Повесть о войне. Глава 4

                1

Беспокоило Матвея состояние жены, которая в последнее время стала какой-то замкнутой, молчаливой. А если и начинала говорить с Матвеем, то не спрашивала о его делах. Всё чаще она вспоминала о Семёне, придумывала страшные эпизоды из военной жизни сына, представляя его трудности по-своему. Она видела его во сне то истекающим кровью в кустах, то разорванным артиллерийским снарядом. В такие минуты она вскрикивала и просыпалась. Просыпался и Матвей. Он, как умел, успокаивал её. Лукерья, всхлипывая, засыпала.

Иногда Матвей вспоминал молодые годы, когда лучшая певунья по округе, весёлая и миловидная Лукерья, раз и навсегда завладела его сердцем. Сыграли весёлую свадьбу, и жизнь потекла своим чередом. Родился сын Семён, спустя два года — Федя, а ещё через два — Дуняшка. С каждым годом Лукерья всё больше и больше привязывалась к мужу, любила его нежно и горячо. Она никогда не унывала, не падала духом. И вот теперь её глаза как-то затуманились, лицо осунулось, руки ослабли.

«Устала она. Отдохнуть бы ей, а тут уборка», — думал Матвей, глубоко вздыхая. По ночам ласкал её, как в молодости, и просил не терять бодрости. Лукерья, уткнувшись в плечо мужа, обещала и тут же жаловалась:

— Скучаю я по Семёну. Не выходит он из моей головушки. Я знаю, как ему трудно там, бедному...

— Трудно-то оно, трудно. Всем трудно. А их там тысячи, он не один. Бог даст, выдюжит, — убеждал Матвей.

Он скрывал от жены, а и у него неспокойно на сердце: сын в большой опасности. Кончилась бы война сейчас, пришёл бы домой Семён — и всё было бы хорошо. Лукерья бы успокоилась, и поехали бы они в далёкую поездку, на юг, к её брату. Давненько они не встречались. А сейчас нельзя — война...

Трудно было без мужчин обеспечить выполнение всех работ в колхозе. Подходили хлеба. Круг забот председателя увеличивался с каждым часом. Последние дни он потратил много времени на подготовку молодёжи. На заброшенной усадьбе, заросшей высоким бурьяном, Матвей и Николай учили работать на жатках ребят. Николай любил машины с детства и уже не один год работал то на жатке, то на косилке. Теперь он был хорошим механизатором и свой опыт, вместе с председателем, передавал младшим товарищам.

За ним закрепили бригаду, в которою вошли Санька Баринов, сын Матвея Федя — "петушиный бог", освобождённый от работы на птицеферме, и Наум Гвоздев. В резерве считались Саня Вернов и Антон Чадов.

Егоров Бугор — поле заречное, возвышенное. Хлеба там поспевали всегда раньше, чем на других участках. Так и нынче. Поникшая рожь сухо шуршала колосьями. Сегодня Матвей сам побывал на этом поле и решил: пора жать. Он зашёл в правление, чтобы договориться с бригадиром о делах завтрашнего дня.

Анисья Реброва ещё не привыкла к новой должности и бесконечно обращалась к председателю. Это немного и злило Матвея, и радовало. Он чувствовал, что она входит "в курс дела". Женщина она заботливая, трудолюбивая. Всякая работа ей под силу.

Он вспомнил, как Анисья ухаживала за племенным жеребцом, которого колхоз получил на племстанции. Конь был норовистым и бойким. Все, даже мужчины, отказались за ним ухаживать, а она взялась и приручила его. Анисья легко могла сесть в седло и проскакать на своём любимчике по всей деревне или прогуляться шагом вдоль опушки леса. Все мальчишки Рыжовки завидовали ей как заправскому всаднику и в езде верхом старались подражать.

И вообще Анисья привлекала к себе внимание. Высокая, стройная, с чёрными жгучими глазами, она была хороша собой. Бабы даже ревновали к ней своих мужей, только она была к этому глуха. Все, кто набивался к ней в мужья, получали отказ, потому что Анисья всех мужчин считала недостойными её покойного мужа.

