Леся

…И вот знаешь, все получилось само собой. Сроду никогда по этому маршруту не ходила, никогда мне не было по пути, а тут вдруг свернула, просто ради интереса. Я в тот день рано разделалась с заказчицей, отдала ей того несчастного, два месяца мучаемого мной ежа, получила полностью все деньги - и на радостях решила погулять.
Июнь холодным был, точно и не июнь, а апрель едва в начале, дождливым, а тут вдруг солнце выглянуло, тучи разошлись. Горожане еще не поняли, что уже лето наступило - всего-то июль, да, - и на улицах было еще малолюдно. Шла я, шла себе, без всякой цели и сама не заметила, как свернула куда-то, и очутилась на улице, которую вроде бы в тех местах и не помнила.
Улица как улица: заросшая нашим местным бурьяном, крапивой да сурепкой, то ли окраинная, то ли не очень, но явно не центральная, дома такие… как там, где мы жили когда-то с родителями - пятиэтажки-«брежневки», качели уже покосившиеся во дворах, лавочки у подъездов. Теперь таких дворов уже нет, их точечная застройка поглотила. А я, ты же знаешь, тогда своих котов рисовала, вот и ловила натуру везде, где можно и нельзя. Причем, ловила в буквальном смысле – то за хвост, то за ухо… то есть не за хвост, конечно, ни в коем случае, а только на колбасу или на блюдечко со сметаной.
Забрела, в общем, я в этот двор, чувствую – ноги гудят. Села у подъезда; в подвале, смотрю, окошечко есть, рядом рыбья кость валяется, значит, бродит где-то моя натура, то ли Барсик, то ли Мурзик, но в любом случае вольный бандит с глубоко интеллектуальной физиономией. Ты никогда не замечала, какие умные у бродячих котов морды? Да им предложи кандидатскую писать по философии – они тебе докторскую напишут. У них философия простая и вечная, как весь наш мир, как эти дворы, заросшие одуванчиками, завешенные бельем, там дети гоняют мяч и снисходит на тебя благодать вселенская, лучше, чем «Тору» читать. Честно тебе говорю.
Так вот, сижу я на скамейке и на солнышко жмурюсь. Тихо, никто не кричит «мама, хочу играть», никому не нужны чистые носки – благодать!
И слышу я рядом басовитое такое «мяу», уверенное и снисходительное. Поворачиваюсь – точно, он. Одноухий красавец кот черно-белой масти, морда в шрамах, хвост в полтора раза толще него самого - худой, поджарый такой, не комнатный ленивец, а серьезный бродячий кот. Держит его на руках девчонка… лет, по-моему, 10-11, я на нее и внимания не обратила толком, мне главное – кот! Я от восхищения аж дар речи потеряла.
А девочка села рядом со мной на скамейку, кота выпустила… я только было хотела сказать: удерет ведь, а он, паразит, с девчонкой рядом лег и морду ей на ногу положил. Что за чудо, думаю, неужели это его хозяйка? Кот-то явно уличный, вон морда какая независимая.
- Теть, - спросила меня девочка, - вам кот не нужен?
Ага, похоже, классическая история: дите хочет кота, а мама кота не хочет, а чего хочет кот, непонятно, но явно не против детки, но зато против мамы – орет и царапается. Кот подобран неделю назад с обещанием хорошего поведения, за ор и царапание выдворен по месту предыдущей прописки. И теперь девочка ходит и ищет ему хозяина. Плавали, знаем. Сама вот так же в 11 лет приволокла домой подъездного Мурзика и долго потом ревела, сидя на ступеньках лестницы с котом в обнимку. Мама, как ты понимаешь, сказала классическое: или я, или кот.
Разговорились мы с девочкой – точно, все так и есть. Кроме одной детали: девчонка эта – детдомовская. Поэтому «или я, или кот» даже не звучало – и так ясно, что нести нового жильца некуда. Неделю дети его прятали в подвале, потом обнаружила уборщица, потом нагоняй был всем.
