Твоей душе себя вверяю. Отражения

ОТРАЖЕНИЯ

***
В мире ярких и зеленых,
В глубине высоких трав
Притаился олененок,
Наигравшись и устав.

В золотистых бликах шерстка,
Золотистые глаза…
Как лежать тебе —
не жестко,
Олененок-егоза?

Над тобою полдень ясный
Проплывает не спеша…
Олененок мой прекрасный —
Леса добрая душа.

1983, Томск

Попытка пародии

Над асфальтом воздух влажен.
Крылья режут, как ножи.
Над горой многоэтажек
Кружат черные стрижи.

Чувство легкое полета
Мне знакомо с детских дней.
Полагаю: птицей кто-то
В родословной был моей.
                Александр Усков

Над лугами воздух влажен.
Через травы напрямик
К телке страждущей, отважен,
Возбужденный рвется бык.

Это чувство жажды древней
Мне знакомо с юных дней.
Полагаю: бык в деревне
Был, видать, в родне моей.

1983, Томск

***
…А нам,
наверное,
с тобою
Одни и те же снятся сны:
Кораблик…
небо голубое…
И бег трепещущей волны…
И солнца брызжущая алость
Над яром,
спрятанным в тени…

У нас все только начиналось
В минуты эти,
в эти дни.

Мы только приоткрыли души:
«Ты хочешь знать меня? —
Смотри!» —
И свет,
ворвавшийся снаружи,
Со светом слился —
изнутри.

И в этом радостном смешенье
Открылся,
будто новый цвет,
Исполнен нежности,
смущенья
Полувопрос-полуответ:

«Люблю…»

…Мгновенья те остались
Во снах
(мы видим их вдвоем),
Не потому,
что мы расстались,
А потому,
что встречи ждем.

1984, Томск

***
Старый двор,
на улицу открытый…
Старый дом,
кренящийся давно…
На крыльце —
старуха,
а под крышей —
С кособокой рамою окно.

Ни стекла в окне том не осталось —
Иззиялось черною дырой…
Под весенним солнцем грея старость,
Всхрапывает женщина порой.

Вдруг в окошке —
детская головка:
Щеки — алы,
шапочка — бела…
— Здравствуй, баба! — крикнула плутовка
И исчезла,
будто не была.

Женщина очнулась, оглянулась,
Развернула шали серый ком.
— Здравствуй, внучка! —
словно улыбнулась,
Спела дребезжащим тенорком.

— Здравствуй, баба! — вымелькнула снова…
— Здравствуй, внучка! — ждет еще, хитра…

Не четыре слова,
а основа
Жизни всей —
несложная игра.

И уже —
не старый дом с подворьем,
Не остатки рамы в том окне —
Мир счастливый широко отворен
И девчушке с бабушкой,
и мне.

Пусть в сиянье мартовского солнца,
Радостный усиливая свет,
«Здравствуй, баба!» — улицей несется,
«Здравствуй, внучка!» — слышится в ответ

1984. Томск

***
Вертолетик,
будто мошка,
Залетевшая в лукошко,
Огибает окоем…

Мы следим за ним вдвоем.

Мы лежим в траве пахучей,
А над нами
небо — кручей
Бесконечной высоты,
Безупречной чистоты.
Только солнце вверх стремится…
Только —
тенью —
чиркнет птица:
Миг! —
и где-то вдалеке…

Мы лежим рука к руке.
Локти — рядом,
пальцы — близко.
Между ними — словно искры.
Колет кожу,
жжет ладонь
Скрытой нежности огонь.

…Сохранить бы это пламя,
Кручу синюю над нами,
Запах трав и птиц полет,
Даже мошку-вертолет —
Все сберечь,
не только части,
Потому что это — счастье:
Быть с любимою вдвоем,
Видеть чистый окоем.

1984, Томск

***
Время синее рассветное
Шепот ласковый дождя…
Ночь мелькнула незаметная,
Счастья миг нам отведя.

Как языческой молитвою,
Переполненный тобой,
Я губами жадно впитывал
Сумрак тела голубой.

