Старая площадь. 21 июня 1941 года

       Несмотря на просьбу брата взять для солидности такси, Михаил Андреевич Велизаров поехал в «святилище коммунизма» на метро. От выхода станции «Дзержинская» идти нужно было направо вниз, мимо церкви Иоанна Богослова, где размещался Музей истории и реконструкции Москвы, далее надо было пересечь улицу Куйбышева, а там преодолеть всего сотню-другую метров.
    
       Вскоре профессор очутился перед шестиэтажным зданием, известным как штаб-квартира ЦК ВКП(б). В обиходе его именовали «четвертый дом на Старой площади».  Сталин бывал тут, прогуливаясь за пределами Кремля; заходил в свой кабинет, но никогда в нем не работал.
    
       Стены Китай-города к тому времени были полностью снесены, и окружающий городской пейзаж напоминал почти современный.
    
       Первых большевиков, вселившихся сюда, охраняли латышские стрелки (в комендантах короткий период состоял Ян Степанович Янсен). С тех пор военная охрана стала традицией. Революционеры, покуда они таковыми являются, внешне подражают монашествующим аскетам, переделывают христианские постулаты на свой манер, презирая истинную веру и насаждая собственную – вымышленную слабым человеческим разумом.

       В этом здании технический персонал был вышколен: отсутствовало высокомерие и чванство, преобладали приветливость и отзывчивость. Партийные аппаратчики не раздражались, не перебивали просителя, не выражались нецензурно. Мат стал важным подспорьем кадрового партийца, вошел в широкое употребление при Хрущеве.
    
       В отличие от помпезного министерства обороны, в здешнем пространстве царила подчеркнутая скромность, не было никаких намеков на роскошь и излишества. Бюро пропусков еще не существовало. Дежурный лейтенант имел перед собой список приглашенных и время прибытия (посторонним в те годы не пришло бы в голову даже приблизиться к подъезду). Заглянув в профессорское удостоверение, он вежливо сообщил, где Михаилу Андреевичу найти товарища Кафтанова.
    
       До четвертого этажа по центральной лестнице Велизаров поднимался пешком. На каждой площадке стоял застывший красноармеец. Кроме штыка-ножа, оружия ему не полагалось. Табачный дым плыл от кабинетов. Не имевший вредных привычек профессор почувствовал себя неуютно.
    
       В свои тридцать пять лет Сергей Васильевич Кафтанов достиг больших высот, но это было для того времени нормально. В те годы государственные деятели, к каковым относился он, занимали, как правило, несколько постов. Посты делились на ключевые и второстепенные, важную роль играла позиция в партийной иерархии. Сергей Васильевич состоял кандидатом в члены ЦК ВКП(б), что позволяло ему входить (пусть с оговорками) в группу самых влиятельных людей страны. Он был председателем Высшей аттестационной комиссии СССР. В этой, главной, ипостаси Кафтанов обсуждал напрямую со Сталиным вопросы о званиях и наградах, что приближало его в ощутимой мере к трону. Остальное имело меньшее значение: руководство сектором ЦК, отвечающим за высшую школу, и соответствующим правительственным комитетом.
    
       Два обстоятельства, видимо, определили взлет и прочность его карьеры – подлинное пролетарское происхождение и подлинная тяга к знаниям (честь и хвала брату Володе Велизарову). Конечно, и энергия приносила свои плоды: он успевал еще преподавать и быть заведующим кафедрой общей химии в Высшей коммунистической сельскохозяйственной школе.
    
       Кроме того, Кафтанов старался не участвовать в интригах, не лгать, не воровать, он не писал доносов и создал крепкую семью. Сумма перечисленных качеств делает человека достаточно неуязвимым в любую эпоху.
    
