Про эсэмэску и про брошенку

Часть первая
Про брошенку.

1.

Давайте сначала условимся. Брошенкой может быть, например, брошка или или старый красный мяч, который все лето пинали по футбольному полю мальчишки, а потом забросили в заросли крапивы. Он лежит там никому не нужный.

Я просыпаюсь ночью и смотрю на часы. Четверть четвертого. За окном идет уже не дождь и еще не снег. Это ночь третьего ноября. Три часа новых суток. И продолжает лаять собака. Я и проснулся от этого лая. Она лает всегда ночью в это время. Просто бредет из двора во двор и лает. Я это сам  видел. Вышел на лоджию, закурил, открыл окно и увидел. Большая лохматая сука. Я, почему-то подумал что сука. И лаяла она как-то, с женским подвыванием, и бежала как-то чуть боком, и хвост был как мокрая веревка, которая бесполезно волочилась за ней.
-Брошенка – подумал тогда я.

2.
«Когда так много позади
Всего. В особенности горя.
Поддержки чьей-нибудь не жди.
Сядь в поезд. Высадись у моря…»
Или в поле, или оставайся дома и только из окна в пространство высаживай глаза и смотри, смотри, смотри!
Когда ты нужен, когда тебя ждут или ты сам чего-то хочешь, то ты идешь, идешь, идешь. Идешь по улицам, идешь в переходах метро, идешь, идешь в дома, в квартиры и везде-везде оставляешь следы. Следы отличаются по размерам, по четкости оттисков на снегу, по частотности на один пройденный метр. А еще следы очень часто наступают сами на себя, то в одну, то в другую сторону. И получается такой слоеный след, где носочки и пяточки меняются местами. Туда, сюда; туда, сюда; туда, сюда.

3.
А начинается все с обыкновенной троллейбусной остановки. Само название прозрачного пластикового навеса «Остановка», кажется заставляет подумать, что тот, кто под этот навес заходит, то может видеть, как мимо с включенными фарами проносятся машины, а по прозрачной крыше барабанит толи дождь толи снег и видно черное небо. И пока не подъедет троллейбус можно никуда не спешить и просто курить, и продолжать смотреть на проезжающие машины, на падающий дождь и на черное небо. Это называется ожидание. Нервозная штука если всего этого не замечаешь. И даже, когда замечаешь, все равно ожидание остается нервозной штукой. Наверное, еще и потому, что есть ощущение, что все куда-то движется, а ты стоишь. Все мимо тебя, все без тебя. И всем на тебя наплевать. Наплевать, что вот ты стоишь под этим прозрачным колпаком остановки и куришь, и провожаешь взглядами быстронесущиеся машины, в которых тепло и люди замечают тебя ровно настолько, насколько они видят обочину и дорожные знаки. Даже знаки для них важнее, чем твоя одинокая фигура.

