Каинова печать

                *бытовая трагикомедия


«То участь всех: все жившее умрет и сквозь природу в вечность попадет». Он думал, Шекспир (Гамлет) прав. Он думал, вот так всегда: течение жизни стихийно, и если попытаешься остановить любым неправдоподобным жестом, – окончательно пропадешь. Он думал, легче жить, как скажут другие, чем задавать свой ритм. Он думал, станет счастливым, если научится плясать под глухую музыку простуженного мира.

На сцене стоял юный бунтарь с прилизанными мыслями. И только тишина спасала от неотвратимого, и только мнимая свобода мешала прокричать истину, и только поруганная любовь держала в узде весь этот микромир, не давая рассыпаться. Еще несколько ложных клятв – и чему быть, того не миновать.

Мальчик играл упрямо, но все еще как-то не вполне; и хотя его движения были грифельно отточены, и голос крепок, как плоть, промахи казались тем сильнее, чем для него самого незаметнее. Мюзиклы – вот настоящая стихия, и если попал в шторм, то берегись, но силы духа не теряй. Если актер недостаточно хорош – это невозможно скрыть: он тщетно пытается держаться на плаву и, даже захлебываясь, упорно выползает на берег. А солнце уже не греет, потому что предназначено не для него. Ты должен быть в самом центре, ни в чем не зная меры, не ведая края; никаких крайностей – это он, Владимир Иванович, успешный бизнесмен нового времени, завтрашний мэр, знал лучше всего. Потому что некогда сам… И вот восторженный юнец (о таких столько понаписано в книжках, что сложно поверить в их существование) подходит к Владимиру Ивановичу, радостно, порывисто жмет его жилистые руки и кричит, и благодарит, а будущий мэр слышит одно лишь: «То участь всех: все жившее умрет и сквозь природу в вечность попадет».
– Твоя вечность имеет смысл только потому, что я обещал спонсировать этот мюзикл, – замечает Владимир Иванович.
– О, вы не представляете, как я вам благодарен! На выборах я буду голосовать только за вас.
«То участь всех: все жившее умрет… – бубнит про себя лысеющий мужчина в щегольском пиджаке с брюшком и усталым взглядом. – А дальше что? Надо же – запамятовал».

Юля. Юлия. Юлечка. Очаровательная, полная сил, в меру упитанная, в меру бессердечная. Всегда чем-то недовольная, крикливая, похожая на медведицу. Идеал, соловьевская София, Прекрасная Дама, Вечная Женственность. Умела варить борщи, стирать носки и давать мужу звонкие оплеухи, словом, прелесть, а не женщина. Возможно, Владимир когда-нибудь был в нее влюблен, но он почему-то этого не помнил.

– Ты бы с Кирюшей поговорил, он уже третий день не выходит из комнаты, – Юлечка, скрипя половицами, щедро наливала в глубокую тарелку мужа вчерашний борщ.
– Потом, – устало отмахнулся Владимир.
Жена сощурила недовольные глазки.
– Когда это потом? Ты вообще помнишь, что у тебя есть сын? А что если он станет наркоманом?
Муж вытер мокрые усы и отодвинул тарелку – борщ пах вчерашним днем и в очередной раз напоминал о невозможности перемен. «А завтра будет тот же борщ?» – хотел бы спросить, но и так знал ответ.
– Он не станет наркоманом. Сама говоришь, из комнаты не выходит.
– Если люди узнают, как ты обращаешься с родным сыном, они за тебя не проголосуют, – Юля вылила остатки борща в банку и поставила в холодильник.
Владимир Иванович вздохнул. Постучал в дверь. Никто не отозвался. Вошел.
– Кирюша…

Сын покорял другие миры. Пусть делает, что хочет.
Владимир принялся засовывать руку в рукав -дцатилетнего пиджака, но сразу не попал: пришлось просить жену – как и всегда.
– Стой, а ты это куда собрался?
– Нужно оформить кое-какие документы перед выборами.

Зачем-то солгал. Там, за дверью, была иная жизнь, быстрой ланью ускользающая из виду, как только он, покровитель неуютного микрокосмоса, переступал через порог. И все играло, и все дышало, и кружилось в карусели неуловимых секунд, но всякий раз как-то мимо, как будто все это существовало независимо от человека и могло обходиться без него. Владимиру Ивановичу захотелось встать посреди улицы и крикнуть: «Но ведь я, есть я! Без меня вы пропадете!» Его внутренний крик заглушили детские голоса; он чуть не заплакал от этой несправедливости, от чувства, что его время уже как будто прошло, и теперь на смену придут другие, лучшие, а он умрет, и никто даже не вспомнит. Юлечка будет наливать вчерашний борщ Кирюше, а Кирюша – играть в свои компьютерные игры, и ничего не изменится, абсолютно никакого апокалипсиса, он, Владимир, – лишний.

