Директива

25.09 Воскресенье
Каждое новое утро, хотя и походило на предыдущее (зеленовато-серые облака над крышами, редкие проблески больного осеннего солнца да ленивые наплывы ветра), но всегда было чуть холоднее. Завтракал я обычно через силу. В десять отправлялся на поиски комнаты.
Город бывал пустым, мрачным. Лили тяжёлые дожди. Двигались автомобили по разбитым дорогам. Толпились корпуса грязных пятиэтажек. И во всём этом жила какая-то отрешённость, слабость, упадочность… 
Раз, гуляя в нескольких кварталах от теперешнего моего жилья, я наткнулся на горелый остов дома. Посреди улицы, которая вся состояла из внушительных кирпичных строений, высились две обгоревшие внутренние стены с сохранившимся фрагментом обоев, с остатком линолеума, с полированной полкой, на которой лежал снег, а на снегу - растрёпанная книга. Чья-то сломанная судьба была выставлена напоказ в откровенно-распутной позе, неестественной как поза покойника. Я отвернулся, прибавил шагу, и мне казалось тогда, что замысел мой безумен…
Каждый день я посещал несколько адресов, указанных агентом, но везде меня что-нибудь не устраивало. То комната была проходной, то цена за неё была много завышена, а то мне предлагали таких соседей, которые, окажись они в лагере прокажённых, даже и оттуда рано или поздно были бы изгнаны. Мне же хотелось поселиться в тишине и покое.
Наступал уже вечер, когда я забрёл в Фабричный район. Оставалось посетить два или три адреса. Сумрак медленно выползал из проулков. Вспыхнули фонари, - издалека они выглядели бы как свечи, если б не оплывали все в одну сторону, - и под их густым светом ещё ниже стали склоняться изломанные деревья.
Я остановился возле двухэтажного старинного дома с прогнувшейся крышей, позвонил и ждал до тех пор, пока из-под двери не выполз вопрос, вопрос-насекомое,
- Кто там?
- Здравствуйте. Я по объявлению. Вы жильё сдаёте?
Вместо ответа удаляющееся тугое шарканье, невнятный говор, скрип отодвигаемых стульев, хлопанье дверей. И вот, спустя минуту, бодрая женщина сорока лет ведёт меня через двор к чёрному ходу. Вдвоём, мы вытаскиваем наружу затхлые ковры, пыльную радиолу, коляску, пачку грампластинок «Мелодия». Хозяйка постоянно твердит о том, что всё это нужно забросить в сарай; о том, что времени ни на что не хватает. Затем, по узкой, но ладно собранной лестнице мы поднимаемся во второй этаж. Хозяйка хочет зажечь свет, но лампочка прогорает, видимо от чрезмерного напряжения. Кое-как нам удаётся снять замок в темноте.
Комната убрана и абсолютно пуста. Два окна глядят на бетонный забор с завитками колючей проволоки, за забором тянутся склады фанерно-плитного комбината, чуть дальше видны странные формы клееварни - от неё по словам хозяйки во двор часто летит пахучая пыль. С видом опытного дельца я ощупываю трубы отопления, пускаю воду из крана…
Мне всё нравится, и я даже не хочу спорить о стоимости аренды. Уже в декабре я переберусь сюда и рискну.

04.10 Вторник
Возвращаясь с работы, встретил Полину: дожидалась меня у двери. Я знаю, ей нужно, чтобы я отдавал квартплату в начале месяца. Уговорил её повременить до конца недели и она ушла, дивно качая бёдрами.
С детства я замкнут и необщителен. Заговорить с женщиной, увлечься ею, сблизиться хотя бы на одну ночь - всё это с юных лет казалось мне чем-то немыслимым. Нет, не то чтобы я видел в женщине идола, которому так часто служат застенчивые подростки, я просто не понимал их. Они казались мне существами, говорившими на каком-то трудном, малопонятном языке. Изо дня в день я учил этот язык, но никак не мог его выучить, и остро переживал по этому поводу.
А тогда - близился август - я хорошо выпил с приятелем, и всё случилось само собой…
Отрезвление пришло внезапно. Меня будто вытолкнуло со дна. До того всё было мутным, а тут прояснилось. Я увидел перед собой листья сирени - они касались моего лба, вызывая приятный зуд. Она лежала рядом, уткнувшись в моё плечо и обнимала меня. Наверное, она выглядела б симпатично, если бы не проблемная кожа на лбу. Я привстал, потёр лоб. Запачканные её руки съехали на траву, она очнулась и засмеялась отвратительным смехом. Сама спросила номер телефона, и я назвал его, пытаясь не испортить о себе впечатления. Думал просто не брать трубку, если высветится неизвестная комбинация.
Но на следующий день она вновь тащила меня к себе, и я снова был пьяным. Она бормотала что-то такое о любви и о жизни, отчего я чувствовал себя безмозглой школьницей, хотя тогда мне и это нравилось. Постелила она на балконе, но мы помалу перебрались в комнату. А уже через неделю я переехал к ней. И вроде я должен был обрести счастье, но… изо дня в день я твердил себе, что счастье моё - обман и бессмыслица. И, какие бы миражи не проявлялись на звёздном небе, в которое мы, стеснённые друг другом, смотрелись далеко за полночь, я изо всех сил старался не терять головы: быть бесчувственным, рассудочным, отстранённым.