4.
Ты конечно об этом не думаешь. Какой там мяч? Или какая-то старая бабушкина брошка, или лающая по ночам собака? Хотя все это происходило с тобой и в твоей жизни. Собака была последней. Она лает по ночам на Шаболовке. А Брошку ты нашел, когда тебе было десять лет и ты доставал из чулана, после долгой зимы, самокат. Самокат папа тебе купил уже в конце лета, и ты очень мало на нем успел покататься до дождей и холодов. Но сейчас весна. И уже снег и лед растаяли и даже асфальт подсох. И уже можно выкатить эту блестящую красную двухколесную машину с изогнутым рулем, на котором мягкие резиновые ручки с никелированными ручными тормозами. И есть фара. И ты уже не имеешь терпения, чтобы отодвинуть сначала табуретку, затем пылесос, а уж потом только можно выкатить самокат. Все ты это должен сделать сам. Это условие. Папа говорит, что я уже самостоятельный и должен делать по возможности все сам. Моих возможностей хватает, чтобы вытащить из чулана табуретку и затем пылесос на колесиках. И вот тут, когда я тащу за хобот пылесос, я замечаю, что в углу у самой стены что-то блестит. Я бросаю хобот и, переступив пылесос, нагибаюсь и поднимаю с пыльного пола блестящую брошку. Брошка способна отвлечь мое внимание ровно на полминуты. Этого времени хватает, чтобы я разглядел ее и отдал маме. И уже когда я качу через комнату в прихожую освобожденный самокат, то слышу краем уха, что мне и папе говорит мама. Она говорит, что это бабушкина брошка. Бабушка у нас умерла или год или два года назад, и я вижу, как мама стоит в проеме кухонных дверей и держит на ладони брошку.
-Я однажды ее стащила,- продолжает, рассматривая брошку, говорить мама,- прицепила ее на кофточку и побежала в клуб на танцы!
 ,Следующим был мяч. Ведь это мы все лето на даче гоняли его по футбольному полю. Поле футбольным называлось условно. Это был узкий и длинный луг с выкошенной и вытоптанной коровами и нашими ногами травой. Слева луг обрывался в заросли камышей и высокой осоки, за которыми блестела речка. А справа начинался покатый подъем, по которому были разбросаны деревенские избы. В одной из этих изб и жила наша бабушка. К ней-то на все лето меня отвозили родители. Вот по этому лугу, который мы называли футбольным полем, гоняли мяч. А потом, когда все дачники разъехались, мяч был зафутболен в крапиву. Да там он и остался. Я его там увидел зимой. Мы приехали к бабушке на Новый год. И в снегу среди торчащих палок крапивы я увидел наш красный резиновый мяч. Наполовину утонувший всугробе и с белой шлепкой снега на макушке, он всетак же по летниму  подмигивал мне.

5.
А потом на помойку, куда выносят старые холодильники и разбитые диваны, был вынесен и мой самокат. Он уже не был тогда таким ярким и блестящим. Его мягкие черные ручки теперь были ободраны. Но фара была цела. Я шел в школу и увидел его. Он стоял, прислонившись к зеленой железной стенке. Рядом на земле стоял чей-то старый телевизор, на котором сидел кот. Я прошел мимо, как проходят мимо того, что тебя не интересует. Но когда я прошел, то почувствовал, что кто-то смотрит мне в спину. Я оглянулся. Кот, сидящий на коробке телевизора, вылизывал свою грудь, а на меня своей красной фарой смотрел самокат.
И вот теперь, стоя у открытого окна, я курил и вспоминал и этот красный мяч и бабушкину брошку и свой самокат. А собака все лаяла и лаяла. Она бежала из нашего двора в соседний двор мимо слепых черных окон.

6.
Что же это такое – брошенка?
-Брошенка! – так я непроизвольно назвал лающую по ночам в наших дворах собаку. И еще я смог додумать лишь одно:
Сначала, когда я проснулся в первый раз, то мной овладела ярость. Я ругался, фиг знает на кого, и уже на утро хотел позвонить куда-нибудь, чтобы кто-то приехал и забрал эту лающую собаку. Но на утро все произошедшее ночью виделось под лучами восходящего солнца каким-то уж очень нереальным, как сон. А потом, спустя несколько дней, я снова проснулся ночью. Часы показывали полтретьего. Я поворочался, но, поняв, что не усну – встал и, накинув кофту, вышел на лоджию. Я курил в открытое окно и всматривался в ночные сгустки, усиливающиеся контрастом светящих фонарей. В эту ночь собака не лаяла, и я подумал, что кто-то позвонил, и кто-то приехал…
Не скрою, мне стало грустно.
Но с каким удовольствием я вскочил в следующую ночь, когда еще только сквозь сон заслышал лай. Лай еще вплетался в сон, и сновидение пыталась как-то адоптировать этот шум. Но я уже вынырнул. Это лаяла она! Я, быстро одевшись, пошел на лоджию. Вот так я научился вставать по ночам. Ночами думалось легче, и я заваривал чай и выкуривал еще и еще сигаретку. Мне показалось, что на лай вспыхивает одно или два окна. И мне захотелось узнать, кто живет за этими окнами.
Такие ночные вставания стали для меня со временем потребностью. И в этих ночных бдениях с чаем и сигаретами я начинал ощущать и себя, и ночные слепые окна, и черное небо, и склоненные над мокрыми тротуарами фонари, и мою лающую собачку – все, о чем бы я  не думал– все в мире было брошенками!