Владимир Иванович роется в телефонной книге. Что если взять реванш и попросить у сегодняшнего дня отсрочку? Задержаться в воспоминании, как округлые капли холодного дождя задерживаются на чужих воротниках. В сердцах оттолкнуть треклятого мальчишку и сказать отчетливо, вслух:
 – Я не буду спонсировать мюзикл, я буду играть в нем.

От предощущения щедро забилось сердце – так, что на миг показалось, будто все на самом деле осуществимо, и ему шестнадцать, а не сорок один, и на голове – шапка юношеских кудрей, а не блестящая лысина.
Если ты будущий мэр, и о тебе шумят желтые газеты, лучше никогда не выходить из комнаты или, по крайней мере, не заходить в бар. Владимир Иванович почувствовал возвращение этой давящей невыносимой тоски: его все знали, его приветствовали, над ним ехидно посмеивались: «что это, господин мэр, решили расслабиться?» Мужчина заказал коньяк и беспокойно поглядывал теперь на часы. «Боже мой, когда он придет? Поскорей бы он уже пришел». Но минутная стрелка намертво приклеилась к одной и той же цифре. Пора объявить бойкот тому, кто придумал весь этот механизм и обозначил тот порядок, что повторяется изо дня в день.

Валерий. Валера. Друг детства. Как всегда в образе (вечный король Лир); за своей собственной Корделией, как водится, не уследил – связалась с плохой компанией, не ночует дома. Но его не волнуют никакие мирские заботы, он носит внутри себя рецепт идеальной жизни и следует предписаниям воображаемого врача с безукоризненной точностью. Он хорошо знает свою роль и наизусть помнит строки неоднократно исполняемой арии, он знает все в пределах шекспировского сюжета, но не знает ничего о жизни; ест, пьет, спит, дышит через маску – и, в общем-то, доволен.

Время от времени поглядывая на часы, Валера тараторил:
– Извини, друг, но у меня сейчас скоро репетиция, поэтому совсем нет времени… Но, если ты хочешь, чтобы я проголосовал за тебя, будь уверен, я так и сделаю, – не допив коньяк, он уже собрался было уходить. Владимир Иванович схватил его за руки:
– Нет же, ты совсем не так меня понял! Я не прошу голосовать за меня, я лишь хотел поговорить с тобой. Вспомни, когда мы в последний раз встречались и выпивали вместе? Сколько лет с тех пор прошло!
– Да-да, – ловко вывернулся король Лир, – Я понял, я обязательно проголосую за тебя, можешь не сомневаться, а сейчас мне нужно идти. «Так да свершится вся ваша злая воля надо мной», – зачем-то процитировал он, – Все, о’ревуар.

Тогда он, Владимир Иванович, был еще симпатичным Володей, доброжелательным и очень талантливым мальчуганом. И вот он уже считывает с губ режиссера замысел очередного мюзикла, и встает во главе таких робких, таких простых, по сравнению с ним, ребят. Казалось, Володя никогда не ошибается, владея безукоризненным чувством ритма (Володя – володеющий). Ему завидуют и им восхищаются; все знают, что у этого мальца – большое будущее, и он перевернет мир, если захочет…
«А я? Почему никто не замечает меня?» – Валера царапает руки; он хочет лишь заглушить тупую боль, но чем сильнее желание, тем эффект скупее. И он молчит, и ненавидит лучшего друга, и жаждет быть на него похожим. Но Валеру пожирает злой туман, ненасытное чудовище, расправляющееся с неугодными двойниками. «Ни к чему это пустое размножение, все равно эволюции не предвидится».
Двадцать с лишним лет назад он, Володя, был королем Лиром, Валера же, жалкий дублер, сидел в зрительном зале и невольно сжимал кулаки. Он обещал себе, что когда-нибудь станет знаменитым, что когда-нибудь затмит этого щуплого человечишку с сильным голосом. Чего хотел – то и получил. «Интересно, Валера до сих пор меня ненавидит?» Владимиру хотелось бы напиться, но даже теперь мешали какие-то надуманные, навязанные извне правила:
– Господин мэр, вам, может быть, уже хватит? – осторожно предупредил услужливый бармен.
– Откуда ты знаешь, что я буду мэром? Еще не было выборов, – мрачно заметил Владимир Иванович, допивая коньяк.
– Да бросьте вы, и так все понятно, – и он подлил будущему мэру еще коньяка, – Я, например, буду голосовать только за вас.

