Там мы все будем поодиночке

Временные неудобства прошли, все радости и печали остались позади, а вновь открывшиеся глаза ласкает бесконечно голубой свет и прекрасная перспектива. Восторженные и причёсанные. Сотни. Да нет же — миллионы миллионов. Все восторженные и все причёсанные. Осанна на Осанне и Осанной погоняет.
И всех в Златые Врата.
Прекрасная картинка. Висит правда чуть кривовато.

Я забыл, какое слово придумали чтобы обозначить самое большое число? Биллион? Квадриллион? Тьма?
Тьмы и тьмы. Полчища одинаково восторженных, но каждый со своим отдельным восторгом. И надеждой.
А главное-штука, что у каждого, понимаешь, есть право. Причём, не какое-то там, игриво зафиксированное в общем реестре. Нет. Отдельное, оригинальное, принадлежащее только ему право. Право на индивидуальный подход, право на нестандартное решение его обособленной ситуации. Они в этом абсолютно уверены.
Абсолют.
Но.
Это с точки зрения часа. Ну или пускай даже года. А, с точки зрения вечности?
Абсолют.
Но.

Тьма.

Там, мы все будем поодиночке, — сказал Старик.

Сказал, как отрезал.

Эта мысль настолько меня потрясла, что прежде, чем её записать, я думал, кажется, целый месяц. И даже после того, как записал, я думал её, наверное, ещё три дня. Настолько она меня потрясла.
Только на исходе этих дней ничего умнее я не придумал, как поставить по бокам мысли кривые, жирные кавычки и ещё выделить слово «ВСЕ» крупными буквами. Так у меня получилось:
«ВСЕ будут одиноки».

И, оглушённый я надолго затих.

- Нет! Каждому будет уделено столько, сколько будет. Не меньше, но и не больше! И пусть не обольщаются, — старик ткнул кривым пальцем воздух, — особенно Семёнов. Каждому достанет времени, и никто не уйдёт обделённым. Пусть не толкаются в очередях, — продолжал старик, — все предстанут пред Светлым в слезах и соплях. Ворчать будут, корчить рожи, но стоять будут и терпеть! Ибо нету срока давности и нету условно-досрочного! Всё! Было да пришло — суши вёсла!

Нету! Уж точно — никакого тут срока нету! Как же он прав, этот Старик. Наверняка и про неведомого мне Семёнова и про стыд, — восхитился я.

- А Он... — тут старик многозначительно закручинился, — Он сегодня милостив, но завтра милосерден. Знаю одно: завтра — сегодня, уже будет вчера.

Мне захотелось записать и эту пронзительную мысль. Пальцы нащупали карандаши и тетради. Я включил лампу ночника. Как там...:
«Завтра уже будет Вчера» Нет — «Завтра уже не будет». Вчера? Да как же?!

А он всё продолжает:

- Останутся лишь скрежет зубовный, недоумение и тягость похмельная. Ну ещё, может, песни и анекдоты. Всё исчезнет, и звёзды опадут, и злые языки тоже, а искусство останется!

Я торопливо царапал радостное:
«Исчезнут и звёзды, и песни, а...  что-то там... Искусство!»

- Вообще — единственный смысл существования — это Искусство. Даже не так. Искусство, это единственный повод к существованию. А вот про то, что лежит в основе этого самого существования, так тут Предвечный даёт однозначный ответ — Слово.

Меня аж затрясло, — Точно-точно: «Ибо сказанное было Слово!», — зашептал я и карандаш радостно раскрошился в точке восклицательного знака.

- А вот, что это за слово такое? Что это за слово голубиное, никто и не знает, — хитро прищурился старик, — А слово это простое получается. Слово это — «Не понимаю!» или «Ай доунт андестенд!» — основа-основ любого Искушения!
Старик победно осмотрел меня сквозь толстые очки-велосипеды.
- А всё почему?