7.
Как-то я зашел в гости к своим друзьям. Оля, Сеня и сынишка Вася. Васе шесть лет. И вот как-то после чая я подсел  к играющему Васе. Вася на диване маленькими ножничками  вырезал из цветного журнала всякие картинки. Уже рядом лежали два красивых спортивных автомобиля, одна девушка с длинными белыми волосами, которые Сеня решил чуть-чуть укоротить. От этого левая прядь девушки была длиннее, чем правая. И тут же был дядя в элегантном сером в полоску костюме с мобильным телефоном, который он прижимал к уху.
-Он у нас любит делать аппликации,- сказала Оля,- их в садике научили…. Теперь все журналы его. Режет и потом наклеивает в альбом…
Я листал поданный Олей альбом для рисования, который был наполовину уклеен разнообразными вырезками. На меня смотрели улыбающиеся непонятно кому и зачем какие-то люди; куда-то неслись собаки и гнали автомобили. Тут же ярко мерцала серебристая реклама и тут же во всю левую страницу альбома красовалась бутылка, из которой вылетал джин.
Я открыл и закрыл альбом. И снова открыл и закрыл. Мне показалось, что если резко открыть альбом, то можно застать другие лица, другие позы и другую жизнь.  Там реклама будет отключена, и джин будет сидеть в своей бутылке. Ибо для кого все это нужно, если альбом закрыт. Я быстро открывал альбом и заглядывал. Мне казалось что вот-вот я уже сумел подглядеть. Но в следующую долю секунды все включалось и вырезки упрямо продолжали улыбаться, бежать, нестись и сверкать.
-Брошенки – сказал я.
-Что? – спросил Вася.
- Эта тетя с белыми волосами, брошенка, не кажется тебе? – указывая пальцем на приклеенную вырезку, спросил я.
Вася внимательно посмотрел на наклейку.
-Ты думаешь, ей здесь плохо?- подумав, спросил он.

-Думаю, что ей есть о чем подумать.

Часть вторая
Про эсэмеску.

1.
Первую эсэмэску я получил и отправил, когда мне былооколо сороковника. Ребятня раньше, чем писать и читать научаются сейчас щелкать по кнопкам мобильных телефонов и на клавиатурах компьютеров. Они, наверное, и читать учиться, читая сообщения на мобильниках и играя в компьютерные игры. Ведь это так естественно, чтобы тебе за несколько секунд с другого конца земного шара пришло электронное письмо. Или ты сам набираешь, клацая кнопками мобильника слова: «мама у меня все в порядке. Как ты сама?» И текст, который только что ты написал и который вот перед твоими глазами на маленьком экранчике – этот текст через ту же секунду, пролетев сотни километров, осядет в такой же коробочке и старушка в далекой уральской деревне прочтет эти слова.
Разве это не волшебство? Разве это не похоже на сказку где выпущенная стрела попадает в твою судьбу.
Эсэмэски, как невидимые серебряные стрелы, которые летят в нас и от нас. И каждая такая стрела меткая и не промахнется!

