Эксперименты по Анкерсмиту

Олег Сенатов

Эксперименты по Анкерсмиту

Давно замечено, что, как бы мало мы ни были осведомлены о нашем будущем, наше прошлое оказывается еще более непредсказуемым: каждая вновь наступающая эпоха заново переписывает всю историю. Объяснение этому давно замеченному феномену дал голландский философ Анкерсмит, поставивший под сомнение научную ценность герменевтики –  философской методологии толкования текстов. Он утверждает, что смысл текста, дошедшего к нам из прошлого, может быть раскрыт только в контексте того времени, когда он был написан. Но чем дальше от нас отстоит время его написания, тем более невозможным оказывается погружение в этот контекст. То есть исторические документы не могут служить средством установления объективной истины об умонастроениях и самочувствии людей в далеком прошлом, так как всякий раз толкуются исходя из существующего в момент написания истории мировоззрения, которое меняется чем дальше, тем чаще. Поэтому от исторических документов мало толку. Вместе с тем, утверждает Анкерсмит , эффект погружения в прошлое может быть достигнут путем созерцания и осязания дошедших из интересующего нас времени вещей.
Когда я раздумывал на эти темы, мне вдруг пришло в голову, что я могу самостоятельно провести эксперимент в области философии истории, так как в моем распоряжении находится дача, построенная моими родителями, в которой вот уже сорок лет ничего не менялось: ни сама дача, ни находящиеся там вещи (они лишь медленно, но неуклонно ветшали под влиянием годовых климатических циклов). Смогу ли я, войдя в свой дом-заповедник, как в машину времени, переместиться на сорок – пятьдесят лет назад? Чистота эксперимента будет обеспечена тем в большей мере, что последние четверть века дом необитаем. Конечно, я там иногда бываю, но всякий раз заходил туда с какой-то конкретной бытовой целью, да и то лишь не больше, чем на пять минут. Эксперимент же предполагает сосредоточенность на созерцании, как говорит Анкерсмит. Итак, приступаем.

Через небольшое крылечко, к столбику которого прибита взыскующая счастья ржавая подкова, найденная матерью где-то в поле, и заботливо принесенная домой, подхожу к входной двери, отпираю висячий замок, снимаю массивный железный засов, открываю дверь, и захожу во мрак крохотной прихожей. Справа, за полуциркульной аркой, обшитой сухой штукатуркой, расположена винтовая лестница, ведущая на второй этаж; прямо – дверь, открывающаяся в Маленькую комнату первого этажа; влево – вход в просторную кухню.
Это конечный пункт траектории кухни, которая, по мере расширения дома путем сооружения пристроек, прошла через все помещения первого этажа – из Большой комнаты в Маленькую, а с появлением баллонного газа – в крохотную прихожую, где из-за тесноты однажды вспыхнул пожар, героически погашенный моим родителем при помощи портативного огнетушителя. Во избежание повторения столь прискорбного события, в семидесятых годах к дому было пристроено специальное помещение для кухни - столовой. Это была последняя пристройка, блестяще завершившая структуру дома, придавшая ему рациональность и комфорт, которых до этого ему недоставало. Поэтому кухня-столовая стала апофеозом дома, свидетельством его расцвета, силы и славы, любимым местом времяпровождения.
