Амурская сага. Гл. 5. Часть 3. Судьбы людские...

ГЛАВА 5. УНЕСЕННЫЕ БУРЕЙ.
А что, если наша планета это Ад
для какой-то другой планеты?
Хаксли.

Часть 3. СУДЬБЫ ЛЮДСКИЕ, ТЕ ЖЕ СОБАЧЬИ

Тем временем выпускник Ф.З.У. Иван Карпенко за отличную учебу был премирован путевкой в Сад-город, так назывался Дом отдыха под Владивостоком. Значение фабрично-заводских училищ, которые до войны дали стране почти полтора миллиона квалифицированных рабочих, в решении народно-хозяйственных задач трудно переоценить. Опора индустриализации. После отдыха опять хорошая новость – дирекция Ф.З.У. оставила его в училище мастером-инструктором по обучению учеников слесарному делу. Так восемнадцатилетний паренек из Успеновки выдвинулся в ряды мастеров производственного обучения. Ивану и еще одному выпускнику-отличнику, Саше Полинскому, выделили в общежитии комнату-квартиру, в которой они жили в большой дружбе. Друзей Иван заводил везде и всюду, без них он жить не  мог, и ничего тут не поделаешь.

Преподавательскую работу неугомонный Ваня совмещал с учебой на вечерних курсах помощников машиниста, открывшихся при Д.Э.П.О. Успешно окончив их, поступил на работу по специальности. Три года водили они с машинистом Н.Н. Щербаковым на паровозе «Феликс Дзержинский» скорый пассажирский поезд по маршруту Москва-Владивосток. Посмотрел Иван на большую страну, подивился той стойкости и силе духа, какие проявили деды и отцы, шедшие конным обозом по бескрайним сибирским пространствам. Как можно было пройти пеший путь, если поездом его одолевали едва ли не за месяц?

 На перегонах поезд шел долго, мерно пыхтел по равнинам или петлял меж склонов гор. Из окна насмотреться можно всего. Вот неистребимая природа пробивалась на полянках мелкой хвойной порослью. Елочки тонкие, узорчатые, с ярусами веточек от земли. Сосенки формировались по-другому, высоким стволиком и пучком веток на верхушке, с пяток штук. Прям детский сад, подраставший тайге на смену, и главное, без особого пригляда со стороны. Грело бы солнце, была бы земля. А ведь в природе-то покрепче поставлена выживаемость, чем у человека, которому всегда чего-то не хватает и всегда он от кого-то зависит,  размышлял Иван. Вот оно как получается. Или не получается. Так и у него, Ивана, как-то сложатся впереди дела?

А дела его складывались благоприятно. В1935 году по рекомендации дирекции Д.Э.П.О. Ивана Карпенко, награжденного, как лучшего помощника машиниста Амурской железной дороги, именными часами Наркома путей сообщения Лазаря Кагановича, без вступительных экзаменов приняли в Хабаровский институт инженеров железнодорожного транспорта. Дорогие карманные часы Ивану вручил лично Нарком, забиравшийся на Бочкаревской станции в кабину паровоза и хвалившего состав бригады за хорошую работу. Машинисту Н.Н. Щербакову он вручил тогда золотые часы, тоже именные.

И как было не направить в институт стахановца Ивана Карпенко! Стахановское движение – еще один источник изыскания резервов страны, лишенной притока иностранного капитала и возможностей колониального грабежа. В ту смутную эпоху половина мира состояла из колоний, откуда «передовые страны» качали достаток, но этот путь был глубоко чужд  Советскому государству рабочих и крестьян, провозгласившему своей  великой целью освобождение от рабства всего человечества. Следом за собственным народом надо было спасать другие. Интернационал.

