Роман со стихиями. Продолжение

=================
       Есть места, где камни даже лес заменяют. Я хочу сказать, что есть места, где леса нет, а мёртвыми они всё равно не кажутся. Камни, самых причудливых форм и разного роста, как будто поднимаются из земли; и так же бережно, как цветущие ветки деревьев, прикасаются они к воздуху; и так же нежно обтекает их небесная синева; и тени облаков, скользя, передают им своё движение. Я видела такие места и на Новой земле, и на Шпицбергене, и на сопках в Северном Казахстане.
     Тени облаков, ползущие по каменистым склонам - это совсем особая песня. Когда смотришь с горы на движение этих теней, так ярко чувствуешь, так переживаешь всё это - глубину ущелий, просторную протяжённость долин, стремительный взлёт или, наоборот, мягкую вкрадчивость пологих склонов, - как будто участвуешь в сотворении мира. А сами облака - они высоко над тобой; и, как мы уже выяснили, н и  н а 
ч ё м  н е  д е р ж а т с я , ни к чему не прикреплены: плывут в воздушном пространстве на разной высоте. И где-то высоко-высоко кончаются не только облака, но и сама живая синева земного неба... Там, дальше, выход в открытый Космос...
     Между тем, тени на земле повторяют движение облаков в воздухе, и человеку начинает казаться, что он существует сразу в двух стихиях - в стихии земли и в стихии воздуха. Я даже чувствовала порой, что какая-то часть моего существа (наверное, та, которую называют "душа") отделяется от меня и возносится до самого верхнего предела атмосферы. Становилось трудно дышать, начиналось головокружение, и мне хотелось лечь на землю и ухватиться за камни. Земля-то мне всё-таки ближе, роднее. Всё на ней родное моё - те же камни...

=============

     Но камни всё-таки не то, что вода и ветер, потому что они неподвижны; а вода и ветер, то есть, воздух, всё время в движении. Поэтому их жизнь мне кажется понятней: больше похожа на мою. И каждый знает, что на воду, особенно на бегучую воду реки или ручья, можно смотреть часами, - и не соскучишься. И на волнующееся море тоже.
     Между прочим, как интересно: мы говорим "море волнуется" - это понятно: на море волны, вот оно и "волнуется", то есть вздымает и опускает волны. Дышит. Но и про себя мы говорим: "Я волнуюсь", хотя можем при этом никаких внешних движений не производить. Это внутри нас, в "душе" или в "сердце", происходит движение, подобное волнению моря; что-то там такое вздымается и опадает, как волны морские. Вот ведь сам язык наш чувствует своё родство с морской стихией...
     А ещё. Назовите это, если угодно, "вульгарной этимологией", но в моём сознании слова "река" и "речь" - однокоренные. Я чувствую их глубинную смысловую связь. Речь - это же "поток" слов, звуков; звук за звуком, звук за звуком, как сменяющие друг друга, обгоняющие друг друга волны реки. И мы говорим: "вода бормочет", "вода лепечет"; и ведь  т а к  м ы  э т о  и  с л ы ш и м - бормотание, говор и лепет реки. Случайно ли это? А вдруг это и вправду речь?.. Интересно, к кому она может быть обращена - не к нам же? Ведь если нет рядом ни одного человека, и река течёт по безлюдной степи или по дну ущелья, она же всё равно и лепечет, и бормочет, и говорит - что говорит? Кому говорит? На каком языке?..
     Так сложилось, что мне довелось видеть и слышать много рек и ручьёв: плеск Лены, Северной Двины, Кубани и Дона, Чусовой и Камы, журчание Адербы, Жанэ, Юрюзани, Авняра, лепет Куты и Тохтобута, рёв Безымянной и грохот Ингури... Да всех моих рек не перечислить, и все они были по-своему прекрасны, и у каждой был свой собственный голос... Но был ручей в моей жизни прекраснее всех других ручьёв и рек; а между тем, я даже не знаю, как его звали.
     Было мне тогда лет шесть или семь. Мы с моей старшей сестрой и братом и ещё с одним мальчиком, несколькими годами старше нас, гуляли в тундре, где-то в районе Четырёхзубки (мы тогда жили в Тикси). Стояло прекрасное северное лето, с его незакатным солнцем, пеньем птиц и звоном комаров. Вся тундра светилась синим светом от синих колокольчиков и необычайно ярких северных незабудок; их были целые моря. Вся тундра дышала и двигалась от лёгкого летнего ветра; и нам было сказочно хорошо.    
     И вышли мы на берег какого-то ручья.
     Вода в том ручье была такая чистая и прозрачная, какою бывает вода только в северных ручьях и реках. Сам ручей, не широкий, но очень глубоко врезанный в берега, катился по тундре петляя; и в нём отражалось всё: и небо с дорожками облаков, и сочная трава на берегу, и колокольчики, и незабудки, и каждая пролетающая птичка, и даже каждый комариный рой. В отражении всё это было отчётливей и ярче, чем "на самом деле". А голос у ручья был негромкий, но какой-то особенно ласковый и... не знаю, как назвать... мудрый, наверное...
     Не знаю, что; но что-то со мной произошло на берегу того ручья, какое-то открытие на всю жизнь...
    Для меня и доныне этот ручей - образ самой высокой, глубокой и чистой красоты, какая только существует на свете... А ведь казалось бы - такое в моей жизни везение - казалось бы, немало я повидала в жизни прекрасного. Но тот безымянный ручей - это, видите ли, был  м о й  ручей, единственный и неповторимый.