Миша. Михаил. Лаврентьев. Раньше – слабенький инфантильный студентик, однако теперь – один из известнейших режиссеров. Оспорить его талант маловероятно, он совсем не так плох, как может показаться на первый взгляд. Появился он совершенно внезапно, сел рядом с Владимиром Ивановичем, дружески похлопал по плечу, объявил, что ставит мюзикл по «Макбет» и что голова его полна дух захватывающих идей.
– Спасибо, братец. Если бы не ты – не видать мне такой карьеры. Обязательно проголосую за тебя на выборах.
Миша мог бы провалиться тогда, и его отчислили бы из вуза, но deus ex machine появился вдруг и как бы неожиданно, чтобы невзначай пожертвовать куском своей жизни во благо чужой. И вот он, володеющий, творит на сцене новые миры, и все актеры, теряя эго, шагают вслед за демиургом, потому что тот – верховодитель. А Миша нервно кусает губы, потому что сам не может оставаться равнодушным.
– Вы ангел… – потрясенно произносит он, протягивая Владимиру дрожащую руку, – Вы гений сцены. Вы – бог мюзиклов.
«Я знаю», – скромно улыбается юноша.
И вот теперь он, Михаил, – известный режиссер, прославившийся благодаря той гениальной постановке, которую некогда подарил ему Владимир. А тот пьет свой коньяк и чувствует, как душит его вся эта нескладная жизнь, но из плена собственного страдания никуда не выбраться, есть что-то сильнее этого, есть что-то по-настоящему непобедимое.
– Миша, Миша, и я ведь мог… – тихо сказал Владимир. Он смотрел на застывшее лицо Лаврентьева  глазами забитого до смерти животного.
– Да, Володя, я уверен, что у тебя все получится, и ты станешь мэром. Я обязательно за тебя…
И он ушел, и Владимиром вдруг овладело чувство бессильной злобы, ему захотелось вернуть этого самоуверенного Макбета, плюнуть в лицо и предупредить: «Макдуфа берегись».

Владимир Иванович вышел из бара. Пьяный ветер брызнул в его фарфоровое лицо, и стало по-настоящему трудно дышать, как будто тебя вдруг лишили кислорода и… любви. Бежевые звезды на шершавом теле невидимого Бога стонали о своей тоже вроде бы несчастливой жизни; рокот надежд, растворенный в шепоте вечернего ветра, всегда обманывал и смеялся –  грозно, предательски, злорадно. Может ли быть такое, что нигде вовсе нельзя обрести покой?
Владимир остановился. Ему вдруг сделалось дурно в окружении облепившей площадь толпы. Выглядело так, точно он, один, пешка на огромной шахматной доске, и никаких шансов выжить у него нет. Рефлексирующий мэр посмотрел на свои руки: они показались такими мертвыми, что их хозяин даже засомневался в существовании не только плоти, но и души.

На сцену вышел брат. Братик. Андрей. Толпа, как рой назойливых мух, бросилась в ноги известному рок-музыканту. Он ненавидел правила, порядок, политику; он ненавидел все, что было связано со старшим братом. Андрей никогда бы не отдал за него свой голос.
Владимир Иванович подошел к самой сцене и слабо позвал: «Андре-е-ей!» Не было никакой надежды, что услышит, но все-таки тот интуитивно повернул голову, побледнел, губы задрожали.
– Уходи, – его глаза, глаза наркомана, алкоголика, но все-таки честного, порядочного человека налились кровью. «Да, я предатель», – тихо подумал весь как бы съежившийся Владимир Иванович, маленький, беспомощный Володя.
– Брат, – одними губами произнес он, – Прости меня.
Андрей с силой топнул ногой.
– Уберите его! Уведите! Не буду я за тебя голосовать, мразь! – он сплюнул.
Владимиру хотелось принять этот ядовитый удар-плевок на себя. «Боже мой, да что они все заладили про одно! Я просто хочу попросить…»
– Я тебя никогда не прощу, тварь! – услышал  вслед голос  младшего брата.
А ведь это он сказал почти двадцать пять лет назад: «Ты думаешь, ты меня убил, дрянь? Ты себя убил. Ты когда-нибудь пожалеешь об этом».
Брат всегда и во всем был прав. Он смог пойти против родительских запретов и протянул руку помощи («пойдем со мной, Володя, пойдем в новую жизнь!»), но Владимир не только отверг ее, но еще и наплевал, наплевал прямо в ладонь:
– Папа, ты знаешь, Андрей украл твои деньги из сейфа, чтобы сбежать…

Если бы он, Владимир, не побоялся тогда строгого отцовского взгляда, все было бы иначе; если бы он пошел вслед за братом, если бы бросил к чертям нелюбимую математику и ринулся в стихию мюзиклов, тогда смог бы стать счастливым.
– Ты мой единственный преемник, Владимир, – хлопал по плечу отец. И тот послушно кивал:
– Я не обману твоих ожиданий.

