Здравствуйте! Я, вор!

                Здравствуйте! Я вор!
               
                Посвящаю деду своему Якову – убийце и спасителю. Сгинувшему
                бесследно в лагерях. 
               
               
               
                Бегство

     Город был красив. Когда-то, в конце  ХIХ века его спланировали военные топографы, и поэтому  ровные улицы, продуваемые господствующими ветрами,  дующими со снежных гор, держали в себе прохладу даже в знойные дни. Они уносили запахи жаркого лета в загородную пустошь, которую в народе называли «Дикое Поле». В этот край мало кто заглядывал. Только машины, гружённые отходами человеческого быта, заезжали и, свалив отбросы, торопливо исчезали, словно преследуемые страшными сказами об этом жутком месте.
   Город был разделён ровными прямоугольниками. Только один из районов с названием «Рабочий квартал» смотрелся радиальным солнечным кругом, лучами у которого были улицы, сходящиеся к кинотеатру, словно паутиновые нити к сидящему в центре своего мира – пауку.  Небольшие районы с многоговорящими названиями: «Шанхай», «Чомбе», «Лондон»  постепенно исчезали, хороня при этом самые бандитские закоулки. Шанхай, Чомбе и Лондон к 80-м годам прекратили своё существование. Только «Гончарка», так называемая «Гончарная крепость», жила своей закоулочностью, пугала лабиринтами переулков и ночными страхами. Остались ли в ней потомки гончаров, которые когда-то проживали на этой улице, – не скажет никто. Казалось, что стены домов были старше развалин той крепости из XIII века, которая лежала под толстым слоем земли и мусора в центре этого поселения.
      Андрюшка Сухоруков, по натуре тихий парень,  проживал в одном из небольших домиков.   Почти рассыпанный, он стоял рядом с холмом, под которым покоились развалины древней цитадели. Как и все мальчишки городских окраин, был он крепко сбит, носил затёртый, с длинным околышем, картуз, который не снимал даже, садясь за стол. К пятнадцати годам он открыто курил перед матерью и свободно мог выпить бутылку портвейна «через горлышко»,  восхищая этим малолетнюю шпану. Отец у него сгинул давно. Не выходя из повседневных запоев, так и умер на тёплом пригорке летним днём. Долго лежал на солнцепёке вниз головой. Только к вечеру мать Андрея подошла к нему и, ткнув ногой в плечо, крикнула:
      -- Вставай, ирод проклятый! Соседи уши прожужжали, что дрыхнешь на улице! Иди в хату!
      Но отец не встал. Мать не орала, не выла. Пошла к плотнику и заказала гроб. Может быть, для неё это было избавлением, а для Андрюшки – первой большой потерей.  Он впервые осознал, что такое «уже не вернётся никогда».  Отец иногда рукоприкладствовал, но так жила вся Гончарка.  Мальчишки думали, что это происходит во всём мире. И все отцы пьянствуют, бьют жен, детей и по утрам воют от вчерашнего перепоя. Умирают тихо во время красивого лета или с диким криком в уличной поножовщине. Некоторые мужики, не пережив тяжкой доли или сивушного похмелья, вешали себя на  чердаках, высунув ноги в потолочный лаз, потому что стропила были низки для долговязых «челкашей» Гончарки. В кино мальчишки ходили очень редко, и только на военные фильмы, и поэтому не видели другой жизни. Их планетой была Гончарная крепость, стены школы и сумеречные окрестности ближайшего колхозного рынка, куда они в глухие тёмные ночи бегали воровать фрукты и овощи. Радостью был широкий канал, который вырыли лопатами во время войны. Летом вся молодёжь пропадала на его глинистых берегах.
   Несмотря на тихую натуру, Андрей к восьмому классу умел неплохо драться и воровать. Но такая сумасбродная жизнь, которой жила вся Гончарка, не мешала ему любить животных, которые отвечали ему взаимностью. А беспородная псина, за привязанность прозванная Шнурок, не могла пройти мимо, не лизнув ему руку.
  Андрей заканчивал восьмой класс, когда неожиданно, не болея и не жалуясь, умерла мать. Она вечером подозвала сына и сказала: «Открой окно. Душно. Совсем нет воздуха в нашем доме!» Андрей отодвинул косую фрамугу, мать вдохнула сырого мартовского воздуха и стихла. Соседи схоронили, помянули. Смерти в Гончарке принимали как уход от опостылевшей жизни и не очень горевали об ушедших.
  Андрей кое-как дотянул до конца учебного года. Слабые трояки, которые ему выставили за экзамены, давали свободный шанс для поступления в училище. Желания учиться у него не было, но нужна была специальность и еда. Он повесил на дверь  старый замок, который открывался гвоздём, и ушёл жить в общежитие, которое ему предоставили, как сироте.
   Кормили в столовке училища плохо. Хотелось мальчишкам нормальной еды, ходить в кино и есть не только мороженое, но  иногда  распить бутылочку вермута на троих. Вечером из окон общежития было видно,  как от дверей столовой выходили работники, унося огромные сумки с продуктами. И ещё они видели, как к магазину напротив подъезжала машина, из которой заносили в подсобку ящики с вином, короба с колбасами и ещё много закрытых вьюков и коробок. Идею ограбления магазина подал Андрей.  Трое друзей, с которыми он жил в одной комнате общежития, согласились сразу. Кражу совершили субботней ночью.  Сбили простой замок. Денег, к их разочарованию, в кассе не оказалось. Набрали четыре мешка вина, продуктов и отнесли в пустой дом  на Гончарку. Пили весь день  воскресенья.  Детские организмы пьянели быстро. Даже обильная еда в виде колбасы, маринованных огурцов и шоколадных конфет не могла победить большое количество выпитого вина. Они дурачились, бахвалились друг перед другом, что нужно предпринимать «большое дело» и взять, по крайней мере, магазин, торгующий золотом. В понедельник ушли ранним  утром, прихватив с собой несколько палок колбасы и конфет для чая. К занятиям в училище не опоздали. Их отсутствия никто не заметил.
           Вечером в общежитии, вымучивая из себя учеников, все четверо сидели за столом и учили уроки. Вместе с дежурным мастером и участковым в комнату вошли ещё  двое мужчин. Один из них подошёл к тумбочке, на которой лежали куски хлеба, фантики и колбасные шкурки.
   -- Откуда колбаса? – вопрос прозвучал так, будто спрашивающий знал уже всё.
   Андрей понял первым, что они попались. До открытой двери было два шага. Никто не успел его схватить за рукав. Последнее, что он услыхал, был чей-то крик: «Далеко не уйдёшь!»
   Спрятавшись в кустах, Андрей видел, как вывели его друзей. Люди в штатском крепко держали подельников. Никто не вырывался. Из окон смотрели жители общежития.
    -- А тот, что сбежал, из Гончарки. Там у него дом бесхозный от родителей остался, -- говорил мастер подошедшему участковому.
      Андрей побежал. Он старался успеть. Успеть к дому, спрятать, уничтожить улики. И почему они прокололись так глупо? Ведь было не очень голодно. Зачем принесли колбасу, которая в магазинах была редкостью, а шоколадные конфеты  стоили столько, что ученикам из училища практически было их не купить. Можно солгать, что родственники дали. Но в это уже никто не поверит, да и проверилась бы эта ложь быстро.
    Замок, который открывался иногда  даже сам, без гвоздя, долго не поддавался. Распахнув дверь, Андрей понял, что не успеет: по всей комнате валялись колбасные шкурки, пустые винные бутылки, огрызки огурцов и фантики от шоколадных конфет. В мешках ещё было много вина и продуктов. Ему послышался шум машины. «Едут! За мной!» -- шарахнула мысль. Он схватил один из мешков и через огороды бросился в темноту. Можно было бы затеряться в лабиринтах Гончарки, но он понял, что его будут искать  у друзей, а  подводить их он не мог.  Он не знал куда  бежать, однако  внутреннее чутьё подсказало, что легче всего скрыться в Диком Поле.
               