И пугались встреч
неловкие
Руки,
ищущие встреч.
И слова признаний ломкие
Торопились остеречь
От канонов,
слывших вечными,
Подавлявших нас собой…
Мы не ими были венчаны,
А любовью и судьбой.

И желанье неизбежности
Ввысь несло нас на волне…

Мигом радости и нежности
Ночь мелькнула.
А в окне
Облачко на тучах, юное,
Все светилось из глуби,
Как твоя головка лунная
На моей ночной груди.

1984. Томск.

***
Первый снег…
и детские снежки…
Женский смех
и легкие шажки…
И мужской уверенный басок…
И тоской —
укол в седой висок…

Сорок восемь мне —
и все дела!
Скоро осень из лесу ушла.
Из палат ушла куда-то — спать…
Исполать вам, осень, исполать…

Без печали в золотом краю
Привечали вы любовь мою.
А теперь подведена черта —
Крепко дверь за вами заперта.

Там любовь — осенние глаза…
Пальцы — в кровь:
замок открыть нельзя!

«Я люблю!» — кричу.
Вокруг — смешки.
Ну и пусть смеются!
Верь не верь —
Я слеплю недетские снежки,
Размахнусь снежком
и — с петель дверь!

Сон отбросив,
радость не тая,
Выйдут — осень и любовь моя.

Снег растает,
и поля — чисты.
Рано ставить на себе кресты.
Силой летней полон я почти.
Сколько лет мне —
по сердцу сочти.

1984, Томск

***
Прекрасное время — соленья капусты!
Вношу я беремя осеннего хруста.
Зеленый и белый,
любезный очам,
Природой умело он скручен в кочан.
Искупанный в свете,
тугой и весомый,
Подобный планете,
нагой и веселой…

(Ах, что я толкую —
не сразу поймешь!
Ну как же
т а к у ю  п л а н е т у —
под нож?1
Метафора эта зря душу томила.
При чем тут планета?
Вилок витамина!
Так стихотворенье сползет к мелочам.
Отставим сравненья,
пусть просто — кочан).

Какие еще тут нужны комплименты?
В засолке иные важны компоненты.
И выделить первою сразу изволь
Нейодную серую крупную соль.

Натертая ловко в длиннейшие прядки,
Готова морковка к дальнейшей укладке.
И жаждут не праздности —
минимум проб! —
Известные пряности —
тмин и укроп.

Процесс начиная —
мгновенья недолги, —
Коснусь кочана я ножом,
и на дольки
Судьбу торопя,
неприметно для глаз,
Сугробно скрипя,
он развалится враз

И,
словно приветом,
одарит при этом
Искрящимся светом,
накопленным летом.
Как будто лучами набитый колчан —
Открытый случайно обычный кочан.

Умея поскольку,
постольку шикуя,
Я н;мелко дольку за долькой шинкую.
Морковку — «до кучи»!
Соль — в норме и тмин!..
Я с хрустом пахучий давлю «витамин».

И пробую — сладко!
Вкусней, чем конфета.
И полнится кадка,
и помнится лето.
Минувшее — бремя?
Судить не берусь.
Счастливое время — и радость, и грусть…

1984, Томск

***
«Стас, любимый!..»
А мне — сорок шесть.
И животик…
И внучка лепечет…
А тебе — двадцать восемь!..
И есть
Основанье —
сыграть в чет и н;чет.

Чет!
Когда наши годы — не в счет,
Мысли, чувства, поступки едины,
И единое время течет,
И друг другу мы необходимы.

Н;чет!..
С пеною на удилах
Мчится полем с отчаянным ржаньем
Страх за завтра…
А мы — о делах,
И друг друга в глазах отражаем…

Чет и нечет —
монеткой в горсти.
Жизнь с не-жизнью доспорят за краем…
А любовь никогда не простит,
Если с ней —
даже в шутку —
сыграем.

Потому что твои и мои
Мысли, чувства, поступки — едины,
И друг другу мы
необходимы
И сейчас,
и в грядущие дни.

Страх копытами не посечет
Наше завтра,
покуда мы вместе…

«Стас, любимый!..»
И годы — не в счет.
И рождаются новые песни.

