В начале было Слово

– ...да, не могу я, – простонал инквизитор, – разделять целое! Я пока ещё психически нормален, я пока ещё личность! Для меня имеет значение человек как таковой, а не то, что остаётся от него по прошествии нормального цикла гниения!
– Ты понимаешь, – еретик сожалеюще поджал нижнюю губу и прижмурился, – норовя собрать полную картину, ты рискуешь увязнуть в достоверном обилии, не дойдя до хоть сколько–нибудь содержательной части. Зачем тебе физиология и бормотание? Ты разве собственной своей физиологией не удовлетворён вполне? А формула отбора – это формула прекрасного. Факты прекрасны – поэтому достоверны.
– Да? – рассвирепел инквизитор и, дёрнувши головою, закричал на еретика тонким, бабьим совсем голосом. – А вот для меня, представь, факт достоверен, и только потому прекрасен. А прекрасная недостоверность уродлива, поскольку она – ложь!
– Нельзя лгать! Нельзя! Понимаешь? Природа не содержит лжи. Ложь – это привнесение. Она – от Дьявола. Любая. А ложь прекрасная – уже искушение, уже – прелесть! Понял?
– Прекрасен ли Парфенон? – холодно спросил еретик и, выдержав паузу, добил инквизитора. – Давай попробуем узнать, греховен ли был строитель его? Ах, невозможно? Тогда – срыть его, снести к чёртовой бабке, раскатать по камушку!
– Он искупил все грехи свои, оставив Парфенон, – суди же ты по результату!
– Прекрасное – это доказательство. Доказательство познаваемости мира. Доказательство душ человеческих. Доказательство давно ушедших за пределы земного душ. Единственное доказательство того, что люди в чём-то ещё ангелы.
Растерянный инквизитор вскочил с кресла своего и, сутулясь, прошагал до стены, а потом вернулся обратно, не отрывая взгляда от каменных плит под ногами. Он хотел даже возразить, и рот открыл уже, да махнул рукой в отчаянье – что тут возразишь?
И только потом, не скоро, у себя уже, перед зеркалом стоя, шипел он, пожирая глазами отражение своё:
– Парфенон – это доказательство гордыни! Вот что, уважаемый!

Знания нет – есть тайная рифма накопленных символов, есть приверженность.
Инженер – это фикция, имя, это – конторщик природы, писарь проверенного, но непознанного. Мы никогда не узнаем прошлого, даже если сумеем УВИДЕТЬ его. Никто и никогда не сумеет увидеть ВСЕГО СУЩЕГО, как РЕЗУЛЬТАТ ВСЕГО ПРЕДШЕСТВОВАВШЕГО. Мы знаем только СВОЁ, и даже это не можем назвать РЕЗУЛЬТАТОМ, потому что жизнь продолжается, потому что девчонки рожают детей, не спрося на то разрешения. Истину может дать только конец истории, не приведи господи дожить до него.
Вот и культура, как средство коммуникации, вполне не познана ещё и убожество механизма этого весьма возможно умиляет высшие разумные существа, буде населяют таковые вселенную нашу, и чьи трехмерные полуденные тени мерещатся нам на обширных границах того, что называем мы ОБИТАЕМЫМ МИРОМ. С помощью культуры мы как–то пытаемся говорить с жившими до нас и с теми, кто будет жить после, но что именно сказали те, первые, и как на самом деле поймут нас вторые – неведомо. Культура – это телефон, но в её трубке сидит кто-то третий.