                Дикое Поле
   Андрей мчался в чёрную густоту, принимая хлеставшие по лицу ветки за руки милиционеров, которые хотели схватить его и увезти в подземелье тюрьмы, куда он не хотел. Подбежав к каналу,  не стал уходить в обход по мосту, а прыгнул в мутную воду. Эти места он знал хорошо. Вода умерила прыть. Шёл по дну трудно и, казалось, очень долго. Глинистый берег, скользкий и крутой, сбрасывал Андрея обратно в воду, едва он добирался до сухой тропы. Догадался оставить мешок повыше и выбраться. Лёжа на животе, вытащил припасы и уже спокойно побрёл дальше. Намокшая кладь стала тяжелее вдвое, но Андрей думал о завтрашнем дне: «Еды хватит на неделю, а дальше время покажет, как жить!»
   Город кончался перед объездной дорогой. На Диком Поле вольная вода рыла глубокие канавы, вымывая крупные валуны. Иногда в крутом обрыве обнажались осколки глиняной посуды, а то и изрубленные человеческие скелеты -- отголоски неспокойной истории этих краёв. Позади  сплошным огнём светился город. Впереди лежало  Дикое Поле -- так город называл огромную свалку. Наезженная колея матово проступала между смрадных куч, которые сбрасывали не довозя до  разрешённого складирования мусора.
   -- Здесь  меня вряд ли кто будет искать. Сейчас сентябрь. Осень  переживу, а там, может быть, всё забудется, -- наивно думал он.
    Взобравшись на пригорок, Андрей впереди увидел костёр.
     -- Пастухи, наверное. В ночном. Можно попроситься к ним! – подумал он, вспомнив пересказ учителя   тургеневских рассказов. Сам же не очень любил читать.
    Но когда вгляделся и при свете взошедшей луны различил огромные кучи мусора, в осколках стекла которого отражались точки костра,  понял, что кони в этом «поле» не могут жить. Послышалось далёкое рычание. Он оглянулся: со стороны дороги шло несколько собак. За дорогой оставалась прошлая жизнь.
     Андрей побежал, мокрый мешок больно бил по спине доньями бутылок. Псы, приняв его за добычу, побежали следом. Ведь с детства все мальчишки знали, что нельзя убегать от любого зверя! Почуяв слабину противника, он обязательно побежит вслед. Впереди, с правой стороны, совсем близко послышалось рычание.
    Костёр был уже рядом. Чёрные тени сидели вокруг яркого пламени. Из голов силуэтов выходил сигаретный дым, который в противоположность людям имел синий отсвет.
    -- А-а-а! Помогите! – закричал Андрей, когда сзади, совсем рядом, послышался задыхающийся рык. Он бросил мешок и облегченный устремился к пламени.
    Одичавшие собаки никогда не лаяли, этим приближая себя к своим предкам – волкам.  Они всё делали молча. Могли только рычать, выть и драться, особенно при дележе добычи. Колбасный дух остановил их, и они роем бросились к мешку.
   От костра отделилась фигура человека. Похожая на палицу дубина медленно поднялась над головой. Раздался оглушительный человеческий крик. Собаки, словно споткнувшись о накатывающийся громкоголосый человечий вопль, мигом смолкли и попятились от мешка, пахнущего едой. Навстречу Андрею, помахивая дубиной над головой, шёл огромный верзила.
   -- А ну стоять! Кто таков? – хриплый голос, с примесью перегара, прорычал в лицо.
   -- Дядя! Я Андрей! Спасите! Там мешок! В нём продукты и вино.
   Эти слова услыхали все. Человек с дубиной бросился на собачью стаю. Послышались тупые удары. Рёв человека смешался с собачьим воем. Будто из глубины костра   повыскакивали люди. У каждого в руках была  палка. Вскоре собачий стон превратился в неразборчивое поскуливание  и очень быстро затих, отдаваясь далёким повизгиванием из темноты.
   Первый мужчина поднял мешок. Подошёл к костру, поставил его на землю.
   -- Кто таков? Откуда? И не ершись, говори!
   -- Андрей я. Из училища.
    Послышались хриплые смешки.
   -- Студентик! Заблудился?
   Вокруг костра начали усаживаться. Андрей заметил грузного мужчину с седой окладистой бородой, который даже не вставал гонять собак. Он полулежал на огромном матрасе и курил. Остальные продолжали бросать в сторону Андрея колкие шуточки.
    -- А что, паря, чистенький ты какой! Небось, маменька обувает, одевает? – спросил  грязноватый парень с птичьим лицом и высоким заострённым черепом, из которого торчали редкие пепельно-ржавые волосы. Между худых  небритых щёк  выделялся чёрным провалом беззубый рот.
   -- Нет мамки у меня. И папки нет! – Андрей понял, что попал к бездомным бродягам, про которых иногда говорили в училище, будто питаются человечиной  неосторожных прохожих, забредающих в Дикое Поле.
    -- Ну, говори! Говори! Зачем? Зачем пришёл? Что? Что надо? Ты, Фусан , будешь  «толочь черёмуху» , быстро «наркоз введём» , – скороговоркой,  путано повизгивая говорил вертлявый мальчишка, по виду самый молодой из группы. Он изо всех сил старался походить на блатного и щеголял перед старшими.
     -- А ну заглохните! – подал голос бородатый. – Подь сюда! – было видно, что он главенствует в этой разномастной команде.
     Андрей подошёл.
     -- Что в мешке?
     -- Продукты и вино! – Только успел Андрей произнести слово «вино», как наступила  тишина. Даже костёр, кажется, притих, выбрасывая  искры  в ночь.
     -- Открой! – произнёс бородатый.
     Андрей начал выкладывать содержимое поклажи. Когда первая бутылка с вином легла около костра, по толпе  прошёл вздох. Андрей сразу превратился в «волхва, дарующего  подарки».
    Рядом с  бутылками легли десять кружков колбасы, три коробки конфет и четыре банки консервов. Было видно, что некоторые из стоящих и сидящих здесь впервые видели такое богатство. Довольствуясь огрызком надкушенного помидора, найденного в мусорной куче, сейчас эта гора продуктов казалась сказочным призраком.
     -- Рассказывай! Всё рассказывай! И не думай сбрехать! Если соврёшь – сразу пойму! Оторву голову и дам в руки поиграть! – бородатый приподнял и показал Андрею увесистую дубину, которая лежала у правой ноги. На поясе у него висели ножны, из которых торчала красивая рукоять ножа.
    Андрей и не думал что-либо утаивать. Его история, особенно об ограблении магазина и побеге, вызвала всеобщее одобрение. Заканчивая рассказ, он грустно произнёс: «Жаль! В доме много продуктов и вина осталось. Менты заберут!»
    Вожак прореагировал мгновенно.
     -- Дохляк! Жмурый!  Быстро по глотку вина и с пацаном к его хате канайте . Может, ментов сегодня не будет. И даже будут – они не должны всё забрать, ревизию к утру из магазина будут ждать. На рожон не лезьте. Оприходуете хату и сюда быстро, -- он обратился к   беззубому худому парню и высокому черноволосому верзиле, у которого немытые пряди  спадали на давно нестиранный  поношенный пиджак.
     Услыхав наказ, Жмурый поднял бутылку, зубами сорвал пробку и припал жадным ртом. Дохляк тряс руками и твердил: «Оставь! Оставь!»
    -- На, добивай! – Жмурый оторвался от горлышка и вложил в тряскую руку Дохляка половину отпитой бутылки: -- Не боись! Не обижу!
    Остальная часть ждала команды.
     -- Ну, всё! Заправились? Вперёд! Да шевелите копытами! Без задержек! И если узнаю, что глушили по пути из припасов – посажу на кол! Будете у меня жрать пирожки с гвоздями целый месяц! Ясно? – скомандовал вожак.
     -- Понятно, Абакумыч! – ответил Дохляк. – Пошли, пацан!
     Когда три силуэта утонули в темноте, Абакумыч крикнул в ночь: «Жмурый, возьми фомку . Если менты были – они, как пить дать, свой замок повесили!»
               
