Борис Барановский к 80-летию Александра Вампилова

                Загадка Зилова - Вампилова разгадана?!


Дорогой читатель, это единственное произведение, где вы сможете узнать о жизни
 и творчестве Александра Вампилова. Его написал однокашник Александра Вампилова и Валентина Распутина по Иркутскому Госуниверситету. Нам очень интересно знать твое мнение!
         




БОРИС БАРАНОВСКИЙ

                К 80-ЛЕТИЮ АЛЕКСАНДРА ВАМПИЛОВА

                ЧЕЛОВЕК  О  ЧЕЛОВЕЧЕСТВЕ


                «ЖИЗНЬ, В СУЩНОСТИ, ПРОИГРАНА»

• Восторги улеглись – непонимание осталось
• Покончим с «зиловщиной», наконец
• И с Распутиным поспорим
• Убили без выстрела.  «Живой труп» нашего времени
• Пессимистами быть не хотим, а реалистами  не получается
• Критика без логики – софистика
• Детективный эпилог

   «Восторженное непонимание Вампилова». Этот оксюморон появился более сорока лет назад. И что же сегодня, по истечении четырёх десятилетий, в год восьмидесятилетия нашего земляка? Восторги  поулеглись, непонимание осталось. «Тайна Вампилова», «загадка Зилова» - эти слова повторяют по сей день аналитики, и у каждого своё постижение той самой тайны. Вторжение в проблему я делаю с затаённым желанием «расставить точки над и» в затянувшейся дискуссии, тем более -  в недавней своей статье «Прошлым веком в Иркутске» (Журнал «Сибирь», №3, 2016 г.) я пообещал читателям расшифровать «загадку Зилова», что  может показаться весьма самонадеянным, но в противном случае стоило ли браться за перо…
   Как известно, неприятие, или непризнание, или лучше сказать: настороженное отношение к прозаику, сопровождало его в течение всего весьма непродолжительного творческого пути. В воспоминаниях многих современников рисуется «горемычная» фигура автора, обивавшего пороги театров и прочих заведений, где могла решиться судьба его творений, сейчас знаменитых, а тогда отвергаемых. Ныне мы готовы метать громы и молнии в адрес деятелей, своевременно не распознавших талант. Однако пускать стрелы по поводу непонимания едва ли разумно, да и не совсем справедливо. Как говорят, грех смеяться над убогими. Каждый разумеет в силу своего интеллекта и годами спрессованных традиций. Большинство этих людей совершенно искренне не принимало непохожего на признанных корифеев «провинциала» и, казалось бы, из самых лучших побуждений боролось с отступником от канонов соцреализма. Олег Ефремов высказался по этому поводу едко и самокритично:
   «Очень распространено мнение, что пьесам Вампилова мешали только некоторые не в меру ретивые чиновники. К сожалению, мешали и стереотипно устроенные наши собственные мозги». Стоит ли на это  роптать. Возмущать должно другое: мания запретительства, царившая в то время. Вместо того, чтобы представить произведение на суд публики, «ответственные товарищи» устраивали свой суд, точнее самосуд, над автором. Сейчас нам хорошо известно, сколько талантливых творений в разных видах искусства не увидели в своё время читателя и зрителя, сколько кинолент годами пылилось на полках, сколько шедевров с  неимоверным  трудом пробивалось в свет. Бюрократу от советской идеологии легко и просто было перестраховаться от возможных неприятностей путем запрета, чем рисковать карьерой. Бог им судья, и понять их, как видим, нетрудно. Но как прикажете понимать тех, кто вроде бы «за» и как бы «против». Вроде бы сторонники и даже будто друзья?

ФАРИСЕЙ -
ОН ЧИНОВНИКА СТРАШНЕЙ
  - «Врагов имеет в мире всяк, но от друзей спаси нас, боже!» - писал Пушкин. Общеизвестно, что вопрос о запрете на печатание «Прошлым летом в Чулимске» в альманахе «Ангара» отрицательно решило высказывание на заседании редколлегии Вячеслава Шугаева, не просто друга, а соавтора и спутника, с которым делили кров и хлеб, мыкаясь по столичным редакциям в продвижении своих творений. (Шугаева в связи с «Чулимском» позже ещё вспомним)…
   В этом отношении показательна статья доктора философии Николая Коноплёва «Страсти по Вампилову, или куда ведёт «Утиная охота»? – «антропо-философское…с  «метистированным накатом» исследование (выражаясь наукообразным стилем самого автора статьи), а по факту – схоластический опус, размазывающий драматурга по стенам соцреализма. Смакуя этот термин, не забыв отдать должное революционному прошлому, якобы «утверждавшему народное  творчество»??! («фокусом утверждаемого Великим Октябрём (1917) народного творчества высветился обобществленный индивид»), философ ловко смешивает «за здравие и за упокой», не очень-то заботясь о корректности выражений, типа: «Вампилов имел самую что ни на есть интимную предрасположенность к написанию пьес», «драматург…взбадривает изложение «картинно обставленными тремя действиями», «драматург, не справляясь с принципами соцреализма…» А уж категоричность формулировок просто шокирует: «…автор уже не владеет темой», «это мелковато для жанра, где А.В. Вампилов признан «наставником» («метром»), «автор как будто не знает, что ему делать с персонажем. И он бросает его во все тяжкие…» «Ненастоящий, «стелющийся ревизионистским лоском» антураж подталкивает талантливого, но «скомканного злобой дня»  художника (как таковой он – Вампилов) на сделку со своей поэтической совестью». Вот так! Ни много – ни мало.
   С той же бесцеремонностью Н. Коноплёв позволяет себе вторгаться в личную жизнь писателя. Мы с удивлением должны узнать, что, оказывается, «А. В. Вампилов, как сын репрессированного учителя, был заинтересован анализом того «стечения обстоятельств»,…которое позволило великому народу выдержать испытания».  Не мудрствуя лукаво (нет, наоборот, мудрствуя) поправил Вампилова не только в написании  произведений, но и в семейных делах:
     «Содержание пьесы излагает неудавшуюся семейную жизнь писателя, его нежелание искать компромиссы с близким человеком». Нам остаётся только поверить, что семейная жизнь писателя «не удалась», а заодно посетовать, и чего же это Александр  Валентинович не посоветовался с младшим однокашником по университету, бывшим филологом, а ныне философом Николаем Сергеевичем, как ему устанавливать взаимоотношения с близким человеком и с кем именно.
   А философ, делает очередной убийственный вывод: «…персонаж неизбежно кивает в сторону его создателя, заявляя: «Он такой же». И в этом сюжетном обороте таится невольный просчёт Вампилова…» Вот так! Сплошные просчёты в работе и в судьбе. Оставим на совести советского учёного его менторский тон, пренебрежение и беспардонность по отношению хотя бы к памяти выдающегося земляка. Но как на этом фоне выглядят запоздалые реверансы: «Вампилов – новатор!», «Подлинное новаторство Вампилова, подтверждающее его «реноме классика», заключено в воспоминаниях Зилова»(?!)  А завершается статья боевым панегириком:
    «Вот она – объективно-партийная поддержка шедевра А. В. Вампилова…Со временем эта оценка обрела углублённое звучание, что подчёркивает художественную многомерность искусства социалистического реализма, перспективы которого творчески воспроизвёл классик советской литературы, иркутянин Александр Валентинович Вампилов».
    За этим «объективно-партийным» словоблудием легко просматривается лицемерно-фарисейское отношение к Александру его псевдосторонников, о которых упоминают почти все, кто видел его мытарства по редакциям и театрам: в голос хвалили автора, кричали о его таланте, большом будущем и при этом не давали хода его творчеству. И не случайно, например, в моем представлении осталась одинокая фигура у «парадных дверей». Где же вы были, друзья-товарищи, доброжелатели?   
   - «Нужно быть готовым к тому, что останешься один», - такое горькое признание услышал от него и запомнил Д. Сергеев.