19.10 Среда
На термометре за окном минус пять, ветер. Город укрыт мятою простынёй, солнце едва пробивается сквозь неё…
До одиннадцати я работал у конвейера на своём обычном месте, а после меня отправили с грузом в район. Я подменил одного из подвязчиков, тот запил и не выходил на работу. В салоне нас было трое. Один должен управлять краном, другой - цеплять, а в моих обязанностях - аккуратно укладывать сгруженное. Везли железобетонные сваи.
Поля уже укрылись снегом, грязь на дорогах смёрзлась, так что все разбитые участки машина преодолевала без усилий. Ехали долго и всё время молчали, лишь изредка, если мой напарник закуривал, водитель бормотал что-то, по-видимому испытывая неудовольствие. Я разглядывал обедневший лес, выбеленные поля; наблюдал птиц. Когда мы поднялись на вершину холма, откуда видна была вся округа, я заметил вблизи порушенное строение из красного кирпича. Обступали его сплошь лес да болота, никаких сёл или деревень. Я стал угадывать, что бы это могло быть, но так ничего и не придумал. Через полчаса, когда мы прибыли, я спросил про эту развалину у местных и узнал, что там некогда стояла церковь. Церковь! Это слово ещё более утвердило меня в намерениях. Если люди ушли от тепла и хлеба, чтобы построить в такой глуши церковь, то каким в сущности пустяком будет моё страдание.

12.11 Суббота
Полина, как я и ожидал, встретила новость о моём «бегстве» - так она выразилась - с неприязнью. Стоя в дверном проёме, высказывала, что если уж я решил съехать, то нужно было предупредить её заранее, она тогда успела бы подыскать кого-нибудь вместо меня. Я молчал, зная, что охотников платить такую цену немного, и что всё её шипение вызвано нежеланием упускать надёжного постояльца.
Всю прошлую ночь шёл слабый снег. Наблюдая его, я, с детства уязвимый к метеопеременам, ощутил себя участником некоего тайного торжества. Я чувствовал себя так, как если бы после тяжёлых поисков, я сделал большое открытие и теперь имел полное право гордиться этим. Расхаживая вдоль дороги в ожидании машины из бюро грузоперевозок, я был весел. Первый день новой жизни таким, наверное, и должен быть. Ни при какой другой погоде происходящее вокруг, а с тем мои мысли и чувства не получили бы такой запас силы, не оказались бы столь ценными для меня.
Вещей у меня немного. К обеду всё уже было совершено и я, желая погасить приступ пошлой мещанской радости переезда, решил прогуляться. Давно уже заметил я, что за подобными сиюминутными «радостями» пропадает что-то более важное - способность погружаться в себя, способность свободно и глубоко мыслить. Я бы никогда ничего не узнал о мире, если бы не то душевное равновесие, которое теперь необходимо было вернуть.
Следующие два часа прошли в неясных раздумьях. Я увяз в лабиринте из красно-коричневых и бледно-бетонных стен; то и дело обходил встречавшиеся на пути деревца и помойки; изучал ближайшие проезды да переулки и, когда вернулся к себе, никакого волнения не было и в помине. Молча и увлечённо приделал я к железной сетке четыре ноги: получилась кровать. Матрац, оставленный мне хозяйкой, оказался влажным, и я свалил его под окно, к радиатору. Долго следил за рабочими под окном, те носили что-то…

