Моё открытие русских-2. Опыт иллюстрации отечестве

                НАШИ  ПОЮТ
               
               
               
                Уса-гали воспитывал соколов, охотился,
                а при случае занимался разбоем. Если его
                уличали, он добродушно спрашивал:«А разве
                нельзя? Думал, можно!»

                Велимир Хлебников
               


                I 

     Прошло лет шестьсот.
     Или восемьсот.
     Но вряд ли больше тысячи.
     Это такая ничтожная малость на часах Вечности, что и уточнять не стоит.
     Не время мутит взгляд:  взгляд мутит зудливое желание измерить расстояние до Юпитера в вершках, дюймах и аршинах своей идеологической Конторы. Однако будем и здесь непредвзяты: российскую партейность,- из которой торчат уши холопского желания думать под руководством Начальства, - навязал
нам отнюдь не век-волкодав. Весьма не беспартийны были уже древние летописи наши!
     А как результат –  иноземные авторы Иорданд, Прокопий, Маврикий пишут о нас, языческих антах эпохи дорюричья, куда более простительно, а нередко и с явной симпатией, чем свой родной Нестор, то и дело бичующий и даже вовсе нас испепеляющий: он ведь уже в лоне новой Веры, а мы, в лета им описываемые,- гнусные идолопоклонники, брёвнам молящиеся, кровью жертв их кропящие. Да к тому же по-скотьи стыдения лишенные.Короче, он – красный, а мы – белые. Или наоборот. Но всё равно разные.
    Читаешь такое и хочется робко возразить из сирых капищ Отечества: дорогой ты наш партийный товарищ Нестор, мы согласны, что новый Бог правильный, а старые из осины струганы. Но как быть с тем, что язычники греки создали одну из величайших культур мира, а ныне они всего лишь парикмахеры и аптекари?
    Объясни, Христа ради!
    Это – раз.
    А два есть то, что жития по-скотьи, жития аки звери в течение множества веков мы бы просто физически не выдержали -  и исчезли бы с лика Земли подобно скифам, любившим всенародно париться в баньках веничками из анаши (по другой версии - на анашином пару) и сажать на колы вместе с конями самых красивых  парней своих вокруг могилы любого захудалого царька.
    Мы же не только не исчезли в эпоху якобы тёмного нашего дорюричья, но и были подвергнуты описанию иноземными сочинителями как народ хотя и варварский, - вроде немцев, англичан или французов той поры,- но физически отменно здоровый, высокий, стройный, феноменально выносливый и наивно бесстрашный…
    О ты, Сумрак наш таинственный!
    Как вы уже знаете, сие есть словцо Карамзина.  Которое он применил даже не к дорюричью, а ко времени Рюрика и Олега – князей с именами, хоть какими-то датами и весьма конкретными делами.
    Какой же это «сумрак», Николай-свет-Михайлович? Из такой исторической фактуры евреи бы конфетку сделали! И не только одни лишь евреи.
    Истинный сумрак,- да и то лишь для историка, а не для самой истории,- когда ни имён, ни дат. Когда лишь стихия народной жизни, её вечно бушующий океан.
    То есть – когда лишь Будимир и Бродя!
    Потому и вцепился в них  ваш автор, аки клещ.
    Как вы там, мужики? Где вы, какие вы, праправнуки наших знакомых разведчиков?
    Назвали хоть вас в честь предков неутомимых, которые нашли для племен Слава и Яна, покинувших придунайскую коммуналку, землю вольную на берегах Ильменя? Вышли ли на звуки волынки вашей из лесов прохладных внуки Чудюшки Мокрой – сказали: « Будем жить вместе, славьяне»?
    Вот и добро!
    Вот и добро!
    Однако – довольно рассуждений.
    Окунёмся в конкретный 565-й год. Без тысячи, вестимо.
    Да, скорее всего  это  был именно Прокопий Кессарийский, впервые увидевший шустрых предков наших. Судя по обращению с ним сохага Селевка, он был уже стар, никаких мудрых советов патрону своему могущественному Велисарию уже не давал. А просто бродил по свету как истинный грек.