2.
А зато, какие я писал письма! Да, да! Обычные бумажные письма. Даже не на почтовой, а на простой, а иногда даже на тетрадной в клеточку бумаге. И конверты на почте покупал за три копейки. Всегда начинаешь обычно так: «Здравствуй, Надя!... И непременно после «Здравствуй» запятая, а после имени восклицательный знак и следующая строка красная. А уж там – под этим «Здравствуй» столько напишешь, столько расскажешь, многое спросишь, а еще больше между строк пропишешь. Мне писала одна знакомая из Питера – Светланой звали,… так она еще и рисовала. Всякие профили, принцесс и замки. Художественное письмо получалось. И вот такое письмо упаковываешь в конверт. Затем слюнявишь по линии склейки и закрываешь. Письмо лежит на столе, а ты его аккуратно так, будто боишься раздавить написанные слова, гладишь ладонью, пока оно не превратиться в плоский прямоугольник. Потом только остается подписать и опустить в синий ящик с надписью «Почта». Письмо можно было опускать в любой такой ящик. И когда мелькало оно, падающее в его глубины, и за ним захлопывался такой же синий, как и ящик, язычок – с этого момента начиналось твое ожидание. Ты продолжаешь жить, как жил: ходишь на работу, ходишь по выходным в баню, а по субботам в городскую публичную библиотеку полистать журнальчики. Иногда заходишь в храм на службу и вспоминаешь, что давно не причащался и даешь себе слово, что в ближайшее воскресенье съездишь в монастырь и отстоишь всю службу…. А на рынке покупаешь кости для собаки, а себе покупаешь молоко и курицу. И еще покупаешь сыр, масло и картошку. Вообщем, живешь.
 Но всегда, всегда, всегда, даже если не думаешь, и не вспоминаешь, то все равно и думаешь и вспоминаешь, потому что иначе не можешь, потому что в этом смысл и твоей работы и хождения в баню и в библиотеку и на рынок… Я высчитывал дни. Сколько письмо идет туда, сколько обратно и я еще дня три – четыре клал на то, чтобы она могла ответить. Проходила неделя, и я знал, что сегодня она получила письмо. А еще через неделю я был уверен, что она его отослала. Я всегда закладывал в ожидании запасы. И вот подходило время получения ответа. Я начинал волноваться заранее. Каждый раз, когда входил в подъезд, я проверял почтовый ящик – не поломался ли он. И если письмо задерживалось, я начинал ходить на почту и спрашивать: «Нет ли мне письма?»
И когда получал письмо, то уже не помнил о чем писал сам, потому что никогда не оставлял для себя черновиков. Да это было и неважно. Ведь и она тоже сейчас была совершенно в других мыслях, нежели когда писала это письмо. Но когда я открывал конверт и разворачивал сложенный вчетверо лист бумаги, то вспоминал все. И даже если она писала о своем, и ни разу не упоминала о моих вопросах и не отвечала на мои слова, то и тогда ее присутствие и мое ожидание создавали неизъяснимое очарование и волнение в душе.
Я множество раз его перечитывал до тех пор, пока не мог для себя почти дословно пересказать. Потом я любил изучать ее подчерк, наклон букв и то, как та же одна буква, но в разных словах имела чуть-чуть иное очертание.
3.
Ожиданием, почти открытым наполнялась жизнь. Ожидание пронизывало все. И было поэтому важно все происходящее, потому что письма всегда летят над городами, как летят птицы. И как птицы разлетаются по домам, по чердакам, рассаживаются по деревьям, так в каждый дом и в каждое окно прилетает письмо.
 И когда я это понял, то стал иначе смотреть на людей. Ведь если мы все ждем и пишем письма, то даже поэтому жизнь не может быть пустой и бессмысленной!
Я всегда переживал, чтобы брошенное в синий ящик письмо, не заблудилось. Даже крестил ящик, после того как туда бросал письмо.
Брошенка это тот, кто никому не нужен. Брошенное в ящик письмо, на которое ты ждешь ответ, отменяет брошенность, потому что ждать начинают вместе с тобой своих писем или своих птиц все чердаки города и все фонари города и все бездомные собаки города и все люди города. И поэтому летят самолеты и стучат на стыках рельс вагоны и идут по всем улицам почтальоны и все операторы мобильной связи тоже ночами не спят. Летят эсэмэски как серебряные стрелочки, и стучаться в стекла окон. Даже если это дождь или снежинки, или просто сухой северо-восточный ветер – все равно остается надежда что письмо дойдет!

Часть третья
Про брошенку и про эсэмэску.

