Буржуй

Буржуй

- Туз! Игнатьев, туз! Держи карман шире! – хохотала потная щекастая физиономия напротив, рассыпая карты по столу.

- Все, господа! Подчистую! – Игнатьев выразительно хлопнул себя по пустым карманам и сделал дурашливо-огорченное лицо. – Я выхожу.

Веселый щекастый господин, только что сорвавший изрядный куш, вскочил со своего места и, дирижируя руками, громко крикнул:

- Подать шампанского! Угощайтесь! Прошу вас, господа!

Взлетели к многоярусным люстрам пенно-золотистые залпы, запели нежными голосами хрустальные фужеры и бесследно растворилась в табачном дыму заоконная октябрьская мгла.

- Бери, друг Игнатьев, да бери же! – качаясь в головокружительном пьяном вихре, повторял Костецкий и неверною рукою пытался всунуть разлетающиеся листопадом мятые, растрепанные купюры в карман Евгению Осиповичу. – Или я не друг тебе? Обижаешь, Игнатьев!

Евгений Осипович отмахивался от денег и, яростно мотая головой, рычал:

- Все вздор, Костецкий! Все вздор!

- А поедем завтра кутить? Ах, Нинель, Нинель… - в сладкой хмельной тоске бормотал Костецкий и пел неожиданно густым голосом:
 
Обожгу твои плееечи
Поцелуями стрррасти...

В историческую ночь, когда большевистский спрут, выбравшийся на поверхность, дерзко схватил Петроград за горло, хмельные гуляки, искрясь выпитым шампанским, приехали на квартиру к Костецкому поздно, уже под утро, и завалились спать.

Пробудившись ближе к полудню следующего дня, Евгений Осипович обнаружил, что чувствует себя прескверно: раскалывалась голова, и досадным, острым пунктиром ныло воспоминание о вчерашнем проигрыше. Томимый извечной барской тоской, он бессмысленно послонялся по квартире, выпил в одиночестве коньяку – полегчало, и решил отправиться домой, на Дворянскую. «Приду – и сразу напишу управляющему… Черт, когда же я у него просил денег? Выходит, что в прошлом месяце», - думал он, выходя на Невский и выискивая взглядом свободного извозчика. Ни свободного, ни занятого в зоне видимости не оказалось, и он быстрым шагом направился в сторону Петроградской стороны, намереваясь сесть на «ваньку» по пути.


«Пройдусь. Заодно хмель выветрю. А управляющий пусть выкручивается как хочет…»
Поскальзываясь в вязкой уличной грязи, Евгений Осипович влился в суетливую столичную сутолоку и торопливо лавировал между порхающими обрывками разговоров. Щебетали о новых фасонах платьев в «Пассаже»; солидно обнадеживались новейшим чудо-средством для ращения волос и бород; сдавленным шепотком летело неприличное слово «люэс», а вслед за ним веселее и громче – "столовая".


Мальчишки-газетчики со всех сторон поливали толпу громким криком:

- Оскандалившийся на взятках генерал взят под арест! - неслось справа;

- Несравненная Теда Бара, женщина-вамп в фильме «Кровавая роза»! Спешите видеть! - слева;

- Надеть на большевиков железные намордники! - сзади;

- Шаляпин в Мариинском! - слышалось на углу Думской.


Дразня и жаля, новости назойливыми мухами кружились над публикой.
Невский проспект, по обыкновению, спешил по своим делам, не замечая ни холодного моросящего дождя, перемежающегося со снегом, ни угрожающе нацеливающихся на него примет времени: проезжающих мимо грузовых автомобилей с грозно выставленным наружу лесом винтовок и револьверов; разведенных посреди мостовых костров с вооруженными пикетами; обломков баррикад, наспех сооруженных и наспех же сдвинутых на обочины улиц; захлебывающихся речей агитаторов и скандирующих толп под разноцветными росчерками лозунгов; учащающихся грабежей, поджогов и погромов.


