Аравия

Норд Ричмонд Стрит была тихой тупиковой улицей, за исключением того
часа, когда в школе Христианских братьев звенел звонок с последнего урока.
В конце тупика стоял пустующий дом высотой в два этажа, занимая собой
квадратную лужайку. Другие же дома невозмутимо смотрели друг на друга
своими бурыми фасадами, гордые порядочными жильцами.

Прежний хозяин нашего дома, священник, умер в гостиной. Во всём доме
висел затхлый спёртый воздух, а кладовка за кухней была завалена кипами
бесполезных старых бумажек, среди которых я нашёл несколько книг в
бумажном переплёте с сырыми, заплесневелыми страницами: "Аббат"
Вальтера Скотта, "Благочестивый причастник" и "Записки Видока". Больше
всего мне полюбилась последняя, потому что листы в ней были совсем
жёлтыми. За домом был запущенный сад с яблоней по центру и
раскиданными вокруг неё кустами, под одним из которых я и приметил
заржавелый велосипедный насос, принадлежавший ныне покойному
священнику. Будучи известным своим милосердием, он завещал всё
состояние на благие дела, а домашнюю утварь – своей сестре.

С наступлением коротких зимних дней сумерки опускались раньше, чем мы
успевали как следует доесть ужин. С улицы было видно, как мрачнели дома.
Небо над нами приобретало постоянно меняющийся тон фиолетового, в
котором меркли слабые огоньки фонарей. Холодный воздух обжигал нас, и
мы играли до тех пор, пока наши тела не начинали гореть. Крики эхом шли
до самого конца притихшей улицы. Игры приводили нас то на грязные
задворки, прямо под обстрел из лачуг туземцев, то к задним калиткам
провонявших мусорными баками мрачных огородов, то к смердящим
стойлам, где кучер под мелодичный перезвон украшенной сбруи чистил и
скрёб лошадей. К нашему возвращению темноту уже успевали пронзить
светом кухонные окна. Если из-за поворота показывался мой дядя, мы,
затаившись, ждали, пока он вернётся домой, или же когда сестра Мэнгана
показывалась на крыльце, чтобы позвать брата к чаю, мы наблюдали за ней
некоторое время из нашего укрытия, и если она оставалась, то мы покорно
покидали своё убежище и шли к крыльцу. Её фигура темнела в свете
полуоткрытой двери, и пока брат подтрунивал над ней, прежде чем
послушаться, я, облокотившись на перила, вовсю смотрел на то, как
подрагивало её платье при малейшем движении и дёргалась за спиною
мягкая коса.

Каждое утро я лежал на полу гостиной, поглядывая за её дверью, не боясь
быть увиденным под спущенной шторой, на дюйм не доходящей до
подоконника. Сердце моё трепетало, когда она выходила за порог, и я бежал
в зал за книгами, после чего следовал за ней, всегда держа её фигурку в поле
своего зрения. Перед тем, как наши пути расходились, я всегда ускорял шаг и
проходил мимо неё. Это случалось день за днём, но ни разу я не заводил с
ней разговор, лишь перебрасываясь парой слов, и её имя было словно сигнал,
от которого глупо закипала кровь.

Образ её преследовал меня даже в самых неромантичных местах.
Субботними вечерами я всегда нёс тётушкины покупки, следуя за ней в
лавки. Мы шли по ярким улицам, сквозь толкотню пьяниц и торговок,
сопровождаемую руганью крестьян, пронзительными криками мальчиков,
охранявших бочки с требухой, и воем уличных певцов, гнусавивших песню
про О’Донована Россу или же балладу о невзгодах нашей родины. Шумы
сливались воедино; себя я представлял бережно несущим свою чашу чрез
вражьи полчища. Имя её странными молитвами и гимнами, чьё значение я
сам не понимал, временами слетало с моих уст. Глаза наполняли слёзы,
объяснение которым я не мог найти, и сердце как будто вот-вот должно было
захлестнуть волной. Я думал о будущем, не зная, придётся ли мне заговорить
с ней, и если да, решусь ли я на то, чтобы признаться в своём несмелом
обожании? Тело моё было точно арфа, по струнам которой пробегали её
пальцы.

