Перепонки

Перепонки

Поднялись ни свет ни заря. Черт знает как рано, и действительно не было ни света ни зари, на пляж шли в темноте, включив фонарики на телефонах. Вода холодная, но только в первую минуту. Це заходит первая, Эли замешкалась на берегу – что-то там с купальником, и вдруг бежит, держа в протянутой руке мобильный. Це не понимает, что именно Эли кричит, и разве красиво в такую рань и красоту кричать.

Несколько часов спустя Це уже в Салвадоре. Чем ближе дом Алисии, тем более каменное у Цецилии лицо; надо еще глаза подготовить. Выходит из такси, просит водителя подождать. Андреса не отзывается на стук, и Це, помедлив немного, толкает дверь; как и всегда, не заперто. Андреса сидит за столом, уронив голову на руки. Ох, матушки. Разве она была седой?.. И голос другой. Це тогда еще, на пляже в Порту Сегуру, не сразу ее узнала. Андреса возвращается на минуту из своего космоса, пишет адрес больницы; Це снова садится в такси. Таксист, которому она все рассказала, с искренним сочувствием все время ищет ее взгляд, оборачиваясь на заднее сиденье. Це намеренно села сзади, уже жалея, что рассказала. Сядешь спереди - начнет утешать, а от этого слезы. А в больнице надо быть собранной.

Лицо Алисии… Це застывает как соляной столб. Если попытаться разложить цвет лица Алисии на составляющие, то получится примерно такая смесь: там черный, зеленый, серый, - и капелька малинового. Но преобладает какой-то такой, поначалу Це никак не может ухватить этот оттенок, как он вообще называется – просто акварель совсем недавно началась, а там такие названия – как их сразу запомнить. Подсознательно она пытается определить, обозначить, приручить название этого цвета, как будто от этого что-то изменится, болезнь будет классифицирована, а это для лечения – считай, пол-дела… Це лихорадочно хватается за эту мысль. Мысль бьется в извилинах, заскакивая по пути в какие-то темные лабиринты, пока в одном снизу заплесневелом, но зато паутинистом сверху чулане не находит искомое слово. 

Голова – как бронзовая скульптура, которая пролежала бог знает сколько в земле, местами почернела, по краям позеленела; и еще испачкали в чем-то. Свисает синеватая нога. Вообще оттенок красивый, но не для ноги. Если приглядеться, видны перепонки между пальцами. Но ведь этого не может быть? Но вот опять. Опять перепонки эти.

Волосы собраны под полотенце, набухшее влагой. Пот? Или пропитали водой, чтобы освежать голову?.. Над кроватью капельница, в вене игла. Глаза закрыты. Сиделка говорит, что Алисия в забытьи, но можно и даже нужно попробовать ее разбудить. Только ненадолго! Нельзя утомлять. Це осторожно берет голубую руку девчонки, свесившуюся с постели, в свои. Осторожно, нервно, нежно сжимает руку, вялую, как прохладное тельце лягушки, в своих кипящих трясущихся пальцах.

Свисает странного цвета нога. Це с ужасом видит, что между пальцами снова появились перепонки – а ведь девочка столько с ними боролась; все равно вылезают.

Алисия медленно открывает глаза. Переводит взгляд на Цецилию. Це не готова была ужаснуться еще больше, но кто и когда нас спрашивает, к чему мы готовы. Глаза Алисии абсолютно, бездонно черны. В них не отражается свет. Как? Где свет? Выключили? Очень странно. Разве глаза меняют цвет? Це наклоняется, осторожно обнимает девочку, прижимается щекой к щеке. Лицо ледяное. Значит, черный/зеленый/серый цвет, и когда там еще малинового немножко, – холодный. Мозг Цецилии отчаянно цепляется за эту чушь. Например, проскакивает мысль о том, что надо бы обсудить цвет с Ханчасом – он художник, он подскажет. Це отодвигает свое лицо от лица девчонки, встряхивает головой, чтобы собраться. Наконец Алисия узнает ее. Вблизи становится ясно, почему глаза такие черные: зрачки расширены до предела, затопили бирюзу.

Алисия собирается с силами. Це не слышит с первого раза.

- Что, котенок? – Це наклоняется ухом почти вплотную к губам девчонки.
- Привет… Це…

Сердце Цецилии страшно сжимается. Странно это все в организме устроено, - (навязчивые мысли бог знает о чем снова так и лезут в голову), - сжалось ведь сердце, а как результат – брызнут слезы. Как будто у меня не сердце, а котел с горячими (или какими там – горючими) слезами.
Никаких слез! – вспоминает Це.

- Алисия, милая, как же так, - шепчет ей на ухо Це. Шепот ее тоже какой-то странный: вроде влажный, как стон, а на самом деле сухой, со скрипом.
- Це… я умираю… я умру…
- Подожди, малыш, не говори так.
- Це… ко мне… отец приходил. Звал меня.
- Ну и что?? Ко мне брат все время приходит! Просто я не иду за ним, как бы он ни звал.

После каждого слова Алисия делает короткий резкий вдох, что-то наподобие всхлипа. Це просит ее отдохнуть, может, надо поспать?.. Алисия чуть заметно качает головой.

- Я… там… отдохну.

Все-таки ей приходится отдохнуть какое-то время, Це не смогла бы сказать, сколько именно. Время вдруг превратилось в одно тяжелое и неприятно липкую субстанцию, которая вокруг – а ведь это всего лишь одно из измерений. Собрав остатки сил, Алисия просит Цецилию сходить к их «волшебнику изумрудного города». Выбрать у него любой изумруд из коллекции Алисии. Взять на память.

- Господи, малыш, ну о чем ты думаешь?..
- Я ему все сказала, иди. Он тебя ждет.

Алисия пытается улыбнуться. Удается ей только моргнуть, и то медленно. Так же медленно моргнув второй раз, Алисия снова медленно летит в свой особый космос. Це на цыпочках выходит. Мрачная сиделка хочет было пройти в палату, но Це тихонько удерживает ее за рукав халата. Смотрит той в глаза, надежда, надежда есть или надежды нет? Сиделка несколько секунд выдерживает этот медный взгляд, потом опускает глаза и тихо качает головой.

- Надежда есть?

Ответ Цецилия знает. Тот оттенок – его не спутать ни с чем. Как бы он ни назывался.

- Может быть, что-нибудь нужно? Деньги?.. Лекарства?.. Ну Господи.

Сиделка снова качает головой. У нее тоже слезы бесшумно льются из глаз.

- Вообще-то. Ей. Осталось. Несколько. Часов.

Каждое слово бьет Цецилию по голове, как молот. Боком, задев дверь, она выскакивает из здания. Проносится мимо машины таксиста, который остался ее ждать у входа в больницу, хотя Це его отпустила и расплатилась. Це не замечает его, она бежит вниз по улице. Таксист, визжа тормозами, разворачивается и устремляется за ней, бешено сигналя вслед. На узкой улице полно пешего народу, он не может разогнаться как следует, и быстро теряет ее из виду. С досады он так резко бьет по тормозам, что чуть не ударяется головой о лобовое стекло. Чертыхнувшись, останавливается. Сердито открывает бардачок, достает сигареты. Закуривает. Вокруг него тут же собирается толпа. Он опускает стекло и сердито отвечает любопытным, что Це не от него бежала, а из больницы она бежала, вот пристали тоже.

Це сворачивает в переулок, который ведет в сторону дома Андресы. Какое-то время спустя (опять-таки нельзя с уверенностью сказать, какое именно, потому что Це бежит как во сне, а во сне со временем творятся бог знает какие вещи), - какое-то время спустя Цецилию кто-то резко останавливает, схватив в охапку. Если бы Це не успела машинально отклониться, она разбила бы себе нос о его мощную грудь.

- Цецилия, что случилось?

Це не сразу узнает его, точнее говоря, до нее вообще не сразу доходит, что она не на дерево наткнулась, а на живого человека.

- Це? – Флавио легонько встряхивает ее за плечи, не выпуская из своей хватки.
- Флавио, там. Алисия.
- Ну, знаю, она в больнице, и что?..
- И все, Флавио! Все!

