Loop

 Нет, нет, нет, опять трезветь… Еще минуту назад волшебство казалось настолько плотным, что его можно было схватить рукой, а теперь оно ускользало, и как бы я ни цеплялся, я мог лишь ощущать, как истончается полотно, как подкрадывается пока еще слабая, но все же неумолимая ясность сознания. Впрочем, в таких ситуациях о точном времени не говорят – определить его ход довольно сложно. 

 Так или иначе, выкрученная на максимум эмпатия начинала меня покидать, а это означало, что теперь меня ждали бесцельные перемещения по квартире и раздумья – пока не такие уж и угрюмые, но вот завтра они явятся ко мне во всей красе. И послезавтра тоже.

 Решив понять, что делают мои друзья, я попробовал сфокусировать взгляд, но попытка провалилась: только я выхватывал из общей картины фрагмент, как сбитый с толку взгляд сползал в сторону. В темноте, заполненной синими искрами рассеянного света, растягивались томные лица, подрагивающие радужки, затянутые черным, и полуопущенные веки. Вяло, словно водоросли, движимые неспешным течением, колыхались чьи-то руки. Я ничего не понял, кроме того, что остальным до сих пор хорошо, а я, как и всегда, выдохся первым.

- Ничего не поделаешь, - пробормотал я пересохшими губами. Разгребая руками синий полумрак, я побрел в спальню, где, едва не споткнувшись о громоздкое кресло, аккуратно рухнул на кровать. Матрас оказался чрезмерно мягким, а сама спальня, залитая белым светом, стала то ли ярче, то ли больше. Я лежал, скосив глаза на дверной проем. Хрустальные грани люстры, покрытые ягодно-красными, изумрудно-зелеными и пурпурными бликами, продолжали притягивать взгляд.  Ни на чем другом глаза фокусироваться не желали – им нужен был яркий раздражитель.

 Надо мной горело бледное пламя лампочки, оно мелко искрилось на снежинках бело-голубых обоев, на стершейся обивке продавленного кресла, на длинной и тонкой цепочке торшера, заканчивающейся тяжелой каплей черного пластика. Я вытянул руку, кончики пальцев задели холодное железо, и цепочка качнулась, словно эшафотная петля.

 Теплота жгла меня изнутри, покрывая лоб мелкими каплями пота, и я засучил рукава черной рубашки, однако это не помогло – следовало освободить еще и горло. Я расстегнул две верхних пуговицы, хватка тугого воротника ослабла, и прохладный воздух плавно коснулся горячей кожи.

 Раскинув по покрывалу легкие руки, я закрыл глаза и тут же потерял точку опоры. Несколько часов назад в желудке растворилась последняя принятая капсула, а теперь неотвратимо приближалась трезвость, однако я уже ничего не мог с этим поделать: за вечер я сожрал то ли полграмма, то ли больше. В расчете на вес тела выходило в четыре раза больше необходимого.

«Или пять», - скептически подумал я. В любом случае, рисковать не следовало.
По дверному косяку застучали костяшки, и предвечную тьму разорвал озадаченный голос Виктора.

- Эй, Влад, - тихо позвал он, то ли не решаясь беспокоить меня, то ли опасаясь, что со мной что-то случилось, - ты в порядке? Тебе плохо, Влад?

 Лениво открыв глаза, я покосился на Виктора, который опирался на дверной косяк. Его тело заметно обмякло и, казалось бы, расслабилось, он, как и всегда, едва заметно щурился, однако я заметил в его взгляде легкую настороженность.

- Все в порядке, - произнес я, ощущая боль в челюсти, - просто я, кажется, иссяк.

- Я тоже,- вздохнул Виктор, однако вместо того, чтобы вернуться к остальным, расположился в кресле. Руки с узловатыми пальцами расслаблено лежали на широких подлокотниках, свет отражался в черных волосах Виктора ломаным белым зигзагом. Я рассредоточил взгляд, и силуэт Виктора расплылся в зоне нерезкости, а на фоне размытой человеческой фигуры повисла отчетливая цепочка торшера, оттягиваемая вниз лаково-черной каплей.

 Я снова закрыл глаза, и безрадостные мысли хлынули в голову, словно вода в пробитое днище корабля. Скажи мне кто пять лет назад, что сегодня я буду проводить досуг именно так и именно здесь, я бы ни за что не поверил. Теперь, конечно, было понятно, что к этому привела стройная цепочка событий, которые с каждым разом становились все абсурднее, да и без склонности сбегать от проблем тоже не обошлось. Какое-то время мне прощали слабовольность, однако потом я внезапно осознал, что повзрослел.

