Спина

У них была комната, - одна на двоих комната, - в старом двухэтажном бараке на краю небольшого уездного города. Когда ей исполнилось девятнадцать, она стала делить комнату занавеской, потому что желала одиночества по ночам. Она уходила утром и появлялась к полудню, чтобы согреть обед для безногой матери и снова уйти. По вечерам она кормила собак, готовила, убиралась, потом задёргивала занавеску, обнажалась и долго-долго любила себя должиком-огурцом или пластиковой бутылкой, намертво пришитой к большому человекоподобному чучелу…
Много выше среднего роста, с сильными толстыми ногами и слабой грудью, с густыми рыжими волосами и сотней веснушек на снежно-белом лице, с плохими зубами и криво заштопанной заячьей губой, наконец в очках с высокопреломляющими линзами, она вполне могла быть Хйордис или Сибиллой, но была лишь Аней, а чаще - Спиной, так её звали в городе…
Однажды, какой-то остряк шутки ради сказал ей, что у неё королевская осанка и с тех пор каждый год от весны и до осени она ходила в одном и том же морковно-бежевом клетчатом платье с декольтированной спиной, так что в те дни, когда небо бывало ясным, овал её болезненно-белой кожи можно было приметить с расстояния в полкилометра, а потому другого, более подходящего прозвища для неё и быть не могло.
Спина считалась в городе дурой. Она нигде не работала. Она не носила трусиков. Много курила, но совсем не пила и очень любила порядок. Подолгу гуляла в церемонной тишине кладбища. Питалась тем, что клали к надгробиям родственники умерших, а взамен выдёргивала сорную траву или поправляла оградку. Люди находили в этом что-то хорошее. Заиметь её на могиле близкого человека, значило заиметь попечительницу для души покойного. Спина же относилась к своему труду, как к самой скучной необходимости, вроде утоления жажды или естественных отправлений. Она, как всякая женщина, мечтала о любви и страсти и только эти два слова были постоянным предметом её фантазий…
Её часто можно было видеть, сидящей на скамье, в самом центре Свердловского парка в своём отвратительно сшитом платье, точно кто-то беспрестанно назначал ей свидание и обманывал, не являясь. Прогуливающиеся всё понимали и посмеивались, на неё глядя. Но это её не расстраивало. Пристально всматриваясь в лица проходящих мужчин, Спина мечтала о мимолётной связи с каждым где-нибудь в близлежащих кустах, мечтала о том, чему не суждено было сбыться, потому что все её знали и избегали. Убирая могилы, она принимала самые непотребные позы, и всё ждала, что попадётся кому-нибудь на глаза, какому-нибудь симпатичному насильнику-извращенцу, который даже не станет с ней разговаривать. Но вместо насильника-симпатяги к ней, предлагая любовь и помои, подкатывали тривиальные синяки, которым она, скрепя сердце, отказывала, и в спешке, чтобы не передумать, убегала домой к своему игрушечному сожителю. Это длилось много и много лет и длилось бы дольше, если бы не...
Однажды в мае, работая на кладбище, Спина в очередной раз встретила мужчину своей дешёвой мечты. Средних лет, высокий, худой, смуглый, он был в совершеннейшем одиночестве. Как водится выпил, закусил, и теперь, под деревьями брызжущими полуденным солнцем, размышлял о жизни и смерти. Спина блестела невдалеке. Она рвала хрен, пырей и крапиву на могиле четы Шалыгиных и так увлеклась, что не заметила, как он появился, но когда заметила до того испугалась, что в ту же секунду испытала сильнейшее возбуждение. Рука сама забралась под платье, зубы сцепились, дыхание засбоило. Дрожа всем телом Спина приняла позу «a tergo» и задрала подол. Цветы, в которые она погрузила лицо, источали похабный запах; жирная чёрная земля липла к коже лица, пачкала линзы очков; слабенький ветерок холодил промежность. Их разделяло шагов десять-двенадцать. Сомневаться в том что, он увидит её было бы краем дебильности. Её волновало другое: что он сделает, когда увидит её? Какое-то время она ждала; ждала, зажмурив глаза от волнения, слушая шелест листвы и отдалённое гавканье. Но уже скоро в шёпоте травы появились свистящие интонации, как если бы кто-то шёл, затем позади лязгнула калитка, потом вжикнула молния на штанах и Спина, ощутив на своих бёдрах чужие крепкие руки, наконец обрела Умиротворение. Он вошёл в неё сзади на могиле четы Шалыгиных, хотя всего три минуты назад совершенно не думал об этом, погружённый в себя. Он пьянил её у останков собственной матери и не смущался. Не смутился даже когда она умерла. Когда она умерла, он отказал ей в сочувствии, как отказывал заверениям собственной памяти, если сталкивался с наличным существованием. Тогда, не умея справиться, но и не желая мириться с ним, он возненавидел себя, а через себя и её, за то, что она убила в нём врождённую безмятежность. И затем он искал, долго и терпеливо искал действительные причины своей суетности, и не успокоился до тех пор, пока не нашёл их. Кто же открыл ему? Шопенгауэр не смог дать ответа на его вопрошания: ни самоограничение, ни творческое забытье, ни природа, ничто не избавило его от мучительного внутреннего противоборства. И другой великий безумец, отец Заратустры, тоже ничем не помог ему, чем бы не скреплял он свою гордыню, какие бы издевательства над общей моралью он не придумывал, кого бы не развращал. «Нет! - доказывал он себе, - я не развращал, нет! Она сама открылась, сама этого пожелала». Уходя с кладбища, он заставил себя забыть, что оставил в Спине своё семя. Он успокаивал себя тем, что Спина не может родить ничего живого.