Упс. Пригляделась я к девчонке внимательнее - и аж вздрогнула от отвращения. Типичное дитя из детдома: одежда линялая, не по размеру, нелепая – ярко-красные спортивные штаны, лиловая зачуханная куртка, резиновые сапоги какие-то грязнючие, хотя и сухо уже, и похоже, что на босу ногу. Волосы темные, короткие и как будто пылью припорошены или грязные, что ли. И лицо… какое-то… такое. Взгляд исподлобья, настороженный, диковатый, и кажется даже, что рот приоткрыт, как у тех, кого называют умственно неполноценными. Одна вот такая особа – точь-в-точь – в три года моего Пашку хрястнула со всей дури куском асфальта по голове. С тех пор я таких детей стараюсь обходить десятой дорогой. Но что-то странно знакомое в этом взгляде, словно где-то уже я его видела, или, может, похожа девчонка на кого-то, с кем были мы знакомы раньше. Странно, откуда бы…
Но кот - все-таки кот, разболтались мы, и как-то оказалось вдруг, что девочка вроде бы нормальная, по крайней мере, соображает. И рисовать любит, особенно котов, потому и носится с этим Грифоном (и ведь имя какое придумала, а?), прячет его, а сама рисует, уже пятьдесят листов изрисовала, а бумагу ворует из секретарской  в интернате. И видно было, что говорит деточка со знанием дела, что не пыль в глаза пускает, а ей правда интересно… как мне когда-то. Если б не художественная школа, которая надолго отбила у меня охоту к карандашам, я бы, может быть… впрочем, какая разница. А ей, конечно, никакая художественная школа не попалась – кому оно надо в интернате-то?
И как-то за разговором я спохватилась, что времени уже – начало пятого, а мне в пять Пашку забирать из сада, он просил сегодня пораньше, первый день после болезни. Засобиралась и зачем-то спросила ее:
- А зовут тебя как?
Девчонка опять насупилась, пробормотала что-то невнятное. Я различила только не то Леся, не то Олеся.
- Олеся? – уточнила.
А она хмыкнула как-то очень по-взрослому:
- Ну, пусть Олеся. Меня как только не называют. – И помолчав, спросила: - А вас?
- Александра, - ответила я. – Можно Саша и на «ты».
Уже вроде бы взрослая, я никак не могла понять, что я взрослая, и вздрагивала, если слышала обращение на «вы» или по имени-отчеству. Впрочем, по имени-отчеству меня не звал практически никто, да и полным именем – только заказчики. Остальные – Саша, и никак иначе. Были в детстве и другие варианты имени, но о них я вспоминать не хотела…
Девчонка помялась, потерла пальцем болячку над переносицей и спросила вдруг:
- А ты еще придешь?
Черт дернул меня ответить «да». Я ж не собиралась больше в эти районы, за ежа со мной рассчитались полностью, следующая вышивка «живет» совсем в другом конце города, да и что мне эта девчонка? Но вот поди ж ты…
В общем, выкинула я, конечно, эту замарашку из головы.
А через несколько дней поехала в центр к Инге и на обратном пути решила дорогу к трамваю срезать, пошла дворами. И заблудилась.
Нет, я не испугалась, конечно, примерно-то направление знаю, обрадовалась даже. Я люблю гулять вот так по незнакомым улицам. Но дело шло к вечеру, мне нужно было торопиться, Пашку пора купать и укладывать, он же без моей песенки на ночь не засыпает никак. Иду, головой верчу по сторонам. И вдруг голос знакомый:
- Саша, ты не меня ищешь?
Оборачиваюсь: Олеся. Я еще удивилась: сюда-то ее как занесло, это ж далеко от того двора, где мы первый раз встретились. Но Олеся объяснила, что летом у них в интернате вольница, детей по головам считают только перед отбоем, а если кто-то не придет на обед или ужин, то сам себе страус, другим лишняя порция достанется. Видно было, что нравы у них – ого-го, про интернат она говорила скупо и неохотно. Зато про котов, Индию и книжки – сколько угодно. А гуляет она где придется, вернее, где нравится, а нравится ей в заброшенных дворах, парках и скверах, там народу меньше, а любит она мороженое, индийские узоры и рисовать, а еще хочет, когда вырастет, стать художником – ну как тут не зацепиться языками на общие темы? Я хоть и вышивальщица, а не художник, но тоже… в какой-то мере…
…Вот так оно и получилось. Я никогда ее не искала, она всегда находилась сама – попадалась навстречу или ждала меня где-нибудь, всегда молчаливая, без улыбки, настороженная, точно зверек, не знающий еще, погладят его или пнут. Встречались мы, конечно, не каждый день, а как придется, но раз в неделю – точно. После садика – я забирала Пашку обычно часов в пять-шесть – мы с сыном гуляли не в нашем дворе, как обычно, а в скверике неподалеку, мой мелкий катался на трехколесном велосипеде, а мы с Олесей или бегали за ним, или сидели на скамейке и разговаривали. Несколько раз Олеся появлялась с Грифоном, тем котом, на которого я так любовалась в первую нашу встречу. Грифон вежливо здоровался со мной, с достоинством принимал кусок колбасы, или хлеба, или булочку – что найдется у меня после захода с сыном в магазин по пути, то и ладно, - а потом отправлялся по своим кошачьим делам. Олеся утверждала, что он граф, и признаться, я этому верила – такая полная одновременно снисходительности и гордости была у кота морда, так благородно держал он трубу хвоста, что меньше чем в графское происхождение его ну никак не верилось, на худой конец – барон. 