Переходя к описанию обстановки, нужно сразу заметить, что специально для дачи обстановка никогда не приобреталась – сюда свозилась старая мебель из очередной московской квартиры, от чего здешние интерьеры иногда выигрывали. Так, все пространство около двух выходящих на южную сторону окон занимал солидный массивный дубовый дореволюционный стол, уступивший в Москве место модному хлипкому тонконогому – не столу, а недоразумению. У окна, выходившего на северную сторону, стоял довоенный кухонный стол, приехавший сюда еще из коммунальной квартиры. Справа от входа стоял холодильник – «ЗИЛ» самого первого образца, производства конца пятидесятых. Слева от входа – самодельный стеллаж из оструганных досок, на котором с тех еще пор стоят кастрюли, трехлитровые банки с мукою и крупами, и фарфоровый бочонок с крышкой, в котором сохраняли хлеб от мышей. Нельзя сказать, что время не накладывало свой отпечаток на обстановку кухни: так, наряду с тяжелыми дубовыми стульями, входившими в один гарнитур со столом, здесь стоял пяток модных в шестидесятые годы трехногих табуреток, накрытых самодельными ситцевыми подушечками, изготовленных моей матерью, чтобы не было жестко сидеть. Здесь с тех пор ничего не изменилось, разве что вместо открытых окон, через которые в комнату заглядывал сад, свет сюда проникает сквозь щели в постоянно закрытых ставнях. На окнах висят те же ситцевые занавески, так же застелен клеенкой стол, вокруг которого собрались накрытые теми же подушечками стулья. На восточной стене  висят те же географические карты. При оформлении кухни в то время я хотел повесить здесь карту Африки, чтобы, подойдя к ней, сказать, как Астров в пьесе «Дядя Ваня»: «Африка! Ох, и жарко же там, наверное!» Но карты Африки я не нашел; в продаже имелись лишь карты Ближнего Востока и Советского Союза. Карта Ближнего Востока с тех пор изменилась мало, а вот Советского Союза…
Робко приоткрыв дверцу, там же стоит холодильник; нужно только включить его в сеть, и он заработает, только вот я в этом последний раз убеждался без малого двадцать лет назад. На своем месте стоит ведро, накрытое фанеркой, на которой – алюминиевая кружка; кажется: нужно только сходить на колодец, чтобы наполнить его водой, и тотчас возобновится та, давно куда-то канувшая жизнь…
Но, несмотря на то, что меня окружают только старые вещи, я смотрю на них взглядом из настоящего, из России 2016 года. Для того, чтобы перенестись, скажем, в 1975, я должен на время отключить память обо всем, что произошло за последние сорок лет, а как это сделать, у Анкерсмита - ни слова. И тогда я сам нашел выход, вспомнив один эпизод из середины семидесятых, из времени кульминации Эпохи Дачи, когда жизнь здесь достигла полноты и силы, за которой последовал период стагнации, а затем – упадка. В гости к родителям приехал их соученик. Ознакомившись с домом и садом, во время праздничного застолья обведя взглядом кухню, с затаенной завистью он промолвил: «Хорошо здесь у вас, - эдакое поместье!» И, сконцентрировав все внимание на этом эпизоде, я на одно малое мгновенье перенесся в то далекое прошлое, в летний день 1975 года.
Итак, я обрел методику путешествия по времени: созерцание исторического антуража необходимо дополнять каким-нибудь ярким, хорошо сохранившимся  воспоминанием. Смысл открытия Анкерсмита состоит в том, что одного лишь воспоминания недостаточно: для возврата в прошлое нужны еще подлинные вещи, без которых такая попытка будет легковесной и недостоверной. Вооруженный этим новым знанием, я продолжил свою экскурсию по дому.
Выйдя из кухни в прихожую, справа от себя я оставил стеллаж с хозяйственными предметами: столярными инструментами довоенного производства (молотками, долотами, стамесками, рубанками), электрическими проводами и изоляторами, множеством жестяных консервных банок из-под американских свиных сосисок военного времени, заполненных разнокалиберными гвоздями, шурупами, винтами, гайками, шпингалетами, электрическими розетками, керамическими роликами – всем этим полезным барахлом, которое всю свою жизнь собирал отец, и направился к винтовой лестнице на второй этаж.
Лестница была единоличным созданием моего деда. Он не только нарисовал ее подробный чертеж, но собственноручно ее построил. В середине прямоугольного пятачка размером 1,5;1,5 метра стоит опорный столб из двух наглухо соединенных досок. Опираясь на него одним концом, в радиальных направлениях идут поставленные друг на друга ступеньки, пока не упрутся в стены, на которых они закреплены своим вторым концом. Кажется, что устройство очень примитивно, но лестница выполнена с таким тщанием, что и много лет спустя после своего создания она выполняет свою функцию так же хорошо, как и в день своей инаугурации, и ритуальное действо подъема (или спуска) по лестнице прошивает шестидесятилетний массив времени, как выпадение в Вечность.
