Затерянная рукопись

     В детстве я никогда не любил ездить на дачу, в отличие от многих моих сверстников. У меня там не было ни друзей, ни даже временных летних знакомых. На речку меня одного не пускали. На велосипеде кататься там было негде, да и велосипед из города никогда туда не привозили. Всё время я находился на шести сотках, огороженных металлической сеткой. Работать меня там не заставляли, разве что воды в бочки набрать, или отцу по строительству помочь. Ну, иногда и что-то серьёзное доверяли сделать, например электропроводку в кухне. Но что мне всегда не нравилось, так это желание родителей проводить там все выходные, с пятницы до воскресенья, с ночёвкой. И меня обязательно брали, чтобы я не шатался один по двору в непонятной компании. В общем, для меня эта дача всегда была нелюбимой.

     Четыре года назад дачу решили продать. Я настоял. Маме тогда было уже 76 лет, и она уже неважно себя чувствовала. Ездила она туда редко, и ей было тяжело добираться от автобусной остановки полтора километра. Хорошо, если кто-то проезжал мимо на машине, и подвозил. Я однозначно сказал, что мне на даче не интересно, поэтому я туда ездить не буду. Это я к тому, что бы мама знала, что на меня ей рассчитывать не стоит. Во избежание зарастания дачи бурьяном, или одуванчиком, я уговорил маму, что с дачей придётся расстаться.

     Покупатель нашёлся среди соседей. Как только они узнали, что мы планируем продать дачу, привели своего родственника, который тут же внёс задаток. Документы оформили быстро и приехали на дачу в последний раз. Мы с мамой, и новый владелец, который ревностно следил за тем, чтобы никакая утварь не была нами взята.

   — Всё продано, как есть, — несколько раз напоминал он.

     Мама срезала букет цветов и зашла в дом, чтобы проститься с ним. Я огляделся по сторонам, и, найдя книжный шкаф, спросил про книги. За двадцать лет их туда было свезено на целых четыре полки. В основном, детская литература, чтобы занимать по вечерам внуков. Пушкин, Лермонтов, Есенин, Толстой, Михалков, Кассиль, ещё много других, и даже учебник по начертательной геометрии, которую мама когда-то преподавала в техникуме.

   — Мне ничего из этого не нужно, — сказала мама.

     «Мне тоже», - решил я. Наверное, я прочитал все эти книга в детстве, а некоторые и не по одному разу, но их время прошло, и вряд ли мои дети их когда-либо откроют. Моё внимание привлекли пять старых обшарпанных фотоальбомов. Я сдул пыль с одного из них, открыл, и увидел чёрно-белые лица на довоенных фотографиях. То же было и в другом альбоме. И в остальных. Некоторые фотографии были сделаны ещё до революции, судя по надписям с ерами, но они были великолепного качества. Ни пожелтевших краёв, ни царапин, ни волосков – все лица со старых страниц смотрели на меня с надеждой на спасение.

   — Мам, ну альбомы-то мы точно заберём, — однозначно заверил я.

   — Да зачем они, — начала было спорить мама, — кому это интересно? Пусть остаются. Новым хозяевам будет, чем печку топить.

   Я какое-то время стоял в состоянии ступора, но мама говорила на полном серьёзе. Она оглядела дом в последний раз, тяжело вздохнула и вышла на улицу. Новый хозяин листал альбомы, и на его лице читалось нескрываемое удивление от того, что в те времена уже была изобретена фотография, и что у кого-то родственники даже фотографировались.

   — Можно, я заберу их? — нерешительно спросил я у него.

   — Конечно-конечно, — ответил новый хозяин, — у меня бы рука не поднялась это сжечь. И книги тоже заберите.

   Я стал наклонять корешки книг на себя, вытаскивая их из строя, и стал складывать стопкой на стол. Нашёл под столом моток бечёвки и стал перевязывать книги штук по двадцать в высокие стопки вроде тех, какими в детстве таскали в школу макулатуру. «Пожалуй, в макулатуру отправятся и эти», - подумал я в какой-то момент без тени сожаления.