По ту сторону усталой земли стонали обожженные кипятком звезды; они боялись, что когда-нибудь придется отвечать за человеческие проступки, они боялись, что люди как всегда струсят и сбегут, исчезнут, а им, маленьким светлячкам, никуда не скрыться от зоркого Божьего ока.
«Почему так сложно следовать за своей мечтой?» – спрашивала Вселенная. И лучше закрыть глаза и притвориться неживым, чем просто ответить на вопрос.
«Да, я не брата убил, – он оглянулся: Андрей начал концерт – всегда энергичный, дикий, неуправляемый. – Я себя убил. И как я ему теперь завидую! Как я всегда ему завидовал! Потому и предал».
Андрей дышал через клеточки едва ощутимой свободы, мог играть с ветром и считать лебедей на небесных путях-перепутьях. Он был другим, бесстрашным, а Владимир – трусом.


«Она меня за муки полюбила
А я ее – за состраданье к ним».
Может быть, действительно она? Она поможет, она воскресит, она позовет танцевать на крыше. Когда их пальцы сплетались, вечность приостанавливала свой велосипед и воздушным поцелуем посылала пару застывших мгновений.
Проза унылых однообразных дней уступала место припозднившейся, но все же всегда желанной поэзии – той, что из области самых чудных грез.
Когда он впервые увидел эту «девочку с несчастной звездой» на сцене, сразу же все понял: пора остановить поток повторяющихся смыслов и, гордо скинув капюшон, пойти навстречу пусть даже самому бессолнечному ветру.

Вика. Виктория. Дездемона. Помнишь, как мы танцевали под этим кружащим голову небом и целовали воздух, прежде чем соединить губы?
Когда Владимир впервые увидел ее на сцене, он объявил себя любовником, к которому приревновал Отелло (и если хочешь, Шекспир, мы будем драться на шпагах за этот кусок ненаписанного текста). И захотел бросить к чертям эту скучную математику, отчислиться перед самой защитой диплома, явиться к ней, божественной, освещенной миллионами лун, чтобы протанцевать до скончания дней перед последним рассветом.
Виктория (единственная) целовала его мурашки и шептала обжигающие слова о той любви, что якобы существует. И любовь действительно существовала, но только в пределах ее гибкого тела, утомленного взгляда и блестящих нарядов под вечерним дождем. Но любовь умерла в двухкомнатной квартире, насквозь пропахшей запахом вчерашнего борща.
– Вот твоя будущая жена, мой будущий мэр, – отец поцеловал сына в макушку и подтолкнул к прелестной Юлечке. А Виктория? Виктория рассеялась в тумане недостижимого «завтра», оставив после себя легкий шлейф скорби и тоски.
– Вика?
На пороге стоял недовольный мужчина в наспех накинутой рубашке.
– Это вы будущий мэр, что ли? – догадался и как будто сразу же застыдился своего неподобающего вида, – Вы знакомы с моей женой?
– Женой? –  Владимир удивленно захлопал короткими ресницами. А чего он хотел?
Прошло уже почти десять лет с тех пор, как они виделись в последний раз.
– О, это ты, Володь? – Виктория сладко потянулась, лямки сорочки медленно сползали с танцующих плеч.
– Слышала про тебя, поздравляю, – ее глаза даже как-то по-доброму блеснули, – Можешь не сомневаться, мы с мужем проголосуем за тебя.

Тихо. Темно. Душно. Будущий мэр устало опустился на скамейку; в желудке заурчало, приступ голода сдавил где-то между ребер, и было ли это только физическим ощущением?
Юля. Юлия. Юлечка. Вот бы сейчас вчерашний борщ.
Он медленно побрел через сумерки к дому в надежде, что там его ждут и что примут; и так тяжело было возвращаться по проторенной тропе, но это единственный выход. Наверное, Владимир беззвучно рыдал, но едва ли мог в этом признаться даже самому себе.
– На улице дождь? – спросила угрюмая Юля.
– На улице дождь… Видишь, промокли только ресницы.
Он снова сел на привычное место около двери и ждал, пока наполнится до краев его глубокая, как дыра, тарелка.
– Ты пил? Ты понимаешь, что люди не станут голосовать за алкоголика? – Юля нервно задергала плечами.
– О, любовь моя, ты ошибаешься! Все мои бывшие друзья проголосуют за меня, – Владимир Иванович принялся засовывать в себя огромную шершавую котлету из пластилинового мяса. «Кроме брата», – добавил он про себя уже без всякого сожаления.