Вначале было СЛОВО.
Отсюда делается вывод о первичности литературы, и обаятельнейший актёр, Айболит и Кот Базилио, будет горячо толковать о том, что просто факт – это ничто, достоверен только ПРЕКРАСНЫЙ ФАКТ. Россия верит, Россия больна, она заражена ересью человекобожия. Для неё литература – это СЛОВО, а Божьи уста – говорящий рот.
Любое искусство – это искусство подчинения, сначала – мироощущению художника, а, значит, – это искусство управления. Достоверный факт – обыденный факт, а любой художник производит выбор и отделение, он работает над привлекательностью, над тем, чтобы его смотрели, а, стало быть, над недостоверностью. Истина обязана быть обыкновенной, ибо она должна объять то, что есть. Она, как воздух, никакая.
Любой художник ищет инструменты подчинения и бескорыстно отдаёт их затем первому встречному. Любой художник создаёт структуру управления, в которую войти может каждый.
Вначале было СЛОВО.
Опять наименование неточно и, увы, единственно.
Вначале была МЫСЛЬ. А ещё точнее – ЗАМЫСЕЛ, объявший мироздание, в котором великолепный хаос величественно позволил появиться в себе логике и равновесию, а следом и поверх – ещё более грандиозному гену разбалансированности, незаконченности. И только потом, когда ВСЁ УЖЕ БЫЛО, появилось СЛОВО. Божьей кукле, слепленной из подручного материала на заштатной планетке, разрешено было НАЗЫВАТЬ, и называть ТО, ЧТО ОНА МОГЛА УВИДЕТЬ. После чего кукла божья научилась ещё называть ТО, ЧТО ОНА МОГЛА ВЫДУМАТЬ, и решила, что проникла в тайны великие. Литература возникла из того же материала.
СЛОВО возникло потом, после того, как ЗАМЫСЕЛ был воплощён ИЗОБРЕТАТЕЛЕМ, и те, кто никогда не занимался ДЕЛОМ, действительно не имеют иной связи с миром и его изобретателем, кроме СЛОВА. И забыто в землях сих напрочь, что человек, НАЗЫВАЯ, берёт на себя ответственность по велению Божьему, полную ответственность, – СЛОВО Сатаны привлекательней СЛОВА Божьего, оно безответственно.

...поскольку ЗАМЫСЕЛ предполагает ОСУЩЕСТВЛЕНИЕ, воплощение в веществе. СЛОВО же предполагает ВПЕЧАТЛЕНИЕ, которое тоже может воплотиться в веществе, но в виде ИСКАЖЕНИЯ ЗАМЫСЛА, потому что слово ВСЕГДА не точно, и ВСЕГДА имеет между собой и результатом своим звено непредсказуемости – ВПЕЧАТЛЕНИЕ. СЛОВО лишено бесстрастия ФОРМУЛЫ. И, скорее всего, ОНО и нужно–то для того, чтобы вносить СЛУЧАЙНОСТЬ в созидание. Помимо прямо заявленного назначения – передачи информации, с которым СЛОВО, надо отдать должное, иногда справляется. Но искажение – это мутация, это – развитие, это – поиск, если, конечно ВДОХНОВЕНИЕ не путается с ОЗАРЕНИЕМ, а, хуже того, – с ОТКРОВЕНИЕМ.

Постороние имена влетели вдруг в замкнутое пространство сна: «Россия. Лета. – шепнуло над ними. – Лорелея...»
И тогда произошло ужасное – зеркала исчезли, оставив инквизитора и еретика наедине друг с другом в огромном сумеречном зале, наполненном убыстряющимся говором множества тихих, но пристальных голосов. Неодолимою силой потащило их друг к другу, нелепо вскинулся и вытянул руки инквизитор, ощерясь, согнулся еретик. Им не за что было уцепиться, не во что упереться им было: в огромном зале не было ничего. Нечеловечьим уже скрипом и кашлем исказились последние их слова, вытаращенные глаза инквизитора мелькнули в медленных судорогах обретающего единство тела, оттопыренные губы еретика пропали в складках и связках неведомого никому существа, дёргающегося и мычащего среди хохотков и высвистов в сумерках Обойдённого Мира. Чрезмерные руки и тяжёлые жабры выдавились из тела этого, многослойными выростами и гребнями покрыло ему спину, обрубок хвоста выперло между оплывших ног, и вытаращились глаза слепыми сфероидами эмбриона над крохотным и скорбно поджатым ртом.
И успокоился Обойдённый Мир, завершив создание своё.
Чудовище повело вокруг слепым своим ликом и сделало первый шаг, потом шагнуло ещё и ещё, и – оборотилось. Уста его разжались, и голос смертельно уставшего, а, возможно, и безнадёжно больного человека произнёс: «Прощайте...»
И чудовище побрело в бесконечный свой путь, не оглядываясь уже.

Пропаду среди вечного сна,
Среди смертного хлада.
Не гляди ты родная страна
На смердящего гада.
Только пил, да гулял, да плясал
Среди блуда и кала...

...ритмично читал ему вслед глухой и как будто бы насмешливый Голос Обойдённого Мира, «...позабыли, позабыли, позабыли...» – хихикнуло рядом тонко, по-птичьи, перебив чтеца...

...И руками вовсю потрясал,
Не жалея кимвала,
И топтал я твою красоту
И твои самоцветы...
Умереть бы в далёком скиту
У застывшей планеты...

Прощайте...