Мятежные ветры гнали на город мутные волны взбудораженных политическими идеями, и каждая следующая волна была разрушительней предыдущей. Точно врытая в землю тяжелая гранитная глыба, безучастная к овевающим ее ветрам и бьющей по гладким бокам стальной воде, город стоял недвижимо, пока, наконец, черная февральская вода, нахлынув, не подмыла под ним почву. Утратив устойчивость, он зашатался и к концу октября мучительно рухнул, похоронив под собой существующий порядок вещей и привычный жизненный уклад. Новый мир несся на всех парах, захватывая жизнь стремительно и беспощадно.


Лихо подмигивая, из подворотен и тюрем, солдатских окопов и конспиративных квартир, ночлежек и притонов уже вылезал Петроград иной: заросший лохматыми, овшивленными бородами; тифозный и надсадно кашляющий; в насквозь продуваемом грязном тряпье. Скоро, скоро сгинет навеки сегодняшняя беззаботная толпа, и загудит темная людская сила, запляшет пьяно Петроград посреди разметавшихся мусорных куч, заплачет под веселую гармошку, задрожит, клацая зубами, под пламенные речи!


Равнодушно отмахиваясь от происходящего, толпа продолжала шествовать, словно это происходящее было не стоящей внимания нелепой случайностью, через которую легко перешагнуть размеренной поступью повседневности.


Задумавшись, Игнатьев не заметил, как дошел до Екатерининского канала. Отсюда было рукой подать до квартиры: миновать Марсово поле и перейти через Неву.
На всякий случай еще раз осмотревшись в поисках извозчика и не заметив вокруг никакого транспорта, кроме медленно ползущего, переполненного электрического трамвая, Евгений Осипович завернул за угол и прямо в ухо ему громко крикнуло:


- Временное правительство низложено! Воззвание гражданам России!


- Дай-ка сюда, братец! – сказал Игнатьев и взял протянутый ему листок. Раскрыв его, он быстро пробежал глазами написанное и в конце, под воззванием, увидел короткую странную подпись – то ли фамилию, то ли кличку, то ли еще что… не разберешь: «Ленин».


- А это кто такой, черт бы его побрал? – пробормотал Евгений Осипович и, нащупав в кармане единственную завалящую монетку, швырнул ее мальчишке и пошел дальше. Не успел он сделать нескольких шагов, как был вынужден остановиться.


Словно разбойничий шлагбаум, поваленный перед богатым обозом, путь ему перекрыла выставленная поперек хода красная, растрескавшаяся рука, сложенная «лодочкой».


- Подай, барин! – жалобно проныл гнусавый, булькающий голос. Игнатьев взглянул в сторону просящего и увидел безногого калеку с синюшным, насквозь испитым лицом, вставленного в ящичек на деревянных колесах.


Брезгливо сморщившись от отвратительного запаха, исходящего от нищего, Игнатьев хотел было обойти протянутую руку, как, откуда ни возьмись, навстречу ему выпрыгнул улыбающийся просительно лохматый мужичок с копной свалявшейся бороды на грязном лице, одетый, несмотря на холод, в рваную холщовую рубаху на голое тело и босиком. Синея тихими, ясными, ласковыми глазами, мужичок кланялся и, указывая двумя руками на безногого, тянул:


- Сжалься над калекой, батюшка! Христом-Богом молим тя! Подай, батюшка!
Евгений Осипович, не глядя ни на инвалида, ни на ласкового мужичка, сделал еще один шаг в сторону, намереваясь обойти протянутую руку и вставшего у него на пути, но тут калека громко и страшно заклокотал:


- Подай, гнида! – и схватил Игнатьева за пальто грязной, заскорузлой клешней.
Евгений Осипович брезгливо дернулся – рука не отпускала. Зло вцепившись в полу пальто, инвалид катился за Игнатьевым, громыхая деревянными колесами о камень мостовой. Мужичок с копной – его синие глаза потемнели – кланяясь, семенил рядом с паном и, густо брызгая слюной, скороговоркой повторял:


- Подай, барин! Христом-Богом молим! Подай!