В своё время он уехал в Москву, работал на стройке и трагически погиб. Анисья очень тяжело перенесла смерть мужа и на его могиле поклялась быть ему верной до конца своей жизни. Она вырастила дочь, выдала её замуж и уже была бабушкой в сорок два года.

Близким по своей натуре она считала Матвея, ей по сердцу были его честность, трудолюбие, сноровка, отношение к людям. Но у него своя семья, разрушить которую Анисья никогда бы себе не позволила...

Анисья не заставила себя долго ждать. Она вошла быстрой походкой, бросила на стол наряды и пожаловалась:

— Только что была на стоговании сена в Черемошне. На полчаса работы оставалось — и бросили. И всё эти Юдлы непутёвые. Зиночка на подаче стояла, а Клавдюха — на стогу. Забастовали — и всё. Как это я успела вовремя, не знаю. Разогнала Юдловых ко всем чертям, остальных баб уговорила, сама на подачу стала — и стог завершили. Стоит, как игрушка. А сестричек этих, Матвей, наказывать надо. Что ни день — новые штучки выкидывают.

— Пиши докладную — на правлении обсудим, — не отрываясь от записной книжки, ответил председатель.

— Ты как чиновник стал, Матвей, по докладным только меры принимаешь. Правление-то через год соберётся, а их незамедлительно бы вызвать сюда, поставить у стола да проработать, как следует, — горячо возразила Анисья.

— Не понимают слов Юдловы, пойми ты это, Анисья. Их трудоднём надо бить согласно решению правления — и результат будет. А что касается чиновников, то я от них далёк. Дело порядка требует. Правление завтра соберу после работы.

Договорившись таким образом, они по-хозяйски, с учётом всех мелочей, обсудили наряд предстоящих дел на завтра. В жатву должны включиться три машины — Николая Меркушова, Наума Гвоздева и Феди. Несколько женщин свяжут скошенную рожь в снопы, привезут их в ригу, обмолотят вручную, чтобы заготовить отборной соломы для перевясел. А готовить перевясла надо просить старушек. Остальные колхозники, в том числе, и девочки-подростки, будут завершать уборку сена.

Неожиданно в открытой двери правления появилась старшая дочь Меркушовых. Запыхавшись, она прямо с порога выпалила:

— Тётка Анисья! Немедленно нужна подвода в больницу.

— Что стряслось? — испуганно спросила Анисья.

— Иринка мучается. Маманя сказала: родить она должна...

— Вот оно что... Дай Бог, дай Бог, — пролепетала Анисья, на минуту задумалась и сказала: — Все лошади в табуне или в работе, запрягайте дежурную с пожарки.

— Зачем с пожарки, а вдруг непредвиденный случай? Выездного запрягайте, а то он застоялся, — вмешался председатель.

Анисья, согласившись, повторила его слова. Девушку как ветров унесло. Матвей по привычке почесал затылок и сказал:

— Дела... Потомство Меркушовых жить просится, а тут — война. Как-то там Григорий? Должен сердцем отозваться.

— Отзовёшься... Глядишь, в такой перепалке находится, что и головы не поднять, — произнесла Анисья и стала переписывать наряд на завтра.

                2

Бабка Арсёниха в своих несменяемых опорках пылила по дороге к птичнику. Утром со всеми делами она должна управиться одна. Её напарница Александра Меркушова чуть свет ушла в больницу навестить невестку.

Любила Александра Иринку как родную дочь. Да и как не любить её? Уважительная. Смышлёная. Баз всякой наигранности и лести. Увидит она маманю с вёдрами — обязательно подбежит к ней и отберёт вёдра, заметив:

— Что у нас, маманя, или воды принести некому? — и, не выплеснув ни капли из вёдер, пружинисто зашагает к дому. Маманя семенит за нею вслед и любуется ненаглядной невестушкой: сильные загорелые ноги облегает лёгонькое платьице, а ямочки под коленями при ходьбе словно улыбаются. Голова слегка откинута назад. Жаль, пучок волос закрывает точёную белую шею. На лице у Иринки всегда милая улыбка, глаза большие, карие. Маленькие блестящие серьги, подаренные Гришей, так ей к лицу, что глаза отводить жалко.