«СВИЦОВЫЕ МЕРЗОСТИ ЖИЗНИ»
    …В сем омуте, где с вами я
        Купаюсь, милые друзья.
                (А. С. Пушкин)
       Пожалуй, в большей степени чувство одиночества вызывали у драматурга не столько проволочки с опубликованием, сколько массовое непонимание того, что он, казалось, выражал довольно ясно,- разумеется, в художественной форме, где-то и усложнённой. Наибольшая разноголосица, как известно, – вокруг «загадочной» фигуры Зилова, центрального персонажа драмы-трагикомедии «Утиная охота». Я, в общем-то, разделяю недоумение автора по поводу непонимания и, приступая к разрешению «загадки» Зилова, наперёд заверяю (можете счесть это за полемическое заострение), что в принципе никакой загадки нет (на авторство открытия не претендую, ибо оно уже запатентовано другими), а есть неумение или нежелание внимательно читать произведение и постигать основной смысл прочитанного или увиденного на сцене сквозь призму авторских приёмов, иногда сознательно направляющих читателя по ложному маршруту.
   Но прежде чем добраться до «Утиной охоты», необходимо отметить один важнейший момент. Почему-то большинство аналитиков, даже авторы крупных монографий, начисто игнорируют внутриполитическую обстановку страны того времени, в которой жили творцы и их герои. Поразительная аполитичность практически исключает объективный анализ. Рассматривая, скажем, действующих лиц «Охоты» в общественно-политическом вакууме, критики не в состоянии оценить поступки того же Зилова на историческом фоне, поэтому им ничего не остаётся кроме как вынужденно втискивать его в традиционные рамки то подонка, то героя, а  то и вообще нарекать загадочной фигурой. И даже те рецензенты, которые касаются духовной атмосферы СССР, замечают это вскользь и мало связывают её с судьбой и характеристикой персонажей.
   Поэтому необходимо хотя бы вкратце обрисовать, в каком котле нравов мы все варились во второй половине прошлого века. Это нужно в первую очередь новому поколению, которому не просто представить события и колорит полувековой давности, да и старшим тоже не мешает напомнить. Вначале приведу высказывание одного из тех, кто не обходит данную тему. Драматург Геннадий Никитин в очерке о Вампилове очень точно охарактеризовал систему нравственных отношений того времени:
  «И через пятьдесят-шестьдесят лет после революции такие понятия, как раздвоенное сознание, раздвоение личности и тому подобное,  всё ещё принимались в штыки. Хотя именно в тридцатые-сороковые, а тем более в шестидесятые-семидесятые годы раздвоенное сознание становится явлением почти что обыденным и опускается до пошлой «двойной морали»: думаем одно, делаем другое (От себя добавлю: говорим третье).
   Но пришёл Вампилов. С ним появилась новая русская драма. (Геннадий Никитин, «Опыт Вампилова»).
   Лучше едва ли скажешь. Тогда и укоренилось выражение «ходить с фигой в кармане». Спросите, молодые, у дедушек-бабушек, что это такое, и они поведают, как в те времена -то волюнтаризма, то застоя - никто не говорил о нашей жизни, что думает, каждый должен был публично изрекать лишь то, что разрешалось говорить. Святой обязанностью было воспевать мудрость компартии, славословить  вождей (Хрущёва, потом Брежнева), которые стали достойными героями только анекдотов. Мы все задыхались в этой атмосфере, однако выступать против было равносильно самоубийству. Система выстроила непробиваемую броню защиты, которая рухнула только вместе с самой системой. Но это будет через десятилетия, а пока власти пресекали не только малейшее вольномыслие, но даже маломальский намёк на него.
   Мог ли Александр Вампилов, чутко реагировавший на происходящее, спокойно относиться к этому? Он переживал глубже других. Он, впечатлительный и ранимый, вынужден был, как и все, терпеть «свинцовые мерзости жизни» (М. Горький). Он жестоко страдал. В телепередаче, посвящённой уже памяти писателя, одна из его близких знакомых вспоминала, как однажды застала его где-то в одиночестве – со слезами на глазах.
   - Это были не пьяные слёзы! – многозначительно резюмирует она.
  Не поэтому ли в большинстве воспоминаний современников он предстаёт перед нами чаще грустным, задумчивым..
   Тем не менее оставаться пассивным созерцателем он не мог. Средством борьбы у него могло быть только слово. Вступать в открытое противоборство с системой - нереально: зарождающееся диссидентство пресекалось на корню. Открытый протест, даже такой стихийный, как зиловский, был заведомо обречен. Поэтому здесь требовался «эзопов язык», символика, различного рода шифры – по терминологии Р. Виктюка - и другие способы маскировки, которые в то же время оказались интереснейшими находками драматурга в художественном плане.
   В воспоминаниях о Вампилове Роман Виктюк пишет: «Мы не были с ним диссидентами… но чувство несчастья ощущалось нами вполне… Мы мучались от незнания, где и как искать выход… В Вампилове всегда чувствовали чужака, а он был человек нежный, не умел защищаться…» Как тонко замечено и точно сказано!
  Целеустановка всего творчества Александра – воздействовать на нравственные основы общества. Есть пословица: «Господь, прежде чем наказать, вначале отнимет разум». Перефразируя её, можно сказать: «Чтобы разрушить общество, достаточно отнять у него мораль». Поэтому все пьесы Вампилова – «на тему морали». Под такой ранее бытовавшей рубрикой в газете выходили его  фельетоны. Тема морали в первой комедии «Прощание в июне» ставится  остро, но как бы в индивидуальном преломлении, касается отдельных личностей, а вот уже, скажем, в «Провинциальных анекдотах» (независимо от времени опубликования) эта тема приобретает обобщённый, социальный характер (правда, ещё как бы намёком). В «Утиной охоте» и «Прошлым летом в Чулимске» бьёт набатом уже тема не просто морали, а «общественно-массовой аморали»  - с попытками «нетипичных» действующих лиц как-то отреагировать на неё.
   Один из вариантов реагирования, пусть стихийного, демонстрирует в «Утиной охоте» её главный персонаж. Итак, свою основную идею я озвучил, теперь дело за аргументами. Готов взять в союзники профессора В. Владимирцева («Явление исторической поэтики»): «Сердцевина «зиловщины» - бунтарское … неприятие сложившейся системы квазиценностей, внешне вроде благополучных, однако скверных, безнравственных, удобных для приспособленцев и лицемеров типа Саяпина и Кушака».
   Прежде всего, нам надо представить образ Зилова таким, каким рисует его Вампилов, а не как трактуют множественные толкователи. А трактуют они -   диаметрально… У одних Зилов – борец, по словам  того же В. Владимирцева, «оказавшийся в своей внутренней мощи Человеком с большой буквы, духовной надеждой Вампилова, а «зиловщина» - не пороком, а достоинством».  Здесь профессор явно утрирует.
   Для других – это подонок, спивающийся аморальный тип. Отбросим ультракрайние суждения и прислушаемся к мнению «квалифицированного большинства». Несмотря на разброд суждений, это большинство сходится во мнении, что Зилов – чуждое явление, «нерядовая личность, спустившая себя по пустякам» (В. Распутин), он, « признав тяжесть вины и приняв в душу свою тяжесть этой вины… приговорил себя к смерти» (Е. Стрельцова, «Плен «Утиной охоты»). Одним словом, загнал себя в тупик, из которого только один выход – на тот свет. Ему инкриминируются совершенно конкретные прегрешения, очень чётко обозначенные автором, вот их перечень: наплевательское отношение к работе, отцу – «хреновый сын» (по собственному признанию), нерадивый отец  - неродившемуся ребёнку, ловелас и врун, вынудивший жену уехать, «зацикленный на алкоголе неврастеник» (Н. Коноплёв).
   А теперь посмотрим, как в тексте выглядят эти ужастики, за которые единственная расплата – смерть. Что касается зацикленности на алкоголе, то, скорее всего, он бы  хотел зациклиться, что и пытается делать, но до настоящего алкоголика ему далеко, и  зря его нарекают чужеродным нашему обществу явлением – напротив, уж в этом качестве у него с гущей народа полнейший унисон. Точно так же, как и  «на трудовом фронте», где он нисколько не хуже других, а был даже лучше, кстати, квартирой поощрён раньше Саяпиных. Если к сказанному присовокупить, что автор рисует всю эту контору в саркастических тонах, и что тот же Саяпин действует с нашим обвиняемым совершенно синхронно,  (а больше там никого нет) – и уж если ставить к стенке по этому поводу Зилова, то никак не одного.
    Внешне грозным выглядит обвинение против Зилова в ненадлежащем отношении к отцу, которого он четыре года не навещал из-за синдрома утиной охоты. Однако связи с предками не терял в отличие от многих  из нас, которые забросили даже близ живущих родичей – что, к слову, имеет массовый характер и поныне, но никто стреляться по такому поводу не помышляет.
   Какой он потенциально плохой отец, мы узнаём только от его жены, Галина небезосновательно подозревает мужа в нежелании иметь детей. И хотя сам Виктор это отрицает, она явно опрометчиво, с какой-то нереальной быстротой расстаётся с плодом. Но даже если принять самый невыгодный для Зилова расклад, то… коли ставить к стенке всех отцов, а также и матерей, не желающих иметь детей, то никакой стенки не хватит.
   Теперь о плохом муже. Что он плохой, а точнее легкомысленный (по ремарке автора), сомневаться не приходится, как и в том, что он виновник разрыва. Но у зрителя-читателя вполне может сложиться впечатление, что разрыв не носит окончательного характера, а уходящая жена так и ждёт оклика вернуться, хотя, сделав над собой усилие, запирает дверь.  Если бы все разводы (а это ещё далеко не развод)  происходили подобным образом...  И здесь поведение явно не подрасстрельное.
   И, наконец, прелюбодеяние. Опять же, кто без  греха, пусть первым бросит в меня камень. А кто грешен – в себя. И ещё посмотрим, у кого больше будет шишек. А чтоб далеко не ходить, заметим, что даже из ближайшего окружения Виктора праведников-то сыщешь не вдруг: Вера – сами понимаете, с каждым…Кушаку, который «далеко не ханжа», бес в ребро, официанту – ключ от чужой квартиры...
   Всё перечисленное  настолько элементарно, что впору задать себе вопрос: для чего мне понадобилось доказывать очевидное, освобождая подсудимого от криминала? Да для того, что это очевидное почему-то не видят… Правда, есть приятное исключение. Одна из самых известных научных пропагандистов творчества Вампилова Елена Гушанская сказала об этом раньше и лаконичнее: «Из событий жизни Виктора Зилова… совершенно нельзя вывести жеста самоубийства… ни попытки к нему потому, что ни каждая сцена в отдельности, ни все они вместе, в совокупности не содержат в себе трагического и остродраматического начала». (Е. Гушанская, «Александр Вампилов»).
    По законам здравого смысла из сказанного следует естественный логический вывод: для попытки суицида есть другая причина. Я таковой вывод делаю и в дальнейшем намерен его аргументировать. А вот Елена Мироновна вывод делает парадоксально противоположный: «…после «просмотренного» герой берёт в руки ружьё, оттого что происходившее скверно, гадко, подло». Для убедительности она – в чём имеет многих сторонников – представляет воспоминания героя в виде его исповеди. К этой интерпретации мы ещё вернёмся, а пока зададим вопрос всем, кто того же мнения: каков же угол падения Зилова, в чём это падение, и за что  подавляющая критика так жестоко приговорила  одного из сограждан, самого что ни на есть среднестатистического? Спрашивается, по каким «пустякам спустил себя» Зилов, а также куда и как спустил? Вопрос не только автору фразы В. Распутину. Пусть вопрос останется риторическим, потому что напрашивается другой, не менее актуальный: почему же серьёзные товарищи, начиная с Валентина Распутина, так дружно гиперболизируют недостатки Зилова, возводя их в некий абсолют и делая, мягко говоря, довольно поспешные выводы с приговором. Эта загадка кроется в мастерстве Вампилова, который несколькими штрихами вполне сознательно чернит героя. Дело в том, что все отмеченные явно не смертельные пороки ЗИЛОВ ДЕМОНСТРИРУЕТ, СНАБДИВ ИХ ИЗРЯДНОЙ ДОЗОЙ ЦИНИЗМА, БОЛЬШЕ НАИГРАННОГО, что и превращает «смиренного грешника» в мишень для праведников. На это и «покупаются» многие, даже не замечая, что цинизм у Зилова, пожалуй, больше на языке, чем в поступках. Да ещё с примесью хлестаковщины, откровенно напускной. Сам же автор только подливает масла в огонь, от души кошмарит, бутафорит героя, порой эксцентричного до абсурда. Для чего он это делает, мы скажем позже, если кто решит задачку раньше – в конце сверим ответы. Но доверчивому читателю следует помнить, что кроме пресловутой «загадки Зилова» также устоявшимся манером провозглашают «тайну Вампилова». Есть тайна или нет, но с Александром Валентиновичем постоянно надо быть начеку: хитроватый повествователь нет-нет - да и готов за внешней простотой упрятать целый лабиринт.