   Новый хозяин, решив что я справлюсь самостоятельно, вышел на улицу вслед за мамой, и они отправились во флигель, осматривать кухню и баню. Я проводил их взглядом сквозь окно и принялся упаковывать книги. Под книжными полками, в тумбочке тоже оказались книги, старые газеты и журналы, детские рисунки и прочий забытый хлам. Я отобрал то, что посчитал нужным, а газеты перенёс поближе к печке.

    Закончив упаковку, я тоскливо посмотрел на десяток стопок из книг, и стал по парам переносить их на крыльцо. Книжный шкаф, освобождённый от книжной тяжести, звенел в такт моим шагам раздвижными стеклянными створками. Половицы, напитавшиеся весенней влагой, скрипели им в унисон. Опустошённый книжный шкаф стал даже немного качаться у стены, когда я проходил мимо него, окликая меня прощальным дребезжанием. Я подумал, что нового хозяина будет раздражать неприятный звон, и решил, что неплохо было бы шкаф нагрузить. Но вокруг ничего подходящего не нашлось: ни одеяло, ни подушка в него бы не влезла, а стоящая на столе посуда была слишком лёгкой. И тогда я решил его передвинуть.

     Шкаф оказался лёгким, и, потянув его за нижнюю тумбу, я перетащил его на полметра вдоль стенки в угол комнаты. Потом попробовал покачать, и, убедившись, что он стоит устойчиво и молча, удовлетворённо вздохнул. И только я бросил взгляд на место, где только что был шкаф, как на уровне пояса заметил чёткий прямоугольный след на закрайках обоев размером с журнал «Огонёк», словно бы на этом месте была наклеена заплатка. Но даже беглого взгляда хватило, чтобы увидеть зазоры между заплаткой и стенкой. То есть, обои были не просто наклеены на стену из ДВП. Это был отдельный элемент стены, который хоть и был оклеен строго по рисунку, но всё-таки выделялся из неё.

     Я сразу догадался, что это тайник. Стенка внутри комнаты была вертикальная, а снаружи дома в этом месте крыша покатая. Получается, что за стеной должна находиться полость. Я прошёл по комнатам, нашёл кухонный нож, и, поддев им снизу листа, отковырял картонную дверцу и заглянул внутрь. В темноте виднелись деревянные стропила с прибитыми к ним досками, из которых торчали острия гвоздей, держащих листы шифера с уличной стороны. Полость была неглубокой, не больше длины локтя, и я осторожно просунул в проём голову, пытаясь посмотреть вниз. Свет совершенно не попадал туда, и я ничего не увидел в темноте, в тени от собственной головы. Тогда я засунул туда руку, и попытался нащупать в пустоте что-то осязаемое. Но моя рука натыкалась только на тыльную сторону картонной стены и на неструганые доски.

     «Там определённо что-то должно быть», — не сомневался я. Проём в стене находился на высоте примерно чуть больше метра от пола, и, значит, рука просто не доставала до самого низа. Я вышел в прихожую и снял со стены зеркало. Затем просунул его в проём, и, наклоняя его под разными углами, добился такого положения, чтобы свет от окна мог попасть на дно тайника. Моя сообразительность была вознаграждена. Там, на полу, я увидел небольшую сумку с двумя ручками. Держа одной рукой зеркало, а в другою взяв подвернувшуюся под руку кочергу, я подцепил сумку, медленно поднял её и вытянул наружу.

     Сумка была из серого кожзаменителя, тиснёного под крокодилову кожу, с какими в восьмидесятые годы ходили, пожалуй, все советские женщины. Наверное, она была когда-то маминой, но за ненадобностью была отправлена на дачу. Сумка размером с мою стопку книг, была набита доверху и застёжка едва сходилась между её боками. Я посветил в тайник зеркалом ещё раз, и, убедившись, что там больше ничего нет, вставил картонную заплатку на место. Потом подумал секунду, и передвинул шкаф на прежнее место. «Пусть дребезжит, если ему так угодно», — решил я.