«Славную подобрал себе Гриша жёнушку», — думала Александра. А когда узнала, что у Иринки будет ребёнок, ещё больше полюбила её и во всём её оберегала.

Она сама вчера вечером свезла невестку в родильный дом, благо, он находился близко: обогнёшь овражистую Заросль — и больница. Александра упрашивала фельдшерицу Алевтину Марковну Ушковскую последить за "голубушкой", и сама не уезжала до тех пор, пока Иринка не "распросталась". Это произошло во втором часу ночи.

По такому случаю бабка Арсёниха согласилась поработать утром одна, поэтому вышла из дому пораньше.

Июльское солнце — раннее: арбузным ломтем повисело над Гороховым Бугром и округлилось в раскалённый диск, начиная заметно пригревать. День обещал быть ясным и знойным. Вчерашняя духота растворилась в ночном воздухе, а утренняя прохлада быстро сменялась дневной жарой.

Счастливая от сознания того, что она теперь — бабушка, Александра, возвращаясь из больницы, внимательно разглядывала палисадник у каждого дома. Ей радостно было видеть, как от обильной ягоды перевешиваются через частоколы гибкие ветки вишен, как буреют гроздья рябин, как приветливо улыбаются ей яркие цветы под каждым окошком.

А из головы не выходит Иринка. То она, слегка осунувшаяся и побледневшая, мило улыбается ей, то чётко выговаривая слова, чтобы можно было расслышать через оконное стекло, сообщает ей, что родился сын и что он — вылитый Гриша.

Мысли Александры перебрасываются к сыну: «Как бы он обрадовался! Уже, поди, тоже сбегал бы к Иринке и попросил бы показать сына... А сейчас — кто знает, где мытарится, по какой дорожке его ножки топают? Ах, как некстати эта проклятущая война! Разъединила всех, опечалила...» — И ей стало грустно.

Она приближалась к своему дому, который срубил своими руками её покойный муженёк. Порадовался бы и он сейчас внуку... Александра вспомнила его, молодого, сильного, уезжающим в город по вызову. Уехал и больше, не вернулся, оставив четверых малолетних детей: старшему, Николаю, и тринадцати не было.

Был Михаил Меркушов сельским активистом, с кулаками и подкулачниками расправлялся безжалостно. Однажды ночью он выследил кулака, прятавшего хлеб, а днём взял понятых и выгрузил из ямы рожь и муку. Врага советской власти раскулачили и выселили из Рыжовки, но остались у него дружки, которые и отомстили активисту. Не успел он тогда ближний лес проехать, как выскочили из кустов бандиты... Один из них чем-то тяжёлым ударил его по голове, а больше он ничего не помнил. Убийцы стащили пострадавшего с повозки, посчитав его мёртвым, лошадь повернули обратно к деревне и скрылись. Но вскоре ехавшие из города односельчане увидели умирающего на дороге. Не раздумывая, они отвезли его в городскую больницу. Только не выжил он: слишком тяжелы были увечья. А когда на короткое, время приходил в сознание, успел сообщить, кто и как с ним расправился. Убийцы, конечно, были схвачены и сурово наказаны...

— Тётка Александра, с кем тебя поздравить — с внуком или внучкой? — спросила Анисья, поджидавшая её у крыльца дома Меркушовых.

Занятая воспоминаниями, Никаноровна не заметила, как подошла к своему дому, и даже вздрогнула от неожиданного вопроса.

— С внуком, с внуком, касатушка! — радостно ответила она.

— А как молодая мать?

— Хорошо. Довольна сыном. Думает Гришей назвать.

— Меркушов Григорий Григорьевич... Право, хорошо, — заключила Анисья, удаляясь к молотильному навесу, где жатчики запрягали лошадей в машины.