                Новая добыча
   
   К дому на Гончарку подходили огородами. В окнах горел свет, и ярче его вспыхивали блики фотовспышки. Они вылетали резкими снопами в ночь и, спотыкаясь о крону деревьев, высвечивали дрожащие листья. Гончарка, как всегда, затихала рано. Старые люди, уставшие от жизни, старались быстрее  уйти в беспамятство сна.  А молодёжь ещё не вернулась с попоек, гулянок и ночных набегов на далёкие магазины. Она соблюдала  закон – «не воруй у соседа!». А если кто уже и вернулся, при виде милицейской машины шаги становились  тише дыхания кошки.
   -- Опоздали! – понуро сказал Андрей.
   -- Ша! Подождём! Как сказал Абакумыч, могут харч не забрать, – прошептал Жмурый и плотно приложил сухую коренастую  ладонь на рот Андрея, – молчи, Щегол.
   Из кустов вдруг выскочила собака и, поскуливая, бросилась к ногам Андрея. Он высвободился из твёрдой руки Жмурого и опустился на колено. Обнял пса и зашептал: «Тихо, Шнурок! Тихо!».
   В это время отворилась дверь дома, и во дворе появилась высокая фигура в милицейской форме.
     -- Сержант, опечатайте. Завтра утром возьмём людей из ограбленного магазина, пусть опознают и сделают ревизию, -- скомандовал  вышедший милиционер, этим подтверждая догадку вожака.
     Из двери начали выходить люди в гражданской одежде. 
    Андрей дрожал. Жмурый опять  зажал ему рот. Шептал: «Пусть уедут. Заберём остальное!»
    Когда в милицейской машине зажегся свет, Андрей увидел на заднем сиденье  мальчишку. Значит, кто-то из его друзей показал  дом. Впрочем он не осуждал никого, адрес всё равно  был известен в училище. Теперь всё  было сосредоточено на  спасении. Пока своё избавление от ареста Андрей видел  в Диком Поле, на которое  пришёл с выкупом в виде вина и колбасы. Было видно, что у каждого жителя этих мест грехов на Земле было во сто крат больше, чем его кража. Сейчас они заберут остальные припасы, и Андрей автоматически станет своим в этой ватаге бродяг и воров. Он совершит повторную кражу уже украденных продуктов.  «У кого теперь я ворую: у себя, у милиции или опять у государства? И если его поймают, как будет считаться кража? Второй или вторичной? А не всё ли равно? И как к этому отнесётся правосудие?» Мысли получались умные. Он почувствовал, что за один только сегодняшний день стал взрослее. Не в биологическом смысле,  как взрослеют обычные дети, а по какому-то другому принципу, который продиктовал сегодняшний случай! Андрей почему-то считал украденное своим и жестом благородного богача делился с бродягами, которые предоставят кров.
     Замок на двери был другой. Между коробкой и дверью было наклеено несколько бумажек с печатями. Жмурый ковырнул замок небольшим ломиком и дёрнул за ручку. Три мешка стояли посредине комнаты. Андрей, стоя в проёме двери, произнёс: «Всё было под кроватью. Вытащили».
    -- Ну и что! Нам не нагибаться! – хохотнул    Дохляк.
    -- Шевели копытами! -- прикрикнул Жмурый. – Взяли по мешку и уходим.
    На столе тикал будильник -- время показывало три часа утра. Андрей кинул его в мешок, посмотрел на вешалку, где висело зимнее пальто,  потянулся к нему рукой.
    -- Оставь мелочь. Этого добра у нас много. Подберём тебе  самый модный гардероб. Не утяжеляй багаж, -- сказал Жмурый, -- уходим!
    Тогда, в день ограбления, в порыве спешки и воровского азарта поклажа вообще не почувствовалась, а сейчас вес ощущался.
   Шнурок завилял хвостом. Не только запах колбасы тянул его к Андрею. Собачья память держала в себе доброту этого парня, который часто кормил его. Он всегда спасался в его дворе от визгливых криков тёток и брошенных мальчишками камней.
    -- Твоя псина? – спросил Жмурый, указывая на бежавшего рядом Шнурка.
    -- Он общий. Но ко мне привык!
    -- Бери с собой,  –  произнёс Жмурый и осклабился.
    -- Шнурок, со мной! Рядом! – скомандовал Андрей. Взять с собой собаку он и сам хотел, но сомневался в её нужности. Теперь, если ему советовали, он с радостью согласился.
    Собака, поняв команду, начала бегать кругами, путаясь под ногами.
    -- А ну сгинь, сволота! – Дохляк пнул пса. Тот тихо взвизгнул и спокойно засеменил рядом.
    Вначале уходили огородами, в которых были проделаны бреши в изгородях. Канал обошли по узкому мостку и  ушли в черноту рощи. Андрей уверенно вёл группу по известным местам, да и Жмурому и Дохлому эти края были хорошо знакомы: они не привыкли ходить по проспектам и улицам. В этих кущах можно было бродить без опаски. Сюда даже днём не заглядывала милиция.
    -- Жмурый! – Дохляк заговорил заискивающе, -- может, жахнем по глотку винца? Кто узнает? Малец молчать будет! Да, пацан?
    -- Заглохни! По тебе же нас Абакумыч и вычислит! – отозвался Жмурый грубо. -- У тебя метла  сразу развязывается. Потом ни глотка не даст,  жратвы может лишить, а то и дубинкой приголубит. Придём скоро, нам за работу нальют добавки.
    Ночь кончалась. Приходило сонное утро. Запутанный в травах  росистый  туман казался Андрею осадком от вчерашней усталости дня. Как будто вся суточная людская суматоха концентрировалась в молочные сгустки и оседала в травы. За ночь отстаивалась и утихала, впитываясь в сырость земли. Андрей не чувствовал сонливости, которая приходит под утро. Наверное, нервное напряжение и насыщенный событиями день не разрешали организму устать.
               