Достигнув второго этажа, винтовая лестница выводит на узкую площадку, с которой направо начинается лестница в Купол, а прямо – открывается дверь в родительскую спальню. Эта часть дома была возведена в начале пятидесятых, когда над пристройкой  к большому дому был надстроен второй этаж. Так как площадь второго этажа была больше, чем у первого, под ним образовалась крохотная прихожая и место для сооружения винтовой лестницы. Это узкая и длинная комната с выходящими на три стороны света окнами; сейчас они закрыты щитами, а раньше в течение всего дачного сезона они были постоянно открыты, так что по комнате постоянно гулял ветерок. Здесь стояла двуспальная родительская кровать, большой отцовский двухтумбовый письменный стол послевоенного изготовления с поверхностью, оклеенной черным дермантином, и 2/3 довоенного гардероба, привезенного из Москвы после очередного переселения – с зеркалом и отделением для верхней одежды. Оставшаяся после распиливания гардероба треть, состоящая из вертикально размещенных полок, стоит на первом этаже – о ней речь пойдет немного позже. В царящем здесь глубоком полумраке я не столько вижу стоящие здесь предметы, сколько чувствую их присутствие – так хорошо они мне знакомы, но даже такое, полуосязательное их восприятие не переносят меня через время; в славную эпоху середины семидесятых мне здесь почти не доводилось бывать, и поэтому не осталось воспоминаний. Тогда я расширил поле поиска в более раннее время, и сразу увидел следующую картину: лето; спасаясь от жары, я, добрался до проветриваемой легким ветерком комнаты родителей, и, улегшись на их кровати вниз животом, читаю «Войну и мир» Толстого в четырнадцатитомном издании в переплетах голубого цвета. Так я чудом – с неслыханной достоверностью - перенесся в начало пятидесятых.
Выйдя из комнаты, я повернул налево, и по короткой лестнице поднялся в мансарду под куполообразной крышей. Хотя Купол был сооружен тогда же, когда и большой дом – в 1938 году, до сооружения винтовой лестницы, то есть до начала пятидесятых он использовался, как чердак, для хранения строительных материалов, - меня туда не пускали, и в моей памяти Купол сразу возникает в его теперешнем виде, который он не менял примерно с пятьдесят второго года: восьмиугольная в плане комната, обшитая сухой штукатуркой, постепенно сужающаяся кверху - к восьмигранной башенке-фонарю. Напротив входной двери располагалась постоянно раскрытая двустворчатая дверь, выводившая на балкон. Сейчас дверь забита досками, так как балкон совершенно разрушен, но в остальном все выглядит, как прежде, когда она была детской, - только вместо двух раскладушек, на которых спали мы с младшей сестрой, здесь разместились низкая кровать, и диван, оставшиеся от более позднего времени, когда Купол стал комнатой сестры. В поиске нужного воспоминания моя память скользила вспять, пока не зацепилась за раннее утро, когда я проснулся от того, что мою руку тащила привязанная к ней веревка, протянувшаяся к балкону, и вторым своим концом спускавшаяся вниз, откуда, дергая за нее, меня будил мой приятель Феликс, чтобы мы отправились в лес по грибы, не нарушив сон моих родителей. И это любопытное воспоминание в интерьере Купола сразу, как наяву, перенесло меня в середину пятидесятых.
Теперь, спустившись по винтовой лестнице обратно вниз, и толкнув дверь, открывающуюся направо, я вступил в комнату первого этажа пристройки к большому дому. Эту пристройку в 1946 году своими руками соорудили мои молодые родители – я им помогал тем, что собирал мох – сфагнум, который использовался вместо пакли, чтобы  законопатить щели между бревнами при возведении стен. Пристройка стала местом дачной жизни в любую погоду, даже зимой, так как, в отличие от большого дома, она была утеплена, и  поставленная в ней стальная печь могла ее на некоторое время нагреть.