Партия подстегивала хозяйственников к досрочному выполнению пятилеток, поощряя стахановское движение.  В их славных рядах насчитывалось до полутора миллионов передовиков производства. На Амуре инициатором стахановского движения стал бригадир-забойщик Кивдинских угольных копей П. Рябцев, который превзошел дневную выработку угля более чем вдвое. В области тысяча стахановцев вела за собой рабочие коллективы к досрочному выполнению довоенных пятилеток. На Амурской железной дороге работала школа стахановского опыта. Для стахановцев даже открывались отдельные столовые с белыми скатертями на столах. Иван Карпенко, конечно, находился в  стахановских рядах, о чем свидетельствовала заверенная справка от 07.07.1936 года: «Справка от Центральной Электрической Станции Д.У.П.У. товарищу Карпенко Ивану Давыдовичу в том, что он Стахановец…».
28.Справка стахановца

В Хабаровском институте стахановец тоже блистал, сдавая одну сессию за другой на «отлично». Ему назначили повышенную стипендию, портрет паренька из амурской деревушки не сходил с Доски Почета. Ивана, авторитетного и преуспевающего студента, избрали секретарем комсомольской организации факультета. Комсомольский секретарь, жадно поглощавший научные премудрости и общественные дисциплины, безоговорочно верил в коммунистическую идеологию, провозглашающую равенство, братство и справедливость на земле.

А как же иначе! Где она, другая идея, отвечающая вековым чаяниям человечества? Насколько его отец искренне верил в Бога, настолько же Иван укреплялся в марксистко-ленинской теории, самой прогрессивной и человеколюбивой из всех. Впрочем, оба они, отец и сын, шли по единому пути человеколюбия и добродетели, один Божьими тропами, другой – научно обоснованным путем.

В институте Ивана ждала радостная встреча  со своей второй школьной любовью Машей Романюк, которую он когда-то выносил на руках из бурлящего потока под Успеновкой. После детской любви с Леной Гальченко, о которой речь позже и которая осталась где-то позади, это была уже подростковая любовь средних классов;  новый, более высокий уровень любви. Помнил Иванка, как тогда, в ледяной реке, Маша, плотно  прижавшись к его груди холодным дрожащим тельцем, тихо шептала ему на ухо: «Неси меня, Ваня, неси!».

Школьная любовь одноклассников в институте переросла в юношескую. Таков процесс воспитания чувств. Ах, Маша, Маша, красивая и умная девушка, спокойная и отзывчивая. Любящие сердца лелеяли и берегли свои глубокие чувства, не спешили предаваться любовным страстям. Их любовь, не оскверненная и  не запятнанная мелкими бытовыми неурядицами, останется чистой,  светлой и одухотворенной на всю оставшуюся жизнь, хоть молись на нее, когда нет иконы.

Они вместе строили самые радужные планы на будущее, видели себя инженерами, представляли, какими будут выглядеть в трудовых коллективах, знающими, уверенными и авторитетными руководителями. Видели и свое счастливое семейное будущее; вот оно, уже не за горами! Когда Иван легко подхватывал любимую и кружил ее по комнате на сильных руках, Маша мечтательно закрывала глаза, приговаривая: «Неси, неси меня, Ваня! Неси, как тогда, на переправе через бурную реку. Ты помнишь?»  Еще бы ему не помнить!
***
В один из таких безмятежных дней почтальон принес телеграмму: «Распишитесь в получении». Телеграмма была из Успеновки, от Доры. Что за новости? Прочитал и глазам своим не поверил: «Отца посадили мать выслали». С этим коротким сообщением рухнула прекрасно начинающаяся жизнь, рухнули все планы и мечты, которые еще вчера были такими близкими и реальными. Соответствующий циркуляр по линии Н.К.В.Д. без промедлений поступил и в институт. Комсомольского секретаря исключили из рядов ленинского комсомола. Институт вычистили от вражеского отребья.

Сходная незавидная участь, как под копирку, постигла и Машу. Ее родителей раскулачили, отца, Афанасия Терентьевича, посадили на десять лет, семью выслали на север, где места хватало всем.  Машу Романюк, весьма успевающую студентку, исключили из института. Девушка, к полной неожиданности для себя оказавшаяся дочерью врага народа, вся в расстроенных чувствах, уезжала на Дальний Восток, к родной сестре в город Николаевск.

Тяжелое расставание. Маше надо было на восток, в низовья Амура, а Ивану на запад, к верховьям реки, чтобы понять, что случилось на родине. Прощальные объятия.
- Мы встретимся, Ваня?
- Мы обязательно встретимся, Маша!

Любовь пришла к ним как награда,
Как путь к счастливым берегам,
Но встала грозная преграда,
И сердце рвется пополам!

Ему на запад путь назначен,
А ей назначен на восток,
Их ждет разлука, не иначе,
И не известен ее срок.