 Осознали это и остальные, которые вдруг стали требовать от меня принятия каких-то решений, они захотели, чтобы я выплывал сам, а я не захотел выплывать. По крайней мере, таким способом, которого от меня ожидали. В детстве мне прививали мечты о будущем – не грандиозном, но все же хорошем. Говорили даже, что я далеко пойду. Зашел-то я далеко, вот только не туда. Было бы гораздо честнее, если бы меня с трех лет настраивали на должность менеджера по продажам, на то, что собственная квартира появится лишь в том случае, если я убью на это десять лет молодости, однако ни о чем таком меня не предупреждали, а вместо этого внушали какую-то чепуху. Несбывшиеся надежды, запоздалая социализация, поганый характер – и вот я здесь, в этой точке путешествия. Отклонился от намеченного маршрута.

«Нужно отвлечься», - подумал я и открыл глаза.

 Как всегда: три-шесть часов небывалой близости с окружающими и последующие два дня, переполненные крайним недовольством, унынием и беспокойным сном. Я твердо пообещал себе не брать кредиты в банках, но сейчас делаю именно это – беру в кредит собственное счастье, чтобы промотать его за несколько часов, не размазывая тонким слоем по череде дней. Переживаю катарсис, как завещал Аристотель. Стоит ли оно того? Иногда кажется, что да, иногда кажется, что нет. Сейчас считаю, что стоит.

 Метаморфозы всегда были одинаковы и поначалу пугали, однако они происходили настолько часто, что я к ним привык и стал расценивать такой ход вещей как нечто естественное. Детские мечты превратились во взрослые проблемы, я стал тем, кем я стал, приход неизменно сменяется отходняками, а обоюдная любовь – такой же обоюдной неприязнью. Неизменный цикл умирания.

 Прежде я пытался как-то справиться с ситуацией, примерял различные точки зрения, менял их на другие, когда они не оправдывали себя, расходясь с реальным течением дел, а потом стало ясно, что гораздо проще не иметь точки зрения совсем. Меньше ожиданий – меньше разочарований.

 Я долго не мог понять, что происходит, и в упор не желал замечать точку невозврата. Как и всегда, я осознал все после, когда плато пошло на спад, а ко мне вернулась трезвость восприятия. Точка невозврата пришлась на сентябрь и октябрь – два месяца, окрашенные черным. В конце октября, прорвавшись сквозь туман в голове, я позвонил Виктору.

- Забери меня домой, - апатично сказал я в телефонную трубку. Это произошло, когда я решил наконец разорвать порочный круг, однако оказался слишком слаб, чтобы сделать это в одиночку.

 Спустя сутки плацкарта Виктор оказался на вокзале чужого города и сразу же нашел меня: тощего, заметно угасшего, с как попало собранным чемоданом. Цепляясь за ручку чемодана, я прятал глаза, а под легкое пальто, слишком неуместное теперь, когда до ноября оставалось всего несколько дней, прокрадывались мерзлые порывы ветра. Мое и без того вытянутое лицо истощилось, очертив скулы, а русые волосы прилипли к горячему от температуры лбу, к вспотевшим вискам.

 Виктор сразу понял, что произошло, и не стал меня стыдить, как на его месте поступил кто-нибудь особенно высокоморальный. Меня же захлестнуло болезненное осознание – настолько болезненное, что оно могло бы меня добить, однако я не прочувствовал его в полной мере: то ли убитые рецепторы отказывались служить мне, то ли хитрая машина человеческого тела отключила эмоции, чтобы спасти психику от перегрузки.

 Я спал почти сутки. Проснувшись, я сразу догадался, что поезд уже на территории моей родной области. Солнце уже зашло, и в сине-черном небе, у самого горизонта растянулась тяжелой темной кишкой длинная туча – осевший заводской дым. Я возвращался в привычное индустриальное чистилище. Темноту пронзали полосатые трубы, из которых валил дым, как из водного, за промзоной виднелись похожие друг на друга панельные дома, увязшие в земле пригорода, словно в трясине, а я смотрел на них и не чувствовал ничего.

 Конечно, мой город был не настолько инфернальным, чтобы сравнивать его с Петербургом Достоевского, однако его вполне можно было считать Скотопригоньевском. Низкое провинциальное небо давило на вросшие в фундамент градирни, загазованный воздух, вваливаясь в распахнутые окна, набивался в легкие, а зимой нелепые городские декорации заваливало снегом, который неизбежно превращался в коричневую кашу.