1984, Томск

***
В пасмури
звезд — не видать,
Сколько ты их ни зови…
Что я могу тебе дать,
Кроме запретной любви?

Кроме восторженных ласк?
Кроме прерывистых слов?
Лодка для счастья нашлась —
Сломано только весло.

Сам я его и сломал,
Дав обещанье другой…
Кто бы заранее знал,
Думал о встрече
т а к о й!

Плыть по теченью?
Увы,
Будет кружить
и сносить…
Ты говоришь:
— Головы,
Видимо, нам не сносить…

Ты уж готова —
назад?
Жить,
как и прежде, —
смирясь?
— Пусть постоянно грозят
Ненависть, пошлость и грязь —
Выдержу.
Ты не перечь:
Это — канавки,
не рвы…
Только б тебя уберечь,
Милый,
от плахи молвы!..

Что ж я согласно молчу,
Пальцы о пальцы дробя,
Словно дорожку топчу,
К плахе другой —
для тебя!

Как это просто —
отдать
Жертву
и — дальше плыви!..

В пасмури звезд не видать,
Сколько ты их ни зови.

Но,
нам на счастье,
звезда
Вспыхнула в устье реки…
Лодку толкает вода.
Греби — четыре руки.

1985. Томск.

Церковь Иоанна Богослова на Ишне

Не к индийской экзотике — Шиве и Вишну
И не в Мекку — навстречу священной молве —
К Богослову Иоанну шагаю, на Ишну,
Вдоль шоссейки, с шипеньем ползущей к Москве.

Ветер свищет в три пальца разбойничьей трелью,
Сыплет пухом разодранных снежных перин…
За спиною — Ростов, осажденный метелью,
А вокруг меня — Русь…
Я пред нею — один.

Будто в сказке — но въявь! — раздобыл из горы меч.
Кладенец!
Пусть враги налетают стеной!..
А шоссейка шипит — будто вправду Горыныч,
А машины на ней — будто гребень стальной.

Слева, может, не озеро — впрямь поле брани?
С кем сразиться за Русь на краю ледяном?..

Нет, помстилось на миг — так бывает в буране.
Да и мысли настойчиво все об одном.

В старых градах бывал — мимоходом, нечасто;
Княжьи зрел терема, с похвалой не спеша…
Но вот так — сердцем к сердцу — еще не встречался
С той землей, где российская зрела душа.

Ей не надо в любви признаваться несмело,
Сыпать жемчуг и злато провидческих снов —
Все-то знает она, просто время приспело,
И меня, славянина, позвал Богослов.

Вот и сам он в сторонке — в чешуйчатых латах.
Скрыто шлемом, надвинутым низко, чело.
Перед ним даже вьюга присела на лапах
И шоссейку-Горыныча вбок увело.

Он позвал меня
не на свидание с Богом,
А к истокам Руси.
Это к ним, не дыша
Все века припадают бойцы перед боем,
Чтоб наполнилась русскою силой душа.

Значит, все-таки — бой?
Но с какой окаянной
Вражьей силой?
С кем выпал сразиться черед?

— Оглянись и вглядись: бой идет постоянный.
За Россию, за русскую душу идет.

Разных наций и вер сколько нынче ордынцев,
Возмечтавших (любого из них потряси):
Чтоб, других уважая, мы не смели гордиться
Тем, что русские мы — внуки древней Руси.
И немало уже сила вражья успела
Натворить — не пора ли ей дать укорот!..

Вдруг метель улеглась — видно время приспело.
А вокруг — люди… люди…
Россия.
Народ.

1985, Томск

«Лесенка»

Кленовый город. Улиц забытье.
Извив реки. Крутой обрез увала…
Здесь детство бесшабашное мое
Давным-давно на лыжах пробежало.

Ватага пацанов,
на сто ладов
Крича «ура»,
брала на приступ кручи…
И — снизу глянуть— «елочки» следов
Свисали хвойно из-под снежной тучи.

А мы уже с вершиною «на ты»,
И, ошалев от шири, ветра, снега,
Не просто оттолкнувшись,
а с разбега
Бросались друг за дружкой с высоты.