Больше Ване и Маше не суждено было встретиться. Маша уехала, а семейство Романюк с годами укрепилось в Успеновке. Афанасий Романюк искупит вину перед страной в боях, вернувшись с войны при медали «За боевые заслуги». Его сын, Владимир Афанасьевич, станет в колхозе главным бухгалтером. Анисья Романюк, слывшая по селу крайне рачительной хозяйкой, будет заведовать колхозным зерновым двором. Еще и Анна Романюк отличится медалью за доблестный труд в годы войны. Стойких защитников колхозного добра воспитал «враг народа» Афанасий Романюк.

***
Иван срочно приехал в Успеновку. Вот и дом, поставленный полвека назад родительскими руками. Но лучше бы Ваня в него не заходил. Во дворе деловито ходила красноперая наседка с оперившимися цыплятами-огневушками. Закрепилась во дворе куриная порода, снятая когда-то Алексеем с проплывающей стайки во время большого половодья.

А Бобка,славная дворняжка,  была посажена на цепь и просто сходила с ума от радости при виде молодого хозяина, одного из прежних, с которыми она жила душа в душу, хотя  души у них были разные, одна собачья, другие человеческие. Наконец-то, все будет как раньше! Вернулся настоящий хозяин! Истосковавшаяся собака рвалась с цепи, крутилась юлой, радостно лаяла и визжала одновременно, на глазах слезы от переполнявших чувств.

На шум из дома вышел хмурый хозяин. Увидев Ивана, он рассвирепел. Только что ему удалось изгнать из дома одних, как тут же является другой, их сынок! Колхозный вожак раскричался и грубо выгнал нежданного гостя, пригрозив вызвать милицию и отправить его следом за родителями. Иван со слезами на глазах выслушал озлобленную отповедь и под взглядом грустных собачьих глаз побрел со двора. Дом родной! Будет ли ему еще такой? Когда-то он вглядывался из зыбки в бревенчатые стены, светозарные лики икон, хранящие в доме согласие и покой. Потом путешествовал мальцом на неокрепших ногах по двору и огороду, открывая большой и неведомый мир. А сколько вложено труда в обустройство усадьбы им, Иваном,  в отрочестве! Сейчас все это чужое… И тот амбар со сладкими снами на пару с Любой-русалочкой тоже чужой…

Притихшая дворняга, проводившая на днях хозяйку, которую увели со двора чужие люди, поняла, что отныне навсегда осталась без людей, которым была предана и привязана всю свою собачью жизнь. Уже несколько дней их не было дома, вот и молодому хозяину заказана сюда дорога. Что-то сломалось в жизни родного двора, и придется ей, старой, слабеющей собаке, одиноко тянуть век на железной цепи. Оставалась лишь память о прошлом. Картины лучших времен живо вставали ей перед глазами, едва прикрыть их, положив голову на вытянутые лапы…

Бобка молчала. Не ее собачье дело вмешиваться в хозяйские разборки. В глазах непреходящие слезы. Но это были уже другие слезы, не те, в которых радостно блестели глаза  первые минуты встречи, а слезы безнадежной горечи и тоски от предстоящей разлуки. Бобка была умная собака, понимала человеческую речь, и ей стало ясно, как днем, что она в последний раз видит последнего из своих настоящих  хозяев.

Что-то случилось
В этом подворье,
Горе прибилось,
Горькое горе.

Тучи сгустились,
Мрак беспросветный,
Запропастились
Хозяева где-то.

Люди худые
Цепью сковали,
Дни, как пустые,
Тусклыми стали...

Эх, судьбы! Судьбы собачьи да людские! Разные и одинаковые! Пошто оно не так, как надо? Когда-то Бобка, спасавшаяся от бешенства и угрозы пристрела, покинула родной двор, ушла в поле зимовать под хозяйскую копну. Такая она, собачья жизнь. Сегодня Ивана выгнали, как паршивую собаку, из его же родного дома, дома-колыбели,  под угрозой быть высланным за изгнанными родителями. Чем ему не собачья судьба?

