На юге

        За действительно призывающие к возмущению стихи и эпиграммы,  получившие  широкую известность,  Пушкина сильно пугнули (царь приказал сослать его в Сибирь или на Соловки). Но  заступничество за поэта, предпринятое несколькими почтенными, близкими ко двору людьми, произвело впечатление на Александра, и теперь Пушкина ожидал только перевод по службе на юг, в Екатеринослав, в канцелярию Главного попечителя колонистов южного края России  Ивана  Никитича  Инзова.
        "Письмо это, генерал, имеет целью просить вас принять этого молодого человека под ваше покровительство и просить вашего благосклонного попечения", - так начиналось письмо за подписью министра  Нессельроде (написанное непосредственным начальником Пушкина, графом Каподистрия). Сочинения поэта, было сказано, "запечатлены опасными принципами",  но  "покровители его полагают, что, удалив его на  некоторое время из Петербурга, доставив ему занятие и окружив его добрыми примерами, можно сделать из него прекрасного слугу государству  или, по крайней мере, писателя первой величины." Письмо было утверждено Александром: "Быть по сему" 5 мая 1820 года, и уже на следующий день  Пушкин  с Никитой Козловым выехал из города (Дельвиг и П. Яковлев проводили его до Царского Села).
        "...дал мне слово уняться и благополучно уехал в Крым месяцев на пять. Ему дали 1000 рублей на дорогу. Он был, кажется, тронут великодушием государя, действительно трогательным. Долго описывать подробности, но если  Пушкин и теперь не исправится, то будет чертом еще до отбытия своего в ад", - сообщал в Москву Николай Михайлович Карамзин (к нему первому обратился Чаадаев с просьбой  спасти Пушкина от ссылки).
       На одной из почтовых станций  Пушкин послал Никиту купить кумачевую рубашку и поярковую шляпу, с удовольствием  переоделся и поехал дальше, вспоминая, что носил в Петербурге:  широкий черный фрак с нескошенными фалдами (такой фрак называется  a l americaine) и широкую шляпу (a la bolivar) - и то, и другое - верх утонченной моды.
      Выезжая из Петербурга,  он надеялся возвратиться "месяцев через пять" в ту же среду, к той же жизни, которую вел последние три года. Случилось  иное.
      Он прибыл в Екатеринослав (небольшой городок на Днепре), представился своему будущему начальнику и, поскольку был послан как курьер от министерства, вручил ему депешу о предстоящем назначении  "наместником Бессарабии".  А  через несколько дней, купаясь в Днепре, сильно простудился.   
     Уже совершенно больным его нашли ехавшие через Екатеринослав Раевские. Присутствие прославленного генерала  Н. Н. Раевского, направлявшегося с семьей на Кавказские минеральные воды,  послужило достаточной гарантией для Инзова, и просьба отпустить  с ними Пушкина была тотчас уважена. Больного уложили в коляску, и скоро он выздоровел (с Раевскими ехал врач). 
      Так для Пушкина началось совершенно волшебное путешествие по югу России, продолжавшееся почти четыре месяца.  Только что  переживший несколько недель  мучительной тревоги в Петербурге, насильно  вырванный из среды, которой  дорожил, к тому же человек, никогда  не знавший ласки и поддержки в кругу родных, Пушкин оказался в каком-то неправдоподобно счастливом мире.
     Он был принят, как равный, его искренне любили и восхищались его стихами,  и  - главное - никто  не мешал  жить, пытаясь  "вразумить" его  и "исправить". Ехать было интересно и весело.  Иногда совершали поездки верхом по горным тропинкам,  ехали через Ай-Данильский лес до Никитского сада, видели  Кавказскую крепость, Кавказский редут, Тифлисский редут, осматривали развалины греческих монастырей.  Когда  проезжали большие города, население выходило с хлебом-солью приветствовать героя Отечественной войны  генерала Раевского, (а он тихонько говорил Пушкину: "Прочти-ка им свою оду"), имея в виду оду "Вольность".  Через территорию Крыма  ехали в сопровождении отряда казаков с пушкой. Достигли Керчи, Феодосии. Отсюда военный бриг доставил их  в Гурзуф.