               
                Посвящение
      Жмурый, Дохляк и Андрей подошли к костру тихо. Добычу поставили к ногам главаря.
      -- Абакумыч! Всё сделали! Полный ажур! – доложил Дохляк.
      Жмурого всегда коробило угодничество Дохляка, но он жил с ним в общей стае и открыто не возмущался.
       Когда три мешка легли рядом, вожак поднял вверх полусогнутый палец. Властно скомандовал:     «Откройте!»
       Каждый начал вынимать содержимое из своего мешка. К припасам из первого мешка легли: 15 бутылок вина, колбаса, консервы и диковинные коробки с шоколадными конфетами.
       -- Сирота! – Абакумыч позвал хранителя общака, -- оставь пять бутылок вина и пять колбас. Остальное в склад. Здесь половина Пацана. В склад! Понял?
       -- Какие проблемы? Понял! – ответил вынырнувший из темноты плотный парень, в отличие от других довольно прилично одетый.
       -- Абакумыч, на халяву поболее бы винца, – послышалось из толпы.
       -- Это не халява. Пацана доля. Пацан работал! – строго сказал вожак. – Пусть Пацан распоряжается.
       -- Да мне что! Я отдаю долю. Всю отдаю. Гуляем! – по-другому Андрей и не думал поступать. Теперь он в семье. В семье, состоящей из людей, не имеющих семьи.
       Толпа радостно загудела.
      -- Свой кореш! Молоток, Пацан! С нами не пропадёшь! Пацан прав! – послышались голоса, так легко добывшие лишний глоток вина.
       Андрей догадался, что кличка «Пацан», теперь будет его именем. Она ему нравилась. Не то, что «Дохляк». Пацан – это уже по-настоящему. А так звали не всех.
       Андрею налили первому. Он понял – так было заведено! Добытчик имел право «первого стакана». Абакумыч, как «капитан», выпивал последний.
       Разливал вино щуплый мужчина неопределённого возраста, по кличке Моргун. Его тусклые  воспалённые глаза с опухшими веками постоянно моргали. В них даже не успевали отражаться всполохи костра. Паучьи ладони плотно обхватили бутылку. Он резко опрокидывал ёмкость горлышком вниз, держал мгновение и резко поднимал. Эта виртуозность была давно оценена на просторах Дикого Поля, и Моргун оставался главным виночерпием.
       Люди, которые пили ежедневно больше, чем ели, пьянели быстро. Утренний восход постепенно разжижал ночь. Вначале засветлелся восток за дымными мусорными кучами, которые тлели всегда в своей выпотрошенной глубине. Почти прозрачный  тонкий дым, пахнущий крематорной горечью, выползал через грязь и уходил в светлеющее небо.
      Вожак оставался в недвижимой позе. Он постоянно курил и поглядывал исподлобья на загулявших подданных. Абакумыч хмелел, но вида не показывал. Он смотрел на Андрея, и ему становилось страшно, что ещё один маленький человечек попал в их стаю, откуда трудно уйти. Ему хотелось, чтобы он ушёл, пока его не засосала  жизнь, которую «жизнью» не назовёшь. Абакумыч думал, как помочь пацану не втянуться в ложную вольность.
    -- А ну подь ко мне! – Абакумыч подозвал Андрея, -- сядь рядом. Скажи, есть дружки надёжные, чтоб тебе схорониться на время? Только, чтобы жили не в Гончарке. Лучше, где ни будь в соседнем селе или в другом городе.
    -- Все кореша, самые лучшие, в Гончарке. Других нет.
    -- Про родственников не спрашиваю. Даже если и имеются. Нельзя. Искать, в первую очередь, будут у них. К воровской братве отправлять тебя не хочу. Сам ушёл от них. Они тебя быстро премудростям научат. Зона станет твоим домом. Или сам хочешь к ворам?
    -- Н-нет! Не хочу к ворам. Я и так уже – вор!
    -- Ты не вор! Ты – воришка. Щегол! Это разные вещи. Можешь ещё легко не стать вором, – Абакумыч повернулся на матрасе, поправил на коленях облезлый полушубок и крикнул в сторону костра:
    --  Моргун! Плесни нам по стакану!
     Виночерпий с готовностью наполнил два стакана и поднёс  вожаку.
      -- Давай, Андрюха, выпьем, чтобы ты не стал вором!
      Толпа, наблюдавшая за сценой, понимала, что Абакумыч не зря выпивает с Пацаном. Значит, что-то замышляет. О чём думал вожак, никто никогда из стаи не мог предугадать. Был Абакумыч умным, дерзким и жестоким. Но справедливость стояла у него на первом месте. Никто никогда не мог уличить вожака в лишнем куске хлеба или глотке вина, которые позволил бы себе человек, который был «королём свалки». Единственное, что отличало его от остальной толпы, – он не ел отбросов.
       -- Пей, Пацан! Пей! С Абакумычем выпить многие хотят, но он не со всеми пьёт! – грех с души, значит снять! Возложу его на себя. Ибо их во мне столько, что один-два грешка сошедшего с пути пацана возьму. Незаметно будет. Замолить сотнями жизней не получится, – вожак вдруг разоткровенничался с Андреем, -- за моей жизнью – грабежи, разбой и жизнь человечья.
      От выпитого вина захотелось спать. Бессонная ночь добавила дремотной тяжести. Андрей силился не уронить голову. Но Абакумыч заметил сонность Андрея и сказал:
     -- Иди туда и ляг! Там лежбище общее! -- и махнул рукой за соседнюю мусорную кучу, где в утреннем прояснении виднелись картонные стены пристанища.
      Сыроватый матрац показался Андрею мягче детской люльки. Сон мгновенно завладел телом. Без сновидений, тяжело и беспробудно уснул молодой вор.
               