                3

С крыльца правления между столетними ветлами почти наполовину просматривался Егоров Бугор, где убирали рожь. Стеной выделялся нескошенный массив, а там, где вкруговую прошли жатки, виднелись маленькие кучки ржи. К обеду появились первые снопы, сложенные в крестцы. В разноцветных платьях по полю сновали бабы.

«Работа закипела» — радовался Матвей Ильич, чувствуя особую благодарность Николаю Меркушову, наладившему косьбу ржи "след в след".

Николай вёл жатку первым, а за ним — Федя, за Федей — Серёнька. Со стороны приятно смотреть, как, словно крылья ветряных мельниц, безостановочно мелькают грабли жаток, то-и-дело сбрасывая на стерню аккуратные кучки жёлтых длинных стеблей.

Четвёртым вначале вёл жатку Наумка, но через час работы Анисья, по настоянию Николая, отстранила его, так как он успел скорёжить три деревянных косогона. Причиной этого было неумелое обращение с лошадьми. Они то остановятся, то, подстёгнутые кнутом, рванутся вперёд — косогон разлетается на части. Гвоздик нарушал темп работы, оставлял огривки.

Его заменил Антон Чадов. Только он взялся за вожжи, как нашараханные Наумом лошади рванули с места, задёргались, заплясали. Но вскоре, не чувствуя болезненных ударов кнута и не слыша, грубого окрика, успокоились и пошли ровно. Антон ласково понукал их, не размахивая, как Наумка, кнутом, а только пошевеливая вожжами. Видно было, что дело у Антона пойдёт.

А Наум со злобой заявил:

— Не гожусь — не надо! И больше меня ни на какую работу не назначайте! Не пойду.

— Не велика потеря, — отрезала Анисья. — Будешь дома пальцами мух давить. А другие за тебя воевать на фронте и работать на полях будут...

Стоя на крыльце правления, Матвей Ильич смотрел на поле. Он знал: раз там бригадир, можно быть спокойным, работа будет организована как следует. «Не раскисла бы погода — управиться должны», — подумал он. Но спокойствие председателя моментально улетучилось: к правлению ковылял Кузьма Гвоздев. «Прётся опять чего-нибудь клянчить!»

Кузьма ещё на расстоянии пропел:

— Здравия желаю, председатель! С надумкой я к тебе. Стоящее дело.

Матвея нисколько не обрадовали слова посетителя, но он сдержал себя и по-казённому ответил:

— Толковым предложениям всегда рады. Проходи, Петрович.

— Благодарствую, председатель. А таперича — здорово, говорю, — он протянул Матвею свою потную руку.

— Здравствуй, здравствуй. Присаживайся, — кивнул Матвей на стоящую на крыльце скамейку.

— А по началу разговора, хотел тебе, председатель, ишшо один упрёк молвить: негоже так с малым моим поступать. Парня поучить след, а тады и стребовать не грех. Не гож — тады, язви его, и вышвыривай на сторону... Но не об этом толк. Не могёт — не надо. Только вот в город он податься смикитил. А я не согласный. Ему работёнку подсильную сыскать надобно. И сызнова не об этом толк. Смотрю я на Егоров Бугор, где рожь убирают, и так это сердечку тепло становится от крестцов наставленных. Что ни говори, а старое за душу берёт. А мнения моя такова, значит. Дорогой наш председатель, Матвей Ильич, знать ты должён, что у многих рыжовцев крыши, по причине ветхости своей, насквозь продырявились. А чем залатать те дыры? Соломкой отборной надобно, Матвей Ильич. Отборной, говорю, а не путаной. Тады и выходит надумка такая: обмолотить рожь цепами, отобрать стебелёк к стебельку и распределить по дворам. Дюже народ благодарным останется. Хочешь знать, бабы о таком мужикам своим на фронт напишут, ей Богу, — завершил свою хитрую речь Кузьма...

— Понял, очень даже понял, какова твоя линия, — закипая, проговорил председатель, — худшего ты придумать не мог, ибо вся твоя затея означает одно: сорвать сдачу хлеба государству. Ты мне скажи: кто молотить цепами умеет?

— Найдутся, — начал было Кузьма.