     Несмотря на всё любопытство, рассмотреть содержимое сумки я не успел. Я только слегка расстегнул застёжку на ней, и увидел блокнот, на верхней странице которого была страница, написанная размашистым отцовским почерком. Разобрать слова было трудно, да и некогда. В это время в окне показались мама с новым хозяином, и через мгновение они уже были на пороге дома. Не привлекая их внимания, я взял сумку в одну руку, в другую – стопку книг, и понёс их укладывать в багажник машины. Новый хозяин подхватил другие стопки и пошёл следом за мной. Мама осталась стоять на крыльце, но в дом так и не заходила. Закончив погрузку, мы с хозяином пожали друг другу руки и распрощались.

    — До свидания! — торопливо сказал он.

    — Всего хорошего, — ответил я, помогая маме усесться в машину.

    Она последний раз посмотрела на дом, построенный тридцать лет назад, на ель у его входа, когда-то метровой высоты принесённую нами с отцом из лесу, а сейчас вымахавшую с пятиэтажный дом, на поникшие яблони, только набухающие первыми цветками, на беседку, в которой когда-то дымился растопленный шишками самовар, и, отвернувшись в сторону, махнула рукой, давая мне знак, что пора ехать.

    Уже выехав на трассу, мама заговорила:

    — Наверное, надо было забрать вещи.

    — Зачем? ­— спросил я. — У меня дачи нет и не предвидится.

    — Чтобы отдать хорошим людям, — ответила мама.

    — Так ты их и отдала. Хорошим людям, — сказал я, и, немного подумав, поинтересовался, — а отец хранил на даче что-нибудь ценное?

    — На даче? Да ну… За четырнадцать лет я ничего не находила.

     Я вёл машину в направлении города, размышляя о том, какая невероятная случайность привела меня к отцовской закладке. Ведь дом строил он сам, поэтому и тайник был в нём был сделан неспроста. Видимо, было что-то, что он не мог хранить дома, или не хотел. А на даче специально приспособил место, куда точно никто не заглянет. Я не пробовал, но шкаф вполне можно было сдвинуть и с книгами, и когда надо, отец наверняка мог это проделать. Мама большую часть времени проводила на огороде, а в доме только ложилась спать, да и то, спальня была в соседней комнате с печкой. Я никогда не горел желанием приезжать на дачу, а старший брат и тем более. Кто часто и бывал на даче, так это внуки, но даже если предположить, что они, играя, обнаружили бы тайник в стене, то что-либо достать из него у них в прямом смысле были руки коротки.

    Я прямо спросил у мамы про тайник, и удивился тому обстоятельству, что мама не знала о его существовании. Она точно знала про потайную нишу в бане, куда за доски на зиму прятали газовые баллоны, самовар и инструменты. Бывало, у соседей шерстили по дачам, и пропадали, в основном, металлические предметы, которые воришки потом сдавали в металлолом. Но у моих родителей прямо перед кухней стояла старая неисправная железная газовая плита, поверхность которой мама использовала в качестве стола, и за все годы стояния там она так никому и не приглянулась. Так, в размышлениях, я подъехал к дому. Я помог маме выйти и подняться на третий этаж.

   — Только этот хлам из багажника мне не нужен, — строго сказала мама, — вези его к себе, или отдай, кому ты там хотел.

   — Хорошо, я отвезу в гараж и сделаю там библиотеку, — пошутил я.

     Но шутка оказалась в руку. Я действительно отвёз книги в гараж. Забегая вперёд, замечу, что спустя месяц, приняв в дар от друга целых шесть книжных полок, развесил их на стенах гаража, и все дачные книги поставил туда. Гараж у меня отапливается, так что книги не отсыревают даже в холодное время года. В других гаражах хранятся автомобили, колёса, инвентарь, да и просто хлам. А у меня в гараже есть библиотека.

      Там же в гараже я распаковал сумку из псевдокрокодильей кожи. В ней было тридцать два пронумерованных блокнота. Обычные с виду блокноты, с пружинкой вверху, какими пользуются школьники, были исписаны вдоль и поперёк. Слова порой были перечёркнуты, зачёркнуты, а то и тщательно вымараны до дыр, сквозь которые чернила от шариковой ручки проникали на следующую страницу. Некоторые блокноты начинались сразу с двух сторон. То есть, текст в них был написан и под лицевой обложкой, и под задней, и сходился где-то посередине. Это были отцовские рукописи.