     "Ночью на корабле написал я Элегию... "
                Погасло дневное светило,
                На море синее вечерний пал туман.
                Шуми, шуми, послушное ветрило,
                Волнуйся подо мной, угрюмый океан.
                Я вижу берег отдаленный,
                Земли полуденной волшебные края,
                С волненьем и тоской туда стремлюся я,
                Воспоминаньем упоенный ...
      
         В Гурзуфе Пушкин прожил три недели, ("счастливейшие минуты жизни моей я провел посереди семейства почтенного Раевского"), после чего через Одессу отправился в Кишинев, куда к этому времени была переведена канцелярия Инзова.

        Выдворяя Пушкина из столицы и предоставляя возможность стать со временем "прекрасным слугой государству", власти даже отдаленно не представляли себе, с чем они столкнулись. Благосклонность царя к "временно сбившемуся с пути молодому человеку" была столь велика, что царь заверил: то, что
произошло - "не повредит ему по службе"!  Между тем, "доставить ему занятие", "окружить добрыми примерами" - всего  этого не требовалось.
       Перед теми, кто решал его судьбу в этот момент, было самое редкое из того, что встречается в жизни, - гениальный юноша, который стремительно, неудержимо и в высшей степени самостоятельно развивался, причем одновременно совершенствуя  и свой поэтический дар, и свой характер.   
         Быть возвращенным в Петербург "через пять месяцев" -  да только об этом он и мечтал!  Но  "непреклонное вдохновение" и любовь к свободе - вот, чем  он руководствовался в первую очередь, что диктовало  линию поведения и, в конечном счете, определяло каждый новый  шаг его судьбы.

         Опыт общения  с широким кругом людей, приобретенный  в Петербурге, пригодился и в Кишиневе. Самым притягательным для Пушкина стало общение с  Михаилом Орловым (они познакомились еще в Петербурге, у Н. И. Тургенева). В доме Орлова, где Пушкин бывал ежедневно, за столом собиралось 15-20 человек, - эти люди по убеждениям были близки Орлову, а сам он был главой кишиневской ячейки южной управы Союза Благоденствия (чего не знал Пушкин).
        На одном из обедов, в присутствии 20 человек (в том числе и Инзова), после тоста в честь георгиевских кавалеров Пушкин заявил, что георгиевские серебряные кресты выше офицерских, так как освобождают от телесных наказаний... Подобные острые разговоры и споры возникали постоянно, и  Пушкин принимал в них участие "со всей необузданной пылкостью ума", (которую отметил в нем Инзов уже при первом знакомстве).   
        Посетителями дома Орлова были В.Ф. Раевский, П. С. Пущин, братья Липранди, Бологовский, Охотников и другие,  сподвижники хозяина  по "Союзу Благоденствия".  Пушкин во многих отношениях отличался от их общества. Эти люди были старше его, имели военные чины и славное прошлое (например, Орлов в 1813 году принимал капитуляцию Парижа), каждый имел состояние...
      Пушкин же, этот  штатский  в ничтожном чине коллежского секретаря, не имел ни состояния, ни покровителей, не видел - это кажется невероятным! - материальной поддержки даже от родных...  К нему с исключительной  добротой относился  Инзов,  сколько удавалось прикрывал, защищал его от строгого внимания  начальства, но в обществе Пушкин был одинок и рассчитывать мог только на себя.
     В Кишиневе скоро узнали, что  он прислан под наблюдение, то есть практически - ссыльный.  Один богатый молдавский боярин позволил себе бросить это Пушкину в лицо, за что тотчас получил оплеуху и угрозу пистолетом, (а Пушкин - очередной домашний арест от Инзова).
                Мой друг, уже три дня
                Сижу я под арестом...
                За то, что ясский пан,
                Известный нам болван,      
                Побит немножко мною...