       Михаил Андреевич явился в точно назначенный срок – к девяти часам утра субботы 21 июня. Однако секретарша Варвара – она представилась – велела подождать: у Сергея засиделся один важный чиновник, они совещались. В приемной для посетителей тогда накрывали стол, на котором обычно стояли огромный белый фаянсовый чайник литра на два со свежезаваренным чаем, стаканы в оловянных подстаканниках и стеклянное блюдечко с нарезанным лимоном. Чай, видимо, был первоклассным, от него исходил терпкий британский аромат. И это не вязалось со скромностью помещения, с заурядностью мебели и посуды.   
    
       Наконец, из кабинета вышел мужчина с выбритой до зеркального блеска яйцеобразной головой, в гимнастерке без знаков различия. Михаил Андреевич почтительно встал. Вышедший неожиданно задержался, озарил Велизарова улыбкой, приложил ладонь к сердцу, поклонился в пояс и исчез.
    
       Профессор не успел опомниться, как руку ему уже пожимал Сергей Васильевич.
    
       – Кто это? – спросил Велизаров о странном субъекте.
    
       – Этот черт лысый?
    
       – Ну, да, – неуверенно произнес Михаил Андреевич.
    
       – Поскребышев.
    
       – Неужели?
    
       – Он самый. Большой шутник.  Милости прошу, – пригласил Кафтанов пройти. – Варенька, – весело обратился он к секретарше, – никого сюда не пускайте.
    
       – И даже этого?   
    
       – Его особенно.
    
       Ученик Володи был крепко сложен, на нем ладно сидел хорошо пошитый костюм, он носил широкий однотонный синий галстук – обязательный атрибут партийного босса при гражданском облачении. Держался он свободно. Выглядел здоровым, свежим, белозубым и черноволосым хлопцем, сошедшим, казалось, со страниц гоголевской экзотики. Простое лицо его не казалось грубым, ибо скрыть глубокий и динамичный ум от посторонних ему не удавалось.
    
       – Даже его не пускать? – всерьез поинтересовался далекий от политики профессор, когда они остались одни.
    
       – Поскребышев не придет. Он сейчас завален работой, – пояснил Кафтанов и резко переменил тему. – Мне товарищи чекисты прислали копию вашего дела. В буржуазном суде вы процесс выиграли бы непременно, в нашем – сомневаюсь.
    
       – Значит, совсем скверно? – спросил Михаил Андреевич и тяжело вздохнул.
    
       – Коли бы так, я бы не стал вас приглашать. Для улаживания ситуации моего уровня вполне достаточно.
    
       Велизаров с удивлением посмотрел на собеседника, не ожидая от него такого уверенного тона. Тот заметил удивленный взгляд и ответил совсем уж неожиданно:

       – Сталин отлично понимает, что революция пожирает своих детей. Он успел соскочить с революционного бронепоезда, где продолжалась перестрелка. Сталин пересел в экспресс государственного управления с его кабинетной войной, возможно, не менее жестокой, но хотя бы по виду более пристойной взрослому человеку...

       – К чему вы мне это рассказываете? – испугался профессор.

       –  Скоро поймете... Сталин говорит о современном западном капитализме как о всемирной системе финансового порабощения большинства населения Земли. Мы боремся с этой системой и должны соблюдать внутри себя финансовую безупречность. Иными словами, мы неумолимы к воровству и эксплуатации других людей. Если вы этим не занимаетесь в СССР, подчеркивает товарищ Сталин, вас никто пальцем не тронет, разве что по непростительной ошибке. Поэтому мне лично бояться нечего: у меня в Доме правительства даже мебель и постельное белье казенные... Мы боремся с троцкизмом без Троцкого. Что есть троцкизм? Это пренебрежение Россией в угоду мировой революции. А когда она будет? Кто-нибудь трезво оценил? А сколько денег Коминтерн переправляет заграницу на дело всеобщего коммунизма? Сотни миллионов долларов, когда у нас на носу война! И к кому они попадают? К функционерам из того же Коминтерна. Сталин приказал прекратить это расточительство.

       – Мне-то что делать в этой связи? – вопрошал сбитый с толку Михаил Андреевич.