В КОМПАНИИ ЛИШНИХ ЛЮДЕЙ
   Итак, какой же образ на самом деле нарисовал автор?  Елена Гушанская утверждает, что «он стал наследником русской классической литературы, развитием типа лишнего человека – человека, несовместимого с жизнью». Непредвзятому уму трудно не согласиться с этим, но вот Г. Никитин ставит шлагбаум на пути Зилова к такого типа литературным предшественникам, патетически оппонируя коллегам, которые «отправили Зилова к Онегиным и Печориным. Помилуйте, да за что, за какие подвиги Зилова туда же?!» - восклицает режиссёр.
    Уж если к «лишним людям» вход закрыт, то сходство с Фёдором Протасовым из   «Живого трупа» Л. Толстого даже Геннадий Никитин не отрицает. Федя и Витя роднятся в главном (не в деталях, конечно), да так, что можно даже заподозрить кое-кого в подражательности. Однако Вампилов пресекает подобные обвинения, создавая не аналогию, а тип новой эпохи – более того, ОН НЕ ПОБОЯЛСЯ РИСКА ПЕРВЫМ ВЫВЕСТИ НА СЦЕНУ «ЖИВОЙ ТРУП» НАШЕГО ВРЕМЕНИ – и это ему, конечно, дорого обошлось, хотя с другой стороны, может быть, ещё легко отделался – непониманием, непризнанием, но не испытал судьбу Варлама Шаламова, Александра Солженицына и иже с ними. Пустив стражу по ложному следу в сторону «отщепенца, чужеродного явления», он несколько оградил себя от ярлыка злопыхателя на советскую действительность, но от обструкции  не уберёгся. В советской литературе появился персонаж, оказавшийся в конфликте с обществом и по-своему бросивший ему вызов,  -  конечно же, один из литературных собратьев Чацкого, Онегина, Печорина, Протасова, Фомы Гордеева, Мартина Идена и т. д. Разумеется, со своими специфическими особенностями. Скажем, в отличие от Онегина, который, «застрелиться, слава богу, попробовать не захотел», он хватается за ствол с явным намерением…
   Стоп! Явное ли здесь намерение или продолжение бутафории? Этого мы не узнаем никогда, ибо автор ответа на сей вопрос не дает, а его героя,  как говорится, сроду не поймёшь. Такого половинчатого типа вы ещё не встречали. Слово «двойственность»  уже упоминалось в применении к  той эпохе, а теперь оно прочно пристанет к Зилову, ибо является его характерной чертой. Едва ли не во всех существенных эпизодах однозначно понять его весьма затруднительно: серьёзно решил стреляться или нет, плачет или смеётся в финале, любит или не любит – не определили ни любовница, ни жена за шесть лет, поехал, наконец, на охоту или опять – задний ход, хочет действительно жениться снова или нет, и, наконец, насколько искренне кается перед запертой дверью… (в данном разговоре я не касаюсь основного парадокса, заключенного уже в названии: дилетантский бред утиной охотой). Многие обозреватели, не приняв всерьёз такого раздвоения, опять же ловятся на данный авторский приём, принимая показуху за чистую монету.
    Выбор такой человеческой разновидности автором глубоко мотивирован. Ни слишком сильная личность, ни слишком слабая не решились бы на «самобичующий протест», или, перефразируя Н. А. Некрасова, - самоубийственный протест. Это удел вот таких половинчатых, не слабых, не сильных, таких, как совестливый Фёдор Протасов или «дёрганый» Виктор Зилов, - иллюзорный охотник, не способный стрелять в живое. Сильные – умны и осмотрительны, они говорят, как у того же Некрасова: «Мы даром гибнуть не хотим и горды тем, что не вредим!». Они - наше большинство того времени, те, которые «с фигой в кармане». Бунт слабого также был бы не типичен. Подобно Виктору Александровичу может вести себя именно полугерой,  полубезумец. Вспомним: «Безумцем вы меня прославили все хором…» или: «…честь безумцу…»
   Таким образом автор «убивает нескольких зайцев»: кроме уже сказанного, он выставляет на обозрение определённый и весьма нередкий человеческий тип, который мало кому импонирует – неглупый, но неустойчивый, показушный; что называется, «с душком», с червоточинкой – одним словом, такой, с каким в разведку автор, чувствуется, не пошёл бы. И определение ему нашлось по праву: «мелкий шкодник». Точнее не скажешь. Этим Вампилов «отстреливает «главного зайца» - обеспечивает дегероизацию персонажа, подчёркивая, что данный субъект не герой и не борец, а просто смутьян, Фёдор Протасов нашего времени.
   Признаться, поначалу кажется, что Зилов своей неуёмностью смахивает на пушкинского Дон Гуана, который, ни в ком и ни в чём не встречая никакого сопротивления, пытается найти хоть какую-нибудь преграду на пути -  вплоть до смертельной опасности и, вызвав статую командора, сознательно идет на погибель. Кажется, что и Зилов, пресытившись всем, а всё ему давалось легко и просто, также жаждет приключений на свою голову.
   Кузаков. Чего тебе не хватает? Молодой, здоровый, работа у тебя есть, квартира, женщины тебя любят. Живи да радуйся. Чего тебе ещё надо?
   Призрак «Каменного гостя» улетучивается, и ответ на кузаковский вопрос высвечивается, когда мы слышим монолог, произнесённый перед задуманным скандалом. Прозрачный смысл этой байки настолько многозначителен, что следует привести её полностью, сохранив художественное обрамление:
    Зилов. «Поссорился?.. Вроде бы да…А может, и нет… Да разве у нас разберёшься?..
   Ну вот мы с тобой друзья. Друзья и друзья, а я, допустим, беру и продаю тебя за копейку. Потом мы встречаемся, и я тебе говорю: «Старик, говорю, у меня завелась копейка, пойдём со мной, я тебя люблю и хочу с тобой выпить». И ты идёшь со мной, выпиваешь. Потом мы с тобой обнимаемся, целуемся, хотя ты прекрасно знаешь, откуда у меня эта копейка. Но ты идёшь со мной, потому что тебе всё до лампочки, и откуда взялась копейка, на это тебе  тоже наплевать… А завтра ты встречаешь меня - и всё сначала… Вот ведь как.
    А ты говоришь, поссорился… Просто я не желаю их видеть».
   Удивительно, что мимо этого краеугольного момента проходят критики. Или не хотят видеть того, что идёт вразрез с их представлением о «спустившем себя по мелочам»… Это не просто монолог, а скорее притча, где вроде бы примитивной аллегорией вскрывается массовая безнравственность, причём буян обнажает не столько продажность, сколько ставшие нормой поведения людей беспринципность, пофигизм и ханжество. (Не случайно повторяется «…я далеко не ханжа…»). А тематическое обрамление по поводу отношения к друзьям обеспечивает переход озвученных обобщений на конкретных лиц. Становится совершенно отчётливым, что он бузотерит вовсе не от пресыщения жизнью, а от недовольства её нравственным укладом, что недвусмысленно высказывает друзьям-оппонентам по жизни: «Ваши приличия мне опротивели».
   Это родилось не сегодня, это вымучено, может даже, выстрадано. Итак, тип бунтаря наметился, теперь самое время обратить более пристальное внимание на круг друзей-товарищей. До этого мы их лицезрели больше в комическом  виде, не воспринимая как нечто единое. «Виноват» в этом опять же автор, который довольно чётко индивидуализировал всех поголовно, обнажив в нужные моменты свой дар сатирика. Неискушённому читателю простительно, но критикам… Они, как загипнотизированные, набросились скопом на Зилова, строя на нём всевозможные обобщения (чего стоит только одна «зиловщина»), и не просто не отреагировали должным образом на зиловское окружение, но и в упор не видят авторских обобщений, которые строятся именно на слиянии этих персонифицированных особ в единое целое,  символизирующее тогдашнее общество.
   У Вампилова какой-то особый «вкус» на изображение персонажей, кои не входят в категорию главных героев. Им места на сцене не так много и авторского текста в обрисовке меньше, поэтому надо быть подлинным мастером, чтобы сделать эти образы яркими, запоминающимися, - каждый своеобразен и по-своему неповторим. Тот же Сильва, тот же Кудимов – несмотря на некоторую схематичность его образа («Старший сын»). А Вера со своими Аликами, а Кушак – далеко не ханжа. Кузаков – тоже из мира непростых фигур и тоже с фирменным повтором насчёт проигранной жизни. С ортодоксальными убеждениями предстаёт и антипод Зилова – официант. Кому-то эти фирменные повторы в речи героев не совсем по душе, но в них одна из примечательных особенностей стиля писателя.
     Сам драматург в отличие от большинства интерпретаторов его творчества главное обобщение строит не на «зиловщине», а на атмосфере, в которой все варятся, расширяя затем рамки бытового полотна в «Чулимске». Ведь практически все обозреватели признают, что друзья Зилова ничем не лучше его, если не хуже. Но признав такое, тут же об этом забывают  и снова в поход на Зилова! Где-то весьма справедливо, хотя и мимоходом, коснутся общественных пороков – и вместо каких-либо выводов – опять за обличение Зилова! Почему-то мы, говоря, например, о «Грозе»  А. Островского, основное внимание сосредоточиваем на разоблачении «темного царства», а не на критике, скажем, Тихона или Бориса, тоже своего рода лишних людей; да и Дикой с Кабанихой не под постоянным обличительным прицелом.
   Марк Сергеев  мудро объединил героев произведения в «одну гребёнку», подчеркнув их типичность: «Вампилов выволакивал из меня самого Зилова и Кузакова, Саяпина и Кушака». (М. Сергеев, «Вокруг «Утиной охоты»). Заметьте, не о «зиловщине» речь, и  - никакого выделения Зилова из галереи непривлекательных типов.
   Здесь необходимо заостриться на специфической особенности Вампилова-писателя, его умении видеть большое в малом, что воспринимается далеко не всеми и не сразу. Кто-то коллекционирует внешние, формальные факторы и стремится из них высосать какие-то выводы. Вот характерный пример. Борис Сушков пишет (Б. Сушков, «Александр Вампилов»):
  «Житель провинции, выходец из самой что ни на есть её глубинки, получивший образование в провинциальном университете, Александр Вампилов писал о тех, кого хорошо знал – о людях провинции».
    Из дальнейших рассуждений искусствоведа следует, что только провинция помогла Вампилову отыскать «сермяжную правду».
   Будучи выпускником того же «провинциального университета», т. е. иркутского,  тем не менее постараюсь внушить некоторым товарищам отнюдь не парадоксальную истину:    : Александр Вампилов ни в одной своей пьесе не  «писал о людях провинции»!
   Он писал о современной ему жизни, пытаясь на неё воздействовать художественным словом и не деля её по географическим признакам. Где происходит действие «Утиной охоты»? В некоем обезличенном населённом пункте. Мы, конечно, без труда узнаем Иркутск. Даже если это по меркам столичного снобизма – провинция, и пусть даже меня убедят, что действие происходит именно в заштатном городке – что это меняет?! Мы что ли после этого героев начнём воспринимать по-другому, в зависимости от их административно-территориальной принадлежности?!
   Что касается неброского, мелкобытового антуража, приземлённого быта вампиловских полотен, то суть здесь не в географии, а в особенностях творческой натуры художника. Художественный почерк любого творца неповторим, как дактилоскопический рисунок его пальца. В творческой манере создателя неизбежно проявляются специфические черты его характера. В названных выше своих воспоминаниях о Вампилове-студенте я не мог не отразить таковой его особенности: «Во внешнем облике нашего однокашника было нечто такое, что выделяло его из толпы, несмотря на то, что он всегда держался довольно скромно, говорил, как правило, негромким голосом, никак не стараясь обратить на себя внимание, и, тем не менее, его обращал – то ли своей нестандартной внешностью, то ли хитроватой, а может, загадочной, улыбкой – явно, «себе на уме». Будучи нешумным, он всегда был заряжен на шутку-прибаутку, подковырку. В то же время в каком-либо принципиальном споре так же негромко, но твёрдо высказывал своё мнение по любому вопросу, неуклонно его отстаивая, нередко со скрытой издёвкой в адрес оппонента. Тихое упрямство в словесной перепалке порой могло закончиться и не словесно…
   Важно, что особенности личности Вампилова отразились на общем тоне его произведений. Внешняя неброскость, обыденность, чисто житейские ситуации, «простые советские люди» - и нигде ничего героического».
     Всё это в полной мере мы можем наблюдать в «Утиной охоте», где идея колоссальной общественной значимости просматривается на весьма неказистом бытовом фоне. Как огромный световой поток может фокусироваться в одной точке, так и собирательный образ человеческого общества символически преломляется в крохотном кружке зиловского обрамления. Это подчёркивается полным отсутствием других лиц на сцене, даже в таком людном месте, как кафе (за исключением маленького Витьки, но это своего рода отражение Вити-старшего).
    ВСЮ «КОМАНДУ» ОБЪЕДИНЯЕТ ОДНА ОБЩАЯ ДЕТАЛЬ: КАЖДЫЙ В ТОЙ ИЛИ ИНОЙ МЕРЕ СПОСОБЕН И ИДЁТ НА СДЕЛКУ С СОВЕСТЬЮ, С ПОДЛИННОЙ МОРАЛЬЮ, ЧУТЬ-ЧУТЬ ОТСТУПИВ В СТОРОНУ ОТ ИСТИННОЙ ПОРЯДОЧНОСТИ, ПОДМЕНИВ ЕЁ ВНЕШНИМИ «ПРИЛИЧИЯМИ», которые развенчивает «отщепенец» Зилов, демонстрируя тем самым, что ему не «всё безразлично» - вопреки его собственному заявлению.
Говоря о том, что «круг друзей» Вампилов рисует в  форме слепка с нашего  общества, я не хотел бы слышать патетически-риторические вопрошания, типа: разве  тогда не было хороших, положительных людей? Были! Как были они во времена Гоголя, Щедрина, А. Островского… Однако «Мёртвые души», «Ревизор», «Гроза» или «Господа Головлевы»  навсегда остаются актуальными и никак не страдают от нехватки положительного героя. И то, что в ряд этих творений встала необычная для советской лакировки «Утиная охота», - главная заслуга Вампилова, опередившего последующих, разрешённых, правдолюбов.
   Также пусть не обижаются и те, кто хочет оторвать от «коллектива» пострадавшие женские образы – Галины и Ирины,  кто видит в них «прекрасные образцы» и выискивает привлекательные черты. К сожалению, и они являются не «лучами света в тёмном царстве», а его неотъемлемой частью. В этом утверждении я нашёл пока что единственного союзника, но какого! Надежда Степановна Тендитник, профессор, а тогда ещё доцент, пестовавшая на русской классической литературе нас, бывших студентов университета, в том числе, конечно, и Александра, смотрит на изображение всего коллектива так же, как и Ваш покорный слуга:
   «Все эти люди, в том числе и жена Галина… и новая любовница Ирина, поразившая многоопытного Зилова готовностью порушить его семейное гнездо,,. выходят на сцену в качестве теней прошлого, и именно их появлению способствует преображение похоронной мелодии в «бодрую, легкомысленную…» (Н.Тендитник, «Перед лицом правды»).
   По-своему смотрит на эти образы, например, А. Пронин («Высокое напряжение малых форм»), которому кажется, что «заблудившегося в себе самом Зилова пытаются вывести на путь истины сначала жена, а позже юная Ирина». Что имеет в виду А. Пронин, понять трудно, ибо в пьесе Вампилова таковой воспитательный момент никак не просматривается, скорее наоборот. Галина даже пытается провоцировать мужа, Вампилов весьма занятно фиксирует нехитрые женские уловки. Галина, как и все типы, чётко обрисована, своим обликом выделяется из общей массы, но этим же и дополняет её, становясь лишь очередной разновидностью очерченного круга. К этому кругу её «притягивают» такие качества, как пассивность, недостаточная решительность, а главное – свойственная им всем склонность к мелким компромиссам, маленькой лжи, утайке и прочим «мелочам», которые не красят никого.
   Галина уезжает (а не уходит – надо прочувствовать оттенки слов) от Зилова, но не от общества, частью которого является. Поэтому как прикажете понимать слова Н. Антипьева:
 «Они (окружение Зилова – Б.Б.) готовы на всё ради достижения жизненных благ. Здесь не в счёт Галина и Ирина – они опрометью бегут из этого оголтелого общества».
   Трудно сказать, где оппонент разглядел   бегство опрометью, но у Вампилова этого нет.
   Здесь необходимо сделать ещё одно отступление и согласиться полностью с театроведами, которые осуждают стремление некоторых постановщиков «выпрямить Вампилова», откорректировать его. А я повторю: также недопустимо «домысливать» Вампилова, вносить в текст отсебятину, находить то, чего в нём нет. Начав переосмысление Вампилова, комментатор уже не может остановить свою фантазию:
    «Она (Ирина) бросает Зилова, испугавшись всех проблем, которые несёт в себе эта личность. Но она навсегда оставляет след в жизни Зилова, как нечто несбывшееся, как нереализованная мечта, как мелькнувшее на мгновение прекрасное видение». (Н. Антипьев, «Виктор Зилов как литературный архетип»).
   Чтобы такое напридумывать, надо изрядно понатужиться. Даже если принять за чистую монету высказанное Зиловым в своей шутовской манере желание жениться и обвенчаться в планетарии, то всё равно озвучивание от его имени подобных излияний значит то же, что набиваться в соавторы драматургу.
   А об Ирине следует поговорить особо. До сих пор со страниц и экрана не сходит образ провинциалки, оказавшейся в шумном городе. Классическим примером может служить героиня знаменитого фильма «Москва слезам не верит» Катя. По ходу действия Ирина готова повторить судьбу, по крайне мере ошибки,  Екатерины, но на её пути оказывается… Зилов. Да, тот самый,  который только что выступал в роли обольстителя, становится - обличителем.  Именно он раньше всех разглядел в ней «типичную представительницу» мира, против которого он начинает бунтовать. И говорит об этом напрямик: «Она такая же дрянь, точно такая же. А нет, так будет дрянью!»
   Чувствуется, что он презирает общество, не щадит себя как плоть от плоти этого общества, а на Ирину злится за её неосмотрительность и потенциальную готовность впитать в себя ту же плоть - отчего сумасбродит ещё больше. Как ни странно, такое сумасбродство в конечном счете должно пойти на пользу провинциалке. Ведь грубой выходкой он преграждает ей путь к дальнейшему падению, фактически уберегает её от новых ошибок, пусть даже таким диким способом. Оправившись от потрясения, приобретя столь печальный жизненный опыт, в будущем она наверняка станет другим человеком. Представим, что на пути Валентины из «Чулимска» в  момент её  импульсивного отчаянного шага встретился бы подобный грубиян и каким-нибудь таким же нелицеприятным манером воспрепятствовал её хождению в Потеряиху - как мы были бы благодарны такому нахалу! К сожалению, с Валентиной рядом оказались только «приличные» люди.  А Зилов, по сути, становится для Ирины оберегом, на глазах превращаясь из совратителя, потом обличителя - в спасителя.
   Впрочем, как мы давно поняли, превращения – его неотъемлемое свойство, но очень важно отметить, что в подготовке, скажем так, и осуществлении скандала, он действует далеко не спонтанно, а по заготовленному сценарию. Об этом говорит и его  приведённая выше тирада Диме,  и откровенно презрительные шпильки в адрес гостей, их он, оказывается, и «видеть не желает». Мы, как и Дима, затем все гости, наперёд не можем уразуметь в этом случае логику приглашения. Всё становится ясным, когда бунтовщик высказывает всем, что он о них думает, при этом совершенно конкретно замахнувшись на моральные устои лицемерного пространства, заключенные для него в слове «приличия».
  - «Кого вы тут обманываете? И для чего? Ради приличия?.. Так вот плевать я хотел на ваши приличия… Ваши приличия мне опротивели». «…Хватит вам валять дурака! Сколько можно!»
   Возможное впечатление, что эти обличения, якобы пьяный бред, автор предупреждает ремаркой: «Несмотря на выпитое, Зилов пока ещё в трезвом уме и твёрдой памяти». Значит, всё говорил и делал, сознательно, продуманно и абсолютно осмысленно.
   Как же к этой, по сути дела ключевой, коллизии относятся критики, которые видят в Зилове личность опустившуюся, потерявшую нравственные устои. Практически никак. Они её не замечают. Или отмечают как новый пример падения героя. По мнению таковых, низко павший в их глазах обличителем быть не может. Тем более, что сам такой.
   А сцену дебоша следует разглядеть внимательнее, чтобы почувствовать ещё один ключевой момент, который «неисправимый» Вампилов внешне вроде бы никак не обозначает – умейте-де сами проникать во внутреннее содержание!
   Это – реакция обвиняемых на слова обвинителя. Она просто поразительна! Вначале огорошивает реплика Веры: «Он говорит правду». Кажется, что Вера имеет в виду уколы в свой адрес. Но в дальнейшем выясняется, что это относится ко всему им высказанному. И люди, которых он просто смешал с грязью, даже не оскорбились. Они только обиделись на грубую форму и скандальное поведение бузотёра,  а к содержанию его слов отнеслись в общем-то весьма индифферентно. Получив плевок, они спокойно утёрлись и по-тихому удалились, причём кое-кто тут же вернулся пестовать друга. Получается, что они в принципе согласны (!) Они это сами знают!! Они и не возражают!!! Потому что знают другое: ОН СВОЁ ЕЩЁ ПОЛУЧИТ! Мы в этом убедимся немного позднее, а сейчас, чуть забегая, отметим, что с данного момента начинается то, что опять-таки заметила, насколько мне известно, только проницательная Надежда Степановна Тендитник: «Раскрыв каждому из друзей глаза на самих себя, он оказывается ОТВЕРЖЕННЫМ ЭТИМ МИРОМ!»
   Острее всех прочувствовал это сам Виктор.