     То, что отец писал стихи, ни для кого секретом не было. Он с лёгкостью мог сочинить поздравление по любому поводу, и на это ему требовалось несколько минут. Иногда он просто брал открытку, и с ходу записывал стихотворение строк на двадцать, желая кому-то здоровья в день рождения. Такие поздравления были и у меня, и не только на день рождения, но и на окончание школы, на рождение сына, да и просто по случаю какого-нибудь Первого мая.

     Много поздравлений отец посвящал друзьям. Не было, пожалуй, ни одного похода в гости, чтобы в разгар веселья отец не прочитал свои стихи юбиляру. Причём по тексту всем было понятно, что это адресовано именно тому человеку, кому адресовано посвящение. Всегда поздравления были шутливые, и доставляли собравшимся много удовольствия.

    — Ну, ты Саня, даёшь! — восхищённо рукоплескали отцу гости, — ты прямо второй Александр Сергеевич! — имея ввиду, разумеется, Пушкина.

    — Третий, — скромно отшучивался отец, — после Грибоедова.

     Стихи с поздравлениями, которые отец обычно записывал на больших листах картона, вроде почётных грамот того времени, часто сопровождались авторскими рисунками. Но поскольку рисовал он плохо, рисунки больше были похожи на пародию, и только добавляли весёлого настроения. Потом адреса со стихами ходили по рукам собравшихся, и оседали где-то в сервантах юбиляров. Я, как статист, посетивший вместе с родителями не одно застольное мероприятие к их друзьям, мог ещё в те годы с уверенностью констатировать, что отец писал нескладные, шутливые, даже скорее несерьёзные стихи.

     Поэзию я не любил ещё со школы. Как настоящий физик, считающий, что элементарные вещи поэты вымучивают из себя, что получается настолько сложно для восприятия, что это уже становится не интересно для чтения. Хотя, редко, но попадались такие стихи, которые меня трогали за душу. Но поскольку я больше был скептиком, чем поклонником, я в любом стихотворении находил изъяны.

     Если честно, я не понимал и не любил поэзию отца. За то, что его поздравления оставляли ощущение, что они сляпаны наспех. Не всегда в этих стихах выдерживался размер. Часто рифмы казались неказистыми. Ну, а в довершение моей неприязни к отцовским стихам, была его слабость вставлять в текст несуществующие слова, которые, как ему казалось, очень подходили по контексту. Вот и появлялась в стихотворении какая-нибудь «колобродь» в женском роде и в непонятном смысле, но зато в рифму.

     Вот и теперь, пролистывая несколько блокнотов, привезённых из дачного тайника, я понял, что мне они и непонятны, и не интересны. Правда, некоторая интрига всё же была. Почему отец прятал их на даче? Почему не забрал их, когда чувствовал, что дни его сочтены? Он ведь был на даче всего за месяц до кончины. И никому не сказал про рукописи, и не сделал никаких распоряжений на этот счёт. Получается, с момента его последнего посещения дачи, сумка пролежала в тайнике четырнадцать лет…

     Я переложил рукописи в крепкий полиэтиленовый пакет и отвёз их маме.

    — А.. нашёлся отцовский архив, — потянула она, глядя на мою находку.

    — И когда он успел столько написать? — удивился я.

    — Да он писал по ночам. Бывало, проснётся в три часа ночи, и всё пишет, пишет чего-то. Часов до пяти. Потом засыпал под утро. Спать мне это не мешало, я и не противилась. Только меня никогда не подпускал к своим дневникам, будто мне это надо. Ниточки привязывал к ящику, и проверял потом, так ли узелки лежат. Всё боялся, что кто-то прочтёт его писанину.

    — А о чём он писал?

    — Да кто его знает. Письма любовницам, наверное. Я не знаю, мне это никогда было не интересно.

    — Я не знаю, что с этим делать, — честно сказал я. — Почерк мне не разобрать, может быть, где-то есть чистовики?

    — Были, — уверенно ответила мама, — только он всё сжёг. Я отговаривала его, но ты же знаешь, какой он был упрямый.