     Проницательный наблюдатель, Ф.Ф. Вигель, близко знавший Пушкина в Кишиневе, отметил  у него "чувство чести, которым всегда был он полон", - не стоит удивляться, что дуэли  в Кишиневе у него были нередки.
     В обществе Орлова и его друзей, умных, образованных, самых передовых людей  тогдашней  России, 20-летний юноша сразу стал  своим человеком. Он  во многом разделял взгляды собеседников, впитывал новые для себя мнения, как и все они, зорко отслеживал политические новости из Европы с вопросом: чего следует ожидать в России? События греческого освободительного движения, эти  "Минуты Надежды и Свободы", он пережил с горячим сочувствием, почти как участник. 
      В Кишиневе он имел возможность встречаться со многими политически видными людьми, одни  являлись к главе края генералу Инзову (например, братья Ипсиланти), другие приезжали  в южную управу Союза Благоденствия, к Михаилу Орлову. Так с П.И. Пестелем у  Пушкина  состоялся  долгий разговор, "метафизический, политический, нравственный и проч. Он один из самых оригинальных умов, которых я знаю", - записал Пушкин в дневнике.
     Поэт не знал того, что ежедневно видится и беседует с членами тайного общества, но по сути говорил с ними одним языком, так же ненавидел самодержавие, и его стихи обеспечивали ему совершенно особое, высокое положение в кругу этих людей. 
     Уезжая из Петербурга, он обещал Карамзину "два года ничего не писать против правительства", и теперь  не упоминал царя и  придворных. Но  в стихах его по-прежнему пламенела ненависть к угнетению и жажда свободы:
                Гречанка верная!  Не плачь, он пал героем,
                Свинец врага в его вонзился грудь.
                Не  плачь - не ты ль ему сама пред первым боем
                Назначила  кровавый Чести путь?...
   
    О стихотворении "Кинжал" есть любопытное упоминание в письме уже из михайловской ссылки:
                " Вяземский пишет мне, что друзья мои в отношении властей изверились во мне:
                напрасно. Я обещал Николаю Михайловичу два года ничего не писать противу
                правительства и не писал. "Кинжал" не против правителтства писан, и хоть стихи
                и не совсем чисты в отношении слога, но намерение в них безгрешно".
После 14 декабря  автор счел нужным удалить текст "безгрешного"  "Кинжала" из своей  тетради.
                Лемносский бог тебя сковал
                Для рук бессмертной Немезиды,
                Свободы тайный страж, карающий кинжал,
                Последний судия Позора и Обиды....
                О юный праведник, избранник роковой
                О Занд, твой век угас на плахе,
                Но добродетели святой
                Остался глас в казненном прахе.
                В твоей Германии ты вечной тенью стал,
                Грозя бедой преступной силе,
                И на торжественной могиле
                Горит без надписи кинжал.
               
      Несмотря на удаление из Петербурга, все ненапечатанные стихи Пушкина по-прежнему были широко известны, и "в армии (утверждал очевидец) в то время не было грамотного прапорщика, который не знал их наизусть".

       Через год после  высылки  Пушкина из Петербурга, Инзов получил письмо от графа Каподистрии  из Лайбаха, ( Александр I находился там на конгрессе):
            "Несколько времени тому назад отправлен был к Вашему превосходителству молодой
             Пушкин. Не имея никаких известий о его службе и поведении, желательно, особливо в
             нынешних обстоятельствах, узнать искреннее суждение ваше, милостивый государь, о сем юноше.       
            Повинуется  ли он теперь внушению от природы доброго сердца или порывам необузданного и       
           вредного воображения".
Проект этого письма был утвержден царем. В своем ответном письме Инзов постарался изобразить Пушкина таким, каким бы его хотели увидеть  царь и его  министры, то есть, "исправляющимся":
            "Пушкин, живя в одном доме со мной, ведет себя хорошо и при данных смутных
            обстоятельствах не оказывает никакого участия  в сих делах. Я занял его переводом
            на российский язык составленных по-французски молдавских законов и равно
            другими упражнениями  отнимаю способы к праздности".