    В деталях разберёмся по ходу дела. Само же дело было таким…
    Понастроив на гостеприимном северо-востоке городов просторных,- мы – Изборовск, Новгород, Полоцк, Псков, Смоленск, Торопец; чудюшки нам во след – Муром, Вятку, Пермь и прочее,- зачастили наши на юг.
    Аж к Понту Эвксискому!
    То ли генная память о Дунае к тёплым морям их повлекла. То ли, крепость свою почуяв, возжелали они, согласно общечеловеческим ценностям тех времён, - да только ли, прости Господи, тех!- сорочина в поле спешить,  руку правую потешить иль башку с широких плечь у кого-нибудь отсечь.
    - Чего сидьма сидим, ну?
    - И то: может, заратимся, ребятушки?   
    - Давненько не ратились!
    Внешне племена Слава и Яна, ставшие племенем единым, изменились за века, со скифского плена разведчиков минувшие, весьма мало. Какими видел их строгий римлянин Тацит в первом веке,- тотчас определивший в высоком воине со щитом и мечом европейца,- такими увидел и византийский грек Прокопий в веке шестом. Хотя были это уже не венеты, а приильменские анты дорюричья, славянами себя величавшие.
    Статными. Поджарыми. Русявыми. Медноликими. Слегка смуглокожими (бывшие южане всё-таки). Прямовласыми. Длиннопатлыми. Не шибко, как все варвары, чистыми. В спорах совершенно бешеными.
В бою неукротимо отчаянными. Жизнь по-детски не ценящими. В воинских и прочих хитростях неиссякаемыми. В беге неутомимыми. Это – в общем и целом.
    Но ежели приглядеться внимательней к Будимиру и Броде в их нынешней, праправнуковой уже ипостаси, то отличия от перворазведчиков, встретивших на приильменских берегах Чудюшку Мокрую,  всё же видны.
    И немалые!
    Как и большинство плотников (так острые на язык анты дразнили меж собой новгородцев), Будимир явно ввысь ростом двинул. Чтобы стать через несколько веков, если кровь не прервётся, дылдой-орясиной. Оглоблей Перуновой. Бродя, наоборот,- в плечики попёр. Дабы ко времени Святославову, - князя-отчаюги, отца спецназа российского,- размахнуться вширь до косой сажени и даже заслужить среди языкатых товарищей-дружинников кличку Поющий Сундук :  дудочка и ценный талант толмачества так за всеми Бродями из века в век и шли!
    О, с кличками у славян восточнейших просто беда какая-то. Хотя возможно иначе – радость. Жутко языкатый оказался народ! Что отмечали все древние авторы: заспорят анты по пустякам – не остановятся. С одной стороны, это, конечно, обрекло наш народ на будущую великую литературу. С другой – на вечевой и думский бардак. Но не только.
   Обожавшие драки и между собой, и с серьёзным противником ( кстати, по кровавости-ярости они, драки те, почти не отличались друг от друга: первые, межсобойные, иной раз бывали даже злее!), анты-соборы все их начинали с некоего словесного поединка.
   - Ишь, какой ты говорливый!
   - Поцелуй мой хрен сопливый!
   - Нечем крыть?
   - Полезай в … картошку рыть!
   - А я и там побывал – мешок картошки накопал!
   Понятно,  вместо картошки тогда было что-то другое: Колумб за ней в Америку ещё не плавал. Наверно, свекла или брюква. Но цель словесной потасовки была именно такая: разозлить подначками супротивника, лишить его выдержки и самообладания.
   Скиф ? Значит конежор!
   Германец? Мамку – в расход: не даёт доход!
   Грек? Штаны шить не научился!
   Что же до нрава наших перманентных героев, то изменился он, пожалуй, лишь количественно. Степенный Будимир ещё степеннее стал. Заводной и дщерелюбимый Бродя,- талантов музыкальных и речезнайских, как уже сказано, не растерявший,- за века минувшие сделался ещё шустрей и бабоугодней. Человек-дрожжи, именно он обычно начинал все авантюры разудалой новгородской молоди.