На удивление, Олеся оказалась очень начитанной девицей, правда, чтение однобокое, все больше сказки да классика – видно, библиотека в интернате не слишком богатая. Но – я аж обалдела – стихи любила и на память знала много совсем не детского. И как-то незаметно я перестала видеть в ней и замурзанность, и забитость, у нее оказалась хорошая, правильная речь и очень неожиданный взгляд на мир. Впрочем, неудивительно. Только вот не улыбалась она почему-то никогда… вернее, я ни разу не видела ее улыбку. И этот ее взгляд исподлобья, очень знакомый – на кого же она похожа? Пару раз я встречала Олесю просто так, на улице, когда шла по делам, и если она пристраивалась ко мне, особенно не возражала. Но всегда девчонка сворачивала по своим делам, не доходя до моей конечной цели. Чувствовала, видно, что ее зачуханного вида люди шугаются.
Однажды – дело было уже в конце августа – мы сидели на набережной. Я только что взяла хороший заказ – ветки рябины двусторонней гладью с добавлением бисера - и между делом присматривала на окрестных улицах подходящую натуру, Олеся ела купленное мной мороженое. Молчала, против обыкновения; вообще-то при всей своей внешней замкнутости и нелюдимости она могла говорить часами – но всегда чувствовала, интересно это мне или лучше помолчать. Полдень был, солнце палило по-летнему жарко, но с воды уже тянуло прохладным ветерком. Осень скоро…
- Ты, кстати, в школе-то учишься? – вдруг спросила я без всякой связи с предыдущим разговором.
И пожалела сразу: так помрачнела, сжалась и насторожилась Олеся, так погасли сразу ее глаза, что стало ясно – не слишком ей там хорошо.
Она кивнула.
 Молчала и я. Так мне стало неловко, неудобно, что ли, словно свежую ссадину я задела, которая только вот-вот перестала кровоточить, а я ее – со всего маху… Олеся сидела, опустив голову, ковыряя носком разбитой сандалии асфальт под ногами.
Я уже хотела попрощаться и уйти… тяжело стало на душе. И вдруг Олеся сказала тихонько, жалобно, еле слышно:
- Саша. Возьми меня к себе.
Я не поняла сначала, удивилась:
- В гости, что ли? Ну… давай на выходных. Муж в командировку уедет, а мы с Пашкой…
- Нет, - проговорила она так же тихо, но упрямо, - не в гости. К себе. Совсем.
Я аж поперхнулась.
- Олесь… ты что говоришь-то такое? Как это я тебя возьму? Кто ж мне разрешит?
Девчонка потупилась, снова глянула, как она умеет, диковатым своим, но молящим, странно знакомым мне взглядом:
- А ты усынови… удочери меня совсем. Так ведь можно!
Вот тут я растерялась окончательно.
Строго рассуждая, я же действительно могла это сделать. Семья у нас полная, зарплата у мужа есть, квартира, хоть и бабкина, без свежего ремонта, но двушка, и свой ребенок есть. По всем параметрам мы – усыновители хоть куда. Но…
Но оно мне надо вообще?
Видно, вопрос этот у меня на лице отпечатался. Олеся голову опустила и больше ни о чем уже не спрашивала. Не доев мороженое, поблагодарила скомканно и быстро и убежала – я даже сказать ничего не успела.
Два дня после этого разговора я сама не своя ходила.
