Шум. II

Влад втерся в нашу артель непринужденно. Он сидел с Игорем в спальне, когда я пришла, разбирал какие-то старые книжки из бабушкиной библиотеки. Игорь ходил вокруг, тыкал в рваные переплеты и говорил:
— Вот, тоже по журналистике.
А Влад отвечал, взлохмачивая кудрявую шевелюру:
— Да не, не то, не то…
Когда я многозначительно постучала по невидимым часам на руке, Игорь спохватился и пошел убираться на кухне. Влад сильно заинтересовался действом.
— Ого! — сказал он, — а что это вы тут мутите?
Я вкратце объяснила.
— Ничего себе! А можно с вами посидеть? Мне прямо захотелось посмотреть.
Игорь великодушно разрешил.
И на следующий вечер Влад пришел сам, притащил ноутбук и пояснил:
— Это здоровская идея. Мне тоже чего-то не хватает в работе. Может, тоже получится улучшить продуктивность. Утопическая у вас кооперация. Неужели работает?
И вроде бы работало. Заниматься каким-то важным делом, когда вокруг люди тоже напряженно корпели над своим, казалось гораздо легче. Стыдно было лениться. Мы иногда вскидывали взгляд от бумаг и клавиатур, быстро бегали глазами — трудятся ли остальные, и таким образом били по кругу невидимыми кнутами. Воздух прел от табака, музыка мешалась с гулом закипающего чайника, кашлем, риторическими смешками. Весна уже начала разбухать влажным теплом, поэтому приходилось открывать форточку, и в кухню залетали случайные порыкивания машин.
Я как-то раз решила посмотреть статьи Влада. Он дал почитать последний лонгрид, абсолютно сумасшедший в композиции. Я удивилась и похвалила.
— Нравится? Я рад, — сказал он, — слушай, я вообще немного паразитирую, это несколько плагиат. Просто наткнулся на пару ресурсов, которые оформляют материалы таким образом. Давайте я почитаю пару штук? Это же просто бомба.
Мы запаслись чаем и пепельницей, после чего Влад начал чтение вслух. Голос у него был грандиозный, звенящая сталь. Он иногда жестикулировал. Говорил про проблему бомжей, описывал в красках их психологию, как они верят в собственную ложь о своей же жизни и почему не могут забраться обратно по социальной лестнице. В конце Игорь похлопал. Так, в систему наших вечеров вклинились чтения свежих статей.
Влад привел за собой Аню. Она тоже, как Игорь, писала стихи. Аня дико меня стеснялась. Когда она нервничала, то без нужды расправляла и затягивала пучок волос тонкими пальцами. Я пыталась с ней поговорить, и вышло натужно.
— Ты просто так решила стихи писать? — сказала я как можно добрее. Мы тогда сидели вдвоем в подъезде. По традиции ждали Игоря.
— Я люблю Есенина, — затараторила она, — а еще маршевый ритм Маяковского, он просто… Но я не говорю, что пишу, как Есенин. А еще Мариенгоф… Но это совсем другое.
— Господи, — сказала я, — не тушуйся так. Мне просто интересно. Ты приходишь и стихи пишешь? Прямо садишься, и строчка за строчкой?
— Он последний часовой в этом городе, — вместо ответа затянула Аня, — в землю вросший, в небо упёрт…
— Это твоё?
Аня закивала. Я тогда была в хорошем расположении духа и зачем-то заставила её прочитать пару стихотворений, когда мы собрались вчетвером. Конечно же, это укоренилось еще одной вехой, о чём я впоследствии сильно жалела. Стихи Аня писала отвратные. Мне, к сожалению, не хватало совести это сказать после того, что я уже натворила.
Как только компания стала больше трёх, появилось пиво. Оно как-то само собой стыдливо вырастало в конце вечеров из сумок, холодильников и карманов. К музыке добавился финальный аккорд в виде звона бутылок. Обычно ближе к выходным. Игорь начинал еще больше распаляться, Влад, наоборот, уходил в себя и что-то ныл про беспомощность, а у Ани краснели пухлые щечки, она расплетала пучок, вскакивала на стол и декламировала стихи, толкала их, как ржавый бронепоезд, в потолок кухни, и самое страшное в этом было то, что мы хвалили её.
Приходили и приходили люди. Смешно, что когда-то я не могла привыкнуть к Владу — к концу весны вся кухня была облеплена пестрым контингентом, и я корябала эскизы под непрекращающуюся человеческую симфонию кашлей, почесываний, шепота, шороха и смешков. Кого-то я знала в лицо, с кем-то знакомилась в первый раз, в основном же работала особенность маленького города: ты вроде бы видел человека, вроде бы даже как-то пересекались, и здороваетесь вы за руку — «привет-привет», а обращаться стыдно, потому что имен друг друга ни за что не вспомните. Я, как бы то ни было, свыклась.
Бывший сталкивался со мной в торговых центрах с неизменной кислой миной. Он пожимал плечами, говорил: «Да всё однох**ственно, Ирочка». Стрелял у меня сигареты. В первый раз я почувствовала иголочки того неродившегося ежика внутри, мне хотелось приласкать, как брошенного пса. Но когда я влилась в трудовую артель — ох, стыдно вспоминать, но внутренне я стала злорадствовать и становиться снисходительной. Он был просто человек, сломавшийся. Я принадлежала к чему-то высшему. Я состояла в гильдии тех, кто свернет горы, бывший состоял в гильдии неудачников и стрелял сигареты. Как-то раз он даже это, вроде, заметил, когда мы сидели на скамейке у универа, и сказал:
— Ира. Ты на работу что ли, наконец, устроилась? Откуда столько спеси?
Я удивилась, откуда он знает слово «спесь».
— Мне чего-то не хватало, — сказала я, — а теперь хватает. Не знаю, как объяснить. Мне легче понять это, когда я смотрю на тебя.
— То есть тебе стало лучше после расставания, — сказал он, — понятно. Это хорошо.
 Я разрешила ему истолковывать моё поведение так.