«Почему?» — затрепетало у меня внутри сокровенное.
- Почему? — выдохнул я восторженно предчувствуя. О, скажи мне мудрый, — стенало и молило всё моё существо... И смилостивился он, видя мои мучения.

- Потому, как от скуки! — весело подытожил старик,

Во мне аж ахнуло что-то от затылка внутрь по диагонали!

- Вообще, есть мнение, что создал Бог человека лишь для того, чтобы Ему, (Изначальному), было что почитать! — старик опять поднял палец, — А, Вселенную, чтобы было, человеку слабому, откудова черпать сюжеты.
Это-ж каким изощрённым умом должен обладать Великий Гончар, чтобы для себя, Всезнающего, эдакую западню додумать?! Так себя самого обмануть!
На мой взгляд, прекрасная теория. Ничем не хуже Семёновской о Великом Шахматисте или Сумасшедшем Экспериментаторе.

Конечно же! Как это верно! От скуки. И пусть подавится тот Семёнов в злопыхательстве!
«Изначальный Гончар, он и есть Читатель Вселенной»

- Ну, или, на худой конец зритель в кинотеатре. Но, в первую очередь ему, конечно, хочется почитать. В кино реже встречается свобода фантазии, а ещё слишком много толкователей: режиссёры, продюсеры, а потом ещё эти — критики. Допустим, что Богу хочется узнать необычное к чему он ещё и руку свою не приложил.
Такого быть конечно не может, но — допустим.
Допустим, хочется ему услышать что-то такое, о чём он даже и не догадывается. Тогда всё встаёт на свои места! Вот тут тебе и свобода воли, данная человеку в ощущениях, тут тебе и категорический императив пришёлся к месту.

Как же он прав! Всё к месту! Особенно утренний императив.

- Все потуги Человека Разумного сродни работе рудокопа по колено в море. Тщетны попытки его решить философские вопросы, хотя вопросов то, по сути говоря, никаких и нету. Есть только лабиринт лингвистических тупиков, вызванных неспособностью языка отразить, что же это за зверь такой — Истина?!

Я аж задохнулся от неизбывности неприятия. Истина!

- Создателю всего сущего, это хоть и интересно, но не любопытно: физика для сознательных, трегрошовая гонометрия и даже накладная физиология, которой так живо интересуется Семёнов навещая молоденьких барышень; всё одно — диэтиламид d-лизергиновой кислоты без интересу. Голяк!

Как же он прав. Рука моя снова потянулась к карандашу.
«Для Истины нет интереса физиологии…»

- Ну или спортивного, — одобрил старик написанное, — Человеки обживаются, расширяя границы познанного. Это, как надувать мыльный пузырь — чем он больше, тем больше площадь соприкосновения с не познанным.
Познание, вообще прекрасное развлечение, чтобы скоротать Вечность.

«Познанием Вечность коротать» — эхом отозвался я, — как же это... Тонко?»

Старик посмотрел одобряюще.

- Ну, разве это не прелесть, любоваться, как Создатель хохочет, наблюдая за созданиями своими, что тщатся свои собственные миры создавать. Ну не глупость ли?

И пристыжённый спрятал я карандаши свои за спину и закинул тетради под кровати.

- Да и разве ж карандашом следует записывать такое? Нет. Гусиным пером с золотыми чернилами. Воздушными струями на кучевых облаках! Радугой на воде! Слезами на шёлке! — звенел как кимвалы голос Старика.

Да и старика ли?

Уж и седина потемнела, и горб куда-то пропал из-под оливкового френча, а очки-велосипеды и вовсе исчезли. Сидел перед ним вполне себе стройный мужчина. Бритый. Вальяжный. Морщин точно поубавилось, а те, что остались, казалось, врезались ещё глубже. Но это его совсем уже не старило, а наоборот придавало вид мужчины, что называется — «с историей».
Интересный такой мужчина если не знать.

- Изыди!

И устыдился Сатана пред ликом Его. И посрамлённый отошёл. В который уже раз.
Вот ведь настырный.

Не бойся, Господи, я с тобой.