Новая жизнь 9-22

                НЕМНОГО О СЕМЬЕ, С КОТОРОЙ ПОРОДНИЛСЯ ДЕД ФЕДОТ
                (Воспоминания Деляры Прошуниной, снохи Федота Кондратьевича.
                Написаны в конце 90-х годов.)

                (9/22) Новая жизнь

     Вдруг однажды наш дом наполнился "московским" запахом. Кто-то раскапывал нашу солому. Мы высунули головы. Скромно, но все равно очень хорошо одетая и замечательно красивая женщина смотрела на нас.
     -Вылезайте!- скомандовала она.- Я Мариам. Сейчас пойдем к жене коменданта.
     Мы были в такой апатии, что молча подчинились. Она отряхнула с нас солому. Велела причесаться. И повела.
     О чем они говорили, точно не помню. Я сидела на скамье и дремала. Вроде бы сначала Мариам просила жену коменданта уговорить мужа отпустить нас. А мама будет каждый день приходить отмечаться. Ведь скоро зима, а мы живем под открытым небом. Потом мама попросила пожалеть ее девочку, то есть меня. И еще сказала, что все оставшиеся дни будет молиться за ее детей. Жена коменданта, изможденная женщина, держала на руках грудного ребенка, а еще четверо жались к ее ногам. Наверно, у семьи не было квартиры, и они жили в комендатуре рядом с кабинетом, где комендант принимал своих поднадзорных. Вся комната была завешена пеленками и выстиранным бельем. Мебель - двухэтажные нары и большой казенный стол. На всех предметах написанные черной краской огромные инвентарные номера. Боюсь, что у семьи коменданта условия были не намного лучше, чем у спецпереселенцев.
     После маминых слов жена коменданта встала и подошла к ней.
     -Ты веришь в Бога?- спросила она.
     Мама кивнула. Эта женщина поцеловала маму в щеку и протянула ей ребенка.
     -Подержи. Я пойду к мужу. Он тебя не обидит, не бойся.
     Какие-то мужчины перетащили наш чемодан в камеру хранения при комендатуре. Мы вышли из лагеря вместе с Мариам.
     -Куда нам теперь?- беспомощно спросила мама.
     -К себе я не могу, муж не позволит.- Мариам задумалась.
     -(Позже мы узнали, что, уже будучи высланной в Алма-Ату, она ухитрилась познакомиться с вдовцом, большим партийным чином, и стать его женой, хотя и без регистрации брака. Вступить со ссыльной в законный брак и указывать в анкете, что жена - спецпереселенка, это слишком даже для без памяти влюбленного партийного босса. Мариам узнала о нас от Хавы. Мама говорила Хаве, что она кумычка и ее девичья фамилия Аджиева. Оказалось, что дед Мариам совершал хадж, то есть ходил в Мекку, вместе с маминым отцом. И Мариам посчитала своим долгом помочь нам.)
     -У меня есть знакомая татарка. Она глубоко верующий человек. Попросим ее. Может быть, разрешит вам пожить у себя пару дней. А потом что-нибудь придумаем.
     На закрытой веранде у Патимат мы прожили почти месяц. У нас уже был опыт. Мы купили много сена. В нем тоже вскоре завелись мыши. Но мы к ним привыкли. Я отнесла в школу справку об окончании шести классов. Хотя я была отличница, приняли меня в седьмой класс неохотно. Ведь я пропустила две четверти. И они были правы, я всего раз пять сходила на уроки.
     Еще раз пришла Мариам и повела маму в горисполком. Там их приняла инспектор (или инструктор), которая занималась делами спецпереселенцев. Александра Николаевна Шелестова. Она поставила маму на учет и обещала помочь с жильем и работой, записала адрес Патимат.
     Мама начала продавать подаренную нам одежду. Ведь у нас по-прежнему не было хлебных карточек. Юбок, блузок, платьев и моего пальто хватило на месяц полуголодного существования. Теперь мы не могли выходить из дома вдвоем. Пальто осталось только одно. Да и оно стало грязным и жутко мятым, ведь стояла зима, и мы спали одетые.
     Мы опять лежали, зарывшись в сено, и дремали. Время от времени мама выходила и меняла на ближайшем базарчике ложки или простыни или юбку на лепешку. Мы съедали лепешку пополам, Патимат давала нам сколько угодно кипятку, но от него еще больше хотелось есть.