Да, мы хотели дочку. Давно хотели. Пашке пять, уже можно было подумать и о втором ребенке, и мы думали уже, то есть «работали в данном направлении» полтора года уже. Но… после Пашки сразу меня честно предупредили врачи: шанс выносить и родить самой невелик. И выбор может встать, как в анекдоте: или – или. Или моя жизнь, или жизнь ребенка. Не будь у меня Пашки, я бы не раздумывала, но оставить сиротой сына как-то не улыбалось. И про усыновление мы тоже думали, и…
И.
Мы ведь хотели младенца. И уж никак не эту вот диковатую, неопрятную, порой производящую впечатление слабоумной девчонку.
Да, головой я все понимала. И что на младенцев очередь, и что шанс найти здорового в детдомах очень мал, а Олеся, по крайней мере, без видимых патологий, и что подростков всегда берут неохотно, а значит, есть вероятность, что ее даже отдадут, уж не знаю, как там с документами. Но… маленький сладкий кулек, пахнущий молоком, доверчивый и мягкий – и вот эта вот дикарка с безобразными манерами. Да, ее можно отмыть, откормить, даже приучить и воспитать, но… сколько уже упущено и сколько не удастся наверстать, и обязательно будут проблемы с учебой, знаю я эти интернатские школы, а ведь на подходе подростковый возраст, и что там вылезет от неизвестной мамаши – Богу весть.
И что скажет мой Лешка?
Но этот молящий взгляд. Но эти ее коты и рисунки, не совсем же пропащий она человек, если так тянется хоть к чему-то, и вроде не дурочка – это даже мне видно…
Отмолчалась я.
А Олеся, словно чувствовала, две недели ни разу мне на глаза не попадалась.

Я знаю, что ты сейчас скажешь. Сама себе повторяла, и не один раз. И «зачем тебе это нужно?», и «девчонка уже большая, это не младенец, который ничего не помнит», и «что ты сможешь ей дать, у тебя сын младше нее, это же такая ответственность – брать в дом подростка». А еще – «зачем это вам, у вас и так с деньгами не густо, ты толком не работаешь, лучше копите на квартиру побольше, Паше скоро своя комната нужна будет. Зачем тебе это надо, забот, что ли, мало?» Но… понимаешь, словно дорога передо мной легла – и я уже сделала по ней первый шаг, и обратно свернуть нельзя.
Зачем? Вот знаю, что ты мне сейчас такой же вопрос задать хочешь, я и сама себе его задавала. Нет у меня ответа и тогда не было. Просто понимала, что не могу я ее оттолкнуть. Глупо, конечно, вспоминать Сент-Экзюпери, но он сказал точно, и точнее уже нельзя: «мы в ответе за тех, кого приручили». Не думаю, что был еще у этой девчонки человек, которому она доверяла так, как мне. Это при том, что я так и не знала толком, ни кто родители Олеси, ни давно ли она в интернате, ни про сам интернат ничего – эти темы она аккуратно обходила стороной или переводила разговор на другое. Да и вряд ли кто-то из взрослых ею так уж сильно интересовался.
Я все собиралась познакомить Олесю с Лешей, но ни разу не складывалось. То муж в командировке, то Олеся пропадет на несколько дней, то Пашка заболеет – он в ту осень, словно чувствуя мою сумятицу и напряженность, болел чаще обычного. Попутно я потихоньку начала узнавать по инстанциям на предмет «как оно все и какие бумажки где собирать». Ну, про это я тебе рассказывать не стану, таких историй – на любом форуме усыновителей девяносто пять из сотни. По уму-то надо было наоборот, сперва официальное согласие мужа получить, а потом уж… но это ведь по уму, а когда он у меня был, скажи? Я получила список справок и бумажек, которые нужно собрать и принести, и наконец пошла в тот интернат, где, как я поняла, жила Леся. Главное, чтобы ребенок был внесен в базу данных как сирота или отказник, объяснили мне, потому что если родители живы, не лишены прав и теоретически имеют возможность когда-нибудь забрать дочку, нам ничего не светит.
И тут в бумажно-бюрократическом колесе застрял маленький камешек. Директриса школы-интерната, худая, еще молодая, но уже замученная дама, приняла меня вежливо, хотя недовольство так и проглядывало сквозь плотный слой штукатурки на ее увядающем лице. Но когда я назвала имя и фамилию девочки, удивилась неподдельно:
- Вы ничего не путаете? У нас нет такой девочки.