       – Не волноваться, – говорил по-прежнему на непонятном языке Кафтанов. – Вам   не доводилось слышать, с какой странной просьбой обратился Пятаков к Ежову?

       – К врагу народа?

       – Они оба – враги, но в разной степени и последовательности.

       Велизаров сделал вид, что глубоко задумался. Но думал он об одном, зачем сюда пришел и зачем поддался на уговоры Володи? Наконец, он тихо произнес:

       – Не доводилось.
 
       – Пятаков попросил Ежова, чтобы ему разрешили на Красной площади при стечении народа расстрелять собственную жену.
    
       – Он, видно, уже повредился умом? – предположил Михаил Андреевич.

       – Возможно. Он хотел оправдаться тем, что супруга его заставляла воровать. Но при этом допустил, как минимум, три ошибки: у нас жен ответственных работников, за редким исключением, к стенке не ставят – это, во-первых. Во-вторых, руководящим деятелям лично приводить приговоры в исполнение запрещено. Ну и, в-третьих, на Красной площади и тем более публично никого не расстреливают. Вот вам пример откровенных нарушений установившихся правил. В принципе же исходить надо из такой философии: новое общество разрушает стремление жить лучше других, с жаждой обогащения ведет отчаянную и беспощадную борьбу. Это, по-моему, как в Деяниях апостолов: там кто-то из первых христиан утаил часть имущества и не сдал в общину, наказание мужу и жене – смерть. Так примерно и здесь.
    
       Профессору тяжело это было слышать. Ему стали очевидны некоторые аналогии.
    
       – Конечно, такие жесткие и жестокие меры предполагаются на первых порах, – уточнил молодой высокопоставленный чиновник. – Но вместе с тем подозрение не может пасть на тех, кто вне подозрений. Вот и все, больше никаких объяснений случившемуся, Михаил Андреевич, не ищите. Идеологов мирового переустройства стяжание личных удовольствий больно ранит, однако они не догматики и готовы к оправдательному приговору, но преимущественно для своих. Вы – не свой, поскольку слишком пассивны к происходящему. – Он резко прервал сентенцию и спросил: –  Вы еще не сообщили Екатерине Васильевне о случившемся?
    
       – Нет.
    
       – И не выяснили у старшей дочери, правду ли она говорит?
    
       – Не выяснил.
    
       – С одной стороны, это повышает степень моего доверия к вам, с другой – дает козыри в руки ваших обвинителей.
    
       – А они есть?
    
       – Несомненно. Подтвердился факт, что Екатерина Васильевна – не дочь Сокольского, а София – дочь. Но супруга ваша, кем бы она ни была, могла действовать из наилучших побуждений. Хотя бы для того, чтобы устроить жизнь подлинной наследнице. Ведь наследство сейчас никакого значения не имеет, а Соня, без сомнения, человек несамостоятельный, душевнобольной. Я, кстати, видел ее у вас на новоселье в новой прекрасной квартире.
    
       – Да, я помню, – подтвердил Михаил Андреевич.
    
       – Но зачем было ехать в Новоселки Мценского уезда, забирать сундук с драгоценностями? Прямо какая-то пиратская история. Тайник. Кладоискатели.
      
       – Я не знал…
    
       – Вот и ошибка. За кого же вас дома держат? Так не полагается, профессор, – тон молодого функционера стал назидательным.
    
       – Я согласен, я согласен, – покорно повторял Велизаров.
    
       – Пиратский сюжет. Сундук из оцинкованного железа. А каков он?
    
       – Покрашен, помнится, в черный цвет.
    
       – Весьма подходяще. А размеры?
    
       – Видимо, полтора метра на метр и метр в высоту. Примерно. Он у нас на балконе стоит. Я говорил Ревякину.
      
       – Александру Ивановичу – парторгу?
    
       – Ну, да.
    
       – Зря. Лучше было промолчать... Но теперь выбрасывать поздно. Как же вы его с Екатериной Васильевной вдвоем дотащили?
    