«ЖИВОЙ ТРУП» НАШЕГО ВРЕМЕНИ
   Уже завтра он будет отторгнут и заживо похоронен, В том обществе (читай: советском) подобные нападки на его моральные устои никому не прощались и бесследно пройти не могли.
    - «После вчерашнего я остался один…» - жалуется он ужасному Диме. Но  прежде поговорим с теми, кто на описываемые события смотрит по-другому и коих   сегодня – подавляющее большинство. Как уже было сказано, мои потенциальные оппоненты многое в скандальной сцене просто не заметили, а что увидели, представили как пик духовной деградации героя, достигнув которого, он начинает себя судить. В доказательство самоосуждения Зилова приводится один-единственный эпизод, на который все взахлёб ссылаются – это якобы исповедь загнавшего себя в угол Виктора Александровича перед запертой Галиной дверью, где он признаётся, что он надоел сам себе, у него нет сердца и проч. А ведь мы, помнится, договорились, что у двойственного, открыто фиглярствующего  мужа за чистую монету ничего принимать нельзя, - тем не менее принимают, выставив в качестве убойного аргумента авторскую ремарку «Искренне и страстно». Нетрудно доказать, что ремарка относится только к стилю речи, подчёркивая раж, в который впадает сей муж, – и не более того. Вспомним типажность персонажа - мелкого шкодника, с которым в разведку ни-ни… Люди этого сорта могут с завидной искренностью клясться и божиться, а через минуту уйти в противоположность, что тут же и проделывает  наш «трагик», который, не  моргнув глазом, с хлестаковской лёгкостью и со смешком переключается с Галины на Ирину. И никакой не искренностью, а издевательством (это слово раньше бросила ему Галина) нужно назвать финальный возглас псевдоисповеди: «Я тебя люблю!». Мы-то, как и он сам и как Галина, прекрасно знаем:  никакой любви у него давным-давно нет, что он немедленно демонстрирует, переадресовав свои «чувства» Ирине. Вот вам и искренне, вот вам и страстно!
   В данном эпизоде Зилов под стать своему родному брату Ивану Александровичу Хлестакову, который так «искренне и страстно» вошёл в роль, с таким жаром играл перед местными чиновниками, что в тот момент и сам поверил в собственную фантасмагорию, приведя слушателей в полное обалдение. И ремарка Гоголя соответствующая: «горячится сильнее». Точно так же млеют от хамелеонства Виктора Александровича легковерные читатели и критики, будто не чувствуя, как тот вгоняет себя в подобный транс, выплёскивая первое, что ударит в голову, - вроде обещания взять жену на охоту.
   А ведь ещё нужно учесть, что свою «исповедь» он изрекает в ожидании любовницы, с которой только что шутил, смеялся, дурачился – и вся сцена теперь уже явственно превращается в театр абсурда.   
   В наше время стиль абсурда стал модным направлением в искусстве. (В литературе простой пример – рассказ Татьяны Толстой «Сюжет»). Но если абсурд нынешних гоголей и толстых зачастую на уровне глупости, то у Вампилова он утончённый, и чтоб его уловить, требуется мозговые радары настроить на заданную автором волну. Ситуацию абсурда художник слова подогревает стилевыми средствами – от комического до драматического, а затем - псевдолирического, в чём некоторые видят гримасу раскаяния. Можно только посочувствовать зрителям: им то ли смеяться, то ли плакать. Ещё сложнее критикам, которым невдомёк, что в считанные  минуты после шутовства серьёзно впасть в глубокие переживания и вернуться обратно – для человека даже с зиловской психикой НЕВОЗМОЖНО! И, наконец, ирреальность происходящего венчает ещё один авторский пассаж – «сжатие» времени, в результате чего действие как бы убыстряется. Подробнее об этом будет сказано позже, пока что зафиксируем конкретный факт. Не надо включать таймер, чтобы убедиться: в реальности Ирина не могла так быстро появиться в квартире Зилова после телефонного звонка в общежитие. За это время женщина в лучшем случае успеет приодеться, причесаться, припомадиться. А ведь ещё ехать, да идти от остановки, да – на пятый этаж… Для чего автор манипулирует часами, давайте подумаем вместе, я свою версию изложу опять-таки позднее. А пока мы видим не обнажённую изнанку души Виктора Александровича, а очередную мистерию Александра Валентиновича. Такими же белыми нитками шито надуманное интерпретаторами его якобы раскаяние перед попыткой суицида (о чём - в отдельном разделе статьи).   
    Всё это говорит лишь о том, что Зилов, особо не раскаиваясь, чудит осознанно.  Разумеется, это его не красит, но никак не тянет на инкриминируемый ему ярлык «человека, закореневшего в бесчестии» (Е. Стрельцова).  Это гнетёт его, как и собрата Фёдора Протасова. Но  и здесь критики умудряются проявить предвзятость и сравнение обернуть в свою сторону. Елена Стрельцова («Плен утиной охоты»), весьма проницательно отметив, «как сжимается круг внешней, общественной лжи», в дальнейшем полностью игнорирует отмеченное. Точно так же, как  большинство коллег, она из героев «Утиной охоты» обличает одного, по сути,  отпуская все грехи остальным, точно с такой же предвзятостью рассматривается образ Протасова. Вовсю смакуются его недостатки, давно понятая слабость его характера – с опорой на многочисленные психологические абстракции, с жаром доказывается, что дважды два – четыре. Причем, умышленно или  подсознательно, игнорируется то, что должно быть во главе угла. Так, демонстрируя «третий выбор», критик почему-то не замечает первые два. А в них-то и заложена квинтэссенция – объяснение причин превращения  нормальных людей в живых мертвецов.
   - «Всем ведь нам в НАШЕМ КРУГЕ (выделено мной – Б. Б.) … три выбора,  - говорит Фёдор: - служить, наживать деньги, увеличивать ту пакость, в которой живёшь. Это мне было противно (как и Зилову).
   Второй – разрушать эту пакость, для этого надо быть героем, а я не герой (и Зилов тоже).
   Или третье: забыться – пить, гулять… Это самое я и делал (и Зилов тоже). Сосредоточившись на деградации Протасова, аналитик даже невзначай намекает ему на «первый выбор», говоря о служении Отечеству, на что известен ответ не только Протасова, но и Чацкого («отщепенца» того же рода): служить бы рад – прислуживаться тошно. И не надо прикрываться научным многословием, увиливая от главного – ПРОБЛЕМЫ ВЫБОРА. Уходят от вопроса потому, что не находят ответа, хотя на него уже ответили Толстой и Вампилов. Их герои вступили на третий путь, потому что первые два для них неприемлемы (это обозначено выше). И вся трагедия заключается в том, что ИНОГО ВЫБОРА У НИХ НЕ БЫЛО! Тщетно надеется советский двойник Протасова найти мифический четвертый выход в виде навязчивого призрака утиной охоты («Сегодня я гляжу на эти рожи, а завтра я на охоте»), но быстро осознав шаткость этой надежды, пытается развязать узел, по Фединому примеру, одним выстрелом.  Измеряйте как угодно угол их падения, смакуйте их пороки, придумывайте  свои версии. Не желая видеть очевидное, вы сами себя толкаете на зыбкий путь домысливания. Не найдя соответствующего объяснения поступкам героев, вы зачем-то сочиняете свои сюжеты, по-своему их и толкуя. Откройте текст «Охоты» и сравните написанное  с тем, что вещает Елена Стрельцова, оказавшаяся  в плену  не утиной охоты, а собственных инсинуаций:
     «Опомнившись, посмотрев на себя внутренним взором, проанализировав собственные отношения с жизнью, Зилов понял смысл своего позора. Зилов, осудив себя честным судом, признав тяжесть вины и приняв в душу свою груз этой вины, поняв невозможность жизни без внутренних законов чести и совести, - приговорил себя к смерти». « Он, почитавший себя лучше и выше Саяпиных и Кушаков, встретился с собою – настоящим. Оказалось: он ниже и гаже тех, кого презирал. Он почувствовал, что он – тварь».
   Ничего даже похожего на вышеприведённую сентенцию у Вампилова и в помине нет.
  Заявив, что Зилов «понял невозможность жизни без внутренних законов чести и совести», Елена Ивановна через несколько страниц справедливо отмечает: это были годы, «когда глушилась совесть, честь, правда». Значит, всей стране можно жить без этих законов, саяпиным  тоже, а Зилову впору стреляться…
    Подобные противоречия усматриваются и в статье Елены Гушанской «Александр Вампилов. Тридцать пять лет спустя». Сперва она демонстрирует глубочайшее проникновение в авторский замысел: «Вампилову удалось  написать не драму персонажа, который бросает женщин, работает спустя рукава, а трагедию отсутствия воздуха».
   Далее критик противоречит себе: «…бытовая нескладица ведёт к исповеди и суду над собой».
   Придумав процесс самоосуждения Зилова, и Елена Мироновна, и Елена Ивановна, и  другие увлекаются описанием этого процесса, драматизируя его до ужаса, но при сём весьма ловко ускользают от кардинального вопроса: почему Зилов вдруг начал себя казнить? Из ранее приведённого утверждения Е. Гушанской, как и наших собственных аргументов, мы знаем, что ничего трагического в деяниях персонажа нет. И вдруг он, погрузившись в воспоминания, увидел себя чудовищем, и начал каяться, и докаялся до «жеста самоубийства», который раньше никак не просматривался. Где логика?
    Исповедь – это фактически покаяние, признание чего-то, раскрытие сокровенного. Здесь же – беспристрастное повествование. Блок воспоминаний – хорошо известный художественный приём ретроспективного изложения событий. Назвать его исповеданием нет достаточных оснований, тем более что ведётся от третьего лица, никакого реагирования в оценочном плане ни от имени автора, ни со стороны персонажа нет.
   Что касается суда на собой, то я, честно говоря, никак не могу уразуметь, о чём идёт речь. Как можно судить себя с вынесением смертного приговора, постоянно отвлекаясь на телефонные звонки, ругань в адрес коллег и тщательные, с полной экипировкой, сборы  на охоту? Никакого суда над собой герой не устраивает, особой вины за собой не признаёт даже по поводу скандала («Шуток не понимают…чёрт с ними…переживут»), о себе не столь низкого мнения, как Е. Стрельцова («Видит бог, я неплохой товарищ»). Никакой тварью он себя не почувствовал, тем более «ниже и гаже тех, кого презирал». Он их презирает до последней страницы, продолжая крыть на чём свет («Мерзавцы, работнички, крохоборы» и т. п.), окончательно пригвоздив тех двоих в финале тем, что поставил Диму выше их («Ты хоть не ломаешься, как эти…»). Даже в  такой напряженный момент он старается подчеркнуть их лицемерие, обвиняет в подлом намерении заполучить его квартиру и прочее – с чувством собственного превосходства. Судит их, но не себя. И в глазах зрителей он остаётся обвинителем при всех неприглядных изъянах своей противоречивой натуры. На попытку суицида его толкает не ощущение собственной никчёмности, а более серьёзные причины, вытекающие из его взаимоотношений с социумом.

