Одержимый

На зимние каникулы в гости к дедушке приехала внучка. В один из декабрьских дней они собрались в лес на лыжную прогулку.
День выдался серенький. Снега было немного, но зато он мало проваливался, и ехать было легко.
По мере удаления от села на снегу стали появляться следы то одних, то других обитателей леса. Внучка спрашивала, чьи это следы, а я ей отвечал. В связи с этим мне и вспомнилась история одного из жителей деревни Сороки, произошедшая несколько десятков лет назад…
…На краю деревни в небольшом, но добротном доме жил лесник Михалыч. Так кликали его люди, а на самом деле звали лесника Владимиром Михайловичем, а его жену – Елизаветой Владимировной. Подрастали у них две дочки-погодки: Саша и Маша.
Лесник Михалыч трудился в лесничестве и заодно приглядывал за обитателями леса. Его жена работала дояркой, но и она, и дочери во всём помогали главе семейства – хозяйство у того было большое. Наступала весна, и Михалыча в резиновых сапогах можно было видеть на протоках, а по вечерам – с ружьём на плече. Лучше его лес никто не знал, и если случалось кому заблудиться, то за помощью шли сразу к нему.
Увлекался Михалыч и сбором грибов да ягод; ягоды собирал вовремя, а не тогда, когда чуть покраснеют. А какой он был охотник – так это отдельная история. Михалыч держал по несколько собак разных охотничьих пород, которые были приучены к дому и никогда не бегали по улице без присмотра.
Хозяином Михалыч был домовитым, имел рядом с домом сараи и сарайчики для всякой живности. Гости с интересом рассматривали чучела его охотничьих трофеев – лисицы, енота, рога лося, и после таких просмотров уже никогда не путали глухаря с тетеревом. Было в его коллекции и чучело большеглазой совы, да и много чего ещё.
В огороде у этого лесника, большого любителя природы, стояли ульи, в чём нет ничего удивительного. Но и жило несколько семей шмелей, мёд от которых, в небольшом количестве, можно было попробовать. Он отличался от пчелиного: густой, прозрачный, как роса, с чуть кисловатым привкусом клевера.
Вот о его хозяйстве я рассказал, а о нём самом и забыл. Это был мужчина средних лет, среднего роста с чуть усталым взглядом и доброй улыбкой. Его знания о лесе были поистине безграничны, словно природа открыла ему все свои тайны. Но, как известно, всё это даётся великим трудом.
Вспомнился случай. Зашёл к нему как-то сосед – посидеть, посоветоваться. Проходя по террасе, он увидел, как кошка ела подвешенного кабана, и с сожалением высказал это хозяину. А Михалыч ответил ему с улыбкой: «Пусть ест, всего-то не съест», и перешёл на другую тему.
Сам Михалыч в лесу не баловал и другим не давал, за что заслужил уважение односельчан. Он всегда говорил: «Я же природу защищаю».
Но, однако, каким бы честным не был человек, а лукавый его всё равно искушает. Завёл Михалыч подсадных уток. Стали к нему приезжать городские охотники не из простых на редких в те времена «уазиках».
Вначале вроде ничего, но потом всё чаще стали заезжать гости, и не только весной да осенью. А после охот в доме были слышны гармонь и весёлое пение. Да и как не быть веселью в доме у такого человека: и знаток леса он, и собаки у него прекрасные – с такими и ружья не надо. Сколько всё это продолжалось – не знаю, но вот что произошло дальше.
Во время одного из посещений Михалыч пообещал одному большому начальнику добыть кабана. Да не какого-нибудь, а самого что ни на есть крупного. К охоте он подготовился основательно: выбрал место, смастырил подкормку и стал туда наведываться. Видели, что стал подходить к ней этот диковинный зверь – время-то было - уже январь, пора крещенских морозов.
Но ничего не могло остановить Михалыча. Он слов на ветер не бросал: если сказал – то сделает. Вот и стал он всё чаще наведываться к этой кормушке. Одну ночь просидел – вышли покормиться одни сеголетки; на следующий день просидел половину  ночи, а зверь где-то рядом фыркает, но не выходит.
Вот и решил он на третий день идти. Жена говорила ему: куда ты пойдешь, мороз к тридцати жмёт, а постоять или посидеть – пробирает насквозь. Но он как не слышал.
…Луна светила как днём, кругом все знакомо, скоро и засидка. Звезды сияют, снег искрится, и какая-то стоит вокруг звенящая тишина (а в морозы это часто бывает). Ничего не шелохнется; всё словно в оцепенении и чего-то ждёт.
Вот она и засидка. Залез, устроился поудобнее, но что-то быстро холод начал забирать. Ему бы домой, на печку, а он – нет. И тут вдалеке раздалось: шир, шир по снегу. И на поляну к кормушке выбежали два сеголетка и стали, толкая друг друга, поедать угощение.
Внезапно раздалось фырканье, на миг всё затихло, и мирно поедающие корм кабаны вмиг исчезли. Наступила тишина; Михалычу слышно было лишь, как бьется его сердце, и ничего больше. А через какое-то короткое время послышалось фырканье то справа, то слева. Но шевелиться было нельзя, хотя Михалыч уже не мог держать ружья – руки и ноги закоченели.
Он не помнил, как слез с дерева, как ехал домой в белом халате в тридцатиградусный мороз, но никогда не забудет, как лёгкая тень скользила сбоку…
В ту ночь Михалыч, видимо, сильно застудился, что-то важное в себе повредил. Врачи помочь ему оказались бессильны, и лесник три года лежал, не вставая с постели. Все его так называемые друзья к нему дорогу забыли; у таких ведь нужен пока нужен, а там прилепятся к другому, третьему, им ведь все равно, где и с кем петь песни.
Вот так, в безлюдье, и подошла к концу жизнь Михалыча. Умирал он в сознании и часто вслух спрашивал: Господи, что я такого сделал, что ты не хочешь меня брать? Видимо, права пословица, говорящая: «Возьми на пропитание, а не на развлечение». В жизни-то за всё приходится платить свою цену, и не только за ошибки молодости...
Проехав ещё немного по лесу и видя, что внучка устала, мы вернулись домой. В небе уже начали появляться мигающие звёзды, мороз усиливался. И мне отчего-то вдруг очень захотелось сказать: «Михалыч, не ходи, посиди дома».