       – Он из тонких листов и не столь тяжел, как может показаться. Я был помоложе и покрепче. Старый дворник отыскался – да ведь он и велел кланяться Соне. Вместе с ним донесли до повозки. Потом – носильщики, поезд, такси.
    
       – Там ювелирных украшений и золотых монет было на триста тысяч сегодняшних рублей, уверяют на Малой Лубянке. Я прочитал и обомлел, Михаил Андреевич. Мне такие деньги не снились. Сколько же ядовитой зависти порождает подобная цифра! Вот какая у нас наиглавнейшая проблема. Остальное – пустяки, – Кафтанов небрежно их отбросил рукой.
    
       Профессор молчал. Что было сказать?
    
       – Екатерина Васильевна распродавала свой «пиратский клад» в пунктах антиквариата на Арбате, на Смоленской и на Таганке. Все ее операции зафиксированы. Рано или поздно всплыли бы подозрения и без этого случая. Сигналы поступали и прежде. Но как подвергнуть сомнению репутацию солидного человека, старой большевички? Она ведь и номерной значок предъявляла. В органах сразу сообразили, что напали не на того. Слишком много заслуг перед партией. Ее замарать – прилипнет и к партии, а это уже больше любого преступления. А вы, Михаил Андреевич, ничего такого не замечали, не остановили, вовремя не написали. Как же это объяснить? Потому что сами это затеяли. Только так.
    
       Профессор хотел протестовать, но раздумал и покорно опустил седую голову.
    
       – Вы храните документы в одном месте?
    
       – Да, у нас специальная общая шкатулка, – подтвердил он.
    
       – И вы не удосужились заглянуть? Никто вам не поверит. Сделки зафиксированы, суммы обозначены, должны сохраниться копии бланков. По мнению НКВД, вам надо было написать заявление в инстанцию, чтобы они смогли уладить. То, что вы этого не сделали, вменяется вам в отягчающее обстоятельство. Вы легкомысленно сообщили своему декану и парторгу о разрешении старым большевикам из дворянства посетить бывшие поместья. Это было не разрешение, а проверка. У нас вообще ничего не разрешают, у нас постоянно идет проверка. Вот вам еще один постулат для неуязвимости.
    
       – Я все понимаю, – не возражал профессор. – Но, что бы дальше ни случилось, сделайте одолжение, скажите правду: кем мне считать Сонечку, кем – Катюшу? Просто для себя. Мне ведь нужно как-то в голове это уложить…
    
       – Абсолютно ничего здесь для вас лично ужасного нет, – успокоил Сергей Васильевич. – Граф был уездным предводителем дворянства и председателем уездной земской управы, то есть в его руках находились и некоторые полицейские функции. Такое положение в обществе предполагало значительный имущественный ценз. Деньги для него не были проблемой, скорее, жена. У Марии Петровны проявилось слабоумие в зрелом возрасте, и она сгорела при известном пожаре. Тут можно строить разные догадки, поскольку ранее Сокольский серьезно увлекся одной молодой особой. И его желания ограничивались лишь тем, чтобы поскорее устроить дела и укатить навсегда в Швейцарию. Граф Василий осуществил свое намерение вскоре после первой революции. В 1908 году он оставил трехлетнюю дочь Соню на попечение 24-летней девицы Екатерины, которая уже некоторое время распоряжалась по имению. Я не исключаю, что ваша супруга была его какой-то дальней родственницей, и они, вполне вероятно, все последующее обговорили. Таким образом, в тайнике, возможно, были дополнительные попечительские средства (господский дом после пожара восстановили и тогда этот тайник появился). Почему дополнительные? Потому что Сокольский возвращаться на родину не собирался, а Соне назначил солидный пансион. Но он не мог не догадываться, что произойдет в России, это было ясно всякому вменяемому человеку. Вот он и припрятал изрядную сумму, чтобы не чувствовать вины перед дочерью. И держал, естественно, в курсе Екатерину Васильевну (оставим ей прежнее имя и отчество) как негласного опекуна, а может быть, и официального. Она могла уничтожить из тщеславия документы. Они с Соней переехали в Петербург. Там опекунша вступила во фракцию большевиков уже в качестве графини Сокольской, а медицинское образование получила в Дерптском (Юрьевском) университете, поскольку в Санкт-Петербургском – медицинского факультета не было, о чем вам известно и без меня. Она иногда наведывалась в имение как хозяйка, а таковой ее назначил сам граф до окончания опекунства, а ему конца и края видно не было. Сообразуясь с ситуацией, Софью Васильевну, а ныне Софью Михайловну она удочерила еще до встречи с вами.
    