    Эту, о которой речь,- тоже…
    - Нет, сурьёзно, братаны! – настойчиво развивал Бродя свою мыслишку насчет «заратится» в парубковых плотницких кругах.-  Собьём ватажку дебёлую да сбегаем на припонтийского грека, ага? Давно мы у него, носатого, мошну не трясли! Девки без зелёного бисеру уже прямо поскисли. Того и гляди давать перестанут! Сколько сидьма сидеть можно?
   


                II

     И вот они -  в припонтийской степи.
     В краю проглядистом, светлом, в краю полудённом. Где от высоты небес, от духмяности трав голова кругом идёт. И хочется томно зажмурить очи.
     Надо же: и Север хорошо, и Юг баско!
     Стоят новгородские пацаны в траве густой, высоченной. Рядом с муромцами и пермяками. Рядом с молодыми древлянами стоят, которым девки без бус, по слухам, уже, и правда,  давать перестали. Чешет молодой народ по этому поводу весёлыми языками только так! Рядом со псковитянами, кривичами, галушечниками-полянами, охотно примкнувшими по пути-дороге к вечно шустрой приильменской рати.         
     - Браты, и мы с вами!
     - Можно - плотники, луёвы работники?
     - А чё нельзя?  Вливайтесь, косопузые: с вас  же ни дома, ни на поле всё равно толку чертма. Кашу нам спротив грека варить будете!
     Впрочем, о феноменальной языкатости антов мы уже говорили. Не будем повторяться перед очень серьёзным делом, которое затевается в припонтийской степи…
     Растянувшись огромной дугой-подковой, сводная рать молодых антов стоит по пояс в духмяной траве, с любопытством разглядывая боевые порядки величественно и грозно  замершего в нескольких сотнях шагов грека. Оповещенного своим дозором о приближении варваров и стремительно вышагнувшего на три пехотных перехода в северочерноморскую степь. Дабы защитить города родные на дальних к ним подступам. Не пугая звоном мечей и кровью мирный ремесленный люд, не мешая  мерному течению наук, искусств и экономически выгодной торговле. В том числе рабами.
     Хотя слово «стоит» меньше всего применимо к славянской ( имя это постепенно растеклось по землям всех антов и стало для них общим) рати той поры:  она как вода, как облако в сильный ветер, как шустрая и бегливая ртуть. У неё -  и кто в чём, и кто во что горазд!
    Одни молодые вои скатились почти до Понта по шарику земному в шкурах звериных, на голое тело накинутых. Другие в просторных домотканых рубахах. Третьи вовсе в одних портках и уже  успели загореть до бронзы за время тысячевёрстого степного перехода.
     У тех прямые мечи для ближнего боя. У этих только дротики. Небольшие луки есть, правда, почти у всех: но это больше на дичину. Щиты лишь у немногих. У тех, которые постарше: им помирать как бы не с руки, поскольку дома семьи остались, добычи нетерпеливо ждут.
    Зато иные вовсе без оружия. Совершенно!  Но – с дудками,  волынками, со свирелями самодельными. У них задача не только народ веселись, но и в первые же минуты драки отнять у грека какую-нибудь железяку. Лучше, конечно, меч. Можно, прямой. Можно даже кривой, ещё спартанский.
    И всё это гомонливое пестролюдье  то движется к недалёкой отсюда степной реке, дремучими камышами заросшей. То вдруг исчезает в высоченной траве. То неожиданно появляется вновь. Совсем иным числом и уже совершенно в другом месте.
   Славянская рать как бы диффузна. Даже вовсе миражна.
   Никто, кстати,  её не привёл сюда именем своим. Никто не стоит во главе. По большому счету, у неё даже нет конкретной цели. Разве что показать миру свою молодую удаль.
   - Гля-гля, ребята: железяк-то на них сколько? Всё блестит… Я вон ту себе возьму: мою не трогать!- раззадоривает товарищей Бродя, не в первом новеградском ряду, а даже как бы перед ним стоящий.- А за воеводу у них опять тот носатый. Эй, орех грецкий, узнаёшь меня – плотника? Молчит зараза… Точно тот, робя! Только пузо ещё круче стало.