===========

     А речь дождя?
     Тихий шорох по крыше; шелест в листве; звон по жести водосточных труб; шлёпанье и жлёканье по лужам, по раскисшей мокрой земле...
     Дождь, наверное, любят все. Мой внук Тимка, когда был маленький, говорил: "Я, бабушка, потому люблю дождь, что он, во-первых, со мной разговаривает; во-вторых, я когда слушаю его, то мудрею; и в-третьих, когда дождь, я прямо
 в е с ь  п л а ч у  в н у т р и  м е н я "...
      Правду сказать, не очень-то радует дождь, когда тебе некуда пойти и негде укрыться. Я это отлично помню по тем временам, когда у меня не было крова; и когда кров был, но подходящей одежды не было... И эта раскисшая обувь... Да вспоминать об этом не хочу, не люблю. И не дождь тут виноват. Какая погода ни будь, всё плохо бесприютным - что людям, что кошкам, что собакам...
     Но если есть у тебя хоть какое укрытие - дом ли, палатка ли, шалаш; даже просто зонтик - хорошо слушать дождь, и смотреть на него хорошо, и лакомиться этими прекрасными запахами воды, и земли, и воздуха - хорошо!
     А созвездия капель на стекле? В дождь окно, любое окно, превращается в зрелище, а движение капель, их жизнь перед твоими глазами - в череду событий, в драму, которой ты сам, между прочим, участник (хотя они, эти самые капли, то есть, главные участники событий, ничего о тебе не знают). Особое зрелище - ночью, когда окно подсвечено с улицы фонарём, а в комнате горит настольная лампа.
     Но нет ничего пронзительней, чем чьё-то лицо в дождливом окне, чьи-то ждущие глаза, туманный чей-то образ.
     И ещё о дожде: как плющатся капли, серебряные гвоздики, на поверхности луж; и от каждой капли маленький фонтанчик; и вспухают пузыри, и кружатся, и плывут по луже-океану; и какой-нибудь листок или щепка всё старается прибиться к берегу. А вдруг на этой щепке муравей или другое живое создание? Так ведь тоже часто бывает...
     В моём геленджикском детстве, я помню, в сильный дождь каменистая земля не успевала впитывать воду, и ручьи сплошным потоком струились по улицам от самых гор прямо в море. Вода в море до горизонта становилась мутная, как кофе с очень большим количеством молока; зато тёплая-тёплая, точно её подогрели.
     А то ещё помню, на Урале нам как-то выпало очень дождливое лето. Мы стояли на лугу, там не было стока, и вода просто жила с нами в наших палатках. И мы никак не могли просушить одежду у костра. Та сторона, что к огню, сохла, а другая - мокла; пока не догадались сушить наши тряпки в лесу, под лапами старых елей. Вот, представляете, в этот непрекращающийся дождь, когда вода была везде, и брезентовые крыши нас не спасали, - там, под елями, земля оставалась сухой! В зелёных шатрах укрывались от дождя муравьи, паучки и прочие твари; и для наших вещей там нашлось местечко; защитили нас старые добрые ёлки...

        (продолжение следует)