На дворе был тёмный дождливый вечер, когда я вошёл в комнату, где умер
священник. В доме не раздавалось ни звука. Через разбитое окно проникал
шум бьющихся о землю капель дождя, бесконечных водяных нитей,
скачущих по влажным грядкам. Где-то внизу из окна доносился свет лампы.
Благо, я мог разглядеть не так уж и многое. Все мои чувства, казалось, вот-
вот выскользнут из меня, и я, до дрожи сжав кулаки, бесконечно повторял:
"Любимая! О, любимая!"

Вскоре она заговорила со мной. С первыми же её словами я был столь
растерян, что не знал, как ответить. Она осведомилась, не собираюсь ли я в
«Аравию», и я тут же забыл, что сказал ей в ответ. По её словам, это был
замечательный базар; она очень хотела бы побывать там.

- А почему вы не можете? – поинтересовался я.

Беспрестанно вертя вокруг запястья серебряный браслет, она пояснила, что
на этой неделе у них в воскресной школе постятся. В это же время её брат с
двумя другими мальчиками устроили друг с другом потасовку из-за шапок,
оставив меня стоять у крыльца в одиночестве. Держась за перекладину
перил, свой взгляд она обратила на меня. Изгиб её шеи белым пятном
выделялся из темноты в свете фонаря у нашей двери, выхватывавшем косу за
плечами, руку на перилах и край подола нижней юбки, чуть видимый, когда
она замирала.

- Вам-то хорошо!

- Я вам что-нибудь принесу, если всё же решусь пойти, - сказал я.

О, какие бесчисленные глупости заполнили мой разум после этого вечера!
Хотелось вычеркнуть монотонные дни. Мне опротивели школьные занятия.
Вечерами в моей комнате и днями в классной её образ стоял пред моими
очами, плотной завесой покрывая строки, которые я силился прочесть. Слово
«Аравия» околдовывало восточными чарами мою нежащуюся в тишине
душу. Тётя была удивлена моей просьбой отпустить меня субботним вечером
на базар; она надеялась, что это не было какой-нибудь франкмасонской
затеей. В классе я отвечал из ряда вон плохо. Дружелюбие моего учителя
постепенно сменялось строгостью; он опасался, что я удумал лениться.
Мысли мои разбегались в стороны. Едва ли я мог уделить чуть больше
внимания жизни вокруг меня, которая теперь, после появления моего
заветного желания, казалась лишь скучной, однообразной детской игрой.

В субботу утром я напомнил дяде, что хотел сходить вечером на рынок. Он
был занят тем, что рылся в стеллаже в поисках щётки для шляпы, и потому
ответил мне коротко:

- Да, мой мальчик, я помню.

Пока он был в передней, я не мог пойти в гостиную и лечь там под окном. С
дурным настроением я покинул дом и неторопливым шагом направился в
сторону школы. На улице было безжалостно сыро, и сердце моё уже
предвещало что-то плохое.

Вернувшись к обеду, я понял, что дяди всё ещё не было дома. Некоторое
время я наблюдал за часами, а после покинул комнату, раздражённый их
тиканьем. Я поднялся по лестнице на верхний этаж дома, в холодных,
мрачных комнатах которого мне стало легче, и я ходил по ним, напевая себе
под нос. В окне я увидел играющих на улице своих товарищей,
приглушённые крики которых едва доносились до меня. Прислонившись
лбом к холодному стеклу, я наблюдал за тёмным домом напротив – её домом.
Возможно, я простоял так около часа, услаждая свой разум порождённой в
воображении тёмной фигурой, мягко касаемой светом в изгибе шеи, рукой на
перилах и самым краешком подола.

Когда я спустился, я обнаружил сидящую у камина миссис Мерсер. Она была
древней старухой, словоохотливой вдовой ростовщика, собиравшей
почтовые марки с какой-то богоугодной целью. Я терпеливо выслушивал её
болтовню за чайным столом. По прошествии часа с момента начала обеда
мой дядя ещё не явился. Миссис Мерсер поднялась со своего места; ей было
жаль расставаться с нами так рано, но шёл девятый час, а ночной воздух был
вреден для её здоровья. После её ухода я, стиснув кулаки, стал ходить по
комнате взад и вперёд. Тётя произнесла:

- Я боюсь, с твоим базаром придётся повременить до воскресенья.