Терпение Игнатьева лопнуло. Широко размахнувшись рукой, одетой в блестящую черную лайковую перчатку, он изо всех сил оттолкнул от себя безногого. Ящичек на колесах перевернулся, и оттуда, обмотанный в коричневые, гнилые тряпки, вылетел, взмахнув руками, точно птица, собирающаяся подняться в воздух, несчастный калека.
Глухо стукнувшись головой о мостовую, он упал под ноги расступившимся прохожим и с ненавистью прохрипел:


- Гнида буржуйская!


Евгений Осипович попятился и бросился бежать. На секунду мелькнуло перед ним неласковое, искаженное яростью лицо со вздыбившейся вверх лохматой копной.
Лица и спины, мостовая, дома и небо в низких тучах бешеной каруселью кружилось перед Евгением Осиповичем, а сзади, едва пробиваясь через оглушительно пульсирующий в ушах ток крови, толкало:


- Бей буржуя!


К крикам «Бей буржуя!» немедленно присоединились другие:


- Долой буржуазию!

- Да здравствует монархия!

- Долой власть и капитализм!

- Анархия – мать порядка!


Игнатьев посмотрел назад и с облегчением убедился, что за ним никто не бежит, а на месте недавнего инцидента собрался импровизированный митинг.


Евгений Осипович перешел с бега на скорый шаг и повернул за угол. Схватившись за стену и отдышавшись, он было собрался продолжить путь, но тут с ним случилось странное. Наползла на глаза жирная, бледно-розовая пелена, и предстало в той пелене, точно морок, кошмарное видение: содрогнулся всем телом холодный октябрьский Петроград – и обвалились гранитные набережные и мосты; иссякли фонтаны и распались, поразившись проказой, нежные мраморные статуи в Летнем саду; рухнули дворцы и истлели аллеи и скверы; зашатались бронзовые памятники и, упав, погребли под собой имена. Вздыбилась мостовая под ногами, да так, что трудно стало стоять. Закачался Евгений Осипович и присел, ощупывая руками пустой воздух в тщетных поисках равновесия. Вид его был утомленный и больной.


- Сударь, вам плохо? – как будто издалека донесся до него участливый голос, и наваждение мигом унеслось, словно сметенный ветром туман. Дико взглянув на спрашивающего и даже не разобрав, кто это был – мужчина ли, женщина ли, Игнатьев по-собачьи встряхнул головой и, налетая на прохожих и спотыкаясь, побрел дальше.


Перед Спасом-на-Крови Евгений Осипович, обычно чуждый религиозному порыву и, к тому же, веру исповедующий католическую, неожиданно остановился и, не понимая, что на него нашло, снял шляпу и истово и размашисто, по-православному перекрестился, поклонившись в пояс. Сразу после этого он перенесся на дрожки, причем вспомнить, как и где поймал извозчика, решительно не представлялось возможным.


Подъехав к адресу, Игнатьев слез с дрожек и, находясь в какой-то сомнабулической рассеянности, двинулся к парадной.


- Эй, ваш благородь, извольте заплатить! – просипело ему вслед. Евгений Осипович равнодушно обернулся и только сейчас вспомнил, что расплатиться ему нечем – вчера все продул. Видимо, эта мысль явственно отразилась на его лице: извозчик нахмурился и, ни слова не говоря, с тяжелым крестьянским замахом, последовательно ударил Игнатьева сначала в глаз, потом в ухо и в довершение – прямиком в солнечное сплетение.


Евгений Осипович упал, и последним донесшимся до него словом было тихое, ненавистное «Буржуй!». Сгустилась тишина, померкло серое, дрожащее небо, пропали набережные и фонтаны, колоннады и дворцы, а вслед за ними исчез и сам Евгений Осипович, словно и не было его никогда.