — Ну, как?
       — Нормально, — столь же коротко и опять без видимых подтекстов ответил Толя.
       Правда, затем отмахнулся рукой: «Не мешай, мол, —  потом». Попрощались они с ней довольно тепло, но тоже коротко.
       Алексей в дороге ещё раз объяснил, что через пару-тройку недель, а то и через месяцок, они ещё, наверное, встретятся, —  пусть Алёна будет к этому готова. Найдут они её сами. Больше он толком ничего не сказал.

       В тот день Алёна плохо помнила, как отработала. Пришла в общагу и сразу рухнула спать, не разбирая вещи.  Следующим вечером ей было легче. Придя с работы, она поужинала и вспомнила, что «всё своё надо носить с собой», собрала относительно маленькую сумку через плечо, положила туда все конспекты, Ваджру, Довлатова, блок сигарет, ещё кое-что по мелочи. «Ну вот, мало мне сумок... Теперь буду эту таскать и ждать у моря погоды. Мне не привыкать, конечно. Но хоть бы что-нибудь, наконец, к чему бы попривыкать»!..
       Наутро она вышла на улицу с этой сумкой и ещё с одной — женской. Пошла к остановке... и вдруг ей почему-то захотелось посидеть не скамейке. Плюнула на всё, свернула в аллею. «Подумаешь, — десять минут ничего не решат. Покурю спокойно». Скамейка оказалась ломаной. Алёна стала искать глазами другую, досадливо прикурила на ходу. Тут ей вдруг захотелось прислониться к дереву. Голова закружилась, она схватилась рукой за ствол и... больше ничего не помнила.



…