    Бродя в одних портках. Он загорел и плечав. Вместо оружия у него кифара.
    Молодой и наглый, Бродя уверен:  как только грянет бой, сразу же добудет себе ладный,  малость кривой и короткий греческий меч. Первый раз, что ли!
    А там – аля-улю!
    Там – трава не расти!
    Там – где наша ни пропадала!
    Но сам грек сегодня очень впечатляет. Если не шибко заноситься.
    Поэтому шепчет Бродя, вполглаза внимательно строй припонтийский рассматривая, уже без гонорка и по конкретному делу главному друзьяку шепчет:
    - Уговор помнишь? Как только ихние трубы завоют, хватай, братуха,  сам-сто самых крутых плотников – и бежи с ними отсель вроде как со страху:  уря – варвары не выдержали! А куда бечь, сам знаешь…
    Будимир, оплечь стоя, гудит басом, но тоже шепотливо:
    - Ты их тута дольше языком заводи. Ага?  На брюхо, на хрен начальников  жми. Чё, мол, ваш воевода носатый - такой толстый? Арбуз, что ли, от страха проглотил?
    - Не учи учёного – съешь говна печёного!
    - Во-во, - хмыкает Будимир, семь раз калёный топор за поясом поправляя и тоже в грозные ряды противника пристально всматриваясь.- Они заводные. Не люди, что ли! А у тебя язык – помело… Гля, братан, на воеводищу: здоровый бугай! Никак мы его с тобой не завалим… Забыл: как они его кличут, орехи грецкие?
   - Селевком…  Плотники баско манёвр изучили?
   - Ну. Я их вчера той балкой от и до провёл.
   - Годится, братуха. Годится!
   В голосе Броди сквозанула неприкрытая гордость за своих. Как не гордится! Именно новгородцы, а не любители пожрать галушечники и не рязань косопузая, были во всех заварухах, во всех авантюрах и серьёзных походах как бы гвардией славянской рати. 
   Да, но грек нынче, и правда, хорош.
   Он вообще-то плохим не бывает. Славяне уважают грека, как подростки уважают крутого взрослого: всё умеет, носатый, но насолить ему от этого меньше не хочется.
   Нет, просто чудо, а не грек! Силён, засранец!
   Оповещенные дозором о приближении многочисленных толп антов,- пришедших на историческую арену  как бы вместо канувших в небытие скифов,-  мощный отряд отборной греческой пехоты из пяти полностью укомплектованных лох, стремительным броском вышагнул далеко в степь, чтобы прикрыть родные припонтийские города-колонии от разграбления. От очередного, если точнее, грабежа.
   Идите-идите! Словно бы говорили греки антам. Ближе, ещё ближе!
   Это даже хорошо, что вы идёте.
   Это прекрасно.
   Набеги северных варваров стали столь регулярны, а их грабежи столь ощутимы даже для  богатой казны припонтийских городов, что их сводно-объединённый военачальник Селевк решил на сей раз проучить обнаглевших варваров основательно.
   И хотя он был реалистом и понимал, что у молодого народа нельзя отбить охоту к такого вида добыче навсегда, но суровый воин сказал себе так:  «Зато я постараюсь притупить их желание мять припонтийскую траву хотя бы на несколько лет. Да, для этого понадобится много вашей крови, анты! Но вы сами принудили меня к этому.» О лохаг, ты крут, но справедлив…
   Греки стояли плотно-потным строем. И завидовали антам.
   Какая жара!
   Лафа той босоте,- думали с тоской тяжеловооруженные гоплиты, следя за диффузными метаниями полуголых варваров.- Скорей начинайте, что ли, охотники за побрякушками!
   Жара была особенно тяжёлой потому, что перед нею почти месяц лили редкие для южной степи дожди. Травы вымахали в пояс. Да что там: едва не в рост людской! И теперь исходили одуряющей смесью всяческих ароматов. От которых кружилась голова.
   - Будимир, видишь:  грек загубляет трубы!