Свистящий свет и свиристящий наст,
Паденье в пропасть
встречь возможным бедам
Ничуть, по правде, не пугали нас —
Мы попросту не думали об этом.

Ну кувыркнется кто-то —
не помрет!
Кого фигня такая заколышет!
Зато какой восторг —
почти полет
На снежных крыльях,
выросших на лыжах!..

…Гляжу назад,
в истоки своего
Характера,
и надобно признаться,
Что в детстве не боялся ничего,
А повзрослел —
и начал вдруг бояться.

Не в тот ли день, когда, придя опять
Лет через пять к подножию увала,
Один,
я долго стал одолевать
То,
что ватага вмиг одолевала?

Не «елочкой» (вольно с ней ребятне) —
Я поднимался «лесенкой» солидно
До точки роковой,
откуда мне
Вдруг стало до пронзительности видно,
Как я качусь и падаю лицом
В колючий наст,
а скорость на откосе
Несет меня,
ломая лыжи,
кости,
И крутит, крутит, крутит колесом.

И как лежу я,
окровавив снег,
Один —
и голос мой сипит, осевший —
Отличник,
перспективный человек,
Дожить до перспективы не успевший.

И я спустился.
Так же,
как всходил, —
По «лесенке» солидного решенья.
Спокойно,
не растрачивая сил,
Необходимых мне для возвращенья.

Та «лесенка» меня еще не раз
Спасала от падений…
Я не каюсь.
Но кажется порою и сейчас,
Что я по ней
спускаюсь
и спускаюсь.

1985, Томск

***
Областной театрик драмы.
Мы вдвоем стоим у входа.
Нас никто туда не пустит —
ни вахтер, ни контролер.
И совсем не в том причина,
что уже давно за полночь —
Просто — там свое сыграли,
А у нас все впереди.

А у нас — медовый месяц,
Полный счастья и открытий:
Счастья — вместе быть,
друг другом
Любоваться и дышать,
И открытий —
ласки нежной,
Доброты,
самозабвенья
И взаимного желанья
От любви сходить с ума.

Век у нас с тобой медовый,
Полный счастья и открытий:
Счастья — вместе мир прекрасный
Ежечасно открывать,
И открытий — дней счастливых,
Уходящих в неизвестность,
И веселых дней,
и грустных —
Жизни нашей общих дней.

Драматический театрик,
Он не зря нас не пускает:
Знает —
втиснуть в клетку пьесы
Нас
ему не по плечу.
Что — Шекспир, Мольер и Шоу!
Что — Арбузов!
В этой жизни
Для трагедий — столько смеха,
Для комедий — столько слез!

Да, у нас — медовый месяц.
Он вчера начался, утром…
Век медовый —
до рассвета
Может кончиться в огне…
Мы уходим от театра
В ночь
с одним решеньем мудрым,
Взявшись за руки,
чтоб вместе
Все пройти.
Тебе и мне.

1985, Томск

***
Сентябрь — любимый месяц мой,
а нынче…

Сначала падал на меня топор
С лесов строительных,
и просто чудо,
Что в самое последнее мгновенье
Я голову убрал из-под него.

Потом я сам упал на той же стройке —
И снова чудеса:
одни ушибы!
А ведь и ребра мог, и руки-ноги,
И позвоночник
запросто сломать

«Ну, будешь долго жить! — мне говорили. —
Другой с кровати упадет и — амба!
А тут летел прямехонько на лаги
И между ними, будто в щель, попал.

Счастливчик!»

Так сказать, пожалуй, можно.
Я в авиаавариях бывал —
Два раза,
а однажды кувыркнулся
В «уазике» на скользком повороте
И даже испугаться не успел.

Но
«Я тебе не верю, Стас,» —
спокойно
Сказала ты
и тихими словами
Пять раз меня ударила наотмашь.
И все во мне ломалось и крошилось,
И падало куда-то в пустоту.

И не удары —
страх кромсал и рушил,
Страх потерять
единственную в мире,
Ту, для кого я был готов любые
Свершить безумства, подвиги любви.

А ведь «свершил»!
С другой, давно чужою
(хотя когда-то с нею был я близок),
Прошел, смеясь,
по сторонам не глядя,
Едва лишь не задев тебя плечом.