ПОПЫТКА – НЕ ПЫТКА?
      Требуется разгадать ещё одну загадку, может быть, самую замысловатую – опасные манипуляции с ружьём – так её назовём. По самой ходовой версии, Зилов, исповедовавшись перед собой, осудив себя за плохое поведение, вдруг неожиданно решил  покончить с собой, над чем откровенно издевается Николай Коноплёв: «Зилов зачем-то решает стреляться». И Николай Сергеевич здесь абсолютно прав, ибо в таком аспекте суицид, что называется, никак не мотивирован. Это понимает, как помним, Елена Гушанская, которая вначале не видит причин для «жеста самоубийства», но потом находит некую психологическую мотивировку – в «нарастании трагизма» по мере приближения воспоминаний к роковому часу. Как уже было отмечено, ни исповеди, ни суда над собой, ни раскаяния наш герой не являет, и притянутая мотивировка вообще отпадает.
  А вот нарастание трагизма чуткая Елена Мироновна отметила своевременно, только объяснила по-своему. Посмотрим же, как это происходит у Вампилова.
    Ранее мы сказали, что после скандальных нападок Зилова на ложные моральные устои среды, сообщество выдавливает его из себя как  инородное тело. Он это начинает чувствовать раньше всех. Здесь автор на полную включает свою символику, запуская «подводное течение» действия, которое сквозным движением от начала пьесы до её финала пронесёт, сперва скрытно, головную тему ЖИЗНИ И СМЕРТИ. И восприниматься это должно по большей части подсознательно, на уровне интуиции; у зрителя, который ещё не знает о происшедшем ранее и остаётся продолжительное время в неведении, невольно обостряются чувства, создаётся атмосфера напряженности, ожидания чего-то неприятного, причём связанного именно с темой суицида – об этом, едва раскрылся занавес,  предупреждают «три тревожных звонка».
    Первый звонок. Из телефонного разговора мы улавливаем, что друг не признаёт Зилова, считая его покойником. Герою сходу приходится отстаивать «своё право на существование».
   Звонок второй. Виктор Александрович получает «чёрную метку» в виде нехорошей шутки с венком. Мысли уже вразбег («А может, и в самом деле мы с тобой перестали понимать шутки?» После паузы. «Так…Значит, пошутили и разошлись»). Кстати, слово шутка и производные от него на пяти первых страницах повторяются десять раз.
   Звонок третий. Первое видение. В шутовской манере безутешные друзья в полном составе скорбят по товарищу, безвременно ушедшему и, судя по восклицаниям, добровольно.
    ТАК, КТО СКАЗАЛ, ЧТО СТВОЛ ПОЯВИЛСЯ СПОНТАННО? – когда уже в начале первой картины ясно намечена  тема и смерти, и суицида. В САМОМ НАЧАЛЕ, А НЕ   В ХОДЕ ВОСПОМИНАНИЙ! У Александра Вампилова всё чётко обозначено, продумано, рассчитано до малейших деталей. Зилов, уже потенциальный покойник, начинает метаться,  «хвататься за соломинки» – и везде полный облом. Драматург последовательно нагнетает напряжение, усиливая драматизм различными штрихами, назойливыми повторами: безмолвные телефонные звонки, однообразный пейзаж за окном, шум дождя, переменчивая траурная музыка и т. д. Как затравленный зверь Виктор импульсивно пытается бежать куда-то, к кому-то: на охоту с Димой – не выходит, к Вере, Ирине – нет их, тех двоих мужичков – тоже.  Пытается отвлечься разговором с бюро погоды, тщательными сборами, готов в одиночку, по дождю отправиться на «спасительную охоту», беспрестанно надоедает Диме, - в разговоре с ним и звучит первая капитуляция, вызванная ощущением полного одиночества: «После вчерашнего я остался один». Снова повторю, что осознание кризиса в нём проявилось до начала воспоминаний, следовательно, они не могли стать причиной эмоционального накала, а явились лишь его катализатором.
    Таким образом писатель доводит обречённого до критической точки, когда человек не выдерживает эмоционального напряжения и в руках оказывается ружьё. Психологический взрыв автор рисует очень рельефно, что значит только один выпад «кепкой об пол»!   Где  же в этом метании интерпретаторы разглядели исповедание, самоосуждение?  Над всем превалирует одно чувство – безысходность. Окружение принимало его в качестве своего члена со всеми выкрутасами – до того, пока он не выступил против нравственных устоев среды. Сейчас он в полной мере прочувствовал непробиваемость системы, на которую замахнулся. Стену лбом не прошибёшь. Причём окружение, приговорившее его, внешне ничего не делает, даже спасает его от смерти. Если, отвергая подобным же образом Чацкого в «Горе от ума», общество как-то реагировало «всем хором», то здесь и этого нет. Ты бьёшь лбом – стена вроде ничего не делает, а у тебя голова разбита. Так что дело не в мнимом самокопании.
    Вторым сквозным действием проходит через всё повествование тема разлада Зилова с сообществом. Пока это непонятные вначале филиппики, типа «Никто из них не заслужил такой жратвы», потом «эти рожи», дальше больше – поток уничижений в адрес друзей возрастает. Тема разлада со средой и тема жизни и смерти сплетаются в последней картине, где  и решается вопрос «жить-не жить». Но до  финала ещё нужно дойти, а пока следует отметить некоторые композиционные особенности пьесы, и прежде всего –  «двойную кульминацию». Первая, обманная, - в разыгрывании самоубийства. По законам жанра ружьё должно выстрелить. Если даже оно и не разрядилось, то разрядка смыслового напряжения (развязка) должна наступить непременно. У Вампилова не наступает, у него свои тайные приёмы усложнить и без того закрученную интригу. Для дальнейшего нагнетания напряжения в  последних эпизодах (и не только) автор своеобразно маневрирует временным фактором, как бы перенося из физики теорию относительности Эйнштейна. Если в некоторых сценах  (например, воспоминания Зилова и Галины) время будто замедляет бег и сцена кажется затянутой (тому своё объяснение), то в заключительных «кадрах» оно как бы сжимается, и действие калейдоскопически убыстряется. (Примерно то же отмечают и театроведы).
   Опять мы наблюдаем  двойное течение, одно внешнее, как вершина айсберга, где герои говорят, двигаются, другое -  подводное,  глубинное, скрытое до поры – на уровне   интуиции - так же, как вначале. Во внешнем проявлении вроде бы всё понятно. А всё ли? У Вампилова редко бывает всё на ладони. Почему-то доселе никто не наткнулся на вопрос: зачем приехали к Виктору Саяпин и Кузаков? Примчались с курьерской быстротой (ссылки на такси сути не раскрывают), напрочь забыв о вчерашних оскорблениях? Если прямодушный Дима поспешил на поминки с выпивкой, то эти двое никак не могли принять всерьез приглашение товарища на собственную тризну. Тем не менее они прилетели. Зачем? Ответ не на поверхности (видимой части айсберга).  Необходимо озвучить ещё одну особенность вампиловской «поэтики в драме»: его постоянное оперирование символикой распространяется и на человеческие образы: бытовые персонажи теряют реальные очертания, становясь символами – проводниками определённой идеи. Это отдельная тема. Сейчас лишь отметим, что только такое понимание проясняет кажущийся непонятным неестественно быстрый прилёт дружной парочки с иудушкиными речами и зловещими намерениями. (Так же, как и скорое появление Ирины в квартире Зилова – о чём говорилось выше).
   Но вернёмся к двум потокам действия. В первом, внешнем, потоке автор в очередной раз прибегает к прямой эксцентрике. Всё смешалось - до неправдоподобия: уговоры Зилова не стреляться, его капризное упрямство «довести это дело до конца» воспринимается критиками, мягко говоря, с насмешкой и не без оснований. А уж несусветный возглас Димы: «А где же поминки?» - вообще придаёт этой катавасии какой-то нелепый характер.
   Серьёзное же заключено в подтексте: в «подводном» течении действия происходящее должно восприниматься как продолжение скандала в «Незабудке». Он снова обвиняет друзей, теперь - в вопиющей подлости: претензии на имущество его, ещё живого. И это их опять же не оскорбляет, они лишь принуждённо отнекиваются. Вот для чего они спешно понадобились автору в качестве символов! Забегая чуть, скажу: они приехали добивать  обречённого, хотя внешне спасают. Они его фактически хоронят! Живого!  Нам дано осознать, что на наших глазах происходит - пусть не покажется странной фраза: ЗАВЕРШЕНИЕ ФОРМИРОВАНИЯ ЖИВОГО ТРУПА.  И если у нас ещё остались какие-то сомнения, то они исчезают с истерическими воплями Зилова, которые никак нельзя понимать двояко:
   - «Вы рады моей смерти! Я ещё жив, а вы уже тут? Уже слетелись? Мало вам на земле места?»
   Автор здесь особенно аккуратен в лексическом подборе. «Слетелись!» Разве мы не знаем, кто, куда и когда слетается в связи со словом «смерть». Какие же могут быть сомнения насчёт быстрого прилёта друзей.
   Теперь мы наблюдаем истинную кульминацию. Её в своём стиле Александр Вампилов так  незаметно укрыл в неброской реплике, что, если, к примеру, кто-то в зрительном зале в тот момент громко кашлянёт, то даже в партере могут не расслышать. А кульминация  - в «наивном» вопросе Димы:
 «…Витя, а если что…» - с авторским многоточием…
    Прямодушный официант без обиняков высказал то, что лицемерно прикрывали другие: «если, мол, помрёшь, то как насчёт лодки».
   - « Берите… Всё берите…»,  - продолжает истерику Виктор.
   За кульминацией сразу следует развязка. Она ещё менее уловима для зрителя, но видна читательскому оку, ибо запрятана автором в, казалось бы, маленькой ремарке:
«ГОЛОС ЕГО ДРОГНУЛ».
   Это едва ли не первая ремарка, обнажающая «чисто человеческие» чувства персонажа без привычного налёта двойственности, бравады, шутовства (типа: «подумал и оскорбился», «расходится», «обиделся», «фальшиво», «играет» и т. п.).  Здесь ему уже не до игры, здесь - полный внутренний надлом и отчаяние от того,  что жизнь кончена теперь уже по-настоящему. То, что она, «в сущности, проиграна», как назойливо твердит Кузаков, он понял ранее, поэтому за неё сильно и не цеплялся, но как нелегко от ощущения, что комическое превращается в свою противоположность – фарс завершается в драматических тонах. Он капитулирует перед стеной людской непробиваемости. Все маски сброшены. Финита ля комедия. Всему конец. Дальнейшее не имеет значения: поедет или нет на охоту, плачет или смеётся. И уже ничего не решает победа в немой дуэли над фактическим антагонистом - официантом Димой (об их противостоянии, по-вампиловски зарытом в подтекст до самого финала, стоит поговорить особо – это тоже отдельная сюжетная линия).  В данной ситуации это фикция, как и утопия насчёт возрождения. Покойники не оживают, а он - морально убиенный,  живой труп. И если зритель пришёл в театр, зная чеховский афоризм насчёт того, что ружьё должно выстрелить, то уходит он, вынося вампиловскую мудрость, хоть и не выраженную вслух: УБИТЬ МОЖНО И БЕЗ ВЫСТРЕЛА!
    То, что автор не убивает Зилова (как и Валентину в «Чулимске»), оправдано прежде всего с точки зрения драматургии. Самоубийственный конец был бы прост до банальности,  а  Вампилову никак не свойственны упрощения. Напротив – неугасимое стремление усложнять. И вообще, литературный образ стихийного смутьяна в процессе своей эволюции на протяжении десятилетий усложняется, что не всегда и не сразу воспринимается читателем. Если возмутитель Чацкий «однотонен» и прост в понимании, то протасовский тип усложнён Толстым, и неискушённый читатель недоумевает: «Что этому Феде надо… не нравится «круг» - живи спокойно дома, выращивай капусту…Нет, он почему-то пускается во все тяжкие, начинает куролесить во вред себе и другим – ну, никак непонятно». Точно такое же непонимание, якобы «восторженное», -  по отношению  к ещё более  «запутанному» образу Зилова. Получается, что сложность образа затмевает его понимание, смысловую «расшифровку» - равно, как и авторскую идею. Ортодоксальное мышление – главная причина непонимания Вампилова. Так что дело не в надуманной «зиловщине».
    Почему же подавляющее большинство так держится за неё? Соль в том, что сложилось это понятие в течение первого десятилетия после обнародования пьесы, и её придерживались, а может, и породили  корифеи литературной мысли,  в том числе Валентин Распутин. Вкупе с официальным мнением они не желали лицезреть живой труп в социалистическом лагере. И общество, тогда  казалось, можно перевоспитать. На это было нацелено слово Распутина, его просветительская деятельность. Поэтому он тогда более терпимо относился к «среде», не связывая её с зиловщиной, считая, что «Утиная охота» направлена на разоблачение опустившейся личности – Зилова, и среда здесь ни при чём. По его словам, «атмосфера могла быть и лучше» - только и всего… Что поделаешь, десятилетиями вбиваемая в головы советская риторика даже у прогрессивно мыслящих людей сковывала «стереотипно устроенные… собственные мозги». Да и кто бы допустил опубликование тогда наших сегодняшних суждений… Любого за такую крамолу  неизбежно ожидала участь Зилова  - и без всяких иносказаний.
   Говорят, что со временем Валентин Григорьевич изменил своё мнение о Зилове.  Думаю, и об атмосфере. Ему в отличие от рано ушедшего Александра довелось испытать все перипетии  распада упомянутой атмосферы («которая могла быть лучше», - но не стала), что погасило в нём некогда тлевшие огоньки оптимизма.
   - «Был ли оптимистом Александр Вампилов?» – такой вопрос задаёт знавший его режиссёр Е. Падве. И уверенно отвечает: « Нет! Не был».