   - Вижу, братка. Плотники готовы…
   Пятёрка греческих лох, сплотившись по приказу Селевка в монолитную когорту и щитами прикрывшись тяжёлыми, стала похожей на гигантскую черепаху, выброшенную несказанно далёким океаном в раскалённую степь. И блестел металл. И отливала лаком бликующим бычья кожа доспехов. И грозно щетинились со всех сторон её страшной длины копья, которые держали, сунув в щели меж щитов, специально обученные для дела сего боевого копьеносцы-дорифоры.
   - Селевк, так это именно анты?
   - Именно анты…
   Сам сохаг, опытный солдат и толковый тактик, уже начавший в свои сорок заметно тучнеть, стоял в эти минуты чуть впереди общего строя с десятком отборных гоплитов. Это были его телохранители. Двадцать его рук и ног. Столь необходимых в разгар боя. И этого, который вот-вот грянет. И тех, которые уже были.
   Несмотря на неюный возраст, Селевк по-прежнему принимал непосредственное участие в любой рубке. И всё ещё был в ней страшен. Заменяя прыть и задор улетевший молодости гигантским опытом зрелого мясника, раздельщика туш человечьих.
   - Они, конечно, язычники?
   - Конечно: их боги –  дрова…
   В мощной волосатой руке сохаг держал короткий греческий меч. Чуть поводя его лезвием. Отчего оно красиво бликовало на степном солнце, пуская весёлых зайчиков
   Но это – пока:  это до начала резни.
   Когда она по-настоящему закипала, оружие старого воина вдруг менялось. И это мы с вами, как, впрочем, и анты, через несколько минут увидим.
   - Селевк, но некоторые из них без оружия? За мгновение до боя такое я вижу впервые!
   - А я не впервые: это у них кураж. Вон тот широкоплечий шустряк с кифарой и прошлый раз приходил сюда за бусами в одних штанах.
   - За какими бусами?!
   - За зелёными: они любят зелёные бусы из бисера…
   - Он их Орфей?
   - Да. Если бревно, которому они молятся,- Зевс…
   Что же до отборных гоплитов, картинно стоявших  оплечь и чуть сзади сохага,- гоплитов, которых Селевк считал лучшими воинами мира, предпочитая их любой коннице и даже боевым слонам, с которыми имел когда-то в молодости дело во время дальних походов Византии,-  то они были экипированы согласно воинскому уставу по самой полной армейской программе, принятой в греческих городах-колониях.
    Их медные панцири и шлемы, начищенные до блеска, яростно горели на солнце. В  полуденных лучах бликовали их огромные щиты. Поножи и налокотники отливали лакированной бычьей кожей. А копья были по греческой традиции той поры длины совершенно устрашающей. И только самый рабочий инструмент припонтийского пехотинца был короток и чуть крив. Что делало гоплитов похожими именно на мясников, изготовившихся к разделке туш. В сем случае -  туш предков наших, сердцу любезных.
    - Селевк…- негромко сказал крепкий старик, продолжая диалог с сохагом и стоя при этом не позади военачальника, но как бы с ним вровень ( старик, кстати, был безоружен, а его плотно-окладистая, красиво остриженная борода, отливавшая серебром, выдавала породу).- Ты меня слышишь? Или ты уже глух к звукам небранным?
    - Я слышу тебя, Кесариец.
    - Но их не так уж много… О каких «тучах», о какой «тьме» варваров говорил твой дозор? Смотри, как они прыгают, бегают взапуски и прячутся в траве… Как дети! – сановитый старик усмехнулся.- В чём причина их странной радости перед битвой?
    Сановитый старик усмехнулся и сам же добавил с неожиданной грустью:
    - Селекв-Селевк, я не завидую тебе: победа над этими чадами природы не добавит эллину воинской славы! Как римлянам – победа над армянами…
    Сохаг не обиделся. Хотя и уловил за грустью высокого гостя не только любопытство учёного, созерцающего неведомый, рвущийся в историю народ, но и явную иронию. И, внимательно наблюдая за диффузными передвижения антов, - то появляющихся, то, и правда, почти вовсе исчезающих в высоких припонтийских травах,- ответил так
    - Я здесь не за славой. Но ты их не знаешь, Прокопий. Они не милые дети. И их отнюдь не столько, сколько ты видишь: судя по чрезвычайной самоуверенности кифариста, де-факто их сегодня раз в десять больше, нежели зрят глаза твои.