Рыдания вспарывают тишину, образовавшуюся было вокруг. Все остальные из компании Флавио, незаметно окружившие их, начинают громко что-то кричать, но Це ничего не слышит. Один из них бежит к соседнему дому, где стоит мотоцикл Флавио. Флавио хватает Цецилию и несет к мотоциклу, который подогнал кто-то из его друзей. Ему приходится снова встряхнуть Цецилию. Друзья подсаживают ее позади его спины. Один хватает левую руку, другой – правую, и насильно прижимают обе руки Цецилии к животу Флавио, продолжая что-то настойчиво кричать ей в лицо. Це переводит взгляд с одного на другого.

- Да, да, да, - медленно отвечает им она. - Я держусь, держусь. Буду держаться, вот, видите? – она показывает им свои руки, сцепленные теперь в замок на животе у Флавио.
- Крепче держись, поняла?! – опять орут, ну зачем они все время орут.
- Да, да, да… - Це рассеянно кивает.

Спустя какое-то (какое?) время Це вместе с Флавио в доме Андресы. Та сидит в той же позе, в какой Це ее оставила несколько часов назад. Взглянула на вновь прибывших – и вскочила, и ринулась на улицу.

Сиделки у палаты нет. Все втроем они кривыми ногами подходят к кровати Алисии.    

***

В тот первый раз в Салвадор Цецилия прилетела около часу ночи. Аэропорт занимает такую площадь, которую в Москве обычно отводят под ночной клуб. Зал ожидания на двенадцать стульев, прижатых спинками друг к другу по шесть штук. Кафе с барной стойкой длиной в один метр. Три крохотных круглых алюминиевых столика. Кофе в пластиковых стаканчиках (вкусный). Хмурая буфетчица, за всю ночь ни разу не улыбнувшаяся Цецилии, несмотря ни на всю ее (Цецилии) вежливость, ни на все чаевые. Це выглядывает наружу. Откровенно говоря, страшно. Темно; несколько такси с открытыми дверцами, таксисты стоят рядом, курят. Завидев Цецилию, широко и гостеприимно улыбаются. Це ретируется внутрь. Очень вежливо интересуется у буфетчицы, сколько занимает дорога до города. Около сорока минут. Це про себя усмехается. Сорок минут езды в темноте, по незнакомой дороге, с очаровательно улыбающимся чернокожим водителем. Нет уж, - решает Цецилия. Все-таки хочется еще город посмотреть… да и пожить, в общем-то. Остается одно: ночевать на вокзале. Пить много кофе и гуараны. Озираться. Придерживать ногой рюкзак под столом и надеяться, что это как-то поможет.

Весь персонал аэропорта к половине второго испаряется окончательно, не считая неприветливой буфетчицы. Це достает книгу, снова Достоевский, делает сильно независимое лицо и читает. От кофе бросает в кратковременный жар; гуарана поддерживает силы всю ночь. Рассвет около четырех утра. Начинают ходить рейсовые автобусы. Пронесло, - Це с благодарностью встречает новый день.

Приехав в центр города, Це мечтает как можно быстрей оказаться в отеле, под душем, переодеться; затем поесть на воздухе. И все-таки не может отказать себе в удовольствии пройти пешком несколько кварталов – город новый, интересно же. Главный отель города нравится, но там швейцары в красных ливреях, позолоченные двери, и еще и фикусы в античных кадках у входа. Почему-то тянет совсем в другие места. Почему тянет? Некоторым вечно подавай чего-то такого, чего ни в одном путеводителе нет. А потом удивляются.

Рядом со входом в другой отель, дверь в дверь, расположена отвратительная рыбная лавка. Такое впечатление, что непроданную за день рыбу сваливают тут же, не утруждаясь самовывозом к помойке. По стилю отель подходит, вонь на входе – нет.

Третий отель расположен на улице без фонарей. Це не выспалась, а из-за этого странным образом внимание обостряется, вроде второго дыхания внимания. – Интересно, я долго в таком напряжении протяну? – Це грустно усмехается этой мысли.

Всегда смотреть на детали. Неизвестно, что хуже – гостиница на улице разбитых фонарей или на улице вообще без фонарей. Четвертый отель… пятый… Обмануть саму себя не удастся. На самом деле Це боится, что, зайдя в гостиницу, - непростительно разомлеет под душем и завалится спать после бессонной ночи. И все пропустит. Не спать же приехала.

Площадь Пелориньо. Бухта Всех Святых. Вид такой, что синдром Стендаля сам  всплывает из глубин мозговых извилин, как пузырь, лопается на поверхности и отключает какие-то контакты. Знаменитый древний лифт Ласерда неутомимо и шумно глотает новые и новые группки людей и везет их в Нижний Город, к Старому Рынку. Жизнь кругом кипит и приглашает присоединиться.

Ускоряя шаги от нетерпения, Це решает выбрать наконец какую-нибудь гостиницу – сил уже нет, рюкзак этот таскать. Усилием воли заставляет себя остановиться у дверей первого же отеля. Состояние здания можно оценить как весьма скромное; однако архитектура красивая; очень милая вывеска, качающаяся на ветру на ржавых цепях, перпендикулярно стене дома. Звонок не работает, двери заперты. Це не привыкла отступать; требовательно стучит. Через полминуты стучит снова, прислушивается; нажимает еще раз на звонок, приложив ухо к двери. За дверью слышится брань, приглушенная, зато отборная. Це усмехается через дверь в ответ; давайте-давайте, подъем. Наконец тяжелую дверь со скрипом открывает чернокожая старуха ужасно запущенного вида. Глазки ее, маленькие, хитрые и злобные, вглядываются в бледнолицую красавицу. Цецилия лучезарно извиняется за настойчивые звонки и стуки.

Крутая лестница вверх. Старуха идет первая, Це рассматривает ее сзади. Та об этом знает. На площадке второго этажа старуха достает откуда-то сухо громыхающую, точно змея, связку ржавых ключей. Отсоединяет один из них и торжественно протягивает Цецилии, несколько раз тыкая пальцем то в ключ с цифрой три, то в дверь с аналогичной цифрой. Несмотря на то, что Це разговаривала с ней вполне по-португальски, та делает вид, что Цецилия глухонемая, и предпочитает общаться знаками. Но Це игру в глухонемоту не поддерживает. В номере бабка (опять жестом!) привлекает внимание Цецилии и показывает, как включать свет – опять торжественные взмахи руки, мол, вот выключатель, а вон там, вооон там, смотри, тупая гринго, под потолком – загорается свет; а вот этот вот выключатель, смотри внимательней, два раза показывать не собираюсь, чертовы гринго, понаехали, вот этот выключатель включает (а также выключает, смотри, дура, тебе же показывают) вентилятор, который висит под люстрой. А деньги вперед.

Старуха, отстань. Це достает из кармана джинсов двадцать реалов, сухо бросает «преогромное спасибо» и закрывается наконец в номере, не сдерживая смех и не заботясь о том, что бабка как пить дать стоит под дверью.

Вот это номер. Такого в бразильской коллекции Цецилии еще не было. Размер приемлемый, целых четыре квадратных метра, но окон нет. Нет окон! Хрюкнув от смеха, Це присаживается на край постели и с ужасом озирается. «Постельное белье давно не меняли» - так мог бы звучать комплимент, или как минимум эвфемизм, если бы кому-нибудь пришло в голову похвалить эти засаленные, заблеванные и заляпанные до пестроты очень хорошо узнаваемыми пятнами, неопределенного цвета тряпки.

Зато ванная комната - с окном. Це всегда мечтала о ванной с окном. Sic! Но в него может пролезть в лучшем случае голова человека, во всяком смысле изнутри так кажется, но далеко она не пролезет, потому что оконце выходит аккурат на стену какого-то здания, а до стены из данного окошечка можно не просто дотронуться рукой – она находится на расстоянии не более шести-семи сантиметров. Сколько ни пытайся разглядеть хоть что-то, нет, видно только эту шершавую неухоженную стену – и вверх, и вниз, и в стороны. Судя по запаху, крыша есть, а вентиляции нет.