                Абакумыч

  Андрей впоследствии сделал себе пристанище. Внутри навозной кучи вырыл пещеру, обложил её толстым картоном и спал в ней вместе со Шнурком. Тепло от перегноя исходило постоянно, и он знал, что и зимой он в нём не замёрзнет.
   Словно пропущенные через копировальный станок, потянулись блеклые дни существования. Распределением дневных обязанностей занимался Абакумыч. Он, как на хорошо отлаженном предприятии, распределял поутру роли на день, будто выпуская своих актёров играть придуманные сцены на арене «театра падших». Далеко  Андрея не отпускал. Когда кончились  припасы из мешков, Абакумыч сказал:
   -- С завтрашнего дня выходи на промысел, здесь на халяву не живут. Добывай как сумеешь. И запомни, если хороший куш сорвёшь, значит и в общаг кинешь по понятиям. Утаишь, всё равно узнаю и накажу. Наказываю больно. Запомни, Пацан. Пока не поздно, можешь уйти. Я отпускаю. В любое время можешь уйти. Хочешь жить честно с теми людьми – иди и живи. Я не неволю! Отсидишь срок, выйдешь на волю и живи честно!
    Андрей уходить не хотел.  Город искал маленького преступника. Его могли опознать. И поэтому задание Абакумыча было поставлено простое: шуровать мусорные кучи.
   Мусоровозы начинали приходить из города с утра. Андрей со Шнурком караулили машины у въезда к свалке, потому что никто не знал, куда она поедет. Бежали за ней до того места, где из синего кузова начнут сыпаться отходы…
    Еды первое время не находил.   Андрей  сделал  из толстой проволоки крюк. На вываленную кучу  со всех сторон набрасывались люди. Каждый обрабатывал свою часть. Драк здесь не было – всё равно более-менее ценное складировалось на общей площадке и делилось. Только съестное не распределялось. То, что могло утолить голод, – поглощалось тут же. За утаенную дорогую вещь, особенно деньги и золото, которое попадалось не так уж и редко, Абакумыч наказывал жестоко: битьё увесистой палкой считалось «лёгким поглаживанием».
    Все заметили, что главарь приблизил к себе Андрея. Была ли это какая задумка старого острожника или проснулись отцовские чувства в пустой душе пропитого тела – никто не знал. Да и сам Абакумыч не понимал, чем притянул его этот сирота.
     Он часто приглашал Андрея к своему лежбищу и рассказывал ему свою жизнь, стараясь придать к ней отвращение. Но Андрея не интересовали подробности ночных налётов на магазины и сберкассы, он восхищался живучестью рассказчика. То, что пройдя почти сорок лет ссылок и лагерей, Абакумыч не потерял человеческого облика, -- было удивительно.
    Как-то главарь позвал Моргуна и попросил принести бутылку вина. После того как выпили по стакану липкой жидкости, Абакумыч  начал рассказ: « Жизнь моя, Андрюха, просочилась как вода сквозь пальцы. Мне уже шестьдесят лет, а вроде и не жил я. Рос, словно куст репья среди колосьев пшеницы – всё ждал, когда меня вырвут, как гадкий сорняк, и бросят на свалку. В итоге так и случилось. Как падаль мы все здесь. Облеплены мухами, и нет сил согнать их даже с лица, чтобы лики свои человечьи открыть – показать, что обличье имеем людское. Даже и откроем лица – кому показывать их. Таким же, как мы?»
     - А семья была у Вас? – спросил Андрей.
      Абакумыч чуть опустил плечи. Видно, вопрос Андрея прозвучал для него столь  неожиданно, что сильный главарь как-то сник. Он начал издалека:  «Я по-настоящему даже не любил никогда. Не знакомо мне это чувство, а может, и было оно, но с чем сравнить его, не знаю. Была всякая шваль. Грязные девки, за стакан сивухи готовые отдать своё тело на растерзание. Не было ничего чистого. Да и не знаю я её – чистоту. Как она выглядит – не знаю. Для меня сказать: «Что такое чистота» -- это как слепцу от рождения объяснить что такое свет. Единственные, от всех отличимые  воспоминания остались от одного случая, но после него у меня остался особый счёт к бабьему полу. Встретил однажды женщину, скорее, она меня, под Оренбургом. Был я там на поселении. Заканчивался у меня срок. Работал на кирпичном заводе. Учётчицей у нас была Валентина – молодая, красивая. Все удивлялись, почему именно её поставили к нам – зэкам.  Можно было всяких грехов ожидать –  работали мужики, за плечами у которых было срока не менее пяти лет колоний. Валентина была одинокой, имела большой огород. Отпросила она как-то у начальства меня, чтобы помог ей по весне огород вскопать. Пошли мы с ней.  Справился я с работой до обеда – собрался уходить, чтобы к поверке успеть. Но она сказала, что начальство разрешило мне остаться у неё. Поставила бутылку на стол. Выпили, закусили. Мне было всё это как из другой жизни – дом, накрытый стол, женщина рядом. Остался я у неё ночевать. Это была единственная такая ночь  за всю мою торопливую жизнь. Утром лежал на белой подушке, рядом с женщиной, которая даже пахла незнакомо, и думал: «Вот же счастье привалило: ни конвоя, ни колючки, ни решёток. Рядом тёплая женщина – ведь есть же этакая жизнь». Поклялся, что это мой последний срок. Оставалось мне поселения всего две недели, и я строил радужные мечты, что никуда не поеду отсюда, а останусь с Валентиной. Меня, аж распирало от будущего счастья.
     Но не один я предавался красивым мечтам на Валентининой кровати. Ведь огород нужно было копать каждый год, затем поливать и убирать урожай. Валентина этого сама не делала. Когда я вернулся утром на работу, меня  сразу послали месить бетон. Ко мне подошёл Васька из наших, но с другой бригады. Мы были с ним мало знакомы. Остановился рядом: взгляд волчий, кожу на лбу собрал в вертикальную морщину, сплюнул густо.
    -- Ну, что? Как Валюшино тело? Понравилось?
   Вспомнил я, что он прошедшей зимой у неё сгребал снег с крыши.
    -- Тебе разница есть? Вали отсюда!
    Васька вытащил нож. Я мешал бетон в это время. Лопата была в руках. В аккурат по виску Ваське удар пришёлся. Забрызгал я ему голову жидким цементом. Лежит он, а сквозь бетонную жижу кровь пробивается. Капает. И последние десять лет, что за убитого Ваську дали, эта струйка душу мне резала».
    Абакумыч задумался, не глядя, по звуку, налил полный стакан вина – выпил. Андрей представил себе состояние почти вольного человека, которому вместо того, чтобы получить свободу –  поворачиваться лицом к лагерным воротам и заходить в них опять, на десять лет «несвободы», и ему стало страшно.
    -- Наговорил я тебе сегодня… Но Абакумыч не сломлен. Здоровья во мне лет на двадцать ещё хватит, если ножичком кто не полоснёт. Спать куда пойдёшь? Опять в навоз? Ну, иди. Абакумыч ещё покурит.
               