Не может быть —
не глядя и не видя…
После того,
что было между нами,
Я смею
что-то говорить о муке
Своей —
а что же чувствовала ты?!

Так вот оно,
из всех моих падений
Страшнейшее —
падение в себя!
Уж лучше бы топор иль те же лаги,
Иль самолет
тогда остановили
На всем ходу «счастливчика» часы.

Прости!..
Хотя и знаю: нет прощенья,
Пока из ямы сам не поднимусь я,
За выступы и трещины цепляясь.
Пока я сам…

Сентябрь — любимый месяц.
Все — в золоте.
И все вокруг черно.

1985, Стрежевой

***
Ты сегодня мне приснилась
так, что сразу стало жарко.
Я проснулся, ощущая поцелуй твой на губах.
А в окно без занавесок
ночь заглядывала жадно,
И ходил по коридору кто-то в скриплых сапогах.

Двадцать первое июня.
Стрежевское общежитье.
Стол. Два стула. Подо мною — одноместная кровать.
Стиль спартанский…
А за стенкой отмечается событье:
Задержалась вахта с Ваха.
Что осталось? —
Пировать!

Может, я неправ, конечно:
есть уже указ о пьянстве,
И нефтяники за чаем спорят заполночь о нем…
И для них остановилось
время в северном пространстве,
И само пространство это белым светится огнем.

Я лежу в молочном свете,
и шаги по коридору,
И галдеж за тонкой стенкой
не мешают мне ничуть.
Жизнь идет и ночью белой.
Жизнь идет!
Но так нескоро
Будет встреча!
Потому-то не могу я вновь заснуть.

Я лежу, припоминая все мгновенья сна, в котором
Были ты и я над Обью,
были солнце и песок,
Волны, вспугнутые лихо пролетевшим «Метеором»,
И вдали скользящий тихо,
словно призрак,
обласок.

Эта ночь — как отраженье дня,
задержанного в прошлом.
Этот сон — как вспышка счастья,
освежающего мир…
Мы нередко вспоминаем о былом,
всегда хорошем,
И не думаем, что в память лег уже сейчасный миг.

Миг,
в котором ты приснилась
так, что сразу жарко стало.
Миг,
в котором ночь стояла в белом платье за окном.
И гудело общежитье,
и улыбка трепетала
В сонной комнате,
коснувшись губ моих своим крылом.

1985, Стрежевой

Сонет 1

Не боги мы,
но — создали друг друга:
Моя любовь — тебя,
твоя — меня.
Мы вырвались из замкнутого круга,
Обыденности время изменя.

Нет, не эпоху,
мчащую звеня,
Кренящую на поворотах круто,
А то,
что — в нас,
несет свои минуты
От первого до рокового дня.

Оно текло,
в спокойствие маня,
Препятствия расчетливо минуя, —
Вдруг — вихри встреч,
смятенье поцелуя,
Всплеск нежности
 (банально — всплеск огня),
И — к счастью мы,
секунды вскачь гоня,
Летим,
забыв размеренность былую.

1986, Благовещенск

День и ночь

Спал тихо-тихо зимний лес
Под строгим оком полнолунья.
Хозяйничала ночь-колдунья,
В него сошедшая с небес.

Она соткала из теней
И света
завеси-причуды.
В них монстров
острые прищуры
И взоры добрые
зверей.

И новых сказок волшебство
Под их прикрытием свершалось:
Со смехом смешивалась жалость,
С печалью светлой — торжество, —
Оттенки будущих времен…

Но черно-белою стеною,
Чуть приголубленный луною,
Стоял седого леса сон.

А мы из нынешнего дня,
Из вечера
в тот сон влетели,
Как дети жгучего огня
И нежной солнечной метели.

С разбега прыгали в сугроб —
Снежки лепить и баловаться,
И,
сердца чувствуя
озноб,
Обняться вдруг и целоваться.

Безмолвно рухнула стена
От радостно-нежданной встряски,
И, разбросав обломки сна,
Рассыпались по снегу сказки
То напрямик,
то вкувырок —
От колдовской свободны власти, —
И в каждой
вспыхивал цветок
Как знак негаданного счастья.