     Потом мама пошла в кладовку, и извлекла откуда-то блокнот, исписанный отцовской рукой по возможности красиво, без следов правок и без дат. Я так понимаю, это то, что маме удалось уберечь от костра в 1999-го году. Назывался блокнот «Мальчишки».

     — Вот, возьми, это всё, что осталось, — предложила мама, — это про вас, только там нет ничего выдающегося.

     Я отдал маме сумку с рукописями, в обмен на один чистовик.

     — Не выбрасывай, — на всякий случай сказал я ей про рукописи.

     Дома я раскрыл блокнот и прочитал примерно с десяток стихов, посвящённых сыновьям. Несмотря на то, что написаны они были начисто, всё равно кое-где встречались ошибки, пропущенные слова, и исправления. Как всегда, наспех. Я прочитал все стихи и ничего не понял. Точнее, не так. Я понял то, что во всех стихотворениях сквозит недовольство автора своими сыновьями, которым он их посвящает. Как бы я вам пишу, а вы молчите. Я к вам с открытой душой, а вы чёрствые. Я жил ради вас, а у вас свои заботы. И так далее. Только в стихах. Причём, несмотря на наш возраст в описываемых событиях, от горшка до свадьбы, каждое стихотворение отец заканчивал с обидой. Я помню свои ощущения от прочтения — мне не понравилось.

    «И зачем было тратить время на то, чтобы просто написать одним предложением – мол, мои сыновья не оправдали моих надежд», – подумал я. И в тот день я был уверен, что я прав. Дочитав до конца, я захлопнул блокнот и поставил его на книжную полку. На почётное место, рядом с Высоцким, которого отец любил и ценил.

    С того дня прошло четыре года…

    Я уже не живу на старой квартире, где всё вокруг было не моё, в том числе и книжный шкаф с отцовскими стихами. И если бы не переезд, и не последующий ремонт, и не появившееся свободное время от домашних забот, на этом история могла бы закончиться. Но продолжение всё-таки появилось.

    В холодные февральские ночи, когда я дежурил у маминой постели во время её приступов беспамятства, не в силах больше бороться с желанием напиться от усталости, я откупоривал очередную бутылку рома и переходил в состояние диалога с самим собой. Много, конечно, я не пил, поскольку завтра всё начиналось сначала, и я был нужен всем в этом завтра. Просто было страшно проснуться утром одному, находясь с мамой в одной квартире, но уже без мамы.

    Я тихонько бродил по комнате, вслушиваясь в ночную тишину, смотрел на портрет отца на стене, и, мысленно чокаясь с ним за мамино здоровье,  представлял себе его в моём возрасте. Что он делал, когда ему было сорок шесть? О чём думал, когда переживал кризис среднего возраста? О чём писал? Вот в одну из таких ночей, когда сила воли победила желание выпить ещё, я тихонько пробрался мимо спящей мамы в кладовку, и достал пакет с отцовскими рукописями. Все лежали той же стопкой, в том же порядке, в том же пакете. И только осевшая на них пыль появилась уже после того, как я передал архив на хранение.

    Просмотрев несколько блокнотов, я выбрал самый толстый синий блокнот, тот, в котором даты начинались с 1986 года. Это был непростой в наших с отцом отношениях год. Мне было почти 16, когда он ушёл из семьи. Потом уехал в другой город, женился там, работал, и писал мне письма «оттуда», на которые я не отвечал. Каждый месяц он приезжал на пару дней в командировку, но я избегал встреч с ним. Мама с ним встречалась, но домой возвращалась всегда в слезах. Однажды, после одной из таких встреч с мамой отец проводил её домой. Я встретил его у двери и сказал, что не пущу его, потому что он доставляет маме одни страдания. В дверной глазок я видел, как он задумчиво стоит перед дверью своего покинутого дома, но так и не открыл ему. Я помню, как отца потрясло отношение сыновей к нему в тот год, потому что он считал, что ушёл только от жены, и считал, что мы с братом будем продолжать общаться с ним как ни в чём ни бывало. Но мы оскалились на отца и обозлились.