Одновременно с достройкой второго этажа пристройки, стальная печь была заменена на кирпичную, обмазанную глиной, и побеленную, - высотой от пола до потолка и сечением 1,5;1 метр, которая здесь стоит до сих пор, так что, если  ее хорошенько протопить, она сохраняет тепло примерно в течение суток. Мне вспомнился необыкновенно урожайный год, когда по всему дому были расставлены ящики с яблоками; когда грянули зимние холода, ящики были перенесены  сюда, и, поставленные друг на друга, были сложены в штабеля, заполнившие всю Маленькую комнату. Мне представился поздний декабрьский вечер, когда в тридцатиградусный мороз я приехал после работы, чтобы в течение трех часов протопить печь, и спасти  яблоки от замерзания. Это воспоминание, посетившее меня, когда я вплотную подошел к печи, сразу перенесло в зиму восьмидесятого года – тридцать шесть лет, как корова языком слизнула. Взгляд, брошенный на стоящую здесь кровать, – простой матрас на прибитых ножках, отбросил меня еще на десять лет назад, примерно в семидесятый, когда летом мы здесь жили с маленькой дочкой. Тогда кроме этого матраса здесь стояла детская кроватка, круглый стол – вот он, и 1/3, отпиленная от довоенного гардероба, на многочисленных полках которой хранилась наша дачная одежда. Улегшись на матрас вверх лицом, и глядя в обитый фанерой потолок со знакомыми разводами, я вспомнил, как мы с женой прислушивались к дыханию дочери, чтобы уловить момент, когда она заснет…
И вот я выхожу в самую старую часть дома – Большую (6;6;6 м3) комнату. Прямо передо мной – остекленный эркер (ныне закрытый щелястыми щитами), из которого открывался вид на цветник и на стоявшую за ним парочку прижавшихся друг к другу елей, воспоминание о  высоте которых позволяет безошибочно ориентироваться во времени. Почти всю правую стену занимает огромное окно, выходящее на Север (оно тоже сейчас закрыто щитами). Через него в комнату как бы входил растущий в этой части сада густой смешанный лес. Налево - дверь на террасу, которая уже давно стоит пустая; ее пол усыпан занесенной осенними ветрами опавшей листвой; я не собираюсь на нее выходить – в Большой комнате гораздо интереснее.
В 1938 году дом был сооружен из сосновых брусьев прямоугольного сечения, и их благородная поверхность коричневого цвета не нуждается в какой-либо обшивке или обоях. Вся поверхность стен до самого потолка увешана этюдами моего деда, исполненными по преимуществу маслом, но имеются, также, и акварели, и гуаши, и рисунки карандашом. Здесь представлены многие жанры: портрет, натюрморт, пейзаж; последний, однако, преобладает. Некоторые из работ всегда привлекали к себе мое повышенное внимание. Море в Гаграх, лесная опушка в Лосином острове, огромный букет дельфиниумов и флоксов, синяя грозовая туча, отороченная седой бахромой, наша дача в закатном свете позднего лета, красный осенний декоративный виноград, растущий около нашей террасы, ню - обнаженная натурщица в полный рост, гордо, с вызовом  демонстрирующая свое молодое тело, портрет собаки по имени Тарзан, поле, лежащее за окраиной нашего дачного поселка, заставленное снопами свежесжатой ржи, за которым виднеется овраг, где растут столетние дубы, березы в золотом осеннем убранстве, наш сад, засыпанный ранним осенним снегом, цветник на фоне трогательной пары прижавшихся друг к другу елочек, и многое, многое другое.
Посередине комнаты стоит видавший виды круглый стол, к которому придвинуты два плетеных довоенных кресла – единственная мебель, которая была приобретена специально для дачи. Над столом с обшитого сухой штукатуркой потолка на усиженном мухами шнуре висит патрон с электрической лампочкой, заключенной в матерчатый оранжевого цвета абажур конца пятидесятых. Слева, у выхода на террасу, стоит допотопный (термоэлектрический) холодильник «Саратов» - у него нет терморегулятора, так что мы его, то включали, то отключали, поддерживая необходимый режим. На холодильнике стоит гэдээровский  телевизор «Рембрандт», приобретенный в 1954 году. У него великолепный ящик из полированной древесины, которая и до сих пор сверкает, и добротная обивочная ткань. Воздвигнув над домом шестиметровую самодельную антенну, мы смотрели по нему телепередачи до середины семидесятых годов. Мне кажется, что если и сейчас, восстановив антенну, включить его в электросеть, то он окажется работоспособен – вот только экран маловат (диагональ 20 см). По другую сторону от террасной двери расположился массивный сервант с невысокой остекленной горкой  - тоже выходец из пятидесятых. Все его дверцы стоят нараспашку, и содержимое – по преимуществу, банки и лекарственные склянки, вывалили на пол очередные домушники, неизвестно что здесь пытавшиеся отыскать. (Я не стал ничего убирать; если в дом влезет новая порция непрошенных гостей, то пусть видят, что их опередили). Рядом с сервантом стоит самодельный книжный шкаф, тоже привезенный из Москвы в пятидесятые: он заполнен литературой по специальности отца – заплесневевшими книгами по отоплению и вентиляции. Дальше, уже в эркере, стоит родоначальник нашей семьи, первая семейная покупка – довоенный диван. Ветеран растерял все свои аксессуары – подушки, валики, упоры для валиков, поменялась даже обшивка, но еще – жив курилка. Следующим по порядку, рядом с северным окном стоит книжный шкаф производства конца сороковых. Он заполнен книгами и периодикой самых разных лет – тут и послевоенные журналы «Америка», и польские, югославские и гэдээровские периодические журналы с фотографиями актрис в купальных костюмах. Их было бы посмотреть интересно, да вот только из-за условий хранения они пожелтели, поблекли, и растрепались, так что совсем потеряли привлекательность…Обзор мебели завершает ширма, древесина которой из-за старости так высохла, что от малейшего удара разбивалась, как стекло, но она все еще стоит на честном слове, прикрывая угол, заваленный бессмысленным барахлом - обрезками досок, мешками, полиэтиленовой пленкой, которое в свое время было выбросить жалко, а теперь – что выбросить, что оставить – стало все равно.