Це задумчиво озирает кафельный пол. По углам – застывшие волны застарелой мыльной пены, смешанной с волосами. Клочки туалетной бумаги. Зеркало над раковиной? Нет зеркала. Это положено, вероятно, только номерам «люкс». Зато рулончик туалетной бумаги висит, хоть и не новый, половинка примерно; но хотя бы неиспользованный.

Це, не моргнув глазом, прокладывает на полу гигиеническую тропу из полиэтиленовых пакетов. В них в рюкзаке были замотаны кроссовки, шампунь, флакон туалетной воды и т.д. Це во вьетнамках принимает холодный душ. Горячая вода тоже, вероятней всего, здесь подается исключительно в сюиты. Ну и ладно, зато освежает.

Разложив остатки пакетов на кровати, Це вываливает на них содержимое рюкзака, образуя очень удобный в применении беспорядок; бардак делает. Бардак удобен чем? Все вещи на виду, не надо ничего искать – все перед носом. А когда все разложено по полочкам – так потом пойди, найди нужную полочку.

Что делать с деньгами? Не в смысле - на что потратить, а в смысле, где спрятать на время прогулки. Хочется верить в презумпцию невиновности, но глазки этой бабушки… У Цецилии дикая по здешним меркам сумма – тысяча долларов наличными, даже больше. Взять с собой? В этот совершенно чернокожий, незнакомый город? Или оставить бабки бабке? Решение приходит само. Умозрительно оценив риски, Це приходит к выводу, что шансы лишиться денег равны что в номере, что в городе. Сумму надо поделить пополам, половину с собой, половину спрятать тут.

Но куда же спрятать? Внимательный осмотр помещения на предмет удобных тайничков дает отрицательный результат. Под кровать? Может, старуха не догадается? По идее, здесь надо бы поставить смайлик. Среди своих вещей? Вдруг она не захочет в них порыться? Еще один смайлик. Привязать к лопастям вентилятора? Но тут даже стула нет.

Осмотр ванной комнаты дает некоторую надежду. Можно привязать сверток с купюрами к створкам окна ванной комнаты, чтобы болтались снаружи, а веревочку изнутри запрятать так, чтобы старуха не заметила. Поразмыслив, Це отказывается от этой мысли. Оригинально, конечно, но неизвестно, кто и как проводит мониторинг этого заоконного пространства. Лучше не рисковать. Но куда же, куда?! Взгляд падает на рулончик туалетной бумаги. Да! Коварно улыбаясь, она снимает худенькие розовые листочки с веретена и аккуратно накручивает на веретено купюры. Затем снова надевает листочки обратно. Проверяет, чтобы все вертелось как ни в чем не бывало, а то вдруг старухе приспичит прямо во время обыска, - а ведь обыск будет. Оставшиеся деньги Це еще раз делит пополам и раскладывает, - была - не была, по передним карманам джинсов, в левом двести пятьдесят, и в правом двести пятьдесят.
 
Запомнить, в каком конкретно беспорядке вещи лежат на кровати на пакетах. В город - налегке: джинсы, крохотная маечка с бразильским флагом на груди, вышитым бисером, – это не уловка, чтобы задобрить незнакомого зверя, просто маечка уж очень милая, невозможно было не купить; кроссовки, а не вьетнамки - неизвестно, где лазить придется, ноги лучше не сбивать; летняя полотняная сумочка (телефон, книга, карта города, всякая мелочь - салфетки, жвачка, бейсболка). Золотые сережки и кольцо Цецилия оставляет на себе – и пошли все к черту.

Уже выходя из номера, Це делает шаг обратно внутрь. Свет лучше погасить, а вентилятор выключить – а то еще выкатят потом счет за электричество. Запирает дверь на ключ. Видимо, услышав ее возню, откуда ни возьмись, появляется старуха. Цецилия снова лучезарно ей улыбается, даже еще более лучезарно, нежели по прибытии. Старуха делает вид, что сменила гнев на милость. Цецилии тотчас приходит на ум французская поговорка «caresses des chats font des puces», то есть «от кошачьих нежностей у вас потом будут блохи». Цецилия задумчиво кивает старой карге, прикусив губу: про блох-то она и не подумала, когда оставляла вещи на кровати. Хоть и на пакетах.

Осмотрев два музея в Пелориньо, Це спускается на лифте Ласерда в Нижний Город, гуляет по Старому Рынку; решает пока ничего не покупать – успеется еще. На первое время адреналина хватит; скорей наверх, здесь уж очень страшно, за четыре часа ни одного белого лица не увидела. А когда видишь белое лицо – как хотите, но от этого спокойнее.

Наверху, устроившись на смотровой площадке, Це долго сидит, не отрывая глаз от Бухты Всех Святых. Такая красота надолго остается в душе; после созерцания такого пейзажа люди чувствительные нередко становятся рассеянными. Они могут поддерживать разговор с вами, но если приглядеться, заметно, что в области лобных пазух на небольшом расстоянии от их головы мерцает перенесенная ими боль от мучительной красоты.
Возможно, было именно так; а может, наоборот, - и вместо этого опять проснулась адреналиномания.

Музеи и прочие туристические променады – это здорово. Но, пока светит солнце, можно пройтись и по менее намоленным местам. Заглянуть в не намоленные. Некоторым туристам вечно надо чего-то такого, чего нет в путеводителях.

Вероятно, Сумасшедшая Бухта усыпила или, по крайней мере, притупила головушку. Це покидает хорошо отреставрированную, прямо-таки вылизанную площадь с фонтанами и музеями, отелями с ливреями и фикусами этими в кадках и сворачивает в первый попавшийся переулок, который отходит от площади вдаль от Бухты. Перекресток какой-то; снова идет вперед, углубляясь, между нами говоря, черт-те куда.

Названия улиц Цецилия отслеживает; стало быть, остатки разума Бухта ей оставила. Лобные пазухи ее напрягаются и с силой отталкивают от себя висящий перед глазами, сводящий с ума пейзаж – бухту.

Красивая белая женщина с независимым видом шагает себе в полном одиночестве по чернокожим улицам Салвадора, самого чернокожего города Бразилии. До Цецилии вдруг доходит, что уже как минимум минут двадцать она идет, разиня рот, по какому-то живописному кварталу, которого в путеводителях точно не было. Если вы его когда-нибудь найдете в справочнике, то разве что в особой главе под названием «чего не надо делать в Салвадоре».

Улица. Це старается замедлить шаг, а также успокоить выделение запаха страха. По всей улице стоят, и сидят, прислонившись прямо к стенам домов, а также просто лежат в пыли исключительно очень сильно черные люди. Одеты они все так, как и должны быть одеты люди на улице шириной метра три, без тротуаров, но зато щедро украшенной кучами фекалий и мусора, а также лужами блевотины. Щедро – это значит щедро, то есть примерно так, как бывает с дождевыми лужами в московских парках с не очень ровным асфальтовым покрытием; на каждом шагу.

Все эти люди, которые стоят, сидят и лежат на этой улице, а все это – сплошь мужчины, интересно, куда женщины подевались? - все до единого смотрят на Цецилию, медленно поворачивая за ней голову, когда она проходит мимо. Цецилии вдруг приходит в голову аналогия с тиром, когда стрелок прицеливается к движущей мишени. Никакого намека на извечную бразильскую улыбку не наблюдается на их лицах. Цецилию бросает в пот. В принципе, при такой жаре это немудрено, только вот что странно: стынут пальцы рук и ног. Непринужденным движением Це перемещает сумочку с полтысячей долларов с правого плеча на левое, памятуя о том, что левая должна держать щит, а правая – меч. Предательские микробы страха все же успели ускользнуть из ее пор; охотники навострили носы. Спиной Це ощущает легкое бесшумное движение позади нее. Це знает точно, что они идут за ней. Повернуть назад теперь слишком поздно; Це чутьем понимает, что это спровоцирует их (кстати, сколько их?..) на немедленную атаку. Остается дойти до ближайшего перекрестка и молить бога, чтобы та улица была чуть-чуть получше этой; чтобы там было хоть немножко белых людей, а лучше полицейских; чтобы те, что сзади, не напали на нее до ближайшего перекрестка. Те, что сзади, надо признать, не лыком шиты. Красивая белая женщина, шагающая в полном одиночестве по чернокожим улицам Салвадора, самого чернокожего города Бразилии, - ребят, нас Санта Клаус с кем-то перепутал? Или мимо пролетал, да обронил алмаз в навозную кучу?