(Нельзя не сопоставить этот отчет  Инзова  начальству с откровенным признанием самого  Пушкина, сделанным тогда же в одном разговоре:
           "Я предпочел бы быть заточенным всю мою жизнь, чем заниматься  в течение двух часов
            делом, в котором я должен отчитаться"). 
Маловероятно, чтобы полновластному хозяину южного края России, генералу Инзову не были известны  такие черты поведения Пушкина, -  он (по свидетельству современника, близко его наблюдавшего) "всегда готов у наместника (то есть - в доме самого Инзова!), на улице, на площади, всякому на свете доказать, что тот подлец, кто не желает перемены правительства в России";
        "Пушкин ругает правительство, помещиков, говорит остро, убедительно, а за стульями (то есть - слуги) слушают и внимают соблазнительным мыслям и суждениям";
        "Пушкин разгорался, бесился и выходил из терпения. Наконец,  полетели ругательства на все сословия. Штатские чиновники - подлецы и воры, генералы - скоты большей частию, один класс земледельцев - почтенный.  На дворян, особенно русских, нападал Пушкин.  Их надобно всех повесить, а если б это было, то он с удовольствием затягивал бы петли".   
       Уже весной   821-го года, то есть всего через несколько месяцев пребывания в Кишиневе,  Пушкин  (по донесениию тайного агента полиции) "ругает публично и даже в кофейных домах не только военное начальство, но даже и правительство".
        Кажется,  едва не сосланный в Сибирь, молодой человек  мог бы вести себя более осмотрительно, - мог бы, но тогда он не был бы  Пушкиным.  Из Петербурга в Кишинев отправлялся на службу  Ф. Ф. Вигель, и Жуковский "наказывал" ему "стараться войти в доверенность  Пушкина, дабы по возможности отклонять его от неосторожных поступков," -  все было тщетно.
       Удастся ли  когда-нибудь  если не объяснить, то хоть слегка очертить тот непостижимый механизм, благодаря которому  гений,  последовательно избегая добрых советов и самого здравого смысла, вопреки множеству трудностей, прислушивается только к голосу своего таланта - и осуществляет свои возможности, то есть проявляет свой дар?...  Ведь это главное назначение гения - донести свой дар до людей.
 Однажды  в присутствии Пушкина кто-то посетовал на то, что Грибоедов рано умер.  "Но ведь он уже написал "Горе от ума"!"  - живо отозвался Пушкин.      

      В   мае 1822-го  года Сергей Тургенев в Москве встречался с  приехавшим из Кишинева Липранди и записал в дневнике: "Об Александре Пушкине сказывал он, что он ведет жизнь беспутную, бродит по кабакам, делает долги и весь в рубище. Однако ж притом пишет стихи и даже трудится над ними".
      Степень сопротивляемости  невзгодам у гениального  поэта была, конечно, неизмеримо выше, чем у других, иначе он не смог бы преодолеть эти невзгоды. Но положение  было таково: кроме  ежедневного посещения обедов у друзей, всё остальное - театр,  кофейня,  биллиард и всё прочее  - было в долг. Спустя несколко лет, отправляя Инзову свой долг (260 рублей) и прося извинения за то, что не мог вернуть его раньше, он признался:  "Я погибал от нищеты".
      К этому времени  написаны, кроме "Черной шали", которая была у всех на устах, много лирических стихотворений и  поэмы "Гавриилиада",  "Братья-разбойники" и  "Кавказский пленник", шла работа над поэмой "Бахчисарайский фонтан".
      "Денег нет, а где мне их взять?"-  писал он брату. Гонорары за его произведения были ничтожны. (Переворот в этом отношении совершил Вяземский, удачно издавший "Бахчисарайский фонтан", что в дальнейшем определило выросшие гонорары Пушкина).