ПРОШЛОЕ ЛЕТО ПРОШЛО?..   
   Как уже было замечено, Вампилова угнетало массовое непонимание его замыслов. Здесь уместно привести очень образное высказывание Елены Гушанской: « Вампилов, увидев всю глубину непонимания и потрясённый ею, решает, скажем так, проверить себя и переписывает «Утиную охоту», создавая «Чулимск»… Сказано едко, но метко!  Только вывод опять-таки довольно странный. Логичнее представить: если тебя не понимают, то  следует не себя проверять, а как-то доходчивее объяснять – что он и делает в новой пьесе. Причём, сознательно «становясь на горло собственной песне». Тяжёлая уступка святой простоте: всё ранее достигнутое в области формы – по боку, почти исчезают аллегории, символы, ложные ходы, эксцентричность и прочие усложнения  - дорогой ценой оплачен возврат к традиционному письму. Зато всё знакомо: вроде простая интрига, классический любовный треугольник, избитые сценические приёмы: перехват записки, подслушивание, подглядывание, пистолетная осечка и пр. Всё это во имя того, чтобы в более широком масштабе отобразить затхлую атмосферу тогдашнего нашего бытия. Символический узкий круг друзей (в «Охоте») сменяет типичное российское поселение, и это даёт возможность полнее ощутить духоту «тёмного царства» советского времени.
   - «Какое здесь житьё?.. Другой раз как подумаешь – душно делается…» - жалуется одна из действующих лиц.
   - «Жестокие нравы, сударь, в нашем городе», -  говорит у А. Островского герой «Грозы», сравнения с которой нам никак не избежать. Годы разные, а восприятие гнусности обстановки одинаковое. Усиливает это чувство автор испытанным художественным приёмом – символикой. Внутреннюю динамику создаёт проходящий через всё действие пьесы символ покосившейся калитки на порушенном заборе – этот неодушевлённый образ становится водоразделом между силами добра и зла, а также мрачной печатью поруганной добродетели.
   Акцентируя внимание на атмосфере «тёмного царства», Вампилов сознательно убирает понятие главного героя, что отмечено многими критиками. Но далеко не всеми. Некоторые  - горой за главного. Только вот не знают, на ком сойтись. Одни отдают приоритет Валентине, другие возводят на пьедестал Шаманова. Да ещё пытаются сравнивать его с Зиловым, не желая замечать, что у них не просто отсутствуют общие черты – они абсолютно различные литературные типы. Шаманов – совершенно адекватная личность, супермен советского периода, впервые получивший хлёсткий удар судьбы и приехавший в Чулимск зализывать раны, находясь во временном ступоре. Не будет преувеличением заметить, что если не всем нам, то почти каждому довелось пребывать в подобной ситуации, когда хочется наплевать на всё, бросить ко всем чертям и т. п. Кто-то в таком случае изрядно навредит себе и близким, подчас и необратимо, но большинство выкарабкивается под благоденствием лучшего доктора – времени. Этот образ совершенно чужд  зиловской символике, эксцентричности, вернее, они ему чужды. И никакой «экзистенциальной выжимки» (Станислав Копенкин).
   Напрашивается сравнение с Валентиной, ибо у них есть общее. Конечно, не во внешних атрибутах. Они принципиальные аналоги, хотя никто не загадал «загадку Валентины». Пусть будет у них одна загадка на двоих. Их накрепко роднит стихийное, может неосознанное, стремление противостоять – снова хочется повторить Горького - «свинцовым мерзостям жизни». Разумеется, по-разному: у Виктора – истерически-бунтарское, у Валентины - детски наивное, но упрямое, со слепой верой в добро, чистой надеждой на лучшее, готовностью озарить мир светом бескорыстной любви.
   Как видим, и здесь в «тёмном царстве» брезжит «луч света». Наконец, поклонники писателя дождались положительного героя, точнее героини, чьё законное место в галерее светлых, обаятельных – и, как правило, несчастливых, женских образов русской классической литературы. Опять же с таким определением в отношении Валентины мало кто согласен. А я не могу согласиться с утверждением В. Г. Распутина, что «Валентину атмосфера не покалечила». Историю Валентины пытаются накачивать дутым оптимизмом, усматривая в финале некую моральную победу.
   Не дай вам бог одерживать победы подобного рода!
    В «обнадёживающей» концовке Геннадий Николаев, например, усматривает «пронзительный оптимизм Александра Вампилова». Ему просто хочется желаемое выдавать за действительное!
   Финальный лучик надежды автор зажёг, скорее, не для героев, а для зрителей-читателей, предоставив возможность каждому поразмышлять над дальнейшей судьбой героев. Это характерно для Вампилова. Ведь ни в одной его пьесе нет классического  эпилога. Более того, нигде, кроме комедии «Старший сын», не просматривается возможный ход последующих событий – и ни малейшего авторского намёка. Этот момент, а также факт, что он «нигде никого не убил», так и манит некоторых настроиться на мажорный лад в своем предвидении благоприятной концовки. Так, Зилов после якобы покаяния и самосуда начинает «возрождаться», например, в воображении Елены Стрельцовой, (которая, помнится, нарекла его тварью), и теперь оказывается «с воскресшей совестью, обретённым чувством вины и стыда», а «пьеса посвящена процессу духовного и душевного переворота в человеке, его возрождению, а не падению». Разумеется, никакой аргументации к этим фантазиям не приводится, никаких доказательств  вы не найдёте, хоть зачитайте книгу до дыр. Даже известную фразу автора о Зилове: «Нет, я его не убью. Пусть живёт. Это ещё страшнее…» - искусствовед трактует «с точностью до наоборот»: «Вампилов не мог не оставить герою надежды». Спрашивается, надежду на что? На что можно надеяться в жизни, которая страшнее смерти?! На псевдогуманные потуги критиков?..
С этой благонамеренной софистикой мы ещё встретимся и простимся в завершении данной статьи, а пока надлежит вернуться к шугаевской оценке «Чулимска». Сам Вячеслав вспоминал: когда он высказал Александру, что считает образ Валентины недостаточно очерченным, тот отреагировал весьма нервозно и просто нагрубил в ответ. Его, чувствуется, разозлил столь формальный подход. Расстроенный от очередного непонимания, он, видимо, демонстративно не захотел втолковывать бывшему товарищу (наверное, не совсем уж бывшему), что он сделал это сознательно, не возводя героиню в главные, сосредоточив читательское внимание не столько на раскрытии внутреннего мира Валентины, сколько на столкновении её с миром внешним – жестоким и беспощадным. И никакой пронзительный оптимизм не поможет героям,  как тем, которые положительные, так и тем, которые не очень… Тёмное царство неуклонно гасит малейшие проблески света, какими бы разными они ни были: Зилов, Валентина… Да и Шаманову не сдобровать. Валентину роднит с Зиловым и одинаковая участь, которую готовил им драматург по первоначальному замыслу: ружейный самострел, - от которого затем отказался по отмеченным выше мотивам. В окончательном варианте концовок пьес поведение Валентины, как и Шаманова, будто контрастирует с «гибельным» исходом для Зилова – опять же во внешнем проявлении (у «неисправимого Вампилова»). На самом же деле – здесь полная аналогия: герои «Чулимска», как и Зилов, отмечены иллюзией «четвёртого выбора», который отчётливо просматривается в соответствующей символике: у Зилова - навязчивая мания утиной охоты, у Валентины – маниакальное упорство в восстановлении калитки, воспрянувшее с новой силой после минутного разочарования, у Шаманова  - роковое выступление на суде, куда он в приливе отчаянной решимости бросается как на амбразуру, как Дон Кихот на ветряную мельницу с отвагой обречённого, прекрасно осознавая, к чему ведёт нарушение горькой народной мудрости: «с сильным не борись, с богатым не судись».  То же – в случае с Валентиной: ни в символическом, ни в бытовом смысле никому не удаётся шаткой загородкой остановить людской поток, прущий напролом. Все эти попытки обречены. Над Шамановым и Валентиной витает давящее чувство неволи, причём   в большей мере его испытывают по мановению автора зрители. (Скажем, к Валентине это осознание приходит позднее, по мере нагнетания драматизма).
     «Драматург был провидцем, видя… надвигающуюся трагедию страны», - утверждает Н. С. Тендитник. Н. С. Коноплёв замечает, что Александр «предчувствует грозящую катастрофу». Не могу судить, насколько подобные утверждения объективны, но что худшие предположения сбылись, - теперь уже факт. Система, непробиваемая извне, сама себя взорвала изнутри. Кроме всего прочего, рухнувшая империя оставила в наследство трафареты мышления, которые далеко не сразу поддаются перестройке, в том числе фальшивый оптимизм, идущий вразрез с элементарным здравым смыслом, вкупе с консервативным подходом к искусству. Хочется видеть в образе Зилова одну сторону, мы её и видим, игнорируя остальное. Хочется верить в его лучшее будущее, - мы с «пронзительным оптимизмом» готовы вернуть к жизни живой труп, совершенно не давая себе отчёта в том, что хотим снова бросить его в клетку с саяпиными и кушаками - заклятыми друзьями, т. е. возвернуть  в реалии, с которыми он стал несовместимым и которым готов предпочесть летальный исход. Не внемлем утверждениям Толстого и Вампилова о безвыходной ситуации для их героев. Не пытаясь осмыслить, сознательно обходим многозначительные вещи: монологи, сцены, реплики - якобы не понимая аллегорий; авторские задумки нарекаем загадками, но не скупимся на произвольное толкование коллизий, а порой просто алогичное домысливание и противоречивые выводы.
   Пессимистами быть не хотим, а реалистами – не у всех получается.
   У Вампилова получалось. Только не все его понимают. Или толкуют всяк по-своему.
  Моё понимание уложилось вот в такую идиому:
    ПЬЕСЫ ВАМПИЛОВА  - ЭТО  ПЕЧАЛЬ ЧЕЛОВЕКА О ЧЕЛОВЕЧЕСТВЕ.

ДЕТЕКТИВНЫЙ ЭПИЛОГ
   Казалось бы,  не очень уместно втискивать детективный жанр в драматический сюжет. Но приходится. Не единожды в работах об «Утиной охоте» на свет божий извлекается ещё одна загадка: кто беспрестанно канает Виктора безмолвными телефонными звонками. Вопрос, понятное дело, не главный в исследованиях, но далеко не праздный. Дополняя сложную авторскую символику, звонки являются очень существенной деталью в «нагнетании страстей». Поскольку всё у Вампилова объяснимо – значит, должен быть ответ и на этот вопрос. Одноразовый звонок по теории вероятностей мог быть случайным, а несколько – уже закономерность, и тому должно быть объяснение. Ясно, что телефонный террорист - кто-то из «великолепной восьмёрки». Прямо автор ни на кого не намекает, отдавая разгадку на откуп нашим извилинам.
   Итак,  детективное  расследование будем проводить методом исключения. Метод «тыка» здесь неприемлем. Так, нельзя согласиться с Е. Гушанской, что «по бытовому смыслу, возможно, это Ирина, надеющаяся, что Зилов узнает её по молчанью, как некогда по шагам». Смысл здесь, кстати, именно бытовой (наряду с символическим), но расследование, как и литературный анализ, не терпит неточностей. Во-первых, Виктор не узнавал Ирину по шагам – от этого вранья он сразу отрёкся. Во-вторых, Ирина едва ли в течение неполных суток оправилась от полученного нокаута… Да, и вряд ли эта наивная простушка стала бы допекать свой «объект» издевательскими звонками (как, впрочем, и Галина). Так что, они из числа подозреваемых выпадают. Кушак, естественно, тоже. Саяпин, Кузаков и Дима также к звонкам непричастны, ибо в момент последнего находились около. Остались Валерия и Вера. Вера вроде бы вчера защищала бывшего любовника, а у Саяпиных есть свои расчёты и счёты к Виктору. Однако дедуктивный метод удерживает от скоропалительных выводов и вначале требует разгадать ещё одну загадку: кто привёз и передал мальчику Вите венок? Почему-то все сразу кивают на Саяпина и Кузакова. Но ведь Кузаков своё участие легко опровергает: «я в этом не участвовал», хотя о венке знал, но увидел его только здесь. Нет оснований этим словам не верить, тем более, что произнесены они в присутствии Саяпина, чьё участие не подвергается сомнению. Мальчик говорит, что венок передали «они», т.е. Саяпин был не один. А быть с ним могла только его дражайшая половина – Валерия. Чета Саяпиных всё подготовила и, между прочим, привезла венок на такси – не нести же пешком эту красоту или везти на общественном транспорте! (Кстати, идея такси по поводу их скорого приезда также озвучивается Саяпиным). Необходимо принять во внимание, что второй звонок Зилову был примерно во время доставки венка и передачи его мальчику. Следовательно, Валерия не могла в тот момент быть где-то у телефона.
   Звонила Вера. Находясь на работе, она имела возможность периодически подходить к аппарату и набирать номер. Моё предыдущее замечание, что она накануне взяла скандалиста под защиту, в действительности ровным счётом ничего не значит. Женщина, обиженная им и униженная, но уже не та, что вначале, сегодня старому другу выдаёт по полной!.. Её отказ взять трубку,- похоже, впервые в их отношениях, - уже сражает его наповал. Надрывные звонки нагнетают напряжение, хотя последний опять-таки будто спасает его от рокового…
   С каким намерением драматург на последней странице заочно выводит Веру, которая на сей раз быстро подходит к телефону по просьбе Кузакова, хотя тот себя не называл? Зачем Николаю понадобилось звонить Вере – Саяпин же не звонит жене? Почему она должна ждать его дома, хотя ещё рабочее время?
   Выходит, вопросы остаются. А я тешил себя надеждой все вампиловские загадки разгадать…

   Борис Барановский, Иркутская область

ПРОШЛЫМ ВЕКОМ В ИРКУТСКЕ

В 2017-м году, 19 августа, культурный мир будет отмечать 80-летний юбилей Александра Вампилова.
А двумя сутками раньше – тоже круглая дата, только чёрного цвета – 45-летие со дня его гибели.
     Я пишу эти воспоминания под тихие звуки знаменитого скрипичного концерта Мендельсона – ну совсем, как тогда, шесть десятилетий назад. Только тогда, в общежитии, музыку дарил не нынешний компьютер, а простенький проигрыватель третьекурсника Игоря Петрова, живущего в соседней комнате. Эти третьекурсники нашего филологического каким-то чудесным образом оказались чуть ли не все «как на подбор» музыкантами, даже создали свой оркестр народных инструментов, и не раз потом восславят в своих мемуарах   баян Игоря Петрова, скрипку Вадима Гребенцова, гитару  Александра Вампилова. Об этой  гитаре рассказано столько! Да разве только о гитаре…