2.12 Воскресенье
Проснувшись, минут десять лежал в постели. В щели старой выцветшей рамы окна сочился холод, светало. Вспомнив о том, что никаких важных дел на предстоящие сутки в моих планах нет, я с самого утра решил заняться записями.
У меня была папка, в которой крупными мазками обрисовывался мой замысел. Ещё раз я перечёл её. В памяти одно за другим мелькали события последних месяцев: моё лживое искание истины, - какой-то личной, своей собственной, отдельной истины, - мои претензии к миру, мой страх перед ним, моя злоба и внезапное, яркое, как табло «Выход» по окончанию фильма, озарение. День, в который оно сошло на меня, помню до мелочей.
Я блуждал по унылым улицам без дела. Была середина марта, оттепель. Я промочил ноги, и надо было повернуть к дому, но я всё никак не хотел удаляться от размышлений, занимавших меня. Именно в ту пору я стал тяготиться самыми естественными для человека радостями. Приёмы пищи, сон, женщины - я стал пренебрегать этим. Только раздумья и одиночество по-настоящему влекли меня. Задумавшись, я шёл вдоль путей железной дороги и повторял, нарабатывая чувства тоски и отчаяния, - они всегда помогали мне мыслить, - обычные свои обвинения:
- Всё-враньё и подделка! Я живу на каком-то некачественном глобусе, он стоит на лотке в торговой палатке, цена ему - два пятьдесят, и никто не покупает его…
Так я оказался в безлюдном месте. Помню, справа был гаражный кооператив, слева - едва припорошенная свалка из жжёных покрышек, ржавого металлолома и разного барахла. Впрочем, сперва я не замечал ничего. Голова моя склонялась к груди, а глаза видели только выпады ног и наледь, - она определяла моё направление. Она стала круто забирать влево, к свалке, и я, подняв голову, увидел в десяти шагах цветы. Удивительно, цветы росли не из-под снега, но прямо на куче мусора. Приблизившись, я осмотрел венчики, листья и стебель. Потом раскопал луковицу. Та покоилась в одной из складок выцветшего пакета, сверху её придавила масляная трубка со сколом. Из трубки капало. Казалось невероятным то, что жизнь взошла на полимерных отбросах, но именно так оно и было…
Я вспомнил слова какого-то мудреца о том, что по-настоящему свободным можно стать лишь отважившись на духовное самоубийство, то есть на уничтожение опыта, переданного тебе отцом и матерью, и прочими воспитавшими тебя людьми. Скоро эта мысль стала руководить мной, и, месяц спустя, у меня был готов свод правил, cледуя которому, я мог бы переустроить всю свою жизнь. Моя директива.

1.)  Безмолвие.
Необходимо отказаться от праздного общения и праздного образа мысли.
Цель - не только перестать общаться, но забыть сам язык.
2.)  Самоуглублённость.
Необходимо полностью сосредоточиться на самом себе т.е. лишить себя впечатлений извне (за невозможностью - урезать контактность с внешним миром до минимума). Моя цель погрузиться в бездну своего подсознания, забыть весь свой жизненный опыт, убить себя прежнего.
3.)  Аскетизм.
Необходимо установить главенство мыслительного процесса над любыми потребностями физического тела. (Делаю лишь то, чего хочет моё сознание, лишь то, что одобрено Инспектором, в противовес голосу желаний моего тела. Живу по принципу: «Я» руководит телом, а не тело руководит «Я».)

Для того, чтобы точно следовать этим правилам, я создал себе Инспектора. Везде и всюду он был со мной. Он был частью меня. Моей лучшей частью.
Инспектор правил каждую мою мысль, оценивал даже самое ничтожное из действий моих. Если я по нелепой своей привычке хотел выйти вечером на прогулку, Инспектор приказывал мне остаться дома. Когда же слабая моя натура протестовала: «Посмотри в окно… Вдохни… Выйди… Будь свободным!» - он удерживал, говоря,
- Свободным? Свобода есть преодоление себя. Будь сильным! Не желай того, о чём стонет тело твоё… Подчиняйся лишь мне, ибо я рождён волей и разумом.
И он был убедителен, поучая меня. Я верил ему. Я стал гулять после полуночи, но и тогда чувствовал направляющую длань поверх головы.
- Не поднимай глаз от земли - шептал он - Что бы не происходило вокруг, не поднимай глаз… Тебя не должны прельщать улыбки женщин, сладкие слова, события текущей жизни. Скоро ты создашь свою, иную реальность, реальность куда более яркую и упорядоченную. Но вначале тебе нужно забыть себя прежнего, забыть мир, все скорби и радости его.
 И когда я хотел съесть что-нибудь сверх меры, Инспектор удерживал меня, твердя,
- Суррогат! Ты всерьёз хочешь очиститься или обманываешь себя? Набивая желудок, ни за что не отречься от себя прежнего! Внутренние открытия, о которых ты грезишь, реальны только в уме крайне истощённого человека. Достичь крайнего истощения - подвиг, а совершить его способен лишь буйно помешанный. Сделать же из тебя буйного могу один я. Видишь, я вооружён правдой, и потому ты должен служить мне!
Любое случайное общение также пресекалось. Стоило мне заговорить с кем-нибудь без нужды, и он тотчас проявлялся.
- Сумничать хочешь! - цедил он сквозь мои зубы - Если уж ты решил уйти от мира, то первым из обязательств, которые ты должен взять на себя, должно быть обязательство не пустословить. Разве не так?
Поначалу мне нелегко было с ним соглашаться. Я всё время хотел вырваться из тех липких и тесных паучьих нитей, которыми он меня связывал. Но вот наступил день великий - день, когда я вынужден был сознаться себе: да, Инспектор мой прав.


Рецензии