     Отчасти  свободу выражения, которую позволял себе Пушкин,  вслух осуждая власти,  можно связать с   политической обстановкой,  сложившейся в Кишиневе.  Официально  Союз Благоденствия  был распущен еще в январе 1821 года, но члены его продолжали действовать,  как и прежде. Через солдатские школы, созданные Михаилом Орловым, они готовили солдат к возмущению.  Дивизия  Орлова (16 тысяч человек)  и вся 2-ая армия, тоже стоявшая на юге, были готовы поддержать своих командиров.
Так,  полковник Непенин, член Союза Благоденствия, говорил Владимиру Раевскому:  "Что много толковать? Мой полк готов. За офицеров и солдат ручаюсь..."  И есть основания думать, что  Пушкин надеялся на скорые перемены в государстве.
      Александр I  в это время ездил по европейским столицам, участвовал в конгрессах, усердно способствуя насаждению политической реакции и  искоренению  революционного духа.   Не удивительно, что он помнил о Пушкине. 
       "До сведения Его Императорского Величества дошло, что в Бессарабии  открыты масонские ложи", - писал Инзову  начальник Главного штаба генерал Волконский. - "Пушкин, состоящий при Вашем Превосходительстве и за поведением коего  поручено было Вам иметь строжайшее наблюдение, вступил в масонскую ложу "Овидий".  Инзову предлагалось "касательно г-на Пушкина донести Его Императорскому Величеству, в чем состоят и состояли его занятия со времени определения его к Вам, как он вел себя, и почему не обратили Вы внимания на занятия его по масонским ложам? Повторяется вновь Вашему Превосходительству иметь за поведением и деяниями его самый ближайший и строгий надзор".   
       На это строгое письмо  Инзов ответил, что "Пушкин ведет себя изрядно" и сообщил, что занимает его переводами "письменной корреспонденции на французском языке". Масонская же ложа была закрыта.
     То, что  готовилось в Кишиневе, привлекло внимание властей. Генерал Сабанеев, начальник штаба, сыграл важную роль в разгроме всего кишиневского кружка или, как он выражался "кишиневской шайки".
     "Какую цель имеет сия шайка, еще не знаю. Пушкин, щенок, всем известпый, во всем городе прославляет меня карбонарием и выставляет виною всех неустройств. Конечно, не без намерения, и я полагаю, органом той шайки," - вот мнение всесильного Сабанеева, изложенное в письме.
    Все годы кишиневской ссылки  Пушкин был особенно дружен  с  адъютантом Орлова, майором В.Ф. Раевским, главой всех солдатских школ. Это был  образованный человек, поэт и революционер  по своим убеждениям. Разгром кишиневского кружка начался с ареста Раевского (в истории В.Ф. Раевский заслужил имя "Первого  декабриста").  Услыша  разговор Инзова с Сабанеевым  о предстоящем аресте, Пушкин  предупредил Раевского,  и тот успел  "сжечь всё, что нашел лишним". Он был посажен в крепость, откуда переслал Пушкину стихотворение "Певец в темнице", и Пушкин отвечал  своему другу ""Спартанцу" (это было прозвище Раевского) посланием:
                Недаром ты ко мне воззвал
                Из глубины глухой темницы...
     Орлов, называемый в доносах "ревностным членом союза",  в это время находился в Киеве и уже не вернулся  к  дивизии, генерал Пущин тоже был отставлен от бригады и вскоре покинул Кишинев. 
      Таким образом Пушкин мог бы повторить свою жалобу из письма  1820 года: "Теперь я один в пустынной для меня Молдавии".
                Один, один остался я.
                Пиры, любовницы, друзья
                Изчезли с легкими мечтами -
                Померкла молодость моя
                С ее неверными дарами.
      Покидая Петербург в мае  1820 года, Пушкин не сомневался, что  письма - по крайней мере от членов Зеленой лампы! - не дадут ему скучать: ведь  он  был  выслан из столицы, отправлен в какую-то глухомань, жизнь там скрасит только поддержка друзей...  Но он судил по себе, - никто ему не писал. И уже во время путешествия с Раевскими сложилась эта горькая формула:  "Минутной  младости минутные друзья".