В девять послышался щелчок дверного замка в гостиной. Это был дядя; я
услышал, как он бормотал себе под нос, и как под тяжестью пальто
закачалась вешалка. Я верно распознал, что всё это значило.

- Все уже давно в постелях и третий сон видят, - заметил он.
На моём лице ни промелькнуло ни тени улыбки, и тётя незамедлительно
обратилась к нему:

- Полно ж его удерживать, дай ему денег и Бог с ним.

Дядя бесконечно долго извинялся за свою забывчивость, говоря, что
следовал старой пословице «мешай дело с бездельем, проживешь век с
весельем». Когда я во второй раз объяснил ему, куда же я направляюсь, он
спросил меня, знаю ли я "Прощание араба с конём", первые строчки которого
он уже декламировал моей тёте, когда я выходил из кухни.

Крепко сжав флорин в руке, я мчался по Букингем Стрит прямиком к
вокзалу. Полные снующих покупателей, яркие в свете газовых фонарей
улицы напоминали мне о пункте назначения. Я занял своё место в пустом
вагоне третьего класса, и после невыносимой задержки состав медленно
тронулся. Он полз то меж полуосыпавшихся зданий, то над сверкающей
рекой. На станции Уэстленд Роу толпа насела на его двери, но проводники
отразили атаку, крича, что это специальный поезд, идущий лишь до базара. Я
остался в одиночестве. Вскоре поезд остановился у самодельной деревянной
платформы. Выйдя, я обратил внимание на циферблат, гласящий, что было
уже без десяти десять. Прямо напротив меня на фасаде огромного строения
высвечивалось магическое имя.

Я не мог найти шестипенсовик на вход и, в страхе, что рынок вот-вот
закроется, был вынужден в скорейшем времени протянуть шиллинг
измождённому контролёру и пройти через турникет. Я оказался в
просторном зале, половину которого в высоту занимала галерея.
Большинство киосков уже было закрыто и погружено в темноту. Висела
тишина, подобная той, что стоит в церкви во время службы. Я несмело дошёл
до центра зала. Несколько людей столпились у ещё работающих киосков.
Перед вывеской с разноцветными буквами выведенной надписью "Caf;
Chantant" двое мужчин пересчитывали мелочь на подносе, а я вслушивался в
звук падающих монет.

Едва вспомнив причину, по которой я сюда явился, я подошёл к одному из
киосков и пробежался взглядом по фарфоровым кувшинам и чайным
сервизам в цветочек. В дверях киоска послышался смех - там весело
беседовали девушка с двумя джентльменами. Краем уха я отметил её акцент
и стал наблюдать за беседой.

- Ах, я никогда ничего такого не говорила!
- Ах, но вы сказали!
- Ах, да нет же!
- Ну разве она не произнесла это?
- Да, я сам слышал!
- Ах вы...врун!

Приметив меня, она подошла и осведомилась, не желаю ли я что-нибудь
приобрести. Тон её голоса не был обнадеживающим; казалось, что лишь из
чувства долга она завела разговор. Робко бросив взгляд на огромные
кувшины, стоявшие по сторонам мрачного входа в киоск, словно восточные
стражи, я пробормотал:

- Благодарю вас, но нет.

Девушка подвинула кувшин на другое место и вернулась к джентльменам,
после чего они продолжили говорить о том же. Пару раз она оглянулась на
меня.

Я потянул время у киоска, дабы моя заинтересованность выглядела более
правдоподобной, хоть это и было бессмысленно.
Затем я медленно побрёл на середину базара, позволив двум пенни упасть на
дно кармана вслед за шестипенсовиком. С другого конца галереи
послышался голос, велящий тушить огни. Зал погрузился во тьму.

Вглядываясь в темноту, я вдруг осознал, каким манимым тщеславием и за
него же посрамлённым существом я был, и глаза мои обожгло обидой и
гневом.


Джеймс Джойс (1882-1941)
перевод с английского Анны Матюхиной