Ну, а теперь сказка:
Жила была на свете брошенка. Было у нее конечно имя, но у нее были всегда такие грустные глаза, что любой прохожий, заглянувший туда, сразу понимал – что это брошенка. Ей в почтовый ящик бросали всегда только рекламу и приглашение заказать пиццу, а на мобильник приходили исключительно только сообщения принять участие там-то… и позвонить туда-то…
 И она заказывала пиццу, а то ехала на другой конец города чтобы заниматься в подвале тантрической йогой, и покупала новый мобильник. А потом она решила обмануть судьбу. Брошенка перестала заглядывать в свой почтовый ящик, а все сообщения, приходившие на мобильник она, не открывая, стирала. И ничего не изменилось. Ящик вспух от рекламной макулатуры, а мобильник просто замумукал постоянным напоминанием о непрочитанных сообщениях. Да еще по ночам стала лаять какая-то бездомная собака. Прямо с завидным постоянством, как часы отбивали три, она появлялась черт знает откуда и, бегая по двору, лаяла, лаяла, лаяла. Так продолжалось минут двадцать. Потом собака убегала в соседний двор. И тот же лай приглушенный доносился оттуда.
Сначала хотелось сразу же позвонить куда-то и вызвать кого-то, чтобы они приехали и поймали.… Но на утро все рассеивалось как сон. А когда брошенка шла днем по улице, то никаких бездомных собак ей не попадалось. Попадались собаки ухоженные с ошейниками и на поводках. Но на следующую ночь все повторялось. Потом, спустя неделю, брошенка стала просыпаться сама и даже открывать штору, чтобы поглядеть в окно на эту собаку. Один раз она, кажется, ее увидела. Это была лохматая большая собака, у которой был поджат хвост. Она перебегала двор и лаяла. Она бежала и лаяла. И брошенке показалось, что если собака сейчас перестанет лаять, то умрет. И ей так захотелось, чтобы собака продолжала лаять! А потом она посмотрела на слепые черные окна и увидела что в доме напротив, в пятом этаже открыто на лоджии окно. И, кажется, там мерцает огонек зажженной сигареты.
В следующую ночь все повторилось. Лаяла собака, горел свет и на лоджии кто-то курил.
Потом брошенке пришла мысль: «А почему бы утром ни выйти и не накормить эту собаку?»
И она уже даже с вечера сварила кашу и купила на рынке косточки. Но в самый последний момент что-то ее остановило. Она подумала: «Если я стану подкармливать собаку, то она может перестать лаять. Она будет просто терпеливо ждать каждый раз своей утренней пайки.… И, это может быть неплохо. Но разве я смогу пережить тишину ночи? Разве будет появляться сигаретный огонек на пятом этаже на лоджии?»
Кашу с косточками брошенка вынесла днем и поставила у мусорных контейнеров. А сама с того дня стала всматриваться в лица прохожих, в морды собак и в глаза голубей.
И везде, везде, везде она читала все тоже ожидание. А когда брошенка научилась читатьпо взглядам, то поняла что ей надо самой!
-Я хочу родить ребеночка, которого назову просто Сыном. Пусть его зовут люди, как хотят, а я буду его звать Сынок! А он мне будет писать письма, и слать эсэмэски по телефону: «Мамочка, Привет! Как ты себя чувствуешь! У меня все хорошо! Буду дома в пять часов!»
 Я куплю ему красный мяч, а себе куплю брошку! А когда он подрастет, можно будет ему подарить самокат! И еще мы обязательно заведем дома собаку. И когда у меня будет бессонница, я буду выходить с ней на улицу и долго-долго гулять по ночному городу!

Вы можете не поверить, но случилось все именно так! Потому что такие мысли любит подслушивать Бог!

Вечер 3 ноября 2007. На Хавской.

Послесловие
Сегодня, 17 января 2009г. перечел рассказик и меня пробила слеза. Я не испытывал такого интенсива чувств, когда писал. А вот теперь после прочтения сижу на диване и утераю слезу. Когда писал, то во многом все это был романтический вымысел опущеный на нашу грешную землю. Тогда мне очень хотелось чтобы так было в жизни.
Автор.