    - Но – где же они?!
    - Везде. Они будут выпрыгивать отовсюду, как тараканы. Сам увидишь…
    Породистый старик вскинул тонкие брови на высокий лоб мудреца.
    Это был Прокопий Кесарийский, советник самого Велисария. Давно интересовавшийся антами как историк и писатель. Но до сих пор не имевший случая созерцать их столь близко: на расстоянии полёта стрелы.
    - Кто они для нас, Селевк? Новые скифы, которые умеют исчезать среди бела дня? Судя по облику и по Тациту, это европейцы. Но уже успевшие черпнуть от таинств Азии…- Прокопий не столько спрашивал, сколько рассуждал вслух сам с собой, особо интересуясь группой крепких полуголых варваров во главе с Бродей.- И правда, кто они для эллинского мира, эти скифы без конницы?
    - Вот-вот: ещё их конницы на мою голову не хватало…- проворчал Селевк, внимательно наблюдая, как кифарист со товарищи нагло-медленно отделяется от своих передних рядов, словно плывя по высокой траве
( сохаг понял: это обязательный манёвр для словесной дуэли перед боем, без которой анты не анты).- Ты говоришь, кто они для нас? То пусть решают не солдаты, а мудрецы. А вот где они, могу уточнить, Прокопий: пока их нет только на небе,- сохаг засмеялся хрипло и басовито.- Но для того, чтобы они оказались ещё и там,- здесь я и мои когорты!
    - Ты хочешь сказать, гоплитолюбец, что эти полуголые варвары будут перерезаны твоими авгурами рукопашного боя,  как жертвенными овны?      
    В голосе Прокопия вновь прозвучала ирония. Хотя на сей раз более скрытая.
    Один из самых активных инициаторов реформы в вооруженных силах Империи, высокий гость был решительным сторонником многофункциональной армии. В которой есть и инженерные войска, и разнообразная техника для штурма крепостей, и дальнометательные приспособления не только для гигантских камней, но и для взрывающихся ядер,  для греческого огня.
    А главное, он был сторонником армии, в которой есть «философские войска»!
    На них и прежде всего на них уповал Прокопий Кесарийский. То есть на то, что поможет Византии завоевать варварский мир, не подставляя под отравленные змеиным ядом стрелы своих соплеменников,
своих граждан. Эти «войска» - великая греческая культура, вера, язык и гениальная хитрость византийцев, унаследованная от эллинов. 
    Беззаветная любовь Селевка к гоплитам – это, конечно, трогательно, это патриотично,- соглашался Прокопий.- Но – увы:  это всего лишь наше героическое позавчера! Глухая припонтийская провинция сделала одарённого вояку Селевка чересчур простоватым для истинного потомка эллинов.
    На сей раз сохаг вовсе не заметил иронии. Сказал уважаемому гостю:
    - Бой покажет! Но тебе, Кессариец, коль так ими интересуешься, могу сообщить любопытную деталь. Из всех варваров, которым мне довелось вспарывать животы, только анты-славяне воспринимают всякого рода драчки как некое увлекательное приключение, которое надо красиво и даже интригующе обставить. Они любят поиграть перед смертью!
   Прокопий навострил ученые уши.
   - Чуть подробнее, Селевк! Если ты, конечно, не беспокоишься, что они могут напасть сзади. Видишь, как странно тянут они время? А этот крепыш зачем-то к нам приближается.  Что означает его манёвр?
   - Это ты поймёшь чуть позже: пусть сюжет будет с загадкой. Ты же писатель… Кстати, они уже заходят сзади, Прокопий. Но я учёл их соломенную хитрость и принял меры.
   - Ясно: ты же Селевк! – гость усмехнулся, впрочем с уважением.- Итак, бой как приключение, говоришь? Это интересно! И очень по-детски.