     Через полгода отец, не в силах мучительно переживать страдания от отсутствия общения с детьми, взял отпуск, приехал, днём встречался с мамой, а ночевал у кого-то из знакомых. И так каждый день. И мама его простила. Может быть, не сразу, но время изгладило все трещины в их отношениях. Позже они поженились во второй раз.

     В моих отношениях с отцом тоже было не всё гладко. После его возвращения я дал обещание, что ровно год не буду с ним разговаривать. И своё слово сдержал. Как бы отец ни пытался меня разговорить – я всегда через маму просил передать ему в ответ, что год ещё не прошёл. А обижен на отца я был за то, с каким настроением он уезжал из дома. После того, как он собрал вещи, он попросил меня передать маме конверт, но вручить его лично в руки. Тридцать лет прошло с тех пор, но я до сих пор не знаю, что там было написано. Со слов мамы, которой я вручил конверт, там была целая поэма, в которой отец признавался в нелюбви к ней, доказывая, что именно она разрушила их семью. Старшему брату она давала её прочесть, а мне нет, считая что я слишком мал для её понимания. А потом, когда я вырос, мне уже и самому не хотелось. И это нежелание было ко всем стихам отца, если честно. Но тогда, год молчания прошёл, день в день я обратился к отцу с какой-то просьбой, он заплакал, и мы с ним обнялись. На самом деле, я простил отца гораздо раньше, может быть, через пару месяцев. Но, обет, данный одним сильным характером другому, ещё более сильному,  не позволял мне показать слабости в собственном упрямстве.

    Я налил в бокал немного рома, уселся с ногами в кресло, и раскрыл толстый синий блокнот, озаглавленный  номером «21». Листая страницы, порой разбирая по слогам отдельные слова, уже не обращая внимания ни на стихотворный размер, ни на рифмы, я просто читал, пытаясь разобрать хотя бы смысл. Я читал и вникал. Я мысленно отправлялся назад в свои шестнадцать, и возвращался в свои сорок шесть, понимая, что отец был совсем чуть-чуть старше меня теперешнего. Как же мне стали понятны вдруг его переживания, и боль, и чувства. И я уже начал бегло понимать его почерк, увлекаясь полётом его мыслей. И за несколько ночей я осилил этот блокнот.

    После его прочтения раскрылась одна загадка, связанная с чистовиком про «Мальчишек». Оказалось, все стихотворения про нас с братом маленьких, затем школьников, и потом уже взрослых – были написаны отцом не в течение всей жизни, а всего за месяц. За тот самый месяц, когда он считал, что нас потерял. И поэтому в его стихах сквозила обида на нас, и объяснялось наше молчание. И в стихами отец утешал себя, в жестоком  самобичевании пытаясь заглушить свою душевную боль. И, не только от тоски по детям, но и от осознания того, что его новая избранница, его божество печальное, по большому счёту ему не нужна. Или, точнее, стала не нужна так, как нужны были сыновья.

    Не сказав маме, хотя в то время и в том состоянии она и не возразила бы, я забрал все отцовские рукописи и привёз домой. Не сразу, но по крупицам, по слогам, по строчкам я стал восстанавливать всё написанное. На компьютере это гораздо удобнее, можно пропустить какое-то неразобранное слово, дописав текст до логического конца, а потом вернуться назад и попытаться по буквам догадаться, какое же слово было в черновике, подобрав его по смыслу. Сколько радости возникало у меня, когда нечитаемое слово вдруг, внезапно, находило своё понимание! Правда, в некоторых случаях мне приходилось к стихам приделывать «уши». В одном из стихотворений это слово было пропущено. Но оно там просто обязано было быть, и по смыслу, и по рифме. Но ведь отец всегда спешил, и просто забыл написать это слово. Я позволил себе в окончательном варианте написать текст с ушами. Чтобы у читателя не осталось впечатления, что получилась какая-то колобродь.

     Вначале, я решил для себя, что буду делать пометки на каждом стихотворении по пятибалльной шкале.

     То есть, «1», если это откровенный бред.