НАЧИНАЛОСЬ ВСЁ В АЛАРИ
  Впервые я рассказал о «живом» Вампилове в очерке о «знаменитом графомане», который стал прототипом героя одного из самых первых рассказов А. Санина - «Сумочка к ребру»,  – но не как об известном драматурге, а как об однокашнике по Иркутскому госуниверситету 1957-1960-ых годов. Был он тогда для нас не Александром, и даже не Сашей и не Саней, (как он именуется в большинстве воспоминаний современников), а просто Санькой. Не пристало сюсюкаться нам тогдашним, двадцатилетним: Александров рядом много, а Санька был один. И когда Борис Кислов, его однокурсник и мой сосед по общежитской койке, входя в комнату, вопрошал: «Санька не приходил? Загулял что ли!» - было ясно, о ком речь. Или когда историк Вася Позднышев вбегал с возгласом: «Саньку в милицию забрали! У кого есть удостоверение дружинника, пошли выручать!» Или когда во время студработ в колхозе деревенский парень с семистрункой в руках появлялся в стане филологов с вопросом: «Где у вас Санька? Гитару настроить сулил…» - понятно, что всё это о нём
   Вторично я обратился к образу студента Вампилова, когда готовил литературную беседу под специфическим названием «Чувство слова», и здесь, наверное, всё-таки - как к будущему писателю. Ибо ему-то это чувство было присуще уже тогда, а точнее – всегда. Особенно меня умиляла его привычка играть словами. Самое первое впечатление осталось от пребывания на тех же сельхозработах в колхозе Аларского района в сентябре 1957-го года. Вспоминаю, как мы с Петром Шумковым, два первокурсника, лопатим зерно. (Шумкова я упоминаю не случайно, т.к. именно он явился косвенной причиной появления «Сумочки к ребру»). Рядом - Вампилов в паре со своим дружком Борисом Леонтьевым. Мы трудимся в основном молча, а пара справа щебечет промеж собой без умолку. В основном трещит Санька, вспоминая какие-то картины из своего сельского прошлого. Из отдельных доносящихся обрывков фраз с упоминанием Кутулика и Забитуя, нетрудно догадаться, что сам Санька родом из тех мест, где мы в тот момент пребываем.
   Неожиданно в поле нашего зрения появляется местный житель преклонного возраста, которого я уже успел возненавидеть. Дело в том, что мне постоянно приходилось кататься на грузовике с зерном до пос. Забитуй в качестве грузчика. Мое законное место было рядом с водителем, но почти всегда этому зловредному старику приспичивало туда и обратно. Заняв моё место в кабине, он выживал меня в кузов, на кучу холодного зерна под пронизывающий ветер. Обо всем этом я громогласно поведал сотоварищам. Вампилов отреагировал мгновенно – в привычном своём (как я убедился позже) стиле. Стоя прямо, он продекламировал будто бы в пространство:
  - «Покупай, хрыч, велосипед!»
   Эту манеру приходилось наблюдать постоянно. Я уже сказал о его привычке играть словами, Он не просто играл, он их смаковал, особенно любил с этаким нажимом проговаривать некие привычные выражения. Например, любая застольная тематика у него выражалась непременной довольно избитой фразой: «ВЫПИТЬ И ЗАКУСИТЬ». Слова как бы растягивались в его пухловастеньких губах, смакуя их, он с наслаждением порой будто цедил отдельные звуки, особенно согласные: «Вы-ппи-ть и за-ку-с-си-ть!». Привычные речевые штампы приобретали у него юморной шарм.
   Вот он в нашей комнате разыгрывает забавную, на его взгляд, сценку, подсмотренную им накануне у двери музыкальной комнаты университета: две девчонки, замерев, слушают доносящиеся звуки увертюры Россини к опере «Севильский цирюльник». А играет на баяне его однокурсник Игорь Петров. Ещё вчера этот баян и эта партитура гуляли по общежитию от Петрова к Кислову, а сегодня Игорь, уже в «музыкалке,  начал потихоньку наигрывать, потом увлекся, усилил звучание, привлекшее случайных слушательниц. Всё это в своем рассказе Санька выразил одним просторечным словом: «Игорёша заиграл Россини, да и РА-СС-ТЯ-ННУЛ…», изобразив при этом руками, как Игорь «растягивает гармозу».
    Наряду с баяном «поселялись» в общежитие  и домра, и мандолина, и гитара, на которых упражнялись все кому не лень, чаще не очень продвинутые любители, - что однажды дало повод Вампилову, неплохо владеющему струнными, выразить своё отношение к игре на мандолине одного такого любителя. В присущей ему манере, приблизив лицо к играющему, он с нескрываемой лукавинкой и милейшей улыбкой, искрящейся добродушием, произнес негромко, но очень отчётливо: «НУ, ТЫ ИГРАЕШЬ! КАК СЕРПОМ…» И, оборвав известную поговорку, скромно удалился в сторону.
   Такое обыгрывание известных словесных оборотов настолько сильно сидело в нем, что в будущем неоднократно отразилось в его произведениях. А уж коронное «выпить и закусить» проявляется неоднократно, начиная с «Прощания в июне», где уже в первом действии один из персонажей (Букин) произносит:
   - «Дуэли не будет. Он прав. Прошу ВЫПИТЬ И ЗАКУСИТЬ».
   А  в «Утиной охоте» любимое изречение варьируется по меньшей мере трижды.
Первое действие. Картина первая.
Зилов. Да, Дима, у нас полчаса. Надо ВЫПИТЬ И ЗАКУСИТЬ.
Действие третье.
Зилов. Посмотри, какие они все серьёзные. Они НЕ ВЫПИВАЮТ, НЕ ЗАКУСЫВАЮТ.
Там же через несколько страниц.
Зилов (по телефону). Вот я вам и говорю, приходите на поминки… Как – что делать?.. ВЫПЬЕТЕ, ЗАКУСИТЕ – как водится…
   Мой сокурсник Давид Медведев постоянно искал случая пообщаться со столь оригинальным острословом. Вот как-то, отловив того в коридоре учебного корпуса, стал пытать о его отношении к одной преподавательнице.  Саня ответил чисто в своём ключе:
   - «Я её  НЕ У-ВА-ЖА-Ю…»
    Посмаковал сию остроту, в дальнейшем её и в «комедию вставил». - общеходовое в народе «Ты меня уважаешь?» в вампиловской интерпретации  оказалось в его рассказе «Коммунальная услуга», что усиливает комическую ситуацию, в которой оказались два мужика, свалившиеся в глубокую яму и принявшиеся там выяснять отношения:
   - «Будем называть друг друга на «ты», тем более  я вижу, что мы друг друга НЕ УВАЖАЕМ», - говорит один другому, сидя в яме.

ЧТО-ТО БЫЛО В НЁМ ТАКОЕ…
   Кстати, об отношении Давида Медведева к Вампилову следует сказать особо. Но вначале я обращусь ещё к одному нашему сотоварищу – Арнольду Харитонову, точнее к его замечательной книге о прошлом «Эй, путь-дорожка», в которой немало места отведено Вампилову-студенту. При этом автор вступает в спор с теми, кто задним числом утверждает, что видел в нём «будущего гения»:
   - Один друг даже так и написал примерно: когда он входил в комнату, сразу все понимали – вошёл гений. Полная чушь! – утверждает Арнольд и настойчиво проводит мысль об обыкновенности своего товарища, который был вроде бы как и все. В то же время    на страницах книги достаточно чётко рисуется образ человека, который уже в юности был  яркой, запоминающейся личностью. Я бы сказал больше. Да, уже тогда он был личностью, отличающейся неординарностью и глубиной. Разумеется, ни о какой гениальности речь не идет. В то же время во внешнем облике нашего однокашника было нечто такое, что как-то выделяло его из толпы, несмотря на то, что сам он всегда держался довольно скромно, говорил, как правило, негромким голосом, никак не стараясь обратить на себя внимание, и тем не менее его обращал – то ли своей нестандартной внешностью, то ли почти постоянной сдержанной, чаще хитроватой, а может загадочной, улыбкой – явно: «себе на уме». Это трудно описать словами. Бывает тип людей, которые с первого взгляда вызывают некий интерес к себе, причём у представителей обоего пола, обладая не «штатной» привлекательностью, а неким магнетизмом, что ли, а может, притягивают внутренней энергетикой. Таким запомнился мне Вампилов. Будучи нешумным, он всегда был заряжен на шутку-прибаутку, подковырку. В то же время, в каком-либо принципиальном споре так же не громко, но твердо высказывал своё особое мнение по любому вопросу, непреклонно его отстаивая - нередко со скрытой издёвкой в адрес оппонента. Тихое упрямство в словесной перепалке порой могло закончиться и несловесно… а то и милицией.
   Ярчайшим подтверждением всего вышесказанного и является отношение к нему со стороны Давида Медведева, который  откровенно пребывал во власти вампиловского магнетизма. Несмотря на то, что он, как и я, учился двумя курсами ниже,  по возрасту он значительно старше не только меня, но и вампиловских одногодков.  Он раньше разглядел не только Саню, но и его «музу» - Люду Добрачеву, ставшую в дальнейшем первой женой писателя, об их  нежных отношениях довольно подробно поведал А. Харитонов в своей «Путь-дорожке». Я, признаться, находясь в той же среде, поначалу понятия не имел, с кем он дружит, пока мои глаза не открыл тот же Давид, увлекательно расписывая прелести этой Люси, – по правде сказать, немалые, Ненароком думаю, он сам был бы не прочь увлечься пленившей его красатулей, но, как говорится, «каждому своё»… У меня осталось двойственное впечатление о её как бы «застывшей» красоте (нечто подобное выразил Евгений Онегин о музе Ленского – Ольге Лариной). Похоже, и внутренний мир Людмилы и Александра был мало совместимым, возможно, поэтому их семейный союз не оказался « нерушимым». Впрочем, это дело прошлое - и не наше…
     Давида постоянно тянуло к общению с этим своеобразным, оригинально мыслящим и говорившим юношей. Я не случайно упомянул, что он использовал малейший повод, чтобы заговорить с ним, позадавать вопросики, часто игривого характера, на что последний реагировал весьма благосклонно. Нередко их можно было видеть за этим занятием, оба при сём лукаво улыбались, как бы подтрунивая друг над другом. Об одной из таких сцен расскажу подробнее.
   Дело было в нашей комнате – тогда мы ещё жили в университетском общежитии по ул. 25-го Октября. И год шёл, скорее всего, – пятьдесят восьмой. Медведев и Вампилов в общежитии не жили, но обитали там довольно часто. Вот и в описываемый вечер оказались у нас в гостях, и мы по какому-то поводу или без такового надумали учинить небольшое застолье, или, как тут же произнес Саня своё сакраментальное, - «ВЫПИТЬ И ЗАКУСИТЬ». После некоторого возлияния Санька, отвалив в сторону и водрузив на табуретку подобие пепельницы, занялся перекуром, а некурящий Давид тут же подсел к нему со своими бесконечными «а как ты думаешь о том-то и о том-то»…Его собеседник сам не прочь был побалакать «за жизнь». Поначалу он что-то расфилософствовался на тему множественности миров:
   - «Вот я сижу и думаю, что где-то сейчас сидят такие же мы и так же разговаривают точно о том же, что и мы… Также курят, выпивают и закусывают», - Саня «глубокомысленно» пускает клуб табачного дыма, но в задумчивости насчёт загадок мироздания пребывает недолго.
   Я к ним присоединился, когда разговор зашел о том, каким должен быть писатель, и тоже начал пытать «мудреца»:
   - Санька, а как ты думаешь, писатель должен быть умным?
   Вопрос, между прочим, не такой уж спонтанный. Я как раз в то время стал размышлять, всегда ли талант сочетается с умом. У будущего драматурга сомнений на сей счет не возникало – он отреагировал без раздумий:
  - «А как же иначе!» – всё ему было предельно ясно, меня же сомнения сверлят до сих пор.
   На какое-то время я отвлекаюсь от их дискуссии, но снова встреваю, когда слышу, что Вампилов философствует насчет того, что в жизни ничего не надо бояться, и уж он-то не ведает страха:
   - Так ты  ничего не боишься?
   - Ничего!
   - И никогда?
   - Никогда!
   И тут я, не придумав  лучшего, выпалил:
   - И даже смерти?..
   Прошло почти шестьдесят лет с того времени. Но я, дословно помню, как он, чеканно печатая каждое слово, произносит:
   -  ЧТО МОЖЕТ БЫТЬ ГЛУПЕЕ, ЧЕМ БОЯТЬСЯ СМЕРТИ!
   Жить ему оставалось неполных полтора десятка лет. И, судя по всему, при личной встрече он ЕЁ не убоялся.
   Надо сказать, что он чутко реагировал на «словесные перлы» и в чужой речи. В связи с этим вспоминается один эпизод. В очерке, посвященном Валентину Распутину, «Живём и помним» я довольно подробно описал шутовскую атмосферу комсомольских собраний, которую создавали юмористы-филологи, в том числе будущие классики, и как я с лёгкой  руки Валентина оказался избранным в состав бюро. История получила продолжение в 1959-м году на отчетно-выборном комсомольском собрании. Вампилов с одним из друзей расположился где-то в заднем ряду и откровенно, но по-тихому потешался над происходящим. Мы, члены бюро, были на первом плане, потому что отчитывались. Когда начались выборы, меня снова предлагают в состав комсомольского бюро. Толку от нашей деятельности не было никакого, поэтому, когда начались выборы и меня опять выдвинули в состав этого органа, я запротестовал отчаянно. Сам не знаю, как у меня вырвалось:
   - Надоело смешить публику!
   При этих словах Вампилов просто закатился. И после собрания он активно выражал свои эмоции, но опять же по-своему, как-то исподволь. Не говоря ничего, типа: «ну, ты даёшь» или что-то в этом роде, он по коридору со своим спутником пристроился мне в след и до самого выхода не переставал бубнить  опять же не очень громко, но так, чтобы было слышно:
  - Надо же! Один приятный момент на собрании… Надоело смешить публику…Нет, надо же…
   А может, его как будущего драматурга привлекло слово «публика»…
   За его фирменной загадочной улыбочкой запросто мог таиться какой-нибудь подвох. В свою последнюю зимнюю сессию как-то в читальном зале нашей «фундаменталки» - научной библиотеки – он вдруг подсаживается ко мне с довольной странной просьбой:
    - Слушай, знакомому фотокорреспонденту надо сделать снимок на улице, он выбрал тебя. Пойдём!
   Я для начала послал его подальше, что он безропотно и выполнил, не выразив при этом особого огорчения. Однако через несколько дней снова подкатил с той же заморочкой, теперь уже с уговорами. Приблизившись почти вплотную, он, бодая меня в лоб своей раскидистой шевелюрой, приступил к длительной осаде. Видели бы вы эту хитрющую мордашу! Не гася лукавых чертиков в глазах, он стал воспевать мою фотогеничность и до того «достал», что … пришлось согласиться. Каверза раскрылась  у гардероба, где уже одевалась  напарница по фото – моя однокурсница  Вера Авдеева – самая высокая девица на факультете. Если учесть, что я был самый – наоборот, то нетрудно представить, как она   почти на голову возвышается надо мной. Правда, за поднятыми воротниками лиц не было видно. Под заснеженными деревьями на берегу Ангары, куда мы переместились, фотохудожник пытался запечатлеть странную по его замыслу парочку, а довольный Санька стоял в стороне и вдосталь тешился по поводу происходящего, опять же в своей манере, с тихой улыбкой, на  сей раз ещё и озорной. Подозреваю, что фотограф в качестве модели приглашал его самого, росточка-то он был столь же «богатырского», да ещё и щупленький, но хитрец решил найти себе дублёра. Появилось ли где-то фото или нет, не знаю.
И ВНОВЬ НЕ УБОЯЛСЯ
   Но вот учёба позади, и теперь искусство слова находит себе применение в журналистике,  в хлестких и язвительных фельетонах, которые появляются в областной печати, в том числе в соавторстве с В. Шугаевым и Ю. Скопом. Почему-то у меня почти на шесть десятилетий засела в мозгу фраза из одного его фельетона «на тему морали» о чьём-то великовозрастном отпрыске,  который «бил человека ногой в лицо по детскому недомыслию»…
   Однако, оказывается, полного расставания со студенчеством не произошло. Оно так глубоко въелось ему в кровь и плоть, что навеяло тематику как отдельных рассказов, так и чуть не половины основных драматических произведений. Судите сами: герои пьес «Прощание в июне» и «Старший сын» - студенты, а у молодых специалистов из «Утиной охоты»  явно проявляются замашки студенческой вольницы.   
    Но не в этом суть. Важно то, что особенности личности Вампилова, отмеченные выше, отразились на общем тоне его произведений. Внешняя неброскость, обыденность, чисто житейские ситуации, «простые советские люди» - и нигде ничего «героического». Теперь он стремится поразмышлять «за жизнь» на страницах своих творений, на которые почему-то не весьма благосклонно реагируют издатели и критики, а главное, цензоры. С писательским ростом растет и разочарование в нашей тогдашней действительности. С наибольшей силой это выразилось в драме «Утиная охота», до конца многими не понятой и по сей день, даже для маститых критиков являющейся «загадкой». Но это отдельный, серьёзный разговор – расшифровать «загадку Зилова - Вампилова» я постараюсь  в другой раз.
    Сейчас же хочется отметить лишь один момент: появление в  «Утиной охоте» онегинско-печоринского образа возрождает в литературе типы «лишнего человека», «живого трупа» и т.п. Возникновение подобного явления в дореволюционной литературе   объясняли просто: виноват тот общественный самодержавный строй. Следуя столь железной логике, лишних людей нашего времени породил наш, советский, строй. Страшно сказать! Даже подумать боязно!
   А вот Вампилов и здесь не убоялся. Не просто сказал, а создал весьма своеобразное произведение, отразив в своей, опять же неброской, какой-то затаенной, манере на примере небольшой группы «обычных» людей, символизирующей наше общество, деградацию этого общества, падение морали, грозящее необратимыми последствиями. В духе того времени – «осудили, запретили», талантливый драматург подвергся мытарствам и разочарованиям. Убеждениям и предупреждениям не вняли, и необратимые последствия не замедлили наступить: общество раскололось, страна развалилась, чего, правда, видеть  и испытать Александру Вампилову уже не привелось. Может, хоть в этом ему, горько скажем, повезло.