И детской тешились игрой,
Забыв свои прищуры,
монстры,
И звери были
нам с тобой
Как братья старшие и сестры.

А ночь блистала красотой,
Атласные откинув шали,
И не пеняла нам за то,
Что колдовать ей помешали.

И знала:
как ни назови —
Дурачество иль наважденье, —
Мы праздновали день рожденья
И ночь творения
любви.

1986, Томск

Сонет 2

Когда строка оставит равнодушным
Читателя,
смятенья — не унять!
И мальчиком упрямо-непослушным
Являются сомнения опять.

Как тягостно становится писать!
Стих кажется и мелким, и ненужным,
Корявым, поэтически недужным,
И все —
не то,
что хочется сказать.

И на душе — томительно и грустно…
Но мысль придет нежданно,
глубока,
И вновь к перу потянется рука.

Так новое отыскивает русло,
Для стариц оставляя берега,
Набравшая глубинных сил река.

1986, Благовещенск

***
Какие женские года!
Кто их измерил, кто считал их?
От юных лет до самых старых
В заботах женщина всегда.

Работай и расти детей,
Стирай, готовь обеды мужу…
А ей ведь хочется, к тому же,
И слова ласки,
без затей.

Она мечтает по ночам
Не просто долг нести супруги, —
А чтоб скользили нежно руки
Мужские
по ее плечам.

Чтоб губы мягкие его
Твердели,
прикипая страстно
К ее груди,
нагой, прекрасной,
Открытой
только для него.

Чтоб узнавал он каждый раз,
Как будто заново,
случайно,
Всепотрясающие тайны
Зовущих рук
и ждущих глаз.

Чтоб утром он ее будил,
Тревожа тело и балуя
Касаньем легким поцелуя…

Тогда у ней достанет сил
На все —
на службу и на дом,
На сказки ночи,
будней были…
Ведь женщина
стоит на том,
Чтобы ее всегда любили
Как Женщину.

1986, Благовещенск

***
Я узнаю тебя,
человек,
или — нет,
Через десять секунд —
через тысячу лет?

Через десять секунд —
Может, враг предо мной?
Через тысячу лет —
Может, самый родной?

Лишь бы не был — «никем»!
Лишь бы не был — «никак»!
Потому что «никто» и «никак» — худший враг!

…Бью слова о слова —
риторический звон.
Это я
сам к себе
не иду на поклон.
Это я
сам к себе
подбираю ключи.
Это я
сам себя
проклинаю в ночи.
Сам с собою
вступаю в решительный бой
И потом засыпаю,
довольный собой.

Пусть — друзей не обняв.
Пусть — врагов не сразив.
Для себя самого
и велик,
и красив.

Почему же не спать,
если спать я хочу?
За общественный транспорт я честно плачу.
На работе с людьми по-людски обхожусь.
Уважительно к теще своей отношусь.
Помогаю жене,
не транжирю полушки.
Вот такой я,
как есть:
от подошв до макушки.

А слова,
что в начале, —
те просто слова.
В наше время
от них не болит голова.
Не болит голова,
не срывается пульс.
Не по ним корабли проверяют свой курс.
Не для них самолет прорывает туман.
Мы с работы не с ними идем по домам.

И вообще,
всем понятно:
они — не всерьез!

Только ночью
меня поднимает вопрос:
Я узнаю себя —
человек или нет?! —
Через десять секунд,
через тысячу лет?!

1986, Благовещенск

***
Над Обью — коммунальный мост,
Как Млечный путь из ртутных звезд.

И мы по этому мосту
идем —
Куда? В какие дали?..
Друг друга только что узнали.
Вернее, только — узнаем.

Друг другу что-то говорим.
А ночь вокруг — совсем немая,
А может, стихла,
понимая,
Как трудно сблизиться двоим.

Меж нами — столько лет земных!
Как перепрыгнуть эту бездну?
Отринуть просто — бесполезно:
Ни я — без них,
ни ты — без них.

Но не случайно звездный мост,
Из тьмы и света
свит и скручен,
Возник,
нас принял
и понес
Над бегом времени искручим.