     «2» – если не понравилось, и я почему-то заранее подозревал, что таких будет большинство. Ну а что?  И у известных поэтов бывают такие стихи, но их всё равно печатают в полных собраниях сочинений.

     Следующую оценку «3» я планировал ставить стихам, которые ну как бы вроде более-менее можно напечатать, причём исключительно для объёма будущего издания, представляя, что художественно они находятся на уровне средних стихов.

     Оценку «4» я бы поставил стихам, которые бы меня реально зацепили. То есть, захотелось бы прочитать их ещё раз, а подарив друзьям сборник отцовских стихов, как бы невзначай оставить на этих страницах бумажные закладки.

      «5» я планировал поставить стихам, которые представляли бы собою шедевр. То есть, такие,  что захотелось бы выучить их наизусть. Или хотя бы кому-то прочитать, чтобы выдавить из их глаз слезу умиления. И, разумеется, гордиться тем, что  это стихи моего отца. Почему-то заранее я приготовился к тому, что такое будет ровно одно. Ну, хотя бы.

     Разбор первых четырёх блокнотов уже продемонстрировал мне, что я ошибался. Я, суровый скептик и ни разу не лирик, который равнодушен к любым стихам и их авторам, я, принципиально не знающий ни одного стихотворения, и не пытающийся в компании блеснуть какой-нибудь рифмованной мыслью, я снимаю шляпу перед этим человеком. Я не знаю, как сказать, чтобы получилось честно, красиво и умно, но мой отец – гений. Нет, он даже непризнанный гений, потому что никогда никому не читал своих стихов. Никогда их не публиковал. И переписанные чистовики сжёг, опасаясь, что он будет не понят. Он запомнился друзьям своими шутовскими поздравлениями, и никто не подозревал, сколько боли и страданий носил в душе этот человек. Никто, даже его жена, которой, кстати, посвящены десятки стихов, не знала о том, что он пишет по ночам. Он всю жизнь стеснялся заявить о себе миру, пряча черновики в тайнике на даче, и только счастливая случайность позволила достать из небытия его забытые творения.

     Когда меня спрашивали, кто мой отец, в разных обстоятельствах я отвечал по разному: чаще говорил, что он инженер, принимая во внимание его образование. Иногда говорил, что он старшина второй статьи, поскольку он в молодости служил на Северном флоте, а иногда, что он политический деятель городского масштаба, потому что он работал руководителем комитета в городской администрации. А иногда с грустью приходилось констатировать, что он инвалид, особенно когда приходилось кому-то объяснять некоторые особенности его бытия...

     Если меня спросят теперь — я отвечу, что мой отец был поэтом. Он поистине заслужил это гордое звание. Пока только в моём лице. Но я надеюсь, что его стихи найдут своего читателя. Жаль только, что целых восемнадцать лет они были никем не востребованы. Целое совершеннолетие!

     В июле этого года отцу исполнилось бы 80 лет. Ко дню его рождения я  переведу с нечитаемого на русский все его творения. Несмотря на то, что это очень непросто, но осталось разобрать всего-то двадцать восемь блокнотов. А число переписанных стихотворений уже перевалило за две сотни. Мысленно я пообещал отцу, что перечитаю, перепечатаю и восстановлю всё, что смогу, затем распечатаю в виде книги, а обложку с тиснением закажу в типографии. И хотя бы по одному экземпляру я подарю друзьям, родным – в общем, всем тем, кто в этом понимает.


     2017



     P.S.
     Спустя год кропотливой работы по разбору рукописей оказалось, что отцом были написаны 1472 стихотворения и 5 поэм.
     Хороших стихов, оцененных мной на «4» и «5», оказалось более ста. Из них пять я знаю наизусть. Специально я их не учил, они запомнились как-то сами собой. Самое любимое моё стихотворение последнего времени — авторства моего отца. Я читаю его сам себе, когда мне грустно. И восхищаюсь талантом автора.

     Избранные стихи поэта Александра Верязова я разместил здесь:

     https://www.stihi.ru/avtor/verjazov

     Заходи, читатель, удивляйся таланту автора вместе со мной, открывай забытые страницы творчества скромного поэта и знай, какой широкой душой обладал этот человек.