Роман со стихиями. Продолжение

============

     Но бывает, что воду от воздуха по виду и не отличишь.
     В Геленджике в доме отдыха "Черноморец" был во времена моего детства такой колодец. Сверху он выглядел маленькой бетонной избушкой с деревянной дверцей. Если эту дверцу открыть, вы видели только пол, усыпанный чистыми камушками, и жестяную кружку, которая зачем-то висела там на стене на железной цепочке. Вы, естественно, пытаетесь достать какой-нибудь камешек с пола, чтобы посмотреть, не драгоценный ли он; протягиваете руку - и ваша рука погружается в воду!.. Эта вода такая чистая и спокойная, у неё нет никакого цвета, и она совершенно сливается с воздухом! И только теперь, когда вы побеспокоили её, она себя обнаружила: вокруг вашей руки пошли круги, расходясь до самых стенок колодца... и снова всё успокоилось, и вода снова ничем не отличается от воздуха. Вы поражены, потрясены, и сначала ничего не можете ни сказать, ни сделать, только ахнуть. И лишь через какое-то время догадываетесь снять кружку со стены и вновь побеспокоить воду, чтобы узнать, какая она на вкус...
 ============

     А море, когда оно спокойное, тоже совсем от воздуха не отличается; но я об этом уже говорила. Зато воздух над морем сильно отличается от всякого другого воздуха. Он пахнет. Сказать, что он пахнет солью, неправильно: попробуйте-ка понюхать соль. Ну что? Пахнет?.. Морской воздух пахнет  м о р с к о й  солью! В том-то всё и дело, что он пахнет не какой-нибудь простой солью, а  м о р с к о й  солью! И когда человек нанюхается этой соли, он уже ничего с собой не может поделать - как бы ни сложилась в дальнейшем его судьба, всё равно он будет думать о глубинах океана и об океанских просторах.
     А теперь представьте себе, что мы, черноморские ребятишки, мало того, что каждый день морской солью дышали; мало того, что с поздней весны и до глубокой осени плавали и ныряли в горько-солёной морской воде (ныряли с открытыми глазами, так что видели под водой и рыб, и всякие водоросли; а плавали в любую погоду, даже когда на море шторм бушевал) - всего этого мало.
     А было ещё то, что каждую осень в сентябре в нашу бухту при всех парусах заходила баркетина "Альфа". Баркетина - это, видите ли, "морское парусное трёхмачтовое судно, фок-мачта которого имеет прямое снаряжение, а грот и бизань - косое". Это я, заметьте, по памяти цитирую. В детстве прочла и до сих пор помню. Да и как забыть!..
     Конечно, войдя в бухту, "Альфа" складывала свои белоснежные крылья, потому что, пока она стояла на рейде, крылья были ей не нужны. Но и такая, с "забранными в рифы полотнами", она была прекрасней всех, даже военных, кораблей; и вы это, я думаю, сами прекрасно понимаете.
     И вот представьте себе наш городок, тогда совсем ещё маленький, по преимуществу одноэтажный; наш маленький белый городок, подковой охватывающий бухту, с той стороны скалистый Толстый мыс, а с этой - длинный и узкий Тонкий мыс; а над подковой этой - горы, отроги Маркхотского хребта, и всё в виноградниках; и сам город налит сентябрьским солнцем, как виноградная гроздь - соком... Итак, представьте себе этот наш городок, с его запахом морской соли - и синюю-синюю воду, и белокрылую баркетину "Альфа"; и у неё всё - и бугшприт, и три мачты, и паруса - всё-всё вполне настоящее... И море! И воздух! И облака!...
     И я всё это видела...