И сколько б дней ни истекло
Из родников,
сокрытых мглою, —
Мы по мосту идем с тобою,
Меж звезд тепло нам и светло.

1986, Стрежевой

***
Пути поэзии тернистые…
В столицу —
кто скорей —
гоня,
Прут крепкоклювые,
когтистые —
За стаей стая…

А меня
Судьба —
сплошное многоточие! —
Из Томска понесла — увы! —
Еще на два часа восточнее,
На четверть суток от Москвы.

«Увы»?..
В душе сидящий бестия
Лукавит,
с виду только хмур:
Ведь это сам
с любимой вместе я
Решил уехать на Амур.

Тот путь,
что томскими служивыми
Когда-то пройден,
вновь торить
И время давнее нелживыми
Словами внятно повторить.

В Москве стихами легче кормятся,
Но над кусками — клекоток…

У нас с любимой будет горница
Окном открыта на восток.

На шесть часов столичных ранее
(так каждый день,
так каждый год)
Омытыми росою гранями
Нам утро в горницу блеснет.

И отразится, озоруя,
Веселым солнечным огнем
В глазах любимой,
в поцелуе,
В стихотворении моем.
 
1987, Благовещенск

***
Честолюбье мое незлобиво:
Не беру за грудки… пояса…
На чужие стихи,
как на диво,
Загляжусь:
жаль, не я написал.

И продолжат спокойно, негромко
Труд свой честный душа и рука…
Может, чуткому сердцу потомка
И моя попадется строка.

И, ни с кем не вступая в сравненье,
К чувствам века добавит свои —
Каплю нежности,
каплю волненья,
Каплю чистой и доброй любви.

1987, Благовещенск

***
Хироманты… Ведуны…
Скажи на милость!
Взгляд любимой и серьезен, и лукав:
— Не отстала я от жизни,
научилась —
Что скрываешь,
все увижу на руках.

Я ладони открываю без корысти.
На, гляди,
с какой угодно стороны.
Эти линии —
прожилками на листьях —
Соком точной информации полны.

Что ж, води по жилкам пальчиком, исследуй.
Очень путаны, загадочны они…
Сока горького из прошлого отведай,
А из будущего — сладкого хлебни.

Вызнай все!
И сколько радости осталось,
Сколько бед еще придется одолеть,
Станут хворости преследовать под старость
Иль останусь,
как и нынче, —
удалец!..

Это домыслы всего лишь.
Не старайся.
Хиромантия, возможно, и верна.
Только что со мной случится —
во сто раз я
Знаю больше
и точнее,
чем она.

Мне программа не нужна:
я — не машина.
Как уверен буду,
так и поступлю.
Ну, а линии, прожилки и морщины
Просто значат:
я живу…
пишу… 
люблю.

1987, Благовещенск

***
«Ты выдумал ее!» —
в глазах
усмешка злости.
А что еще?
Похоже: лед и мрак. —
«Ведь у нее —
вглядись —
всего-то — кожа, кости…
Нашел себе красавицу, дурак!»

Ах, кожа, кости есть?
Так, значит, не бесплотна
Краса ее?
Спасибо и на том.

«Ты выдумал и рад!
А выдумка — бесплодна.
Вот — истина,
мечтатель-анатом».

«…Ты выдумал ее и ласковой,
и чуткой.
Да хочешь,
и богиней назови,
Но поживешь чуток —
покажется анчуткой,
А может, и лягушкою —
в любви…»

О Русь, прости того,
кто правду сказкой глушит,
И,
зная истину,
возвеселись:
Ведь сколько в жизни раз считали за лягушек
Прекрасных и Премудрых Василис!

«Ты выдумал ее!
Влюблен!
В твои-то годы!..
Знай свой шесток и глупость не буровь!..»

Ну, что же,
скажут мне «спасибо» все народы,
Что не войну я выдумал —
Любовь!

Пусть нежность утопить хотел бы кто-то в Лете
И счастье, как цыпленка, потрошить…
Да не было б чудес подобных на планете,
Их следовало выдумать — чтоб жить!