Семейная родословная, дерево, пустившее корни на благодатной почве Приамурья. Сколько их было в первых поколениях карпенковских поселенцев? Не сразу сосчитать. У пятерых братьев от семи до десяти детей, лишь у дяди Коли поменьше, трое. Домов поставили чуть не десяток, которые теснились к изначальному, родовому. Впритык к отцову два дома дяди Коли, один из них под цинковой крышей, отливающей алыми солнечными бликами. Чуть в сторону дом дяди Вани, вон он, красавец на всю деревню, с резными окнами и огромной террасой.  Дальше – другие, но все уже  с новыми хозяевами и не к кому стало приткнуться. Опустела многочисленная родословная, словно налетевшая буря сорвала с березки  осенним ненастьем пожелтевшую листву и разбросала по листочку в безвестных полях и чащобах. Где их искать?

Ты тот же листок судьбы непреклонной,
Она тебя спишет под чью-то потраву,
Не отрывайся от кроны зеленой,
Не покидай вековую дубраву.

Она тебе служит родительским кровом,
Только отпущенный век тот не долог,
Нет тебе места под снежным покровом,
Мерзлая осень пропишет некролог.

Ветер промозглый накинется грозно,
С веток сорвет, в ночку бросит смурную,
В полях, где шумели весенние грозы,
Тихо опустит на землю сырую.

Природа исполнит свой вечный обряд,
Березки оденутся новой листвою,
Сбросив обветренный желтый наряд,
Будут зелеными ранней весною!

 Но сейчас-то куда пойти? Не под копной же ночевать? Еще и не накошено. Вспомнил, что на окраине деревни жила добрая знакомая их семьи, Татьяна Лисовая, у которой муж умер, а ее большой семье всегда помогала Прасковья. Туда и пошел. Тетя Таня приняла Ивана как родного сына, обняла, вся в слезах от переживаний за  трагедию семьи. Уже на закате века Татьяна Сергеевна Лисовая на какое-то время возглавит колхоз имени Чкалова. Ужель та самая Татьяна?

Узнав от нее, что и как произошло, Иван утром пошел в Среднебелую, на станцию железной дороги. Он шел той же дорогой, что намедни конные охранники гнали  отца, взятого под стражу из зала суда. Шел и представлял отца-арестанта с его больными ногами, подгоняемого всадниками. Ему-то, Ивану, молодому и сильному, дорога была в нагрузку. Какова же она была отцу?

Вспоминал отца, тоже молодого и сильного, насколько позволяла детская память, и всегда видел его в работе, в труде, то на стропилах возводимого дома, то на покосе с рожковыми вилами, забрасывающим пласты сена на высокий зарод, или за плугом по весенней вспашке. Не мог только вспомнить отца без дела, разве что за варкой вкуснейших супов и борщей на заимке, которыми маленький Ваня наедался от пуза. Или перед сном, когда он наговаривал сынишке славные сказки.

И это враг народа? Какому народу в Успеновке он был врагом? Не тому ли проходимцу, что поселился в отцовом доме? Нескладно, совсем нескладно как-то получается. Не укладывалась обрушившаяся  на семейство страшная жизнь с теми идеалами, ради которых люди жили, трудились, учились. И кто он сейчас сам, Иван? Комсомолец, исключенный из комсомола... Студент, исключенный из института...  Сын врага народа...

С невеселыми думами пришел Иван в Среднебелую, оттуда поездом приехал в Шимановск, к Доре. К кому, как не к ней, старшей и любимой сестре, обращаться теперь ему, оставшемуся не у дел? Дора жила у тети Марины, родной материнской сестры. Маринка и Параска, две маленькие девочки, шедшие когда-то в далеком  детстве за телегой в обозе переселенцев. Одно желание было у тех малолеток – присесть хоть на минуточку на движущуюся телегу, хоть на краюшек, хоть по очереди, ведь не будут они, тонкие девчушки, тяжестью для сильной лошади. Так и сегодня сбросила  судьба-судьбинушка со своей телеги  Прасковью Ивановну, где-то мучается она без близкой поддержки и заботы, хоть и давно нет на свете злой мачехи. А может,  сама судьба и стала ей той мачехой? И держит на привязи, стягивая удавки время от времени?

Дора, тоже бедняжка, разрывалась между работой в ресторане, где устроилась посудомойкой, и больной дочкой-малюткой, названной Галей в память об умершей  сестре. Утром молодая мамаша кормила малышку и оставляла до обеда дома в зыбке, подвешенной под полатями. В обеденное время Дора неслась к ней домой, кормила, пеленала и снова оставляла одну до вечера. Весь день девочку нещадно заедали мухи, от которых малютка не в силах была отбиться и покорно лежала им на съедение, не понимая, что с ней творится. Может быть,  считала, что белый свет, в котором она появилась, такой и есть, и другим  не бывает. Так и жила в несносном аду свою короткую жизнь.