 С момента моего возвращения прошло целых полгода.

- Ты опять об этом думаешь? – заговорил Виктор.

 Сухо рассмеявшись, я поднял с кровати легкое тело и прошел к подоконнику. В темной ночной бездне качались кроны деревьев, холодно мерцали свинцово-серые лужи и блестели, понуро склонив головы, придорожные фонари.

- Вьетнамские флэшбеки. Иногда так тянет. Даже снятся сны, где я…

  Услышав в собственном голосе несвойственное мне злобное веселье, я оборвал фразу на полуслове. Виктор нахмурился, озадаченно поглядев на меня. 

- Знаешь, Влад, мне перестал нравиться твой юмор. Ты шутишь, как покойник.

- Не смешно?

- Совсем не смешно.

- Как пострадавший, я имею право иронизировать, - усмехнулся я.

 Первые две недели я провел наедине с самим собой, причем, они были лишены рефлексии. Никаких желаний, никакого самокопания, никакого ужаса – я не мог осознать, насколько неадекватно себя вел, потакая одержимости, не до конца понимал, к чему привело мое неуемное желание. Зато потом, когда ступор прошел, я прочувствовал все в полной мере.

 Один и тот же цикл: нарастающая эйфория, пик чувств и постепенное угасание. Постепенное, но не окончательное – иногда тяга возвращается, и я хочу повторить все снова, хочу все вернуть, воссоздаю в воображении притягательные детали былого, словно забывая о негативных последствиях, которых было гораздо больше. Один и тот же цикл - что для наркотической зависимости, что для любви.

 Бежать от зависимости тяжело -  от любой зависимости. Особенно если у тебя мышление аддикта, который так и рвется во что-нибудь влипнуть.

  Виктор горько искривил губы:
- Как давно ты с ней разговаривал?

- Вчера, - ответил я, сложив руки на груди, - но недолго. Я в очередной раз сделал что-то не так, и она стала ругаться.

- Ей просто нравилось, что есть слабохарактерный человек, с которым можно принимать наркотики. Вспомни, что она сказала тебе, когда ты решил бросить.

- Что нужно снижать дозировку, чтобы не было неприятностей, - договорил я за него.

- Именно, - Виктор встал с кресла и, сложив руки за спиной, стал ходить по комнате. То и дело он бросал на меня взгляд, в котором уживались укор и крайнее непонимание.

- Бросить? Нет, что ты, это слишком сложно, лучше продолжать бегать по аптекам, изображая мигрень, и употреблять. Потому что в трезвом состоянии ты можешь все обдумать и принять решение, а так тебе ни до чего нет дела, так ты не сорвешься с крючка.

 Сказав это прямым текстом, Виктор перешел черту, которую не следовало переходить. Не знаю, намеренно ли он так поступил, но тем не менее. О некоторых вещах не говорят. Стыдно признаваться, что ты так долго искал человеческое тепло там, где его не стоило искать, и выпрашивал утешение у того, кто лишь взращивал в тебе чувство вины. Я мог лишь представить, как сильно бы меня душил стыд, если бы самоуничижение не сопровождалось наркотической зависимостью. К счастью, половину этого времени я провел в счастливом анабиозе, который сильно смягчил мои впечатления.

 Однако даже аптечная анестезия не могла сгладить образ, так сильно отпечатавшийся в памяти. И каждый раз, когда я принимал таблетки, когда я в изнеможении валился на кровать и закрывал глаза, этот образ всплывал перед мысленным взором, не исчезая, не подчиняясь моему контролю. Впрочем, хотел ли я, чтобы он исчезал – большой вопрос.

 Таблеткам нельзя доверять – никогда не знаешь точный состав. Каждый раз играешь в рулетку, потому что клиента нужно привлекать чем-то особенным, чем-то интенсивным, и вот клиент принимает МДМА, смешанный со спидами и чем-нибудь еще. Первое – чтобы клиент не выдохся слишком быстро, второе – чтобы визуальная часть была более впечатляющей.

 Именно третий компонент пробуждал образ, постоянно дремлющий где-то в глубине сознания, и в такие моменты ее лицо и она сама становились настолько вещественными, что мне даже делалось страшно, хотя я прекрасно понимал, что все в моей власти, нужно лишь открыть глаза и избавиться от наваждения. Я не открывал.