Тень справа, тень слева; Це в кольце. Ассоциативный ряд: «черт, я к тому же еще и в кольце… и в серьгах». Цецилия вынуждена остановиться. Вот сейчас-то и пойдут улыбки, - чувствует она. И точно. Тот, что преградил ей путь, улыбается достаточно широко, чтобы Це заметила отсутствие половины зубов. Даже не опуская глаза она видит и то, что одет он в какое-то рубище, висящее бахромой на уровне колен. Он что-то говорит Цецилии, но из-за его шепелявости она разбирает только одно: меу амор, моя любовь. Остальные смеются (сколько их?!..); оглядываться нельзя, но Це оборачивается.

Их шестеро. Все с босыми ногами. Цецилия на их фоне смотрится рождественской елкой. Сияют голый живот и оранжевые кроссовки. Золотые сережки призывают полюбить красоту ювелирных изделий, не говоря уже про шикарное золотое кольцо из Камбоджи. Вожак стаи что-то ей говорит; со страху Це не понимает ни единого слова, а он еще и шепелявит. Он протягивает руку и дотрагивается до обнаженного плеча Цецилии; видно, что ему приятно трогать белую кожу. Плечо Цецилии непроизвольно сокращается вдвое. Сзади ее тянут за сумочку, и машинально она прижимает ее к себе еще сильней. Один приседает на корточки и начинает развязывать ей шнурок. Цецилия резко выдергивает ногу и попадает тому прямо по носу. Парень орет от злости и мгновенно бьет Цецилию кулаком по колену, а затем вскакивает и со всей своей мужской силой бьет женское лицо.

От боли красивая белая женщина, еще минуту назад шагавшая в полном одиночестве, с Бешеной Бухтой в голове, - падает в сухую грязь и с криком вскидывает голову вверх.

И вдруг - в окне второго этажа, прямо над ними, вихрем высовывается наружу чернокожая женщина с огромным тюрбаном на голове. Одной рукой она придерживает высоченный тюрбан, а другой как будто делает непонятные знаки – у Цецилии все плывет от страха перед глазами. Сверху на Цецилию несется страшная брань и проклятия. Если чернокожая женщина сейчас присоединится к мучителям бледнолицей туристки, то Цецилии несдобровать. Женщина кричит:

- Оставьте ее мне! Мне! Я сейчас спущусь и так ей наподдам, мало не покажется!

Не было печали, черти накачали. Однако… или почудилось? Да нет же, вот же Цецилия явственно слышит:

- Она пришла ко мне, ясно вам! Я сейчас спущусь и как вам наподдам сейчас!

Не послышалось. Компания приуныла и стала отступать. На всякий случай Це не бросается бежать; нельзя пробуждать инстинкты этих людей столь глупым образом.

Негритянка, продолжая страшно сквернословить, хватает какой-то предмет и с силой швыряет его вниз, внезапно метко попав прямо в голову вожаку; и пропадает из поля зрения. Банда вяло отходит, поглядывая то на окно, то на дверь дома. Несколько секунд спустя дверь с шумом распахивается, и оттуда вылетает разъяренная фурия, по-прежнему придерживая сбившийся набок тюрбан. Банда бросается наутек, некоторые на ходу приостанавливаются и поднимают обе руки вверх, мол, мы ничего не взяли, мы ее не тронули. Негритянка пробегает несколько метров за ними вдогонку, но затем, обернувшись на Цецилию, бросается к ней, что-то ей говорит. Банда сбегает, а один из них думает – вроде она моего лица не видела. Цецилия не может произнести ни звука; нападение, а затем нежданное спасение перемешались в какой-то сумбур. Не рождается ничего членораздельного. Це молча стоит и смотрит женщине в глаза.

Вблизи, кстати, ее лицо не кажется таким черным, каким казалось снизу. Женщина вдруг рассыпается совершенно девчачьим смехом. Берет Це за руку, и, продолжая смеяться, говорит ей какие-то ободряющие слова. Це не понимает ни единого слова, но голос женщины не тревожен. Та тянет ее в сторону своего дома; на ходу заботливо осматривает Цецилию с головы до ног, отряхивает ей коленки, как ребенку; я потом постираю, - думает женщина.

Пустое помещение на первом этаже, потом длинный узкий коридор, странная темная ниша в стене, там кто-то лежит в гамаке, накрытый тряпьем с головы до ног. Мимоходом женщина с нежностью проводит рукой по накрытому человеку, ласково что-то произносит.

На втором этаже кухня. Спасительница готовила ватапА, когда услышала крики за окном – сначала злобный - одного из банды, а потом крик боли в исполнении Цецилии, когда в челюсть.

Це по-прежнему молчит, сидя на табуретке у стола; голова кружится, приходится ее прислонить к стене, пододвинув стул. Це бледна. Женщина наливает воды в чашку с трещинками и отбитой ручкой, воды из большой бутыли, кладет несколько ложек сахара. Размешивает, заставляет Цецилию выпить сладкую бурду. Кокосовая вода. Женщина присаживается на корточки возле Це и внимательно смотрит той в глаза. Це по-прежнему молчит.

- Может, тебе кофе? Будешь кофе? – настойчиво. - Да или нет?
- Да, - отвечает Це. Надо же, еще несколько секунд назад ей казалось, что ее верхние и нижние зубы слиплись друг с другом.
- Тебе лучше?
- Да, - неуверенно отвечает Це, вглядываясь в эти глаза, пытаясь понять, что это за цвет глаз такой? Такого не бывает. 

Женщина кладет ей руку на коленку:

- Вот и молодец.

Она кипятит воду, насыпает в специальный фильтр молотый кофе, льет кипяток. Кофе журчит сквозь фильтр. Женщина разливает кофе по чашкам, придвигает к Цецилии сахарницу. Снимает пеструю чалму, встряхивает волосами, которые вдруг рассыпаются кудрявыми мелкими бесенятами по плечам и по всей спине. Челюсть держать! Иначе невежливо. Это кудрявое до невозможности великолепие, которое она скрывала под чалмой, - оно русого цвета. Настоящий русый цвет, даже пепельно-русый. При этом безудержная африканская густота, и волосы кудрявы настолько, что, высыхая, становятся в два раза короче, стягиваясь, как пружинки. А цвет кожи! Мулатка. И это девушка, девчонка! Наконец засияли понятно глаза. Неудержимо отвисает челюсть. Глаза зеленые, и не просто зеленые. Таким цветом глаз могут похвастаться игуаны; а еще морская волна. Теперь становится понятно, что именно Це не могла так долго понять в этих глазах. Они должны бы быть черными, негритянскими, а они – ярко-зеленые, светятся ярко, оттененные смуглой кожей. Бирюзовые глаза. С золотыми прожилками. Даже не прожилками, а что-то вроде концентрической золотой паутинки по бирюзовому полю. Це умирает от желания положить девчонку на спину, наклонить над ней свое лицо и, например, разглядеть глаза.

Это желание ударом молота отдается внутри. Не хватало еще, чтобы девчонка заметила. Как-то неудобно. А еще у нее правильные черты лица, прямой нос, и восхитительный пышный рот. Она снова встряхивает волосами, с трудом отделяет прядь толщиной с кулак – и это не больше двадцатой части общей массы, встряхивает прядь у корней, потом растягивает, как резинку. Отпускает, и волосы снова сжимаются вдвое.

- Все никак не высохнут, Носса*.
- Полотенце накрутила на них, и удивляешься. Так они у тебя и до завтра не высохнут.
- Если их на воздухе сушить, то у меня голова будет, как не знаю у кого. А так хоть немного примнутся.
- А зачем приминать, я не поняла.
- Я же говорю, иначе голова как арбуз. Да какой там арбуз. Как бочка. Меня и так уже дразнят здесь - «голова».