Когда однажды Дора прибежала домой, то увидела маленькую страдалицу на полу неживой и облепленной мухами. Из последних силенок маленькая Галя выбралась из  зыбки, жизнь в которой стала невыносимой, и разбилась на полу, избавившись от  мучений. Из стареньких досок сделали ей гробик и похоронили на кладбище под высокой сосной, на которой стесали кусок коры и сделали надпись об упокоенной. Так маленькая Галя ушла следом за своей тетей Галей, первой красавицей и певуньей Успеновки. Не удавалось родне закрепить на земле живой росток в знак памяти о Галине Давыдовне Карпенко. Видать, была она неповторима.
11. Дора
***
Официальные запросы Ивана о месте нахождения ссыльной матери остались без ответа, но помощь пришла от добрых людей, без которых не обходится мир. Подруга Доры, Оля Гальченко, сообщила письмом, что в Якутии, близ города Джелтулак, вместе с ее родственниками  находится и Прасковья Карпенко.  Выяснили, что Джелтулак находится поблизости от Якутии,  северной страны якутов, эвенков, эвенов и чукчей.

Стала ясной география предстоящего маршрута, оставалось добраться. Для дальней поездки Иван продал единственную ценность, которой обладал – именные часы, подаренные ему Наркомом путей сообщения Л.М. Кагановичем. Иван гордился карманными часами на цепочке, на крышке которых была выгравирована красивая надпись: «И.Д. Карпенко от Наркома путей сообщения», но пришлось расстаться  со своей гордостью.

На этот раз Иван следовал по пути, проложенному  матушкой. Поначалу взял билет до станции Большой Невер, куда ссыльных доставили товарняком. Иван ехал пассажирским поездом, но без неприятностей не обошлось и здесь. Он попал в вагон, в одной половине которого ехали обычные пассажиры, а в другой везли уголовников, один из которых ночью  умудрился стащить у беспечного молодого человека, пока он спал, чемодан с дорожными вещами. Спасло то, что документы и деньги Иван держал при себе.

В Большом Невере, оказавшимся маленькой грязной станцией, приткнувшейся к одноименной реке, левому притоку Амура, Иван подсел на грузовик, шедший в Джелтулак. Здесь комендант города, проявив милосердие, назвал Ивану место расположения прииска, где находилась Прасковья Ивановна Карпенко. Снова попутка, и вот Иван бегом кинулся к полуподвальным помещениям на окраине захудалого поселка. По подсказке проходившей женщины вошел в полутемный барак с тяжелым сырым воздухом; часть окон забита фанерой, другая завешена одеялами. Вдоль стен тянулись нары из грубо отесанных горбылей, посреди барака стол, сбитый из досок.
 
Когда Иван увидел лежащую на нарах немощную бело-седую старушку, обложенную вокруг полынью, то не сразу признал в ней родную мать. Мокрая, совсем худая, не в силах даже приподняться с постельных тряпок, она и плакать  не могла, только жалобно стонала, обнимая сына, и чуть слышно приговаривала: «Ванечка, сыночек». Пришли другие пожилые женщины, освобожденные от работ и немногим лучше выглядевшие, с расспросами, что там делается на воле. Они были полностью оторваны от мира, ни писем, ни посылок не получали, свиданий с родными никаких.
Пожаловались на свое житье, хотя и без жалоб все было видно, как на блюдечке. Объяснили, что полынь раскладывают, чтобы хоть как-то уберечься от клопов.

Утром Иван стоял в очереди на прием к коменданту. На приеме предъявил сохранившийся студенческий билет, справки и благодарности за работу в Ф.З.У. и Д.Э.П.О. и попросил высвободить мать из ссылки. Комендант согласился, что ссыльная тяжело больна и пообещал организовать медицинскую комиссию по установлению состояния ее здоровья, а Ивану на время оформления документов по освобождению матери  предложил   поработать в старательской артели, даже в одной из передовых. Сам кода-то ходивший в студентах, комендант оказывал Ивану добрую услугу для заработка.  Все бы коменданты были такие.