                Искатель новых впечатлений,
                Я вас бежал, отечески края;
                Я вас бежал, питомцы наслаждений,
                Минутной  младости минутные друзья...
"Представь себе, - писал он брату, - что до моей пустыни не доходит ни один  дружний голос, что друзья мои как нарочно решились оправдать  элегическую мою мизантропию - и это состояние несносно".
Начиная с марта 1821-го по конец сентября  1822 года он работал над большим посланием Я. Н. Толстому, своему приятелю  по Зеленой лампе:
                Горишь ли ты, лампада наша,
                Подруга бдений и пиров?
                Кипишь ли ты, златая чаша,
                В руках веселых остряков?...
                ...В изгнаньи скучном каждый час
                Горя завистливым желаньем,
                Я к вам лечу воспоминаньем,
                Воображаю, вижу вас. 

         Жизнь в Кишиневе с  весны 1822 года, когда начался разгром кружка, действительно превратилась в "скучное изгнание" и более того - в опасное изгнание:  агенты полиции собирали сведения с населения, появились доносы, генерал Сабанеев устраивал публичные казни солдат -  он спешил покончить с "орловщиной".
         Пушкин несколько раз обращался к министру с прошениями об отпуске. Он мечтал  снова оказаться в Петербурге, повидаться с друзьями, оживить свои литературные связи (в первую очередь - дела с издателями), просто подышать вольным воздухом... Всякий раз ему отказывали. Последний такой отказ он получил в феврале 1823 года. И с полным основанием считал свое положение безнадежным.
         Серьезной поддержкой для него была постоянная переписка с Вяземским, и в  апреле он написал, что "нынешний год  нельзя будет приехать ни в Москву, ни в Петербург".  Вяземский,  живший в Москве, пересказал это в письме в Петербург, к  А. И. Тургеневу:
          "На днях получил я письмо от  Беса-Арабского Пушкина.  Он скучает своим  безнадежным положением".
          В свою очередь, Тургенев сообщил  важную новость: "Граф Воронцов сделан Новороссийским и Бессарабским генерал-губернатором. Не знаю еще, отойдет ли к нему бес арабский?"
         Вяземский увидел в этом новые благотворные возможности для поэта  и спрашивает в следующем письме:  "Говорили ли Вы Воронцову о Пушкине? Непременно надобно бы ему взять его к себе. Похлопочите, добрые люди!"
         Спустя несколько дней Тургенев ответил: "Я говорил с Нессельроде  и графом Воронцовым  о  Пушкине. Он берет его к себе от Инзова и будет употреблять, чтобы спасти его нравственность, а таланту даст досуг и силу  развиться".
       Тем временем, совершенно не подозревая о том, что кто-то готовится "спасать его нравственность",  Пушкин   задумал новое сочинение - роман в стихах.
         На черновом тексте первой строфы  он поставил две даты (когда задумал роман и когда начал писать): 
                9 мая
                28 мая ночью
                Мой дядя, самых честных правил,
                Когда не в шутку занемог,
                Он уважать себя заставил
                И лучше выдумать не мог -
                Его пример  - другим наука,
                Но боже мой, какая  мука
                Над ним сидеть  и день.и ночь, 
                Не отходя ни шагу прочь,
                Какое скучное коварство
                Больного дядю забавлять,
                Ему подушки поправлять,
                Печально подносить лекарство,
                Вздыхать и думать про себя:
                Ну скоро ль черт возьмет тебя... -      

         Не зная о переговорах в Петербурге и  по-прежнему томясь кишиневской  неволей, Пушкин  обратился к Инзову с просьбой отпустить его в Одессу на морские купания. Инзов, который  за эти три года  нередко  давал  Пушкину  возможность отвлечься и развеяться,  снова отпустил его - "на месяц".  И в  начале июля 1823 года он отправился в Одессу, откуда 25 августа писал брату:
         "Мне хочется, душа моя, написать тебе целый роман - три последние месяца моей жизни.... Я оставил мою Молдавию и явился в Европу - ресторация и италианская опера напомнили мне старину и ей-богу обновили мне душу. Между тем приезжает Воронцов, принимает меня очень ласково, объявляет мне, что я перехожу под его начальство, что остаюсь в Одессе..."   