*Носса. Что еще за Носса. - Здесь, конечно, употребляют повсеместно выражение «Боже мой». Но чаще всего - «Носса Сеньора» – Матерь Божья». Она считается покровительницей Бразилии. Для краткости говорят просто «Носса».

Це не решается спросить. Про глаза, про цвет волос. Все это свое, родное, это очевидно; не краска и не линзы, но как такое возможно?

Девушку зовут Алисия. Имя нежное, как свежая пастила. Как ей объяснить? Тут бывает пастила? Попробуем сказать – как кокада. Та в ответ заливается смехом.

- Кокада? Скажешь тоже! – но видно, что ей нравится. - А ты сама-то любишь кокаду?
- Еще как, – с жаром подтверждает Цецилия. - Кокада сладкая, и такая нежная, во рту тает… Вот и твое имя такое же. Це снова произносит: «Алисия», и театрально облизывается, как будто и впрямь ест кокаду.
- Ну ты скажешь! – Алисия смущенно машет на Цецилию рукой.
- Послушай, родная… Я правильно понимаю, что ты меня спасла? Черт знает от чего?
- Ну да, - с философским спокойствием отвечает та. - Не черт знает от чего, а от ограбления – раз, изнасилования – два, смерти – три.
- Алисия, прости, я не знаю, как сказать. Я там чуть с ума не сошла от страха. Спасибо тебе, я не знаю столько слов на португальском, чтобы объяснить, насколько я благодарна. Я не знаю, что я могу для тебя сделать, я…
- Да ладно тебе. Ты бы сделала то же самое на моем месте. Я как увидела в окно этих придурков, тут и думать не надо, ясно же, что им от тебя надо было. Да хватит уже об этом. Хорошо, что это у меня прямо под окнами произошло, а то бы, знаешь, не факт.
- Но тебя-то они не трогают?
- Меня? Пфф. Еще чего. Они, конечно, придурки, но не самоубийцы. У меня шесть братьев (Це вздрагивает от этой цифры, потому что тех тоже было шестеро), меня тут никто не может тронуть – ему сразу голову открутят, - она снова смеется своим счастливым смехом.

У девчонки очень трогательная фигура – она выше Цецилии, но гораздо тоньше; руки-ноги длинные и худые, грудь маленькая, но задорная; вообще она напоминает худенького долговязого подростка… мужского пола. В сочетании с умопомрачительными афро-волосами европейского цвета и глазами игуаны… Це смотрит на нее во все глаза.

- А ты как вообще тут оказалась-то? Точнее говоря, как тебя занесло? Заблудилась, что ли?
- Не то, что заблудилась, я… задумалась.
- И не видела, куда идешь?
- Ну… я не знаю.
- Ну ты даешь. Белая, одна, и в самое гетто залезла. А сама где живешь?
- Да я сегодня только приехала, ну ночью. Ночевала в аэропорту, то есть как ночевала – книгу читала, кофе пила, а с утра сюда на автобусе.
- А как твоя гостиница называется?
- Я не помню.
- Слушай, а у тебя с головой вообще как? Ты курила, что ли?
- Да не курила я… в кои-то веки. Главное, я визуально помню, а там уж.

Сам собой варится новый кофе.

- Ты уверена, что тебе нормально? – снова заботливо спрашивает Алисия.
- Я в порядке.
- Есть будешь? У меня тут курицы есть чуть-чуть. Или погуляем пойдем? До гостиницы дойдем, вещи твои заберем.
- Да, давай погуляем; мне надо подышать.

По мере приближения к гостинице Алисия начинает с отвращением озираться.

- Слушай, я надеюсь, ты не у старухи Изабель остановилась?
- А кто это?
- Есть тут одна, гостиницу держит. Дом снаружи ничего, а внутри – дикость полная.
- Да я-то откуда знаю. – И тут Це вспоминает старуху. - Слушай, а мне ведь правда какая-то бабка открыла. Мерзкая, сил нет.
- Сейчас разберемся.

За три дома до отеля Алисия останавливается как вкопанная.

- Это там? В том вон доме, с вывеской?
- Ну да.
- Ты совсем ку-ку. К этой бабке даже подходить нельзя! Это такая сволота, она с потрохами сожрет и с живого не слезет.
- Да я-то откуда знала?
- Да ты что. Ее весь город знает.
- Ну а я-то откуда могу знать, Алисия? Я же сегодня только приехала.
- Хоть бы спросила у кого!
- Да у кого же, чудак ты человек.

Почему-то открыто. На лестнице они сталкиваются со старухой. Алисия вежливо здоровается. Бабка не затевает снова свою странную игру в «глухонемую» Цецилию. Даже вроде улыбается. Замечает сумочку Цецилии, которую та все так же прижимает к боку. Глаза бабушки неотвязно прилипают к сумочке. Бабка не в силах совладать с внутренней драматургией лица, и рот ее кривится, как будто она съела что-то очень горькое. Наконец она переводит взгляд на Це. В глазах старухи - горькая укоризна. Да-да! Бабка недовольна, мол, как же это ты, гринго поганая, меня – меня! – саму старуху Изергиль, то есть Изабель, вокруг пальца обвела? Не стыдно?

В номере Цецилия сразу видит, что все ее вещи лежат… точно так же, как и лежали. Только положены они рукой кого-то другого. Семантические поля изменились. Чуть погодя Це замечает, что в номере свет горит. И вентилятор работает. Бабка, значит, не просто рылась в вещах, так еще и вентилятор включила, чтобы в холодке, со всеми удобствами.

Собраться – минута. На выходе опять натыкаются на старуху, которая снова не может отвести глаз от тряпичной сумочки Цецилии.

Есть пара-тройка гостиниц, которые Цецилия запомнила. Алисия предлагает другое:

- А ты не хочешь на берегу океана пожить?
- В смысле?
- Ну в смысле - совсем на берегу? У меня сестра есть, двоюродная, Андреса, она там с мужем живет, на берегу. Прямо над обрывом. У них там дом, там класс. Хочешь посмотреть?
- Да ну, неудобно.
- Что неудобно-то? Пошли, - она решительно берет Це под руку, - пошли-пошли, посмотришь, а потом скажешь.

Дом «прямо над обрывом», как сказала Алисия, находится в прямом смысле прямо над обрывом. Из окон можно вывалиться прямо в океан – когда прилив; и на песок, когда отлив; высота метров сто. Дом прилеплен к горе спиной, вход с торца, с горы. Вокруг – несколько деревьев. Деревья растут странно. Це всегда думала, что на отвесных горах они должны расти или прямо, точнее, упрямо, или же склоняться вниз, в сторону уклона. Эти же, в точности как всадник при подъеме почти ложится лошади на холку, так и эти деревья, растут почти параллельно склону горы. Как будто боялись упасть, да немного перестарались.

Сестра Алисии – настоящая африканка; телосложение как у крестьянки. Плотно сбитая, крепкая, сначала она кажется толстой. Приглядевшись, Це замечает, что жира в ней нет совсем. Мужа зовут Марио, его сейчас нет дома, он рыбачит в океане и вернется не раньше завтрашнего утра. Сестра очень рада видеть Алисию. Она обращается к ней несколько покровительственно. При этом замирает от нежности.

Алисия с любопытством разглядывает кириллицу. «Доктоебку»? – она недоуменно плещет зеленью глаз на Цецилию. - Не «Доктоебку», а Достоевский, балда! Она слышала о таком. Хмм.

Отец Алисии – голландец. Много лет назад он приехал в Бразилию по работе, познакомился с матерью Алисии и женился на ней. Алисия стала седьмым ребенком и первой девочкой,  после шести красавцев-братьев, а потом ее младший братик Роберто стал седьмым мальчиком.

- Слушай, так он женился на твоей матери, когда у нее было уже шестеро детей? Причем одних мальчиков?
- Ну да.
- Отважный мужчина.
- В смысле?
- Ну, как… Шестеро чужих детей – не слабо…

Алисия искренне не понимает.