Какое же время мне теперь выбрать для моего перенесения в прошлое? В этой комнате передо мной открываются, поистине, большие возможности!
Сначала мне вспомнилось лето 2002 года, когда журнал AD  проводил здесь фотосъемку для статьи о подмосковных дачах советского периода. Тогда в последний раз с помощью доставивших группу шоферов на время съемки с окон были сняты защищавшие остекление щиты. Перед визитом я провел генеральную уборку всех помещений, так что группе профессиональных стилистов, молодых эмансипированных дам, оставалось только составить композиции для съемки интерьеров. Изобилие бытовых предметов ушедшей эпохи привело их в неописуемый восторг: они с увлечением рылись в барахле, извлекая то старые резиновые галоши, то железную эмалированную воронку, то соломенную шляпу моей матери, привлекая внимание своих коллег радостными возгласами. Съемку проводил английский фотохудожник, этнический немец Фриц фон дер Шуленбург. Фриц (так к нему обращались сотрудники редакции) тоже принимал активное участие в их работе, но его главное внимание было привлечено к свету; день был облачный, и он, как солнцепоклонник, молитвенно обращался к светилу, взывая: “Come, come!” Все это мероприятие, вместе с коротким обеденным перерывом, заняло три часа. Поразмыслив, я решил, что перемещаться в тот период не интересно, так как это происходило всего четырнадцать лет назад, то есть почти что вчера. И действительно, через эркер можно было, как и сейчас, видеть лишь нижние, разреженные части крон двух огромных елей, растущих за цветником.
Тогда я мысленно перескочил в то время, когда эти деревья  были еще двумя маленькими елочками, трогательно прижавшимися друг к другу. Эркер тогда был в сечении не прямоугольным, а полукруглым, и был неимоверно щеляст. Чтобы Большую комнату не продувало, эркер от нее отделили временной стенкой, в которую была вставлена двухстворчатая остекленная дверь. Когда с Севера нависла грозовая туча, отороченная седой бахромой, написанная дедом по памяти на одном из эскизов, над нами разразился предгрозовой шквал, настежь распахнувший двухстворчатые двери, ведущие в эркер. Чтобы немедленно устранить непорядок, я, шестилетний, подбежав к эркеру, закрыл двери и налег на них всем телом, чтобы они снова не открылись. Между тем ветер стал настолько сильным, что вся временная стенка, отделяющая комнату от эркера, отошла от места своего крепления, и начала крениться. Побледнев, отец подбежал, и оттащил меня на безопасное расстояние от угрожавшей падением стенки. Но стенка не упала, и ее прибили наглухо большими гвоздями. Данное происшествие, когда меня чуть не задавило (стенка была сложена из поставленных друг на друга тяжелых дверей), казалось бы, была подходящим поводом для перенесения в прошлое, но, поразмыслив, я понял, что с тех далеких времен здесь не осталось никаких реальных предметов – нет стенки, и эркер был перестроен: эксперимент по Анкерсмиту оказался невозможен.
Тогда я немного отмотал время вперед, и меня вдруг посетило яркое и острое воспоминание: я, четырнадцатилетний отрок, яростно и сосредоточенно мастурбирую на дерзко смотрящую мне в глаза, совершенно обнаженную натурщицу. Мысленно (только мысленно!) я окунулся в ту ситуацию, и на мгновение меня обступил 1954 год!

Итак, спасибо Анкерсмиту! Благодаря его идеям я смог посетить некоторые моменты периода от 1950 по 1980 год. Да, я побывал в том периоде времени с неслыханной до того достоверностью, но мне там не понравилось, и я с радостью вернулся в современность, - только здесь я себя чувствую, как дома.

                Июль 2016 г.