— И если мы пойдём на это, то в каком году молотьбу закончим? Когда хлеб государству сдадим? Стране хлеб нужен. Нельзя забывать и о войне. Кто фронт кормить будет?

— Знал я, что так ответишь.

— А знал — зачем чепуху предлагаешь?

— Затем, что и о людях не грех подумать.

— Заботливый какой нашёлся! Отборной соломой, щепой, черепицей, а глядишь, и железом после войны хаты понакроем. А сейчас встать на такой путь — значит, быть врагом своей Родины. Я им не собираюсь быть. И в подстрекателях на такие делишки тоже не нуждаюсь. Работать вас нет, а толкать на преступление вы горазды, — закончил Матвей и, не простившись, ушёл в правление.

— Зря, Матвей, так ответствуешь. Не к месту надумка моя — не бери её в расчёт. Так-то, — проговорил Кузьма в сторону двери, спустился с крыльца и захромал вдоль деревни.

Матвей ходил из угла в угол, стремясь унять раздражение. Он представил, как бы получилось, прими он совет Кузьмы. Молотить цепами умеют очень немногие, а ведь это тяжёлый и непроизводительный труд. Артель несомненно провалила бы сроки сдачи хлеба государству. А чем сеять? Как это расценивать в военное время? Такое мог придумать только Кузьма Гвоздев!

Несколько успокоившись, Матвей стал думать о другом. Как организовать одновременно уборку хлеба, подвоз снопов к молотильному навесу, обмолот? Пора готовить почву под озимые. Хорошо бы хоть часть ржи посеять в августе. Ha днях надо съездить в МТС узнать, дадут ли нам тракторы. Скоро и картошку копать надо...

                4

За последние дни Лукерья стала неузнаваема. Сегодня утром пыталась учинить скандал, набросившись на мужа:

— Замучил ты меня своей работой. По дому — поспевай, на работу — поспевай! Нет больше моих сил, понимаешь ты? — и понесла, вплетая в речь жгучие словечки.

«Что я могу сделать?» — думал Матвей. И ему вспомнился давний случай. Лукерья, ещё молодая и цветущая, заревновав, учинила скандал и даже схватила топор. Дело было утром. Лукерья заканчивала топить печь, а он растирал творог к завтраку.

Семён, ещё подросток, лежал под яблоней в саду и читал книгу. Заслышав истошный крик матери, он птицей влетел в кухню и замер: у порога мать с занесённым над плечом топором, за столом — отец с приподнятой в руках миской творога. Секунда — и трагедия.

Сеня, схватив мать за руку, закричал своим ещё не окрепшим басом:

— Вы что, с ума спятили? До братоубийства докатились! — вспомнил он вычитанное из книги слово. Он с гневом отбросил в чулан отобранный у матери топор.

А Лукерья бросилась на лавку и горько зарыдала. Как она после рассказывала, зарыдала от радости, что не успела опустить топор. «А ведь это нехорошие признаки», — подумал Матвей и тяжело вздохнул.

Мысли Матвея перекинулись на другое. Он вспомнил, как увозил Семёна, уже рослого, стройного, по-мужски окрепшего парня, в военкомат, чтобы проводить на действительную службу. Перед посадкой в вагон он первый раз в жизни крепко поцеловал сына и долго смотрел на него, уже поднявшегося на подножку вагона. Семён долго махал ему рукой — пока поезд не скрылся за поворотом.

Матвей ощущал во рту какую-то сухость и горечь, ноги не шли, руки не держали. Стал накрапывать мелкий дождик, и Матвей нехотя свернул к чайной... А когда возвратился домой, изрядно выпившим, жена встретила его у ворот и заголосила:

— Оставил Сёмушку! Не привёз... Сдал в солдатушки...

Это было странно слышать, будто и впрямь всё зависело от него, отца: не захотел — не привёз.

Подобные странности за Лукерьей наблюдались не один раз.

Матвей прогонял тяжёлые мысли, а они лезли, сверлили голову. На душе было необыкновенно тяжело. Предчувствие неотвратимой беды невидимой ручищей нещадно сжимало ноющее сердце...