                В преддверии зимы
     Осень уже кончалась, и жители  готовились к ненавистной поре. Дожди прошли быстро – густые и долгие.
    У каждого постояльца Дикого Поля была тайная мечта – вернуться назад, в прошлое.  У всех когда-то был дом, тепло и мама. Но даже иссушённые сивухой мозги осознавали, что возврата нет. А вперёд никто не смотрел. Исход жизни был одинаков: кому-то везло умереть от удара ножа или дубины, чаще, кончины ждали в полном сознании. В это время никто рядом не находился. Умирающий укладывался в «катафалк» -- так называли место, отгороженное коробками. Оно находилось недалеко от основного лежбища.  Ставили бутылку с водой. Обречённые не ели хлеба. Дышали они в предсмертии жадно, будто запасаясь воздухом на весь период небытия. Трупы не хоронили. Зарывали в отдалённые мусорные дымящие кучи и забывали. Медленный огонь, который жил внутри, довершал пребывание человека на Земле.
     Битые в чужих подъездах, где хотели согреться; вытолканные из общественного транспорта, на котором желали ехать; отхлёстанные веником уборщицы в столовой, где желали взять  хлеба со стола – это только усиливало нежелание жить среди нормальных людей. Они могли только воровать. Воровать везде и всегда. Тихо, подло, омерзительно – всё равно руки «грязнее» не будут. Ведь они испытали уже таинство чужих карманов, липкость не своих денег, тайный блуд и презрение подобных себе. Лучше украсть, чем просить!
     Зима всегда укорачивала жизнь многих: холод и трудности в добывании пищи легко сокращали население. Заснувшие в пьяном беспамятстве, как обычно, забывали подновить костёр или сползшие одеяла давали властвовать морозу, который к восходу солнца превращал  ещё вчера тёплых людей в звонкие трупы каменной твёрдости.
    Андрей ложился спать,  обнимая Шнурка, и проваливался в сон, словно падал в мягкие отруби, как когда-то на кровать, застеленную мамкой.  Они ложились рано, долго слушая пьяные разговоры, иногда переходящие в крик и мат. Потом слышался спокойный голос Абакумыча, и всё стихало.  К зиме жители свалки выстроили небольшие клети из картона, покрыв их тряпьём, старыми одеялами и травой. У многих в жилище стояли старые аккумуляторы, найденные на свалке и державшие в себе небольшое напряжение, способное раскалить самодельную спираль.  Или спирали прикасались к вороху одеял, или зажжённая сигарета выпадала из уснувшего рта, но пожары случались часто.  Живые люди горели страшно. Рёв обречённых долго метался над смёрзшими кучами, уходил вверх к чёрному небу. Андрей  вскакивал и бежал спасать. Но огонь и ядовитый дым успевали сделать своё дело быстрее, чем приходила помощь… Трупы зарывали на окраине свалки, где постоянно шёл внутренний пожар. Огонь медленно тлел внутри, превращая в шёлковый пепел всё, что попадалось на его пути. От человеческих останков через несколько дней оставалась, не отличимая от другого сгоревшего мусора - чёрная рыхлая масса.
               
       Образ жизни и окружение подтесали Андрея под себя. Очистили память от прошлого, заставили жить настоящим: без еды, без кино, без чистоты и любви.
      Наступило голодное время. Все ждали Нового года. Захватывающие рассказы о недоеденных утках и индюках, найденных в мусорных баках, будоражили пустые желудки. Моргун, явно с долей фантазии, рассказывал, как нашёл около свалки целую батарею недопитых бутылок, а Жмурый бахвалился, что на праздник будет промышлять – грабя «мутных» . Абакумыч спокойно выслушивал пустую болтовню своих приближённых и говорил:
   -- Елку нарядим. Здесь! – указал на место, рядом с костром, -- Дохляк, ты будешь Снегурочкой.
   -- Ты что, Абакумыч?! Лишу себя жизни, чем в бабье платье оденусь! – Дохляк резанул себя по горлу, будто тренируясь перед совершением акта самоубийства.
   -- Что, испугался? Это тебе я припоминаю за прошлый Новый год, когда ты скрысятничал  добычу. Помнишь, падла, пришёл кривой и плохо спрятал два пузыря!
   -- Да я просто забыл по-пьяне!
   -- Ты знаешь! Даже суд не даёт снисхождения, если ты совершил преступление в пьяном виде!
   -- Абакумыч, каюсь, искуплю. Только в бабье платье не наряжай.
   -- Ладно, верю. Всем говорю – добычу к празднику несите хорошую. От пацанских запасов осталась лишь эта интеллигентная жратва -- конфеты, да заначка была ещё. Гульнуть надо хорошо. Не за Новый год будем пить, а за то, что выжили в старом. Все поняли?
    - Понятно, Абакумыч! – отозвалось несколько голосов.
               