     И тут к нам пришла Александра Николаевна Шелестова. Первым делом она отправила нас в дезинфекционную камеру. Мы не обиделись такому требованию. Потому что без труда представили, какими невообразимо грязными мы выглядели. После мытья она забрала нас и привела в общежитие, где можно было переночевать одну ночь. (Господи, счастье - это спать на чистой простыне!) Потом она пересмотрела оставшуюся у нас одежду и забрала с собой. Сама все выстирала, выгладила, утром принесла. Заставила надеть.
     Александра Николаевна повела маму устраиваться на работу. Маму приняли сестрой-хозяйкой приемного покоя городской больницы и дали место в общежитии. Перед нами открывалась новая жизнь.
     Фактически теперь у нас была целая комната, правда проходная. Две комнаты задумывались, как квартира. В нашей - кухня и прихожая, во второй - спальня и гостиная. Колонка, где набирают воду, метрах в двухстах вверх по улице. Уборная - метрах в ста вниз по улице. Наши соседки, милые женщины, медсестры. Они брали сверхурочные дежурства и дома бывали очень редко. Мария Ивановна и Валя свою комнату не топили - нечем. И мы свою тоже не топили - нечем. Но Александра Николаевна принесла нам керосинку, а соседка Мария Ивановна позволила брать ее бидон для керосина. Коптилку, которую нам подарила Хава, мы принесли из лагеря.
     Голодали мы по-прежнему. Правда у нас были хлебные карточки, и мама приносила мне часть обеда, который ей полагался в больнице. Маме отдали списанный больничный халат. Когда-то он был суконным и черным, а теперь порыжел и поредел от времени. Зато мы могли вдвоем выходить на улицу. А то, когда мама уходила на работу, я лежала, теперь уже на кровати, укутавшись в разное тряпье, и пела песни или читала стихи. Книг у меня никаких не было. Да и идти было некуда.
     Наша новая жизнь не удалась. Однажды маму привели из больницы всю скрюченную и уложили на кровать рядом со мной. Она все время стонала. В приемном покое прорвало трубы. Помещение залило ледяной водой. Мама стояла в ней почти по пояс и ведром вычерпывала воду. Через полчаса она уже не могла ни разогнуться, ни шевельнуться.
     Мы опять лежали и дремали. Конечно, я могла бы сходить в больницу или обратиться к соседям, пойти к Александре Николаевне, в конце концов позвонить Мариам. До Алма-Аты я не сомневалась, что могу добиться всего, чего захочу. А теперь мне ничего не хотелось. И я никуда не пошла.
     Однажды вернулась с дежурства Валя, прошла, как всегда, мимо нашей кровати и вдруг обернулась. Не заходя к себе, она снова ушла. Валя привела заместителя главного врача больницы, которая тоже жила в этом общежитии-бараке. Вера Николаевна Михайлюк, только взглянув на нас, написала записку и попросила Валю отнести в "скорую помощь" больницы.
     Потом помню, что я лежу на какой-то каменной скамье. Сестра, делавшая мне укол, говорит:
     -Женщину мы вытащим. А у девчонки, видите, раствор не расходится. Шишкой торчит.
     -Ванну!- Крик Веры Николаевны.- В горячую воду! Теперь в холодную!
     Вера Николаевна бьет меня по щекам. "Не спи! Открой глаза! Смотри на меня!"
     Две женщины, Вера Николаевна и старшая сестра приемного покоя Таисия, поднимают меня и кладут, поддерживая голову, то в горячую, то в холодную ванну. Теребят, растирают. А мне так хотелось, чтобы меня оставили в покое, что я чуть не заплакала. (Мама слезы, да еще на людях, считала чуть ли не позором. Я видела ее плачущей всего два раза. Когда я при ней выругалась матом и когда мы получили свидетельство о смерти папы. Кстати, лживое. В нем было написано, что папа умер в 1942 году, а его, как я уже говорила, расстреляли в 1938.) Поморгав, я сдержала слезы. А Вера Николаевна обрадовалась.
     -Если хочешь, плачь на здоровье,- сказала она.- Это хороший признак.
     Оказывается, у нас с мамой от голода и недоедания развилась страшная дистрофия. Но нас вылечили. Мамин радикулит тоже стал получше. Но ей все равно дали инвалидность.