         Так же, как  в юности, когда 6-летнее пребывание в Лицее сменилось свободной раскованной, полной  движения  и  радостей жизнью в Петербурге, так и теперь,  летом 1823 года, жизнь  изменилась в лучшую сторону. Тихий провинциальный Кишинев остался в прошлом, а  настоящим  сделалась Одесса - по-европейски  шумный город на берегу моря с его кораблями и потрясающей красоты закатами, город, полный вечно куда-то спешащих людей и красивых нарядных женщин.  Постоянным праздником для Пушкина стало посещение театра, здесь давала представления оперная труппа итальянских актров.   
                Но уж темнеет вечер синий, 
                Пора нам в оперу скорей,
                Там упоительный Россини,
                Европы баловень - Орфей.
Он просыпался рано и, сидя в постели, на маленьких листочках писал строфы "Онегина",  потом шел купаться. Скоро появилось много знакомых, среди них были интересные люди,  но в некоторых отношениях   жить в Кишиневе было легче, чем здесь.
       Так, если там материальная поддержка со стороны родителей  была нужна, то здесь она сделалось крайне необходимой. Там  он был раз навсегда приглашен к обедам  Инзова,  Орлова, Крупенского, Бологовского, - жизнь в Кишиневе имела в себе  нечто патриархальное, это отчасти примиряло с ее недостатками.
        В том же  первом письме брату из Одессы  он  писал: "Изъясни отцу моему, что я без его денег жить не могу... На хлебах у Воронцова  я не стану жить - не хочу и полно".   
        Общество, ежедневно собиравшееся за обедом в доме Воронцова, резко отличалось от всех кишиневских обществ, к которым привык Пушкин, -  там он  чувствовал себя своим человеком, к его мнению  прислушивались, а стихами восхищались.  Ничего подобного  в доме Воронцова Пушкин не мог найти. Окружающие состояли из чиновников, которые постоянно льстили  "Его сиятельству", разговоры на политические темы  носили совсем иной характер, чем в кругу Михаила Орлова и его друзей.
       Нельзя сказать,что Воронцов плохо отнесся к Пушкину, он просто принял в отношении поэта   доброжелательно-холодный тон  "свысока",  раз навсегда установив между ними необходимое (как он считал)  расстояние.   И согласно правилам полицейского государства, за Пушкиным тотчас была установлена слежка.
       "Молодой наш поэт Пушкин с дозволения графа Михаила  Семеновича отпущен на несколько дней в Кишинев. Он малый славный и благородный, но часто во вред себе лишнее говорит, любит водиться с  ультралибералами и неосторожен иногда. Граф пишет мне, чтобы я тебя просил невидимо присмотреть за пылким молодняком: что где он вредное говорит, с кем водится  и какое будет его занятие или провождение времени. Если что узнаешь, намекни ему деликатно об осторожности  и напиши мне обо всем обстоятельнее", -  писал доверенный человек Воронцова кишиневскому полицеймейстеру.   
        В Одессу  по делам службы часто приезжали из Кишинева  близкие приятели поэта, с кем  он, бывало, проводил много времени, словом те, кто хорошо его знали. Наблюдая Пушкина в Одессе, все они приходили к выводу - в Кишиневе ему жилось легче, во всяком случае  там он  никогда  не  был так сдержен, угрюм и мрачен, как в Одессе.
         Ф.Ф. Вигель записал свой разговор с Воронцовым:  "Раз сказал он мне: "Вы, кажется, любите Пушкина; не можете ли Вы склонить его заняться чем-нибудь путным под руководством вашим?" - "Помилуйте, такие люди умеют быть только великими поэтами," - отвечал я.  - "Так на что же они годятся?"- сказал граф. 