                Праздник
    Пластмассовая ёлка, найденная на свалке неизвестно кем и когда, была ободранной, куцей и тонкой. Но всевозможные цветные побрякушки, детские игрушки и обрывки разномастных тряпок  сделали её похожей на праздничное украшение.  Блики от пламени костра светились в алюминиевых тарелочках и кусочках фольги. На верхушку искусственного дерева была надета бутылка с отбитым дном. Острые зубцы зелёного стекла напоминали корону Кощея Бессмертного. Боковые грани сколов особенно сильно отражали отблеск огня, и они смотрелись огранёнными бриллиантами. Эта бутафория праздника многим напомнила детство, покой, дом и ожидание перемен. Но это были лишь мгновения пьяной эйфории. Отрезвление возвращало в реальность постыдного, последнего существования. Следующий год для многих будет последним…
    Развели три костра. Между ними соорудили стол из ящиков. Покрыли его кусками картона и газет. Весь запас алкоголя Абакумыч держал возле себя,  не желая сей ценный продукт выставлять на общее обозрение жаждущей толпы. Андрей впервые за время пребывания в Диком Поле увидел такое обилие продуктов. Несколько коробок шоколадных конфет из его запасов лежали во главе стола. Украденных, скорее всего, с дачных погребов консервированных овощей было в изобилии. Печёная в костре картошка с маринованными помидорами могла быть украшением не только импровизированного стола бездомного сброда, но и любой группы вполне приличного общества, пожелавшей провести время на природе. Каждый сидел возле своей посуды.  Богатый стол не так радовал закуской, как предвкушением обильной выпивки -- единственного удовольствия, которое доставляло обман радости жизни.
    Наступление Нового года ждали, поглядывая на далёкий город, который мерцающей полосой счастливых фонарей виднелся вдали. Даже Абакумыч не носил часов, и поэтому ждали первых салютов.
     Они рванули неожиданно, будто все фонари города разом прыгнули вверх.
    -- Банкуй! – голос Абакумыча прозвучал приказом для Моргуна.
    Засуетились, задвигались тела сидящих на корточках. Сейчас. Сейчас начнут вырастать крылья. Ангелы вернутся к покинутым душам, согреют сердца, проснётся дремотная любовь к ближнему. Только совесть не будет возвращаться – она похоронена давно. Её место занято наглым стремлением – выжить любой ценой.
    Во время тоста, который сказал Абакумыч, никто не вставал. Над полосой города, который виднелся яркими точками упавших в кучу звёзд, всё летели и летели яркие ракеты. Будто люди из другой жизни подбрасыали вверх своё счастье и радость. Барьер года миновал. В тишине некоторые даже услыхали, что на окраине слышались крики «Ура!». Два разных мира, живших на одной земле, встретили общий праздник.
    К закуске мало кто тянулся, все знали, что голодный желудок быстрее опьянит тело. Мёрзла на столе печёная картошка, и даже помидорный рассол покрывался тонкими острыми льдинками.
     Андрей сидел рядом со Шнурком. Их связывала  необходимость быть вместе.  Пьянели все быстро. Когда костёр затухал, Абакумыч, не подававший признаков опьянения, кричал кому - ни будь из приближённых, и охапка заготовленных заранее обломков ящиков летела в умирающий огонь. Похожий на салют сноп искр взлетал, освещая серые лица. Гримасы губ не были похожи на улыбки. В глазах не отражался огонь, только из глубины зрачков выходила матовая освещённость, как у фосфорных бус.
   
   -- Завтра не отдыхать. Но, я не неволю – кто не хочет идти на промысел – не идите. Самый день, когда начнут недоеденное выносить, -- Абакумыч давал распоряжения, хотя сам он никогда не ел объедки. Всегда ждал, что кто-то принесёт чистый харч. И каждый старался угодить вожаку.
    Ночь, будто подыгрывая празднику, сбавила морозность. Распаренные алкоголем тела жителей Дикого Поля уже не ощущали холода. Выпито было много, но каждый знал, что будет до обессиливания рук поднимать стакан. И даже предрешение: «Выпьешь – умрёшь!», не остановит последний глоток.
    Андрей пил наравне со всеми. Уже не брезгуя, он выковыривал гнилой огурец из кучи отбросов и съедал, таким способом утоляя голод. В город он не ходил. Абакумыч разрешил жить один год, пока зарубцуется у людей память и они забудут, что Андрей – вор. Люди, может быть, и забудут, но милиция – нет!
               
                Холод
   Выходы в город после праздников действительно приносили много. Дохляк и Жмурый промышляли на воровстве. Никто не знал об их добыче – они в тишине делились своим фартом только с Абакумычем, который держал  кассу, запас продуктов и спиртного. Все видели, что вожак справедлив и никогда себе не позволял лишнего – ни вина, ни еды. Он питался и пил за общим столом со всеми: от слепого, ждущего смерти, старого вора Росомахи, до вполне упитанного и здорового Жмурого.
               
     Все знали, что после новогодних праздников лютость зимы войдёт в свою силу.  Ночные снега прикрывали пристанища, и Андрей со своей навозной кучи смотрел на это безмолвие -- ему  не верилось, что под сугробами живут люди. У них ещё тёплые тела и сердца есть. Некоторые припасали еду и не выходили в снег в течение дня, чтобы не запустить под груду тряпья холодный дух, избавиться от которого трудно. Испражнялись  прямо в своем жилище -- им казалось, что удушливый запах аммиачных паров не пускает в их приют холод.
   К середине января, когда земля и камень уравнялись в твёрдости, многие жители Дикого Поля  ушли в город. В тесноте стихийных ночлежек шла борьба за место под бетонными потными сводами теплокамер. Но в город уходили те, кто был дружен с законом и чьи фотографии не украшали заиндевелые витрины с обыденным названием «Их разыскивает милиция». На Диком Поле осталось человек десять.
               