- А что такого?
- Ну как же… У нас в таком случае говорят: «с довеском».
- «С довеском»?! Гадость какая. Что это значит?

Це размышляет, как бы ей объяснить, перебирая в уме португальские слова.

- Ну, это значит, с грузом, понимаешь? Чужие дети, а ты вдруг глава их семьи.
- Какой ужас. Нет, Це, у нас так не говорят. Он же ее любил! Он так ее любил… И она его… Девчонка смотрит в пол, волосы трясутся как злые кобры.
- А что, он разве?..
- Да… - Алисия вздыхает тяжело, со стоном. – Он погиб. Поехал по делам в Амазонию, а прививку не сделал… То есть сделал, но не вовремя, что ли. А может, какая-то лажовая прививка была. В общем, заболел малярией и умер. А мама сразу после его смерти слегла. И говорить с тех пор не может.

Мурашки.

- Слушай, но как такое может быть?
- А вот так. Это Бразилия. Он такой человек был, ты не представляешь. Он так нас с братом любил, он такой отец был – самый лучший в мире. Он меня столькому научил, ты себе представить не можешь. Я ведь и по-английски говорю, и по-голландски, и в Голландию он меня возил…
- Ты была в Голландии?

Там, в Амстердаме, было туманно и смешно. Высокий как баобаб негр на улице предлагает им кокаин. Цена? Шутишь, кретин? Отец Алисии хитро интересуется, откуда такой дорогой продукт. Негр уверяет, - «чистая Колумбия». Отец, подмигнув Алисии, не поленился попробовать, после чего с негодованием сплевывает на троттуар. Негр жутко обижается. Кривя толстые черные губы, презрительно говорит, обращаясь к Алисии: - Ты, девочка, зря с таким связываешься. Такая красивая, а нашла себе какого-то старого козла! – и гадко выругался по-португальски. Алисия широко раскрывает глаза, а потом отец и дочь переглядываются и взаимно хохочут, и Алисия кричит негру по-португальски: - Сам дурак! Барыга дурацкий! Смеясь и держась за руки, идут они с отцом дальше.

Отец оборачивается. Негр все еще стоит на том же месте с таким же обиженными негодующим лицом, глядя им вслед. – Чистая Колумбия! – кричит ему отец, показывая вверх большой палец, еле сдерживая хохот. Негра как ветром сдувает.

- Отец был что надо. Он меня еще знаешь, чему научил?
- Ну?
- В камнях разбираться. У нас тут камней много – ты заметила, наверное. Изумрудов, топазов, знаешь, что такое – топаз?
- О, поверь.
- Он камнями занимался. В Голландию возил, там изумруды знаешь какие дорогие. Давай мы с тобой завтра к Фердинандо сходим? У него целый склад, – У Алисии загораются глаза. – Точно! Прямо с утра и пойдем, тогда застанем его. Хотя можно и попозже, но тогда уже после обеда, мы же на пляж хотели с тобой.

Баия – это отдельная история. Там очень страшно, потому что ни одного белого лица. С другой стороны, если тут с кем-то познакомишься, так тебя тут же ведут домой, представляют всей семье, предлагают пожить и дают ключи от дома. Цецилия не верила в это, - ей рассказывали, - но вот же, пожалуйста.

Около шести вечера Цецилии приходит в голову, что выражение «наступила ночь» не такое уж странное. Как будто великан одномоментно наступил своей огромной ногой на муравья, и тому внезапно стало темно. Сумерки здесь длятся тридцать секунд, не больше.

Во время ужина Андреса с любопытством рассматривает Цецилию, методично останавливаясь взглядом на каждой части ее тела. Про все задает вопросы: почему лак на ногтях белый? Это что-то означает или у вас так модно? Заглядывает под стол, рассматривает ноги Це. А почему на ногах такой же? У вас всегда так делают? А вьетнамки ты где купила, здесь или там? А что за кольцо у тебя? Любимый подарил? А у тебя есть любимый? Ты замужем? А у вас замуж рано выходят? А детей много делают? Помоги мне уговорить эту вертихвостку, - сердитый взгляд в сторону Алисии, - а то она никак не поймет, что ей замуж пора.

- Что значит – пора?
- То и значит. Ей уже двадцать, а она все никак. Подумаешь, лицом не вышла! Люди и не с такими лицами замуж выходят.
- Я не поняла, а что у нее с лицом? – Це вытягивает шею в сторону Андресы, не веря своим ушам.
- Эх… - Андреса с досадой отмахивается. – И у нее перепонки.

Позже, уже в постели, Це решает вернуться к этой теме. Оказывается, Алисию вовсе не считают здесь красавицей. И дело даже не в том, что она мулатка со странного цвета волосами, и губы у нее не такие пышные, как надо. «Проблема» в фигуре. Она высокая, но по местным понятиям не просто тощая, а прямо-таки недомерок какой-то. Це верит с трудом. В Москве за эту красавицу войны бы велись. Самцы бы обезумели.

- У тебя есть мужчина? – Це на секунду задерживает вопрос в груди, прежде чем выпустить на волю.
- Да ну, какой мужчина, - Алиси отмахивается.
- А что такого? Никто не ухаживает?
- Да нет, почему. Есть один. Ходит за мной. Ну то есть он парень ничего, даже хороший, я бы сказала, но это все как-то… Я не знаю.

Це с ужасом ощущает, что она сейчас превратится в паучиху и медленно, медленно обовьет девчонку своими лапками и задушит в объятьях. Ладно, - Паучиха так паучиха, только выследи добычу сначала.

В общем, слово за слово, выясняется: мальчики ей не особо нравятся.

- А девочки? – осторожно спрашивает Це.
- Эх! – девчонка отмахивается.
- Что – эх?
- Да что – нравятся, не нравятся… Где их взять-то?

У Це перехватывает дыхание. Как она сказала – «где их взять-то?»
Так и хочется сказать – «есть одна».

Ей очень, очень нравятся девочки, но среди ее знакомых нет таких, что хотели бы попробовать. Искать – где искать-то? Не ходить же по Салвадору с плакатом – «хочу попробовать!». На этот раз (ну и денек) мурашки всей семьей пробегают по телу Цецилии. Сверху вниз, а потом, чуть помедлив – снизу вверх.

- Так ты, значит… хочешь попробовать? А сама ни разу?..
- Я поэтому и замуж не хочу. С мужчинами-то я знаю, как оно. Но ведь сначала надо с девушкой попробовать, а там видно будет. – Даже в темноте Це чувствует, как Алисия сдвигает брови. Настырность сестры: замуж да замуж.

Це не может, не хочет так сразу. Во-первых, Алисия не сказала, что хочет попробовать именно с ней, с Цецилией. Пока не сказала, - надеется Це. Во-вторых, зачем же так, ведь только что познакомились? В-третьих, Це хотела бы обсудить все это при свете дня, глядя в океанические бирюзовые глаза. Почитать, что в них написано. В-четвертых, Це устала и потеряла миллиард нервных клеток за день, она теперь не уверена, что сможет сделать все так, как девчоночка заслуживает. В-пятых, завтра они пойдут на пляж, и тогда. Сколько еще числительных.

Цецилии нравится быть русской. Искренняя гордость, тихая такая. Но иногда, а именно в такие вот моменты, когда возникают разные «в-пятых» и «в-десятых» вместо того, чтобы… В общем, иногда Це думает про себя: вечно вот мы, русские, заморачиваемся. Достоевский был прав. «Русскому человеку необходимо страдание», или как он там сказал. Поправьте, если что.

Це желает Алисии спокойной ночи. Обнимает ее обеими руками, нежно и сильно прижимает к себе; там еще поцелуи. Строго говоря, целует в щеки, но географически поцелуи располагаются в непосредственной близости от губ. Благодарит ее от всей души (которая противится изо всех сил такому упорству в проявлении дружбы) за то, что Алисия ее спасла. И еще и приютила у себя.