         Отношения с Воронцовым ухудшались  по мере того,  как  красноречие и остроумие Пушкина делали его -  ничтожного, к тому же поднадзорного, чиновника - центром  интереса и внимания в гостиной, да и в любом обществе.
         Сначала письма Воронцова к светским знакомым в столицу вроде бы  были продиктованы заботой о Пушкине:  "Пушкин, вместо того, чтобы учиться и работать, еще более собьется с пути. Так как мне не в чем его упрекнуть, я дам о нем хороший отзыв министру Нессельроде и попрошу его быть к нему благосклонным". Однако скоро письма высокому начальству уже содержали  настойчивые  просьбы "убрать от него Пушкина". "Я повторяю мою просьбу - избавьте меня от Пушкина;  это, может быть, превосходный малый и хороший поэт, но мне бы не хотелось иметь его дольше ни в Одессе, ни в Кишиневе".
        Немалую роль в настойчивости Воронцова  сыграли и романтические отношения, которые разворачивались и делались все крепче между Пушкиным и Елизаветой Ксаверьевной Воронцовой.
         Пушкин в это время работал над поэмой "Цыгане",  романом "Евгений Онегин" и стихотворениями. Несколько эпиграмм были написаны на Воронцова.               
                Полу-милорд, полу-купец,
                К тому ж еще полу-невежда,
                Но здесь, однако ж, есть надежда,
                Что будет полный, наконец.
       Свое положение в Одессе  Пушкин мог понимать только как полностью безнадежное: конца  ссылки не предвиделось.  Покинуть Россию - по многим причинам это было невозможно.  И он ухватился за   единственное, что в тот момент казалось лучшим выходом из положения, -  отставка!  Выйти в отставку, освободиться от власти чиновников, то есть  стать свободным человеком!  Может быть, это получится?... 
        "Южные поэмы" и стихотворения к этому времени  уже сделали Пушкина  самым  прославленным поэтом  России, и, услышав о его работе над романом в стихах, книгопродавцы стали обращаться к нему с выгодными предложениями. Он писал Вяземскому:
       " Слёнин предлагает мне за "Онегина" сколько я хочу... Дело стало за цензурой, а я не шучу, потому что дело идет о будущей судьбе моей, о независимости, мне необходимой".      
        Положение ссыльного было безнадежным, но  как оставить попытки вырваться на свободу? - И после безобразной командировки "на саранчу"  он окончательно решился:  подал на высочайшее имя прошение об отставке.
       Между тем, со стороны опального, находящегося под строгим надзором, чиновника подобное прошение не могло быть воспринято властями иначе, как  "мятеж и дерзость". Очередная попытка  поэта добиться  независимости  привела его к катастрофе.
        Посещая дом Воронцовых, Пушкин часто беседовал с  их домашним врачом, англичанином Хатчинсоном. Философ, он "исписал тысячу страниц", чтобы опровергнуть существование бога, "единственный умный афей (атеист), которого я знаю". "Пишу пестрые строфы романтической поэмы и беру уроки чистого афеизма (атеизма)".
        Письмо, описывающее  отношения с Хатчинсоном, неосторожно было отправлено по почте, которая уже давно прочитывала письма Пушкина. Выписка из письма была представлена Александру I.
       Царь, уже  полностью вступивший на путь ничем не прикрытой реакции и к тому же погруженный в мистицизм,  с весны 1820 года  всегда помнил о Пушкине, отлично знал ему  цену и не сомневался в его огромной  политической значимости. Разрешить отставку, то есть просто исключить из числа чиновников - нет!  "Он, выйдя из под наблюдения, станет пытаться, без сомнения, еще более распространять вредные идеи, которых он придерживается," -  решил Александр.   
       Пушкин был высочайшим повелением уволен от службы и местом ссылки назначена Псковщина, где было имение его матери.
       1 августа 1824 года  Пушкин  в сопровождении  Никиты Козлова  отправился  в  новую, более суровую  ссылку, "в далекий  северный уезд" -  Михайловское.



                ,