                Смерть Росомахи
   К концу зимы население Дикого Поля сократилось. Естественный отбор шёл своим чередом.  Весна принесла общую радость – тепло. Хотя снег ещё лежал на холодной мёртвой земле, но вера в выживание была сильнее увядающих морозов.
   Костёр пугал ночь и холод. Старый вор Росомаха, уже не в силах дотянуться до стакана, приняв посуду из рук Моргуна, прохрипел, обращаясь к Абакумычу:
   -- Всё, Абакум. Славно я покуролесил в жизни. Отгулял. Отпил. Чую, кранты мне пришли. Лягу сегодня в «катафалк». Водицы поставьте. К утру не представлюсь – винца подашь.
  -- Лады, Росомаха! – главарь ответил так, будто его старый кореш уходил за покупками в магазин.
  Люди на Диком Поле привыкли к уходу живых, будто к утренним свежим заморозкам, которые ещё касались весны и по утрам покрывали землю белой нежностью.
   «Катафалк» находился недалеко от лежбища Андрея, и он утром, выпустив Шнурка, подошёл к Росомахе. Тот лежал под грудой тряпья. На его лице не было инея. Он приоткрыл глаза. Будто своими морщинистыми веками  поднимал своё тяжкое время, прожитое им за семьдесят лет, в которые уместились беспризорничество, воровские притоны, ходки в лагерь, война, штрафная рота, ранение, Победа, опять лагеря,  «Сучья война» на зоне, свобода, малины, большие деньги, снова лагеря и, как венец – нищета и прозябание среди смрада и мусора.
   -- Подойди! – прохрипел вор и с усилием согнул чёрный палец на застывшей руке, которая лежала  поверх тряпья.
   Андрей сделал шаг и остановился.
  -- Громко не могу говорить, подойди поближе, чтобы слышать меня.
  Подбежал Шнурок и потёрся о ногу Андрея.
  -- Собаки – они вернее людей. Запомни. Они никогда не предадут. Люди – мразь. Не все, конечно. А псы – это ангелы с собачьими головами. Береги пса.
  -- А что его беречь? У него врагов нет.
  -- Это ты так думаешь. Врагов нет, но есть голодные люди, для которых даже  мясо своего собрата будет в угоду. Я знавал времена, когда многодетные отцы убивали своего одного ребёнка, чтобы спасти от голода остальных. Вроде шли против божьей заповеди «Не убий», а с другой стороны – спасали другие жизни. Это необъяснимо и страшно – жестокостью и убийством спасать других. И из-за этого садились в лагеря, где с ними поступали так же, -- Росомаха шевельнул пальцем, -- иди, скажи Абакуму,  пусть Моргун винца принесёт.
   Абакумыч  сам принёс бутылку. Налил стакан и поднёс умирающему. Вино втекло в холодный, сведённый судорогой  полуоткрытый рот.
  -- Ну, славно. Всё… -- прошептал Росомаха. Тело его вытянулось, плечи прижались ближе к земле и уже из мёртвого рта вылетел вздох облегчения.

               
                Обратное бегство
 
   -- Шнурок! Шнурок! – Андрей бегал между снежных бугров и звал друга.
   В воздухе стояла чистая изморозь. Запах свалки был вморожен сам в себя и затаился. Издалека ветер донёс привкус забытого наваристого бульона. Андрей увидел синеватые, почти прозрачные струи дыма, которые поднимались за кучами белых холмиков. Он взглянул на два следа, которые уходили к нему, и пошёл по ним. На границе свалки, там, где начиналась полоса голых чёрных кустов, на валуне, спиной к нему сидел Жмурый, а Дохляк ковырял палкой в костре. В умирающем снегу лежали две бутылки дешёвого вина. На двух кирпичах стояла небольшая кастрюля, от которой исходил дразнящий и манящий запах забытой еды. Андрей уже хотел спросить про Шнурка и вдруг его будто окунули в прорубь. Жмурый сидел на… шкуре его друга. Дохляк увидел Андрея, сразу смяк, на корточках попятился назад, выставив вперёд палку, будто хотел ею защититься. Жмурый оглянулся.
   -- Ну, подходи, подходи -- пообедай своим дружком! Угостим! – Жмурый осклабился, обнажив кривые коричневые зубы.
   Андрей стоял и смотрел на три вещи: лица Дохляка, Жмурого и на рыжую шкуру Шнурка. В этот момент он перестал быть мальчишкой. Какая-то взрослая сила -- яростная, злая и дерзкая, бросила его вперёд. Он подскочил к костру. Схватил горячую кастрюлю и выплеснул варево в лицо Жмурому. Дохляк не успел увернуться, и закопчённое дно плотно легло на его щеку. От рёва Жмурого с далёких голых тополей взлетели вороны и заметались в пустом небе, пугаясь непонятного, ломающего тишину звука. Андрей ещё несколько раз ударил Дохляка кастрюлей по лицу и побежал.  Ошпаренный и ослепший Жмурый, растопырив крючковатые руки, ревел. Его вылупленные бельма уже не видели света. В  вопле не было ничего человеческого. Только звериные, бессвязные звуки, в которых булькала боль, ненависть и злость, вылетали из  обожжённого  перекошенного рта.
   
   Андрей побежал в направлении города. Второго места, где можно было скрыться, у него не было. Дикое Поле не помогло спастись ему от наказания – здесь он познал ещё большую жестокость. Более полугода нестиранная одежда не трепыхалась, а была похожа на негнущееся кожаное одеяние.
    За дорогой начинались дома. Андрей хотел представить тепло и домашний уют, но этого у него не получалось. Словно малая по размеру одежда не подходила к   выросшему тело, так и думы про комнатную чистоту и накрытый стол не желали мечтаться. Он даже не оглянулся, не бросил прощального взгляда на Дикое Поле, приютившее его на половину года. По матери и отцу так не сквернило в душе, как увиденная смерть маленького Шнурка.
     Повзрослевшим умом Андрей думал: «Ведь и Жмурый, и Дохляк когда-то были маленькими детьми. Они ведь тоже любили сдувать с одуванчиков пух и гладить маленьких собачек. Из какого грязного ушата их облили нечистотами жестокости? Почему доброта иссякает с годами? А у других, наоборот, накапливается…»
     Андрей не заметил, что подошёл к своему дому. Дверь скособочено висела на одной петле. Мебели в комнатах не было. В углу лежала куча мусора из незнакомых тряпок, битых бутылок и рваной, не его, обуви. Через окно без стёкол намело небольшой сугроб, который казался слишком чистым среди убогости и покинутости бывшего дома. Он постоял немного, подышал незнакомым, чуждым и  кислым запахом, который не перебил даже холод, резко повернулся и пошел. Он уже чётко знал, куда идти.
    Отделение милиции было не очень далеко, и Андрей радовался, что не встретил знакомых. Открыл дверь, подошёл к дежурному милиционеру и громко сказал:
    - Здравствуйте! Я -- вор!

                Александр Крячун
                Г. Смоленск. 2017 г.