Он не сразу заметил, как в контору не спеша вошла плачущая Дуняшка. Подойдя к отцу, она обняла его, прижалась к небритому лицу и, всхлипывая, проговорила:

— Папанечка, родненький, нашего Сёмушку убили... — Она бессознательно перехватывала влажной от слёз рукой то голову, то шею отца и повторяла: — Убили нашего Сёмушку, папанечка...

Матвей хотел переспросить дочь, но не смог: дыхание перехватило, слова не получались. Кое-как, хрипя, он выдавил:

— Кто... сообщил?

— Принесли похоронную.

— А как мать?

— Упала на кровать и молчит.

— Пойдём, дочка, домой.

Матвей отстранил руку дочери, хотел подняться и не смог: ноги не держали, он как-то сразу сник. Таким его увидела только что вошедшая Анисья. О постигшем Матвея горе ей уже было известно. Она молча подошла к нему и, обняв его опущенные плечи, шёпотом произнесла:

— Крепись, Матвей Ильич, будь мужчиной... Крепись, дорогой. Горе у тебя неутешное, а ты побори его. Так надо! Сёмушка в обиде за это не будет. И пойдём домой. Там Лукерья теперь убивается.

— Свет мне не мил, Анисья, — простонал Матвей и беззвучно, по-мужски заплакал. Судорожно заходили его плечи, а по щекам поползли крупные слёзы.

— Ещё чего не хватало! — строго сказала Анисья и требовательно добавила: — Хватит! А ну, Дуняша, бери отца под руку, а я под другую, и пошли.

Матвей с трудом поднялся и, буквально волоча ноги, переступил порог. Анисья всю дорогу, подбирая нужные слова, говорила, и ей удалось его встряхнуть: она умела поддержать и ободрить человека в тяжёлую минуту. Взяв себя в руки, Матвей теперь боялся за жену: «Как её утешить?»

Но, к удивлению всех, в доме Дятловых было тихо. Все насторожились. Войдя в горницу, Матвей увидел сидящую на полу Лукерью. Лицо её было мокро от слёз, но она не плакала. Глаза её бессмысленно смотрели куда-то в дальний угол. Минуту она никого не замечала, а когда Матвей произнёс: «Лушенька!» — испуганно отпрянула назад и закричала:

— Убил! Убил, подлюка...

— Что с тобой, Луша? Дорогая...

— Не подходи!

— Что ты, маманя, что ты? — было обратилась к ней Дуняшка, но Лукерья стала бить кулаками себе по коленям, по полу, и, не подымаясь, продолжала кричать:

— Не подходите, поганцы... Убили сыночка...

Попыталась и Анисья успокоить Лукерью, но не тут-то было... Опознав Реброву, она стала поносить и её. В своей несвязной речи она, не стыдясь дочери, употребляла похабщину. Потом вскочила и хотела наброситься на Анисью, но Матвей удержал её. Разъярённая женщина, размахнувшись, ударила мужа по лицу и обеими руками намертво вцепилась в его волосы. Матвей с огромным усилием сжал руки жены и рванул их так, что между скрюченными пальцами остались его волосы. Он не чувствовал боли, он весь дрожал, как в лихорадке.

«Помешалась!» — пронеслось в его сознании.

Не отпуская её рук, он усадил жену на кровать, но она, бессвязно бормоча, стала отбиваться ногами. На губах у неё пузырилась пена. Чтобы связать несчастной руки, Матвей попросил Дуняшку подать полотенце.

— Вяжи, Анисья Григорьевна! Вяжи крепко, с поперечным перехватом полотенца.

Когда руки больной оказались скрученными, она, уткнувшись в подушку лицом, залепетала что-то несвязное.

— Надо запрягать лошадь и везти её в больницу, — сокрушённо проговорил Матвей.

— Папаня, а может, успокоится и всё обойдётся? — с надеждой спросила дочь.

— Нет, не успокоится. Приступ в самой силе. А начало было раньше, — решительно ответил отец, — надо запрягать.

— Я запрягу, а ты будь дома, — сказала Анисья.