   - Да-да: но дети играют - в нашу смерть…
   Движением командирской ладони Селевк подозвал к себе высоченного гоплита. Суровое, хотя совсем ещё молодое лицо которого пересекал безобразный и в то же время красиво-грозный шрам. Велев ему нагнуться, сказал почти в ухо:
   - Пусть арьергард прикроет нас от стрел. Быстро!
   И вновь – Прокопию:
   - У этой их авантюры есть ещё одна особенность:  в сущности, она беспричинна.
   - Им ничего от нас не нужно!?
   - В том-то и фишка. Территории у них с избытком. Особого смысла в рабах они не видят, поскольку сами обрабатывают свои простые поля. Золото? Зачем им оно: анты практически ещё не знают роскоши! Жадный среди них – как белый среди эфиопов…
   - Зачем же они здесь? За тысячи стадий от дома!
   - Себя пришли показать. Ну, и за всякой ерундой:  вино ( очень большие любители), бусы. Особенно почему-то зелёные.
    - Ага: значит дамы велят! Дамы – это серьёзная причина, Селевк,- усмехнулся Прокопий.- Кстати, как они в бою? Они что-то могут?
    Сохаг пожал тяжёлыми плечами:
    - Скоро увидишь…
    - Ну, а разведчики они, конечно, искусные?
    - Это – точно! Сотни их именно сейчас плывут с камышинами во рту, чтобы зайти нам во фланг со стороны реки. Другие ползают в густой траве, выбирая позицию поудобней. А иные вовсе зарылись в землю, чтобы выскочить оттуда с полной неожиданностью.
    - Они ещё не знают воинского строя?
    - В этом и слабость их, и преимущество.
    Прокопий усмехнулся. Не скрывая, впрочем, уважения к выдержке собеседника.
    - Ты говоришь так, будто это тебя не касается. Будто не твоих воинов уже фактически окружили! Разве в этом нет никакого риска?
    Селевк скосил на гостя красный глаз солдата и пьяницы.
    - Они окружили греческую кагорту, Кесариец. По периметру которой стоят лучшие воины Вселенной -  гоплиты.  Кошки взяли в кольцо тигра!
    - Да-да, конечно,- рассеянно кивнул Прокопий, не отрывая взгляда от варваров…
    К моменту этому группа молодых и наглых антов во главе с Бродей прошагала уже , утопая в травах, больше полпути от своего до греческого строя. И картинно остановилась как бы на расстоянии живого голоса. И тот, которого Прокопий назвал Орфеем, - бронзовый и безоружный, с кифарой под мышкой,- весело заорал по-иллирийски, сложив в рупор большие ладони воина и пахаря:
    - Селевк, где ты там, курва пузатая? За щитами, что ли, прячешься?!
    Военачальник греческий, гоплитов любящий, тоже сложил могучие длани в рупор и тоже заорал, как  в трубу медную, грозно и нагло: 
    - А-а, это опять ты, Бродя-свинья? Ну, здравствуй-здравствуй, пузоголый! Сегодня я и штаны с тебя спущу. А на заднице крест жидовский велю нарисовать. Ты же, слыхал, очень иудеев любишь и даже веру их собираешься принять!
    Прокопий прошептал удивленно:
    - Варвар – знает греческий? А ты – язык варвара?!
    - Это припонтийская степь, Кесариец: мы здесь всё друг о друге знаем… - Селевк добродушно ухмыльнулся: начало словесного поединка с неформальным лидером противника, кажется, доставило ему удовольствие.- Жучара многоязыкий не только, как ты сказал, у них за Орфея, но ещё и за толмача. Он уже третий год подряд за зелёными бусами сюда шустро бегает…
    - Так он всё-таки у антов – вождь?
    - Не знают они никакой иерархии, Прокопий: так себе – верховодит и всё… В прошлый набег я ему плечико подпортил. Думал – возьмём. Что ты: они за него горой!
    - Как за Гектора?