       – Да, Соня уже считалась ее дочерью, – подтвердил профессор.
    
       – Перед империалистической войной вы обвенчались… Я так подробно остановился, поскольку дело потянет на целый роман, а вам меньше укоров совести: никого ваша жена не убивала и, скорее всего, не обкрадывала. Соня с самого раннего детства проявляла отсутствие самостоятельности, и графу это было доподлинно известно…
    
       Принесли крепкого, только что заваренного чая в белых фаянсовых чашках. 
    
       – Коли я попал в такую нелепую и серьезную передрягу, что меня ожидает? – поинтересовался после некоторого молчания Велизаров.
    
       – Перевоспитание, других наказаний нет. В вашем конкретном случае – тяжелый труд в условиях изоляции.
    
       – Но вы начали с того, что уладите это дело? – вопросительно и с надеждой посмотрел на Кафтанова Михаил Андреевич.
    
       – Я не отказываюсь от своих слов. Но мне нужно ваше содействие.
    
       – Какое?
    
       – Вы должны написать заявление: мол, был в курсе, но не сумел вовремя остановиться, обманул жену, деньги пошли на квартиру, на рояль, на дачу…
    
       – У меня нет дачи.
    
       – Бумага стерпит. Снимаете вы или купили, разницы сейчас не вижу. Времени на проверки больше не остается.
    
       – Как? – усомнился профессор.
    
       – Я же вам сказал, что помогу. И уж мое дело думать о деталях, – уклонился от прямого ответа Кафтанов, Велизаров этого не заметил. – Вы же готовы признать вину, ни на кого ее не перекладывая? 
    
       – Готов, – твердо заверил профессор.
    
       – Вот и хорошо, – улыбнулся Сергей Васильевич. – Пишите заявление о раскаянии в содеянном, а следом за ним (в одной бумаге) просьбу отправить вас добровольцем на фронт.
    
       – На какой фронт, Сережа? – изумился Велизаров.
    
       – Вы напишите, –  будто не расслышал Кафтанов, – что готовы искупить кровью. Думаю, с месяц пробудете в ополчении, и с вас снимут обвинения. Я позабочусь проконтролировать.
    
       – Когда писать?
    
       – Прямо сейчас и здесь пишите.  Когда же еще? Поставьте 23 июня. Перешлем отсюда со специальной почтой. Я наложу на текст свою резолюцию как ваш начальник, возглавляющий всю образовательную цепочку.
    
       – На чье имя? – все более изумлялся профессор.
    
       – На имя наркома внутренних дел Лаврентия Павловича Берия… Никому из домашних – ни слова, Эльзе – ни слова. Не кокетничайте больше с ней. Владимиру Андреевичу мой поклон и почтение, – Сергей встал из-за стола, давая понять, что аудиенция закончена. – Передайте брату, что Богоявленский собор в Елохове закрывать не будут, пусть никуда не ходит. Он и сам скоро поймет. Обстоятельства изменились.
    
       – В лучшую сторону? – все еще не понимал Михаил Андреевич.
    
       – Затрудняюсь ответить, – почти бесцеремонно выпроваживал его Кафтанов. – Продиктуйте Варечке на машинку, она знает, как оформить. Оставьте образец подписи. Я прочитаю и поправлю. Всех благ вам и осмотрительности, профессор.