 Я безропотно лежал в дымящейся тьме, а надо мной нависала она. Безмолвие медленно затягивалось петлей вокруг моего горла, бледное лицо слабо просматривалось за каштановыми прядями, на волнах которых играл скупой матовый блеск, а я не мог поверить, что снова вижу ее, пусть даже в этом траурном зале, пусть даже ее осязаемость и реальность были вполне оспоримы. Из-под полуопущенных век вырывался недвижимый тяжелый взгляд – пристальный и холодный, словно мясник смотрел на кусок сырого мяса, сочащийся кровью, а в тускло-белой руке, над зернистой рукоятью мерцало узкое лезвие ножа. 

 С каждый днем на шее все туже затягивалась мягкая петля, а я не замечал этого и лишь метался, как пойманный заяц. Дни превратились в закольцованный ролик: новая аптека ничем не отличалась от предыдущей, а лица фармацевтов наслаивались друг на друга, размываясь и образуя одно лицо – молодое, женское и крайне безучастное. Самый удачный типаж фармацевта. Волоча за собой жемчужно-черную тень, я аккуратно входил внутрь и под затухающий звон дверного колокольчика втягивал слабо уловимый запах лекарств.

 Стоило мне озвучить несколько заветных слогов, как между мной и фармацевтом тут же устанавливалось прохладное, но все же взаимопонимание: я мог сколько угодно кривить лицо в притворной боли, однако фармацевт уже знала, что болен я немного иначе.

 Цикл всегда повторялся: на монетнице дрожали тяжелые потемневшие рубли, я забирал сдачу, прятал в карман пальто молочно-белый блистер и снова оказывался на улице. Под фонарным светом дрожали на ветру тускло-желтые листья, холодно бил в лицо сырой ветер, а на ступени крыльца падали зыбкие зеленые отблески. Под ботинками трещали сухие листья, и теплые пальцы взволнованно ползали по белому пластику, по серебрящейся фольге, которая скрывала две мои нормы – десяток кровянистых капсул.

 За окном подрагивал чернильно-серебристый пейзаж, покрытый налетом осевшей грязи. Я молча лег на кровать, глухо захрипели пружины. Видимо, Виктор понял, что слишком распалился и сказал то, чего говорить не следовало, потому что прислонился к стене и перевел сконфуженный взгляд за окно. Сложив руки на груди, отгородившись от меня, он изо всех сил напускал на себя непринужденный вид, а я смотрел на его профиль, отбрасывающий на стену остро очерченную тень. Я уже видел эту тень, однако тогда она принадлежала не ему.

 Она точно так же стояла у стены, и руки были сложены таким же манером. Наступало синюшное утро, на выцветших обоях чернела вытянутая тень ее профиля - острого, как скальпель. Меня вскрыли этим скальпелем. А я не сопротивлялся, лишь снова и снова пытался согреть тлеющую тьму, вот только забыл об одной важной детали – моего тепла было недостаточно даже для себя самого. Возомнил себя Данко. Ворошил седеющие угли, безуспешно подбрасывал свои, но хрупкие искры сковывало холодом, и они сливались с опустошенной тьмой.

 Загородные дни, бьющие солнцем в глаза, гостиничные встречи среди лазаретно-белых стен, тепло сонных приходов – все эти светлые моменты отпечатались в памяти, как выжженные на коже клейма, но если прежде они были светлыми, то теперь эти моменты лишь сжигают. Стоит увидеть хотя бы одну деталь, и память услужливо подрисовывает остальные, а ты замечаешь, как эта улица похожа на ту, где вы жили, думаешь, как было бы хорошо пройти чуть выше, повернуть направо и увидеть нужный дом. Но там лишь чужой дом, в который ты никогда не заходил, там даже нет десятого этажа, возле него почти нет аптек, и ни одну из них не видно из окон. Потому что нужного дома там нет, нужный дом сохранился лишь в моей голове. И дело даже не в географическом расположении. У меня осталась лишь тяжесть светлых мгновений.

 Я снова закрыл глаза, погрузился в дымящуюся тьму, и немота сдавила горло, обхватив его колючей пенькой. Глухо гудела кровь, беспросветная тьма дрожала над ее головой, а она нависала над моим отяжелевшим телом. Бледная кисть, охваченная серой манжетой, двинулась с места, и моего подбородка коснулось стылое лезвие ножа. Горячее дыхание вырывалось у меня изо рта и смешивалось с остывшим воздухом этого траурного пространства, колючая петля влечения затягивалась все туже, а лезвие ножа ползло по коже, извлекая едва слышный скребущий звук.

 Сморгнув, я лишился видения, прижал ладони к намокшим щекам и потерянно всхлипнул.

 Она была такой вещественной. Что мне теперь делать?