На следующий день Иван был принят в передовую бригаду Н. Иконникова на участок добычи породы. Ему провели инструктаж по правилам обращения с тачкой и лопатой при перевозке золотоносного песка от ключа наверх, к бутаре, по узеньким мосточкам, сбитым из досок. Иван, имевший незаконченное высшее образование по ремонту подвижного железнодорожного состава, сходу освоил старательский инвентарь. Обливаясь потом, он упрямо толкал груженую тачку на бугор, та, в свою очередь, обливаясь ключевой водой, с тем же упорством сталкивала старателя вниз. Старатель пыхтел, тачка скрипела, но дело шло, не зря же Иван, крестьянский сын, легко крестился двухпудовой гирей. А Иван за работой видел себя на успеновской пашне, крепко державшим плужные ручки. Видел коней, впряженных в плуг. Ах, лошадки, лошадки, нелегок же был ваш тягловый удел…

Промывка песка у старателей пошла веселее, бригада Иконникова прочно закрепилась на Доске Почета и не могла нарадоваться на проворного добытчика породы. Тот, в свою очередь, радовался хорошей зарплате, которую выдавали бонами по мере сдачи золота в пункт скупки. Боны охотно принимались в магазинах или обменивались в приисковой кассе по курсу бона за десять рублей. 

Модный шевиотовый костюм продавался за двадцать бонов, масло сливочное по три бона за килограмм, часы карманные швейцарские  по пять, и это при зарплате в пять-восемь бонов за смену! Заработок, конечно, неплохой, хотя работа была адова, по двенадцать часов в смену с обеденным перерывом на полчаса. Под приглядом сына и с появлением надежды на скорое освобождение оживилась и матушка. Начала собирать свой сундучок к обратной дороге из лагерного ада домой, которого, правда, не стало.
***
Еще одна радостная встреча поджидала Ивана на прииске, встреча с детской любовью, Леной Гальченко. Это ее сестра, Оля Гальченко, оставшаяся на свободе, сообщила  Доре о месте нахождения высланной Прасковьи Ивановны. Сколько их может быть, любовей, у человека за жизненный путь? Это кому как отпущено и кому как повезет. Ивану на любовь почему-то всегда выпадала счастливая карта, с детских лет и до взрослой жизни.

 Он и сам не знал, почему такой везучий в отношениях с прекрасным полом. Недурен собой, чист сердцем и душой, легок в общении, всегда в гуще культурных событий, но только ли в этом дело? Была в нем некая изюминка, шарм, привлекающий к себе сердечных поклонниц. А какой?  Каждую женскую особу привлекают определенные юношеские и мужские достоинства, зачастую неуловимые, но приближенные к тем, какими обладал Иван. Проще сказать, любили за то, что понимал и ценил женскую душу, только-то и всего. Благоприятная раскладка соискателям любви, естественно, открывалась с детских лет или не открывалась вовсе. Понятное дело, Иванка не избежал прелестной участи познания детской любви.
 
В семье Гальченко рано умерла мать, и четверка сестренок жила с отцом в трудностях и бедности. Лену Гальченко, худенькую и славную девочку, привечала и приголубливала Прасковья Ивановна, хоть как-то наделяя ее материнской лаской. Отец Лены, Емельян,  жил в большой дружбе с Давыдом, оба были глубоко верующими, частенько ходили в Среднебелую на церковные службы. На эти служения они брали с собой и Иванку с Леной, прозванными по деревне женихом и невестой с присказкой про тили-тили тесто:

Босой жених, с косой невеста
Замесили вместе тесто,
Шалят на школьной перемене
Всем на зависть по деревне.

Ребятишки и не были против, а напротив, даже гордились расхожим наречением и все свободное время были как не разлей вода. Семья Гальченко жила рядом со школой, и Лена в переменки бегала домой, чтобы принести из скудных семейных запасов угощение своему «жениху». Сама «невеста», тонкая тростиночка, живо напоминала сказочную Золушку с золотистыми веснушками на белокуром личике:

Золушка приглядная,
С веснушками лицо,
Акация нарядная
И школьное крыльцо…

Радости одноклассников, которым было уже за двадцать, не было предела, они не могли насмотреться и наговориться. Та же общая судьбина свела их на высылке. Бедняка Емельяна Гальченко отправили на отсидку для исправления от богоугодничества, а семью из четырех дочерей, одна из которых была глухонемой, на трудовое воспитание. В первой же встрече Лена поделилась с другом детства глубокой тайной, которую не доверяла даже сестрам. Иначе и не могло быть, ведь любовь всегда выше прочих отношений, даже детская.