Тут уже удивилась я.
- Да как же нет? Олеся Кириенко, одиннадцать лет, она живет у вас… да я ее регулярно в соседнем дворе вижу.
- У нас есть Олеся, - проговорила дама, водя мышкой по экрану, - но не Кириенко, а Кириленко.
- Ну, может, и так, какая, собственно, разница…
- … но лет ей не одиннадцать, а четыре, она только недавно поступила к нам из Дома ребенка номер два. Вы не ее имеете в виду?
… Вот и кто из нас кого за нос водит?
Мы с чиновницей из отдела опеки всю базу сирот области просмотрели: нет девочки такого возраста с такими именем и фамилией. Ну нет – хоть тресни!
Первая мысль у меня была простая, конечно: Олеся – беспризорница, мало ли их сейчас по стране шатается, про интернат приврала… но если это так, то как же я на нее документы оформлять стану?!
Мы встретились с Олесей через неделю в том же сквере. Уже темнело, собиралась гроза, и Олеся куталась в какую-то невыразимого цвета и фасона куртку. И молчала.
- Послушай, - сказала я ей как можно мягче, - я не собираюсь тебя ругать или еще что, но ты скажи мне правду. Ты кто? Ты правда живешь в этом интернате или все придумала? Откуда ты вообще?
- Ты откажешься от меня, если узнаешь, - едва слышно проговорила девочка, не поднимая головы. – Я не могу сказать.
Я вздохнула.
- Пойми, - попыталась призвать к разуму, хотя кого тут было призывать – испуганного ребенка? – Я не смогу оформить на тебя даже опекунство, если тебя по документам – нет. Понимаешь? Мы все должны сделать официально, иначе проблем потом не оберешься: и нас могут обвинить в похищении ребенка, и тебя в любой момент могут забрать. А вдруг ты сбежала и тебя где-то родители через милицию ищут?
Она помотала головой. Пряди темных волос полностью закрыли лицо.
- Ну тогда расскажи мне правду.
Олеся молчала.
- Как мы сможем жить вместе, - тихо сказала я, - если ты не доверяешь мне – уже сейчас? Как я смогу тебе доверять, если ты скрываешь от меня все?
- Я не скрываю…
- Тогда что же? Ты боишься? Боишься сказать правду?
- Да. Боюсь. Потому что тогда… тогда ты уйдешь от меня. Я буду не нужна тебе, как раньше не нужна была. И все.
Она сидела на старой скамейке, нелепая в своей куртейке, нескладная, грязными пальцами ковыряла обтянутые замызганными штанами коленки, и вся фигурка ее, ссутуленная, съеженная, казалась на фоне надвигающейся грозы черным росчерком, сплошной дырой отчаяния. Поднявшийся ветер лохматил грязные волосы, и казалось, туча своей дождевой тяжестью давила на ее узкие плечи.
Острая жалость к этой потерянной замарашке стиснула на мгновение мое сердце. Сжала тисками – и растаяла, уступив место жалости новой, жалости к своему, не чужому уже, ребенку.
- Послушай, - сказала я твердо, беря ее за руку. – Как бы ни было, чтобы ни случилось с этой бумажной волокитой – я тебя не оставлю.
Леся подняла голову…
И в первый раз улыбнулась мне.
И на миг проглянуло в этой девочке что-то невообразимо прекрасное, сильное, светлое – как первый солнечный луч после грозы, когда небо еще темное, но в разрыв туч уже выметнулся, как шпага, стремительный и беззаботный свет. Покой, радость бытия, готовность принять эту жизнь любой, какой бы она ни была, обещание счастья просто так и никто не уйдет обиженным, доверие и любовь. Та самая вечная, постоянная любовь, что дается каждому из нас при рождении, но которую так часто утрачиваем мы в погоне за призрачным счастьем.  Свет неискаженного мира, ангельский взгляд – вот что было в этой улыбке. И я застыла на миг, пораженная, и закрыла глаза, потому что нельзя было вынести этот свет с чернотой в душе, со страхом и обидой, со всем нашим грузом, что таскаем мы за собой из одного года в другой, как мешок с гнилым мусором.

