42. Чудо

                Когда уже — почти,
                И видна грань,
                Нисходят светлые лучи
                В заснеженную рань,
                Прося забыть печаль
                И бедам улыбнуться,
                Вручая дня Грааль
                И силы, чтоб вернуться.

          Было это золотом в глазах, когда дракониха осень роняла желтую чешую, когда в лужах неважно куда улетали птицы и серые облака, когда в садоводствах кончалась жизнь и не гремели уж громы, а может этого и не было. Я назвал хоббита сторожем газовых баллонов, хотя уверен, сам он до сих пор считает себя их Хранителем и еще — Смотрителем газовой станции.

          Сооружение из красного дерева, имевшее рубероидную крышу, возвышалось на черном деревянном помосте и тонуло в кустах черноплодной рябины. По четырем сторонам света из кустов минаретами в небо торчали штыки грозозащитных пик. К входу вели шаткие ступеньки, скользкие от давленых ягод.
          В помещении стояли сумерки, пахло сладко весной и газом, в темном углу висела икона. Где жил сторож и что делал среди пыльных сосудов и манометров — я не знаю, а ветер не говорил.

          В свободное от работы время, а его было предостаточно, смотритель садился на видавший дороги белый велосипед и уезжал к реке. У велосипеда проворачивались педали, — вы знаете. Стоя на берегу, можно было подолгу любоваться пенными бурунами на порогах реки и слушать исключительную тишину.
          Заратуштра зашептала, зашипело, как только в ночи бьют в небо пламенные (плазменные) фонтаны человеческих душ, — огненных душ.

          На мосту из толстых бревен, связанных стальным тросом, необходимо часами стоять сопричастным движению вселенной, плавно вплывать в встающую вечернюю мглу капельками тумана, быть единственным, огромным и таким беспомощным. А еще — чувствовать все эти циклические шестеренки, вздыхать и легонько покачивать седой головой.
          А в прибрежных липах рождалось осеннее волшебство, там в тумане — зыбкое, неясное, со вкусом миндаля. И ветер, как дитя, качал колыбель спящего волшебства — молча.

          Хранитель вернулся на станцию, хотя мог этого и не делать или прийти в следующий раз. Просто все движутся куда-то туда и обратно, и даже "ветер возвращается на круги своя", — но не пели птицы в кустах осенней черноплодки. Так говорил Заратустра, говорил для всех и ни для кого — никого вокруг на несколько десятков километров.

          Всю ночь на тридцать второе сентября неистовствовала буря, взрывая гардины и ослепляя черноту вспышками молний, а спал я обнаженный, с распахнутым окном: это был ужасный ноябрь, дождь шел с утра и до утра, — все было пропитано прогорклым туманом, и дня не существовало в серых сумерках, и мне казалось — и меня нет.
          Казалось, ощетинившееся существо шевелится и перемешивается, сохраняя зловещую пульсирующую немоту, и чтобы разорвать эти оковы достаточно лишь крикнуть в распахнутую ночь, но я не знал слов…
          — Фродо, Фродо!

          И утро разбудило меня, и я был, и был свет. Луч его коснулся моих глаз, белая голубка ворковала на подоконнике, ослепительная, как снег зим, — и я знал уже, что мне предстоит предпринять сегодня.
          Я проворно начал собираться в дорогу, ибо времени было не так много — всего шесть утра…
         
          Под мостом из толстых бревен, связанных стальным тросом, в прибрежных липах, там, — в тумане со вкусом миндаля, колыбель проснувшегося волшебства превращалась в ладью…
          — Фродо, река впадает в море (или озеро)!

          По мертвенным водам то ли моря, то ли озера медленно плывет ладья, раздвигая туманную пелену. На носу сидит огромный седой филин и играет на лютне — забвением звучат ледяные переборы.
          — Эй, капитан, ты весело играешь! — почти шепчет пилигрим, закрываясь капюшоном.

          В голове роятся рифмы, а это значит — плохо дело, не найдем дороги, и письма сюда не доходят. Холодным обручем обхватывает грудь, проникая все глубже, боль. Кажется, время остановилось, и течение совсем не движет ладью, и выхода нет (да не повторится).
         
          Но что это?! — возле мачты вдруг засверкали огоньки, и вот уже рыжая девушка в берете небесного цвета протягивает пилигриму огромный золотой мандарин, а сама тает на глазах, рассыпаясь веселыми звездочками.

          Пилигрим прижимает мандарин, подаренный ангелом (в последний миг пилигрим заметил крылья), к груди и, уже согретый им, наконец, очищает его. Мандарин прыгает прямо в небо, озаряя золотом все вокруг, разгоняя прогорклый туман, наполняя все своим ароматом.
          — Эх-эй!

          Филин встрепенулся, выронил лютню; цветущий плющ увил мачту, мобильник зазвонил, а вдали показался берег — и вот он все ближе и ближе, где ждали все те, кто был дорог. Они бегали друг за другом, играя в чехарду, хлопали в ладоши и смеялись — и было отчего, ведь в небе плясало Солнце-мандарин, — солнцем в зеленых глазах Лилиты, которую сейчас обнимаю!