=============

     Но так уж получается, что стоит заговорить о парусах, как тут же вспомнишь о ветре.
     Не знаю, как кто, но я лично ветер очень люблю. Там у нас, в геленджикском детстве, было два главных ветра - мягкий, тёплый "Моряк" и резкий, мощный "Норд-Ост", который ещё называют "Бора". Норд-Ост - великолепный, могучий ветер! Перед тем, как ему задуть, над горами появляется и сползает вниз по склонам белая облачная грива. Люди говорят: "Норд-Ост бороду кажет". Если вы бывали в тех краях, то, верно, обратили внимание, что все деревья на склонах гор наклонены в одном направлении, к морю. Так и растут. Это из-за Норд-Оста.
     Больше всего мне нравится, как ветер поёт. Самому сильному голосу самого лучшего певца не взять такие ноты. Он и сам по себе поёт, воздухом; но ему ещё и деревья все подпевают, и травы шелестят, и море такт отбивает, швыряя волны о берег - просто хор, да какой!.. Море, впрочем, вступает не всегда. Иногда Норд-Ост поёт, и деревья тоже, а на море тихо-тихо, ни волночки...
     Мне только не нравится его злая привычка задувать, когда расцветают миндаль и слива.
     Миндаль расцветает в марте.
     Самым первым, вообще-то, кизил цвести начинает, ещё в феврале. Ну, кизилу-то ветер нипочём! Сам он крепкий, узловатый весь, и жёлтые соцветия сидят прямо на голых веточках. Они кажутся жёсткими и невзрачными, но это так только кажется. А если присмотреться, то увидишь, что каждый отдельный цветочек похож на крошечную жёлтую лилию; заглядишься - не налюбуешься. Но сидят соцветия прочно, все цветочки в них как будто поддерживают друг дружку и согревают один другого теплом собственной жизни. И как ни старайся Норд-Ост, ничего он с ними не сделает. Потому-то кизилу и можно цвести в феврале.
     А миндаль расцветает в марте. Дни уже тёплые стоят, солнце сильное; и травка, и первые пчёлы уже облетались, и бабочки, и кто-то уже даже видел стрекозу. И мы, в глубокой тайне от взрослых, успели уже в море окунуться в нашем секретном месте, и нас "не попутали". Потом, как водится, ангины, насморки - но это уже детали... Вот в это время и расцветает миндаль.
     Цветы у него лёгкие такие, как мотыльки, такого нежного розового цвета, что он даже и не совсем розовый, а просто не знаю, как его назвать - настолько нежен. Там тоже соцветия; но в этих соцветиях каждый цветочек отдельно красуется, потому что не ждёт ничего плохого: тепло, и небо синее, и солнышко греет, и созданы эти цветы для радости, для наслаждения весной, для маленького своего личного счастья и всеобщего умиления. И пчёлки уже тут как тут...
     И вдруг Норд-Ост. Как налетит, как взревёт, как пойдёт трепать - цветы осыплет, веточки изломает, жизнь разобьёт... жестоко это! Да иногда ещё и со снегом!
     А то бывает, дождётся, когда и миндаль уже начнёт отцветать, и слива распустится, город и горы живым серебром зальёт - и вот тут-то налетит, наглумится, накуражится, как последний негодяй...
     Помню, как-то... я уже взрослая была, работала. А мой племянник Дима был крошечный совсем; и он ходил в детский садик на Толстом мысу, недалеко от того места, где я работала. И вот поднялся однажды такой свирепый Норд-Ост, что взрослому человеку на ветру устоять трудно. Со снегом - просто пурга, стихийное бедствие! От Морской улицы, где мы тогда жили, на Толстый мыс трудно стало добраться.
      Мне позвонила мама, чтобы я Димку забрала: для детей автобус должны выделить, он нас до самой Луначарской довезёт. А потом уж близко - три квартала вверх (или четыре, сейчас не вспомню).
     Я на улицу вышла - ужас, что делается, просто ужас! Снег хоть и сбоку, а не в самое лицо, но так резко, так хлёстко ветер бросает, что смотреть можно только узко-узко сощурившись; а идти надо наискосок, точно реку переплываешь по самой быстрине. Море грохочет, ветер воет, - и ничего, кроме этих звуков, не слыхать! Мне от всего этого и жутко, и весело, и вольно на душе. Только дышать трудно.
     Долго ли, коротко ли, добралась я до Димкиного садика. Там народу! Мамы-папы-тётушки-дядюшки-сёстры-братья... целыми бригадами за своими малышами явились. Кто рядом живёт - по-двое, по-трое, дитя в серединку - и пошли; кто дальше - детей в одеяльца детсадовские закутывают - и в автобус. Выдали и мне Димку, закутанного в одеяло. Автобусы в те времена редко отапливались; а ветром таким не то, что из автобуса, из каменных домов тепло выдувает.
     Доехали мы до Луначарской. Вышла я - ветер ещё свирепей стал. Надо наверх идти; а Димочка, одетый да закутанный, тяжёлым таким кажется. И хорошо, что тяжёлый: остойчивость мою повышает...
     И какими же длинными показались мне эти три квартала! Иду, задыхаюсь, на одном чувстве долга держусь... Вдруг, откуда ни возьмись, помощь мне подоспела: соседские мальчики, Сашка Страдчук, Витька Дедов и Толик Залевский. Они тут, представьте себе, гуляли!.. Они ведь что придумали: надели маски для подводного плаванья, взяли трубки для дыхания - и гуляют себе, как Ихтиандры наземные! Ну до чего же умные дети!.. Вот с их помощью доволокла я Димку.
     Дома мама и Таня, Димкина мама, уже места себе не находят. Бросились к нам, стали Димку из одёжек выпутывать; а он тихий-тихий такой, каким и не бывал никогда, и глазища такие огромные... Ещё бы! Он же, в своём одеяльце, ничего не видел, что снаружи делается, а только слышал страшный вой, и свист, и рёв разгулявшегося Норд-Оста. Что ему при этом виделось, что чудилось - и вообразить невозможно!..
     И теперь, бывает, рассержусь я за что-нибудь на моего вполне уже взрослого и даже понемногу седеющего племянника - и вдруг встанет передо мной это потрясённое детское личико с огромными глазищами... И злости моей на него как не бывало.

         (продолжение следует)