Пускай себе твердят:
 «Ты выдумал!..» —
колюче.
Любимая,
нам это — ни к чему.
Я выдумал Тебя!
Какой счастливый случай
Помог воображенью моему!

1987, Благовещенск

Сонет 3

Ты хочешь или нет,
но вновь и вновь
Приходят годы,
нам неся нагрузку,
Волнуя сердце,
будоража кровь,
Плеща в лицо
то радостью,
то грустью.

И каждый год нас приближает к устью
Реки
с названьем «Время-Жизнь-Любовь»…
На них не сетуй,
брови не суровь,
А лучше — помни,
что сродни искусству

Умение проплыть по той реке —
Не по течению,
не налегке,
Не лежа на спине,
сомкнувши веки, —

Наоборот:
плечом — в водоворот
И грудью — на волну!
Тогда и год
За годом —
это памятные вехи.

1987, Благовещенск

***
Есть пословица —
я за нею,
Как за каменною стеной:
«Утро вечера мудренее» —
Много раз проверено мной.

А иные,
свой опыт множа
На прошедшие дни,
подчас
Утешаются:
«Кто моложе,
Тот, конечно, глупее нас».

Но —
увы! —
человек не вечен.
Столько в жизни еще крутизн,
А уже наступает вечер,
Неминуем,
как ни крутись.

Стать и мне бы пора древнее,
Но на время не злюсь, виня…
Утро вечера мудренее —
Значит, ты мудреней меня.

Ты, в которой вся прелесть утра,
Ясность,
нежность, —
и так смела,
Что любовь мою
просто,
мудро,
Без сомнения — приняла.

И шагнул я легко навстречу,
Кривотолки отбросив прочь…

Если к утру приходит вечер,
Значит — будет короткой ночь.

И когда,
поломав традиций
Крепко вывязанный плетень,
Вечер с утром соединится, —
Замечательный будет день.

1987, Благовещенск

***
Что не так —
себя саму же
Щелкнешь по носу,
виня…

Шла не замуж ты —
за мужа!
За мужчину,
за меня.

До закушенного воя —
Под подушкою, тайком —
Надоело быть главою
Дома,
в юбке — мужиком.

Надоело украшенья
И цветы
себе дарить,
Принимать самой решенья,
Чтобы в жизнь их претворить,
Проявлять стальной характер,
Деловой и сильной слыть,
Быть выносливой,
как трактор,
Поперек теченья плыть —
Надоело!
К горлу лезет!..
Испытала на себе
Все,
о чем иные грезят,
Торопясь в «эмансипэ».

Захотелось нежной, слабой,
В Лету канувшим под стать,
Просто любящею бабой,
То есть женщиною,
стать.

И любимою к тому же
(без любви семья пошла) —
Вот поэтому
за мужа,
А не замуж
ты пошла.

Чтоб до буквы-завиточка
Сдать постылые права.
Чтобы муж сказал
и — точка!
Он — хозяин.
Он — глава.
Он — опора.
Он — защита.
Деловой — не на словах.
Провинишься — не взыщи ты.
Приласкаешь — не слабак.

Все,
что надобно по чину,
Проверяй —
в воде,
в огне…
И нашла того мужчину
Ты не в ком-нибудь —
во мне!

Не ухватист,
не бедовый —
Где там в голосе металл?! —
Всю-то жизнь я был ведомый —
Вдруг в ведущие попал.

Но,
суля твоим надеждам
Сбыться,
начал совершать
То,
о чем не думал прежде:
Быть хозяином,
решать…

Одолев засос покоя,
Неудач внушенный страх,
Стал способен
на такое,
Что не выразить в стихах.

И поверил:
я — опора,
Я — мужчина,
я — глава…

Впрочем, хватит разговора:
— Эй, жена!
Коли дрова!

1987, Благовещенск

***
Понимаю:
я — не гений.
Что ж —
об стенку головой?
Нет уж!
Бухнусь на колени
Пред иконою с мольбой:
«Выдай мне хоть строчку, Боже!
Что молчишь?
Не по уму?»
Ничего-то ты не можешь.
Лучше — Пушкина возьму.

1987, Благовещенск