Было так, что ее, как младшую из сестер, поставили на поварскую работу. И молодая повариха, доставив в бригаду обед, ходила по старым отвалам, куда сваливали перемытую породу. Ходила и присматривалась вокруг, пока не присмотрела золотой самородок весом в сто десять граммов, вымытый прошедшими накануне сильными дождями и по форме напоминающий бегущего оленя. Лена принесла золотого оленя в барак, припрятав в укромное место, но не знала, что дальше с ним делать. Знала только, что слиток намолил ей отец, не оставивший в своем заточении  без заботы любимую младшую доченьку. Иван похвалил Лену за сохранность тайны и наказал молчать и впредь, пока он не найдет способ сдать драгоценного оленя в золотоскупку.

Надо сказать, что золотодобытчики, а с ними и Иван с Леной, изредка похаживали в сельский клуб на киносеансы, где с тоской наблюдали за другой жизнью, веселой, счастливой и совсем не похожей на их лагерную мутоту. Была ли такая где-то? На тех сеансах Иван познакомился и подружился с клубным радистом Кешей Хромовских, попавшим на прииски из Иркутска. Парень был задушевный, с открытым сердцем, в которое быстренько впорхнула местная девушка, лаборантка золотоскупки.

Вот и открылась Ивану тайная дорожка, на которую он выпустил бегущего оленя, а тот в благодарность принес Лене в подобравшие его девичьи руки наградную в тысячу рублей и был таков. Только его и видели. Большая сумма, что и говорить. Позже часть ее уйдет на выкуп вольной для высланных сестриц. Откликнулся Боженька на Емельяновы молитвы, отозвался за его содействие священникам, приезжавшим когда-то в Успеновку на служения. Тогда Емельян помогал им в службе за дьячка, а Давид тоже не стоял в стороне и возглавлял церковный хор  из деревенских людей.
***
Эпопея золотой лихорадки для Ивана завершилась в сентябре. К тому времени добытчик породы приобрел шикарный темно-синий шевиотовый костюм, ручные часы, ботинки и прочую одежку. Выяснив, что невдалеке, в поселке Уркан, живет старик, который мог бы справиться с болезнью матери, Иван организовал ее поездки к знахарю. После трех сеансов Прасковье полегчало, а там и пришло разрешение на выезд.

 Вдвоем они приехали в Шимановск, где проживали у Доры, вполне обеспеченной жилой площадью. Жилье было предоставлено железнодорожной станцией ее мужу Ивану Чубарову, путевому рабочему, и представляло собой товарный вагон с печкой-буржуйкой. Станционные путейцы иногда перемещали вагон из одного тупика в другой. Тогда его жильцы отмечали новоселье. Прасковья Ивановна, познавшая все ужасы барачного мытарства, была довольна новым жилищем и разместилась в уголочке вместе с пожизненным другом-сундучком.

Старый матушкин сундук,
Домашних дел радетель,
Расскажи свою судьбу
Как живой свидетель.

Ты напомни нам о том,
Что с семьей случилось,
Как тайгу прошли пешком,
Как горе приключилось.

Как хватили с муженьком
Горестный излишек,
Умирали день за днем
Шестеро детишек.

Что искала из вещей
Хозяюшка, рыдая,
Своих умерших детей
К могилкам наряжая.

Какие ценности хранила
Да посмертный свой наряд,
И знамением крестила,
Исполняя им обряд.

Как лишили вас добра,
Изнуряли мором,
Как пустели закрома
В амбарах на подворье.

Как забрали впопыхах,
Гнали под конвоем,
Гнили там на северах
Вы под волчьим воем.

Старый матушкин сундук,
Все ты понимаешь,
Хранит тебя хозяйкин внук,
Сам об этом знаешь.


Рецензии
Такое впечатление, что стало легче читать этот интересный материал. С уважением! В.М.

Влад Бессарабов   22.10.2017 13:45     Заявить о нарушении
Такое впечатление для меня неожиданность, постараюсь разобраться, чтобы учесть при переиздании.
Спасибо. С уважением,

Александр Ведров   22.10.2017 16:54   Заявить о нарушении
На это произведение написаны 3 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.