Спальная комната – это немного не то слово. Это похоже на навес, который навис над обрывом, но не так, как дом. Дом хотя бы спиной прислонился к склону, а вот спальная… В склон вбиты горизонтальные сваи, а на них уже настелен пол, выстроены стены, сделана крыша. Собственно стен всего две – справа и слева. Та сторона, которая выходит к морю, завешена кокосовым полотном, а та, что к дому – тканью. Алиси объясняет, что спать лучше всего с открытым кокосовым пологом, но только если дождя нет. Во время дождя ветер бывает таким сильным, что может выдуть подушку из-под головы, не говоря уже о том, что зальет водой. А уж во время шторма лучше вообще сюда не соваться, потому что океан ревет так, что оглохнешь от грохота; да и страшно.

Алисия очень хочет начать работать. Один из братьев – Жоан - обещал устроить ее в парикмахерскую в Верхнем городе. Хозяин – его давнишний должник; но человек проверенный. Договорились, что старый долг он будет отдавать в виде зарплаты Алисии, высокой такой зарплаты. Девчонка ждет не дождется, когда Патрисия, та, которая работает там сейчас, уйдет наконец в декретный отпуск со своим животом. Ждать не долго, всего пару недель, да когда же она наконец родит. Алиси приготовила все свои платья, десять раз прошла по маршруту, выбирая наиболее быстрый и безопасный; познакомилась с теми, кто живет рядом с парикмахерской; с некоторыми клиентами ее знакомил сам хозяин. Хозяин, похоже, рад, что таким простым способом сбросит наконец с себя груз этого старого долга, о котором не знают в квартале. Жоан – милосердный кредитор.

- Только один моментик есть.
- Что за моментик?
- Да вот все хорошо, только квартал этот – не самый лучший в Баии.
- Да ладно тебе, где ты тут видела хорошие кварталы, кроме Пелориньо, - ей смешно.
- Это все понятно, но этот квартальчик – самый жуткий.

Что ни день, там драки, разборки. Убийства и поджоги. Алисия, несмотря ни на что, настаивает на том, чтобы устроиться туда. Брат Жоан в конце концов уступает ей.

- От судьбы не уйдешь, так ведь? – требовательно произносит она.
- Так.
- И случиться может что угодно и где угодно, так?
- Так.
- Так лучше мне работать в таком месте, где ты не чужой, а значит – и я не чужая. Я все равно пойду работать.
- Да понял я.
- Жоан, ну так я и говорю тебе, лучше уж я буду работать в таком месте, чем у какого-нибудь старого козла, который мне под юбку будет лезть. И чаевые отбирать.
- Все так, Алисинья, сестриченька, но квартал-то уж больно того.
- Чего – того? Кто там меня тронет? Самоубийц в Салвадоре нет – с твоей кодлой связываться.

Уболтала брата. Девочки всегда тренируются на отцах или на братьях, если есть.

Нетерпение. Ждет начала работы; перестирала всю одежду в доме, подшила все гамаки; отчистила весь дом. Перестирала подстилки для гостей на чердаке, вот этого сто лет никто не делал, - нашептала маме об этом. Мама промолчала, но она уже несколько лет молчит. А тут Цецилия, и Алисия с энтузиазмом бросилась заниматься ею.

Парикмахерская. Алисия знакомит Цецилию с хозяином. Днем квартал производит впечатление вполне мирного. Но что-то как будто витает в воздухе, запах неблагополучности, как на той улице, где на Цецилию напали те шестеро.

- Да ладно, Це, все будет нормально. Тут не убивают всех без разбора.
- Ага, значит, убивают, но не всех и с разбором? Очень обнадеживает.
- Я тебе говорю, все будет нормально.
- Ну допустим, убийства мы проехали, а все остальное?
- Раз не убили – значит, все хорошо, Це, как ты не понимаешь?

Алисия проработала в той парикмахерской три месяца, когда случилось то, что случилось. Услышав на улице какой-то нездоровый шум, крики и странные хлопки, Алисия отложила в сторону ножницы, тряхнула передник, в котором работала, и, улыбнувшись ободряюще испуганному клиенту, осторожно выглянула на улицу. Метрах в десяти от двери на земле корчился человек, хватая рукой пыль и смачивая ее кровью. Алисия приоткрыла от неожиданности рот, до этого она никогда не видела крови мужчин. В узком проеме улочки, чуть правее, показалась орава разъяренных преследователей, которые неслись прямо на нее и возбужденно перекрикивались между собой. Боковым зрением она заметила какое-то движение слева; эти тоже видели. Один из них выстрелил наугад в того, кто показался слева; вся толпа ринулась за ним, не взглянув на девчонку, которая рухнула на ступеньки, потом стала биться в пыли. Очнулась Алисия уже в больнице.
Хозяин парикмахерской доставил ее туда и побежал, серый от ужаса, к дому Алисии и ее братьев, моля бога, чтобы его там не прибили сгоряча.

- Она жива? – кричит Жоан, судорожно натягивая на себя рубашку.
- Да, да, Жоан, она жива, но…
- Говори, мать твою! – рявкает Жоан так, что хозяин парикмахерской приседает от страха.
- Ей грудь прострелили. - Но я тут ни при чем! Я ни при чем, - и заплакал.

Волшебник изумрудного города – это на самом деле лучший специалист в городе по драгоценным камням, в частности, по изумрудам; он был близким другом отца Алисии.

Лавка волшебника расположена в Верхнем Городе, сам живет в Нижнем. Сначала Алисия ведет Цецилию в его официальную лавку; на этой улочке много магазинов камней, это улочка камней. Цецилия с интересом рассматривает витрины, пока Алисия переговаривается с владельцем. Поглядывают на Цецилию, посмеиваются. Цецилия выбирает изумительный изумрудный кулончик, спрашивает о цене. Волшебник, не прерывая беседы с Алисией, одобрительно кивает выбору Цецилии, показывает большой палец, достает ключ, отпирает витрину. Неторопливо упаковывает кулончик в коробочку, коробочку в пакетик и протягивает Цецилии. Как Цецилия ни отпиралась, пришлось взять подарок. Все равно непонятно, почему они оба так смеются.
 
Волшебник зовет помощника, дает ему ключи. Втроем они идут в Нижний Город, минуя туристический лифт Ласерда; тропинками спускаются. Дом Волшебника. Не дом, а скромная лачуга, однако чистая и аккуратная и снаружи, и внутри. Даже перед домом подметено.

Кофе; Це с интересом озирается. Волшебник удивительный. Насколько естественно он смотрелся внутри своей лавки в лучшем квартале города, настолько же естественно он смотрится в своей крохотной лачуге. Под полом у него сокровища. Це в жизни не видела такого количества изумрудов, собранных в одном месте. Ювелирных изделий там почти нет; зато настоящих, целых, чистых изумрудов – несколько полок на стеллажах. У Цецилии открывается рот, несколько минут она не может произнести ни слова, только шевелит губами; эти двое по-прежнему посмеиваются.

Больше всего ей нравятся те, которые еще не освобождены от остатков породы; зеленые камни лукаво посверкивают из-под темной бесформенной массы, грубо обколотой по краям. На полках они разложены по размерам – на одной самые крупные, на другой – помельче, все четко. На боковой стене прикреплена полка, которую Алисия с гордостью показывает Цецилии. Волшебник изумрудного города каждый год дарит Алисии по камню – приданое, - говорит он со смехом. Набралась уже порядочная коллекция, которую Алисия продаст когда-нибудь потом, когда (и если) соберется переехать в Голландию. Камни настолько хороши, что на вопрос Цецилии, который из них самый лучший, волшебник в замешательстве чешет затылок;

- Э-э-э… даже и не знаю. Нет, ей-богу, не могу сказать. Это вообще все самые лучшие мои камни. Лучший камень, добытый в каждом году, я дарю Алисии.
- Ну хорошо, а самый… ну, самый слабый – какой? – Це спрашивает совершенно невинно, просто интересно хоть чуть-чуть разобраться.
- Самый слабый? Да тут нет слабых! Вот, посмотри! – он показывает Цецилии каждый камень по очереди, обращая внимание на такие детали, которых Це никогда бы сама не заметила.