А когда открыла глаза, поняла, что рядом никого нет. Я лежу на сбившемся одеяле, на полу валяется подушка, на тумбочке возле кровати надрывно пищит будильник. И не было в моей жизни ни Олеси, ни ее кота, ни этого ясного, нездешнего покоя. И от этого мне хотелось заплакать. Но плакать не хотелось – только сохранить где-то в глубине ее улыбку и это свое признание: я тебя не оставлю.

…После обеда попросила приехать мама – у нее неожиданно завис и перестал реагировать ноутбук. А ноутбук для нее – лучший друг, способ и средство общения. Нет, у мамы до сих пор активная жизнь, клуб пенсионеров и куча друзей, но вторая такая же куча – в сети, и жизни без интернета она себе не представляет. Так что ехать нужно было срочно, и пусть весь мир подождет.
Впрочем, срочность моя была вознаграждена: прямо у маминого подъезда отирался небольшой рыжий котенок. Подросток еще, тощий, голенастый, но такая лукавая была у него мордочка, такое светилось озорство в желтых глазах, что видно было под лохматой шкуркой озорного мальчишку, что удрал с урока математики рыбу ловить… вот сейчас бросит дома портфель – и с удочками на берег. Я схватилась было за блокнот, но паразит удрал, едва заметив мой интерес к своей персоне. Правильно, а то еще настучу на пацана учителке, а он, похоже, соврал, что зуб разболелся.
Посмеиваясь, я зашла в подъезд, на ходу пряча блокнот в сумку. Ничего, мелкий, я тебя запомнила.
Мама, пока любимый ноутбук бастовал, затеяла разбор старых семейных фотографий. «Вот умру, выбросите все, что не нужно, а я их отсканирую и подпишу, кто есть где». Да-да, моя мама продвинутая пенсионерка, она и со сканером управляется, и со скайпом на ты, и от ноутбука уже не шарахается, как три года назад. И конечно, первым делом кормить, у меня ж дома еды никакой, одни кошки, муж да ребенок…
Пока закипал на плите старомодный любимый мамой чайник со свистком, я, присев на диван, рассматривала старые фотографии. Черно-белые, цветные, пожелтевшие… лица, жизни, судьбы… история. Вот молодая бабушка – черты ее едва угадываются в строгой красавице и широкополой шляпе и платье с оборками. Вот дед на велосипеде, вот маленькая я у него на коленях… Свои фотографии я рассматривать не люблю – нефотогенична, и никогда себе на них не нравлюсь, да и было бы на что смотреть.
- А вот погляди, - мама вытащила из груды еще один снимок, - вот про эту я и забыла, пока снова не нашла. Помнишь? Это ты еще в старой школе.
Я небрежно глянула на твердый лист с отломанным верхним краем и замерла. У старой яблони в школьном дворе стоит, ссутулившись, девочка. Темная растрепанная челка, стрижка «каре», настороженный взгляд исподлобья, взгляд собаки, ждущей, что вот-вот ударят. Рот приоткрыт, передние крупные зубы торчат, как лопаты. Затравленный звереныш, изгой в классе… вот эту кофту мне порвали мальчишки, она зашита на плече, снаружи незаметно, но как же я ее потом ненавидела. Меня травили пять лет, и спасибо лицею, в который я перешла после шестого класса – вытащил, вытянул, дал силу и уверенность, помог расправить плечи и понять, что я тоже человек и чего-то стою, пусть и белая ворона, но своя среди таких же ворон. Школу, в которой училась первые годы, я потом забыла и не вспоминала больше, как страшный сон.
Совсем недавно видела я этот взгляд, так странно мне знакомый. Такая же темная челка и зубы лопатой, только на руках – черно-белый кот, охапка рисунков на коленях, и на них тоже коты… Олеся… Не Олеся, а Леся – Лесей звала меня мама в детстве, но перейдя в лицей, я решительно стала Сашей и с тех пор отзывалась только на это имя. Кого видела я во сне, кого обещала не оставить? Девочку Лесю – или себя саму двадцать лет назад?
Глуховатый голос и отчаянная, невозможно светлая улыбка. «Возьми меня к себе». Возьми себя – себе.
Солнечный луч…
Бережно, кончиками пальцев я погладила фотографию и улыбнулась девочке-дикарке, снятой возле ствола старой яблони. Ты мне нужна. Я тебя не оставлю.
На плите обещанием счастья посвистывал закипающий чайник.

14-16.05.2017