— Повезём её мы с Федей, одному не справиться.

— А я одна боюсь оставаться дома, — плача, произнесла Дуняшка.

— Приходи ночевать ко мне, — опередила Матвея Анисья и добавила: — Ждите, я быстро подгоню подводу.

Дуняшка вытащила из-под скатерти круглую румяную коврижку, отрезала несколько ломтей. Затем принесла из чулана крынку молока и обратилась к отцу:

— Поешь молочка на дорогу, папаня.

— Не до еды, дочка. Ты лучше налей молока нам с Федей на дорогу и заверни хлеба. Может быть, и мать покормим.

Матвей неотрывно смотрел на всё ещё бормотавшую Лукерью, ему было жалко её, горько от того, что она, такой близкий и дорогой ему человек, лежит сейчас скрученная, как расходившийся забулдыга-пьяница. И он бессилен что-либо сделать.

Вдруг его словно кольнуло чем-то острым в самое сердце: а ведь Семёна нет. На какое-то время новая беда затуманила его память.

— Дочка, где извещение?

Дуняшка осторожно взяла бумажку с окна и подала отцу. На глаза Матвея снова навернулись слёзы. Дрожащими руками он взял извещение, положил себе на ладонь, затем медленно поднёс к губам и, прощаясь с тем, что осталось от сына, трижды поцеловал листок, продолжая всматриваться в строчки, как бы стремясь увидеть на маленьком бумажном прямоугольничке что-то ещё.

— Всё так... Всё так. Геройски погиб... — еле слышно произносил Матвей, не обращая внимания на текущие по лицу слёзы.

— Не плачь, папаня, поплачем потом. Теперь спасать маманьку надо. А то и ты раскиснешь, тогда что делать будем? — гладя его взлохмаченную голову, утешала его дочь.

— И то правда, дочка, — отозвался Матвей, рукавом утёр глаза и достал кисет из кармана. Обнаружив, что в кисете мало содержимого, он достал из печурки ящичек с табаком, наполнил им кисет, скрутил толстую папиросу, прикурил и вышел на крыльцо. На ступеньках сидел Федя, он плакал. Снова чем-то горячим обожгло сердце. Матвей крепко затянулся и опустил руку на белесую голову сына:

— Крепись, сынок, будь мужчиной... Нельзя нам раскисать сейчас. Собирайся, повезём мать в больницу.

Федя молча поднялся и скрылся в тёмном дверном проёме.

Над Рыжовкой сгустились сумерки.

Сегодняшний день принёс Матвею столько горя! Новые неудачи на фронте. Советские войска после упорных боёв оставили Кировоград, Первомайск, а спустя три дня — Кривой рог и Николаев... Извещение о гибели сына. Страшная болезнь жены... Тяжело! Голова гудела. Матвей боялся и за себя: никогда так не щемило сердце. Охватывало отчаяние.

Тяжёлые мысли прервала Анисья. Подъехав к дому, она проворно спустилась с повозки, захлестнула вожжи за столбик палисадника. Дуняшка вынесла одеяло и подушку, на провяленном клевере, заполнившем повозку, устроила мягкую постель. Матвей с Федей вывели из дома упирающуюся Лукерью. Анисья заговорщицки шептала ей на ухо:

— Иди, иди, не упирайся, чай к сыну поедешь...

Лукерья послушно села в тележку. Матвей со словами: «Приляг, приляг на подушку» повернул её на бок, сам сел рядом, свесив ноги через край. Федя устроился за кучера, передёрнул вожжами, и лошадь тронулась шагом.

У дома Дятловых собрались люди. Они сочувственно перешёптывались.

Скрылась в темноте подвода. Только слышалось, как отчётливо переговаривались удаляющиеся колёса.

Анисья, прикрыв плечи Дуняшки лёгким жакетом, прижала её к себе, понимая, как ей сейчас тяжело. Они стояли несколько поодаль от собравшихся и всё ещё вслушивались в затихающий перестук колёс...

Впервые за всё время своего существования дом Дятловых оставался пустым.