Борис Барановский,  выпускник Иркутского госуниверситета 1962 года.


Сказание о графомании

       Графомания – это страсть к бесплодному писанию, пустому сочинительству.
   Так написано в энциклопедическом словаре, да разве этим все сказано! Только тот, кто работал в редакциях да издательствах и не на шутку измотан нескончаемой и бесплодной борьбой с особями разного пола и возраста, одержимыми ненасытной страстью к бумаготворчеству, с безумным фанатизмом и безмерной плодовитостью загружающие редакционные мусорные корзины своими несусветными творениями и все же нередко прорывающиеся на страницы райгородских мелкотиражек.  Своей неистовой тягой к самовыражению в «искусстве слова» они здорово смахивают один на другого. И все-таки возьму на себя смелость выделить самого выдающегося среди известных мне графоманов, хотя бы потому, что с ним связано несколько занимательных воспоминаний.
   Для этого следует переметнуться в год тысяча девятьсот пятьдесят девятый, в общежитие Иркутского госуниверситета, а именно в нашу комнату студентов -филологов и для начала познакомиться с одним из моих однокурсников  - Петром Шумковым, который применительно к нашему повествованию знаменит тем, что приехал  из города Тайшета, где работал в районной газете и где ему пришлось «иметь дело» с неистовым самодеятельным поэтом, героем данного очерка, которого звали Николай Чуркин. Узнав, что его земляк учится на филологическом, Чуркин завалил его ворохом своих произведений, питая вожделенную надежду, что тот возьмет да и протолкнет их  в областную печать. Петя и раньше иногда цитировал полубредовые вирши тайшетского чудака, так что мы заочно с Николаем Кирсановичем уже были знакомы, поэтому появление собрания сочинений в нашей комнате вызвало заметное оживление, незамедлительно переросшее в фантасмагорию. Несколько вечеров  стены первого этажа общежития потрясал гомерический хохот, сопровождавший декламацию чуркинских опусов. Например:
Ну, мороз – как в Лондоне, туман,
Постовой направил вдаль наган.
Стой иль выстрелю!
Эй, не пали!
Мы сошлись как в море корабли.
   Через день мы уже шпарили чудо-стихи наизусть.
   С одной кровати неслось:
Увести подругу вдаль легко –
Да любовь зашла неглубоко
   С другой вторили:
 Баба-сахар, баба-мед!
Кто её, красотку, грабил?
Баба тихо слезы льет
    Стоит ли этому удивляться, если и сегодня, ровно через полвека, я могу вам  без запинки цитировать и еще много чего. Вот целая мини-поэма на тему морали:
Душа болит о производстве,         Согрет живительною влагой,                Бумага все, конечно, примет,
Ну, а буфет зовет к вину.               Хожу с приплясом вкруг станка,          Но я пинка принять не смог.
И я, своей натуре родствен,          Но стенгазетная бумага                С меня завком взысканье снимет -
Не привыкал пускать слюну.      Дает однажды мне пинка.                Я в пьянстве смертью храбрых лег.

   А вот страсти трагического накала:
Она ударила: «Прощай!»                Он посмотрел ей молча вслед
Из уст, презрительно поджатых.                Смертельно злобными глазами
Так у кочевника праща                И, яростно дрожа усами,
Разила в дебрях супостатов.                Четвертовал её портрет!
   Особая история связана со следующим четверостишьем:
Из подворотни выбрел пес горбатый
И вдруг завоил словно не к добру.
Подкрадывался сумрак бородатый,
Подвязывая сумочку к ребру.
   История эта и делает нашего графомана самым знаменитым, так как связана с подлинной знаменитостью, а именно с нашим известным писателем-драматургом Александром Вампиловым. Он учился двумя курсами раньше нас, в общежитии не жил, но наведывался туда чуть ли не ежедневно. Вот и в первый вечер «чтений» он вместе со всеми впитывал сию усладу, а на следующий день снова появился в тот же час на том же месте и со своей «фирменной», по-вампиловски хитроватой усмешкой негромко объявил, что написал юмористический рассказ о том, как некий литературный консультант одной редакции едва не свихнулся от прочтения несуразных стихов нештатного автора. В качестве этой несуразицы будущий драматург и использовал «сумочку к ребру». Правда, Саню (только так его тогда однокашники называли) интересовал сугубо практический вопрос, этакая юридическая, что ли, тонкость: поскольку вирши принадлежали конкретному реально существующему лицу, то опубликование без его ведома не повлечет ли неких правовых последствий. Мы наперебой стали давать свои советы на этот счет, но основное внимание Вампилова было обращено к Петру Шумкову – именно он, единственный, знал лично этого Чуркина. Петя вынес окончательный вердикт, который сводился к тому, что этот Чуркин, как человек, - душа добрейшая. Ему лишь бы опубликоваться, не важно, в каком виде, и никаких обид от него не последует.
  Так оно и оказалось. Вскоре в газете «Советская молодежь» вышел рассказ А. Вампилова под псевдонимом А. Санин. Называется он    «Сумочка к ребру» и является одним из самых первых произведений Александра, опубликованных в областной печати.
   Кстати, данная история (правда, без последних подробностей) описана в книге еще одного нашего однокашника - Арнольда Харитонова. Он учился на курсе на год старше нашего и на год младше вампиловского, а книгу воспоминаний озаглавил «Эх, путь-дорожка…» Настоятельно рекомендую её прочесть, кто этого еще не сделал, а я в своем «сказании»  буду вынужден к названному изданию обратиться еще раз.
   Пути господни поистине неисповедимы, а посему лет этак через семь оказался я в должности заместителя редактора той самой районной газеты того самого Тайшета, где снова работал Петя Шумков, а также по-прежнему обитал наш герой Коля Чуркин, и, следовательно, получил возможность воочию лицезреть его одержимую натуру, добродушно-простецкую с виду и в то же время одухотворенную несгораемой страстью к рифмоплетству. Стоит ли говорить, что он был самым преданным членом местного литобъединения и так же заваливал редакцию перлами своего творчества, вызывавшего у нас ту же реакцию, что и в студенческом общежитии.
    Как раз в то время литобъединение возглавил приехавший выпускник журфака Володя Потапов, который оживил его деятельность и даже придумал выпускать самодеятельную стенгазету. Для разнообразия ее тематики открыл рубрику «Уголок графомана». Нетрудно догадаться, что главным героем рубрики стал несравненный Николай Чуркин.
   А  теперь остается воссоздать заключительную сцену нашего повествования. Редакционный кабинет. Потапов,  Шумков, вдоволь натешившись комизмом ситуации, под наш общий гул готовятся к вывешиванию «органа собственного издания». И в сей момент в коридоре раздается знакомое громкоголосие легкого на помине Николая. Должен сказать, что это повергло издателей в заметное смущение. В кабинете наступила непривычная тишина, которая настороженно встретила вступившую в комнату высокорослую фигуру в неизменном распахнутом полушубке и с добродушной полуулубкой на лице. Протянув Володе пачку свежеисписанных листов, он в недоумении остановился, удивленный непривычным нашим молчанием.
   - Видишь, Коля, - откашлявшись, начал Потапов, - мы тут газету выпустили… И твои стихи там…
   - О! Хорошо! – Чуркин мигом оживился и потянулся к листку ватмана.
   - А еще, знаешь, мы там «уголок графомана» открыли…
   - Значит, графоман… - зычный голос Николая звучал контрастом к тихому Володиному словесному ручейку.
   - Нет, что ты, - загомонили разом  газетчики.
   - Да, ладно, ладно, -  пробурчал посетитель. Он уже, не обращая ни на кого внимания, полностью погрузился в чтение стенной печати и  в целом  остался доволен. Главное – опубликовали!
   Может быть, где-то в глубине этой неприкаянной души обретались какие-нибудь поэтические гены – не случайно же его родной брат Леонид Кирсанович Чуркин был известной в областных литературных кругах фигурой – директором Восточно-Сибирского книжного издательства. В то же время подобная одержимость здорово смахивает на конкретную психическую аномалию. На такую мысль наталкивает также и немыслимо трагический финал этого человека. К сожалению, уйдя из редакции, я потерял след Николая Кирсановича, а может, просто забыл в сумятице прошедших лет. Поэтому о дальнейшей судьбе Н. Чуркина я узнал из уже упомянутой книги А. Харитонова. Арнольд встретился с ним в колонии, где тот отбывал срок за страшнейшее преступление – убийство  собственной матери, совершенное якобы в  алкогольном беспамятстве. А может, сказались последствия перенесенного в детстве менингита.
   Больше он ничего о себе гостю не рассказал, зато все время порывался … почитать новые стихи. Он так и решил, что корреспондент приехал к нему как к поэту. Воистину: графомания – болезнь неизлечимая.
   В заключение, наверное, следует заметить, что лица, подверженные этому недугу,  в основном  люди безобидные и чаще вызывают к себе отношение легкой иронии. Есть таковые и среди нас. Кстати, начинаю замечать, что проявляются они не только традиционно в поэзии, но  не чураются и прозаических жанров. Однако об этом как-нибудь в другой раз.

Борис Барановский, г. Усолье-Сибирское


2017 год