В справочнике так: «Бледно окрашенные изумруды поставляет Бразилия. В настоящее время особенно высоко ценятся колумбийские камни. Крупные нетрещиноватые ярко-зеленые изумруды стоят десятки тысяч долларов за карат (дороже равновеликих алмазов).

Це смеется в голос над этим новым словом – «нетрещиноватые».

Дальше там так: «Изумруды редко бывают бездефектными. Его драгоценные разновидности часто характеризуются наличием сложной сети рассекающих камень тонких прожилков и трещинок. Иногда в изумруде отмечаются мелкие включения хорошо образованных кристаллов кальцита (Колумбия), слюды, актинолита, турмалина (Урал и др.). Травяно-зеленый цвет изумруду придает незначительная примесь хрома. Именно благодаря своей великолепной окраске изумруд высоко ценится. Даже следы хрома окрашивают берилл, превращая его в бледно-зеленый изумруд.
Штуфы минералов и горных пород представляют ценность как природные образования, поэтому отсутствие следов обработки - первое условие. Далее, наличие характерных  кристаллографических очертаний - для изумруда это шестиугольные удлиненные кристаллы; цвет - оттенки, его однородность и характер распределения по объёму кристалла, наличие трещин и других дефектов, включений посторонних минералов и характер их проявления. Естественно, размер штуфа играет отнюдь не последнюю роль.»

Щтуф! Штуф играет роль.

Итак, каждый год у Алисии прибавляется по камню; хранить их она предпочитает здесь, в доме волшебника. По умолчанию, если с ней что-то, не дай бог, случится, - вся коллекция переходит к ее братику. В свое время братик узнает, какая у него была богатая сестра.

Иногда легче всего решать любовные дела именно на пляже. Цецилия наконец рассказывает Алисии, что уже очень давно предпочитает женщин; глаза Алисии, которые только что просто сверкали, теперь загораются ровным мощным светом, который светит и светит Цецилии прямо в лицо.

- Ты меня научишь? – бросается в омут с головой.

Це не верит своим ушам.

- Ты хочешь, чтобы я тебя научила…
- Да, да! Всему! – Алисия ерзает на пляжном полотенце, трет коленку об коленку.
- Нууу. Как бы это сказать. Если просто рассказывать, то это ничего не даст. Это как с плаваньем – какой смысл человеку объяснять, как надо плыть, если нет воды, понимаешь? Тут словами не объяснишь, - вода нужна, чтоб плыть.

Алисия поджимает губы, сдвигает брови.

- То есть я тебе не нравлюсь, да? – произносит она упавшим голосом. Она сейчас заплачет. - Это все из-за моих перепонок, да?
- Не нравишься? Ты?! Да ты одна из самых красивых девушек, что я вообще когда-либо видела, - Це изумленно ныряет во влажную бирюзу. - И при чем тут перепонки?!

Це и подумать не могла (если по правде - думала, и еще как), не надеялась даже (враки! надеялась), что Алисия…

Алисия кладет руку Цецилии на колено. Не отрывая своих бирюзовых глаз от глаз Цецилии, с легким нажимом ведет рукой выше – бедро, талия, грудь; не отрываясь смотрит Цецилии на грудь, осторожно сжимая ее, гладя, взвешивая рукой. Губы приоткрываются, из них вырывается изумленный стон. Снова поднимает глаза на Цецилию: можно?..

Они лежат в тени, на узкой полоске песка между каменной спиной утеса и океаном. Це на всякий случай оглядывается кругом.

- Це, расслабься. Сюда никто не ходит. Купаться ходят в другое место, во-о-он туда, - взмах рукой, а рыбакам тут вообще нечего делать. А серферов никогда нет, не то место.

Она нетерпеливо тянет Цецилию за руки, берет ее голову в свои руки, целует настойчиво. Це позволяет пока что Алисии войти во вкус. - И чему это я могу ее научить, интересно? – думает Це с усмешкой; но Алисии не до смеха – это первый раз. Она целует Цецилию с осторожным наслаждением, постанывая и смакуя по очереди ее шею, грудь, живот, с хищной жадностью ложится на Цецилию сверху, медленно двигаясь; что делать дальше, она толком не знает. Пора, - решает Це. Одним движением она обхватывает тонкое тело девчонки и переворачивает ту на спину.

У Цецилии такое ощущение, как будто она проникла в заколдованную пещеру, которая взорвалась при ее проникновении внутрь. Це никогда, никогда не видела и не слышала, чтобы так. Алисия кричит так, что у Це закладывает уши; девчонка кричит и бьется в ее руках, и пытается выскользнуть, в какой-то момент даже попыталась ударить Це ногой. Цецилии хорошо знакомы эти женские штучки, она это предвидела, и не выпускает девчонку из рук ни на мгновение.

Еле отдышавшись, Алисия разражается рыданиями. Цецилия с наслаждением впутывает свои пальцы в ее возбужденные волосы, вполголоса шепчет ей на ухо глупости на русском.

- Я пойду искупаюсь, - говорит Це.
- Нет! Не уходи! – девчонка вцепляется ей в руку. – Там вода! Там много воды.

Вечером, точнее, ночью, в общем, на часы никто не смотрел, но темно – это факт, Цецилия без продыху доводит Алисию до исступления несколько раз подряд, не давая той опомниться. Алисия мокрая с головы до ног; просит прикурить ей сигарету. Она совершенно обессилела, но Це знает - это ненадолго. В этот момент раздается легкий шорох со стороны полога, прикрывающего вход в «гнездо». Пришла сестра Алисии, Тересита. Парочка молча смотрит на нее. В руках у Терезы светильник, громоздкая металлическая штуковина с источником света внутри. Це мельком взглядывает на него – надо завтра рассмотреть, интересная штука какая. Тереза немного смущена. Спрашивает, можно ли войти; аккуратно присаживается на край постели.

- Я вам тут попить принесла. И поесть немного. Вам надо поесть.

Алисия и Цецилия оглядывают ее с головы до ног.

- Ну и где это все?
- Да тут, за дверью… будете?
- Будем! – хором кричат.

Тересита приносит из-за двери поднос. Большой кувшин с кокосовой водой, в котором льда не меньше, чем самой жидкости, и другой кувшин, поменьше, - вот, кайпириньи вам намешала, пойдет? – тоже полный льда, а также глиняные высокие бокалы без ручек, и еще тарелочки: на одной куски жареного мяса, соус влит прямо в тарелку, на другой – белые толстые кружки пальмито, сердцевина съедобной пальмы. Тарелка с фруктами, и вроде сыр? Или это не сыр?

- Я уж давно хотела к вам пробраться, только… слышу, вы там все кричите и кричите, - смущенно объясняет она. – Я все ждала, когда вы перерыв сделаете. Муж вернулся, и я уже не знала, сколько ждать еще.

Алисия и Цецилия переглядываются и заливаются смехом.

- «Кричите и кричите», - со смехом повторяют они.
- Ну да, кричите и кричите. Хорошо еще, соседей нет. У нас тут один сосед – она взмахивает рукой в сторону океана. 
- Тереза, какие у нас соседи, ты что? – хохочет Алисия. Мы же тут одни на скале.
- Вот я и говорю, - хорошо. Я думала, вы тут на части друг друга разорвете.

Она с интересом разглядывает два обнаженных тела, лежащие перед ней. Ноги переплетены между собой, две белые, две черные.

- Я покурю тут с вами? – спрашивает она, продолжая смотреть.

***

- Ты меня совратила.
- Я - тебя? Да ты сама кубарем скатилась ко мне со второго этажа.

Алисия. Она похожа на разбушевавшуюся русалку, гибкую, космическую, горячечную. В какой-то момент Цецилия опять видит - у той перепонки между пальцами. Це дает себе слово рассмотреть завтра же пальцы Алисии при свете дня, подробно, вдумчиво, оглядывая каждый пальчик со всех сторон.

В больнице перепонки стало видно очень четко. Загадочные, неведомые бразильские перепонки. Синеватые, как и ноги; плотные такие. Настоящие перепонки. Других таких не будет.