Родина

В последнее время много пишу о 90-х годах прошлого столетия — времени, которое я застал подростком, и которое (в том числе по этой причине) было для меня невероятно густым и насыщенным — чего не скажешь о мерно зашпаклеванной трубе 2000-х и десятых. Я все чаще замечаю, что взрослые люди, мои папы и мамы, даже дедушки и бабушки, которым тогда было не пять и не пятнадцать, как мне, а зрелые 30 а то и 40, говорят об этом времени как о «лихом», «диком» и т. д. — адаптируя, в общем-то, официальную государственную метафору, когда-то метко закойненную Владимиром Владимировичем.

Выражаясь драматически — как я больше люблю — я наблюдаю процесс изнашивания недавней истории — когда она стирается, словно китайская джинса. Не перекраивается, то есть, и не изымается, а просто потихоньку превращается в труху, тонет в потоке коллективных памятей, погружаясь на уровень вселенского информационного шума, растворяясь в нем, как термик второй в раскаленном металле. Будучи чувствительным мальчиком из б. СССР с неустойчивой картиной мироздания, во многом построенной на косноязычных переводах Стивена Кинга и гнусавых сериалах 90-х, я внутренне содрогаюсь, представляя себе сникерсы, змейки, лизуны и инерционные машинки, а также прочие бесчисленные атрибуты моего странного детства, медленно и неумолимо превращающиеся в одну желейную грязно-зеленую массу, которую разные незнакомые люди, скользя мимо на сверхсветовых скоростях, помечают ярлыками «лихой капитализм» и «бандитская демократия». Здесь я, конечно, понемногу начинаю чувствовать себя несчастным аммонитом, чья счастливая и богатая красками эпоха вместе с ним и всеми его сородичами оказалась сплюснута в метровую каменную плиту с геологическим молотком и для масштаба, фрагментом чьего-то грязного ботинка и подписью «Косьвинский горизонт, турнейский ярус, западный склон» на стр. 2836 Большой геологической энциклопедии. Я как бы кричу из щелочек в кристаллической решетке: «Нет! Нас было много! Мы слушали Scooter! Мы ходили в трубах! Мы читали “Cool”! Мы влюблялись!». И кто-то большой и бородатый, вооруженный линзой и пинцетом, внимательно рассматривает меня, делает шлифы и пленочки и заключает в своей дипломной работе: «Девяностые годы XX века были не только эпохой “лихого капитализма”, но также периодом безудержного романтизма юных хулиганов, источник которого до сих пор является причиной споров в научном сообществе—». Потом встает из-за стола и такой: «Уфф, ну все, теперь можно пойти пироженку захомячить».

Девяностые годы прошлого века были большой прозрачной пустотой, в которой мы все внезапно повисли, едва успев научиться ходить. Они начались с того, что обдолбанный Господь Бог криво выделил все инструментом «Полигональное лассо», нажал Cmd + C / Cmd + V, закрыл не сохраняя и поместил наше испуганное и потерянное поколение в валенках и колготках на вырвиглазные космические обои из серии NASA Artist’s Conception. Весь наш класс, разношерстный и пискеловатый, нелепый и угловатый, очутился в вакууме, как на дурной фотожабе, где свидетель из Фрязино не отбрасывает тени, стоя на свадьбе у принца Уильяма. Как у хомяка, родившегося на борту МКС в условиях нулевой гравитации, не развивается навык переворачивания на животик, у меня не выработалось чувство патриотизма, о котором сейчас так часто говорят.

Моя родина лежит на субмолекулярном уровне, между атомами красителя «Зуко», внутри киндер-сюрпризов со сборными игрушками и до сих разлагающихся полиэтиленовых пакетов «Rave girl». Заглядывая в свою память, вытянувшуюся бело-зеленым лестничным пролетом от Подмосковья до Калифорнии, я вижу, как в калейдоскопе, мое прекрасное безоблачное детство с друзьями на баскетбольной площадке, на даче с трубочкой из борщевика, через которую можно плеваться горошинами, в осенней электричке на север с плеером в поясной сумке и сетчатой бейсболке «USA», в слезах на татами подвального клуба восточных единоборств, где от страха перед старшими замирало сердце и кровоточила растрескавшаяся на морозе губа. И как бы я ни старался, ни в одном из этих психоделических узоров я не вижу следов того, что можно было бы назвать «национальной идентичностью». Вот мы с друзьями ржем над голосом Ельцина, вот мама с папой заполняют анкету на участие в Green Card Lottery, вот географичка, ностальгически закатывая глаза, сравнивает территории «бывшего СССР» и «СНГ», вот сосед по парте на ИЗО рисует космический корабль со звездно-полосатым флагом и кривой надписью «U. S. AЯMY». Моя родина — это выдуманный островок асфальта с белой разметкой и покосившимся ларьком, лежащий посреди бескрайнего ярко-синего, как в EGA-шных аркадах, несуществующего океана. И когда сегодня случайный собеседник посреди разговора буднично интересуется: «So where are you from?», я машинально вспоминаю шестизначный номер военного городка, дома и квартиры, но вовремя спохватываюсь: «Sorry dude, it won't make any sense».