    - Вот-вот:  отбили и раненого унесли. Особенно длинный, который справа, свирепствовал. Друг, наверно. У них ещё нет телохранителей…
    Меж тем необидчивый Бродя заорал с детеским восторгом:
    - Греки, а греки? А чего это с вашим воеводой? Гля брюхо: от мудей до уха! Арбуз, что ли, нежёваным проглотил? Шухар, мужики: Селевк – рожает! Кто повитухой будет? Тю на него: уже пердит! С гузна, ребята, с гузна принимай!
    Прокопий хмыкнул.
    В когорте тоже кто-то не выдержал, за щитом прячась.
    Анты дружно хохотали. В большинстве своём иллирийского, конечно, не зная. Зато будучи в курсе обычного сценария Бродиной болтовни перед боем.
    Не обиделся и Селевк. Добродушно кивнул гостю сребробородому:
    - Пусть говорит парень… Это он время тянет, давая возможность своим брать нас в кольцо. Видишь: длинный с плотниками исчез?
    - Плотники, слыхал, - это новгородцы?
    - Да… Якобы они отступают, рёва наших труб испугавшись. А я  должен этой ерунде верить! На самом деле он скорее всего готовит ударную против нас засаду…
    Сохаг вновь ладонищи солдатские в гулкий рупор сложил.
    - Бродя-говорун, а Бродя-говорун?
    - Ну, беременный мой: слухаю!
    - Ты последний раз шею мыл, когда женился или когда родился? Иди сюда – намылю!    
    - Сам иди, носорог: я тебе в кривую нюшку врежу, а ты мне красненького в жменю сольёшь… Иди-иди, пузатенький мой!  Ребятушки грецкие,- вновь обращаясь непосредственно к припонтийцам, добавил голоса Бродя, - вчера ночью ваша девка к нам перебежала… Пересчитайте своих ****ёшек: одной нема! Во жалилась, бедная, воеводой вашим недотраханная,- до слёз довела… Хотите послухать, что девка гутарит про Селевка? Сейчас организуем!
    Когорта дружно и заинтересованно промолчала.
    Поняв это как знак согласия, Бродя заорал зычно:
    - Раскрывай уши, пацанва грецкая!
    Он лихо выхватил инструмент из подмышки. Наотмашь ударил лапой по четырём незатейливым струнам. И зазвенела над степью припонтийской кифара кленовая.
   
    Мне рассказывала девка,-
    Оп-ля-ля!-
    Всё про обаря Селевка,-
    Оп-ля-ля!,-
    Как недавно этот туз,-
    Оп-ля-ля!-
    Влез на девку, а арбуз,-
    Оп-ля-ля!-
    Только давит, только жмёт,-
    Оп-ля-ля!-,
    А конец не достаёт,-
    Оп-ля-ля! 
   
    Анты,- надо понимать, знакомые с подлинником, входящим в программу моральной подготовки молодого бойца,- буквально падали в траву со смеху. И многие не поднимались. Втихую ползя и ползя в сторону когорты. А Бродя, чутьём своим древнеэстрадным уловив, что аудитория у него висит на крючке, заливался всё громче, баритоня на всю степь. Которую, кстати, в душе уже любил. Готовя в глубинах генных  род свой шустрый податься через несколько столетий в казаки.
   
    Девка этак, девка так,-
    Оп-ля-ля!-,
    Вот Селевк, а где ялдак?-,
    Оп-ля-ля!
    Можа к старости сносил,-
    Оп-ля-ля!-,
    Можа в битве кто срубил?-,
    Оп-ля-ля!
    
    Очень даже с любопытством слушали Бродю не только анты, но и молодые греки. Вечная тема, что вы хотите! Изо всех сил напуская при этом на лица служебную строгость. И лишь время от времени приглушенно хохоча где-то в глубинах когорты.
    А Бродя – знай, лупил по струнам. Сам малость обалдев от собственного пения, как вошедший в раж шпак-пересмешник на белоствольной ильменьской берёзке.
   
    Девка-девка-девка-девка,
    Зря ты пляшешь под Селевком:
    У Селевка-молодца от природы нет конца!
    Этот грёбаный осёл
    В грецкий шнобиль весь ушёл!

    « Ух и здорово…- время от времени думал о своём исполнительстве Бродя.- Вот это я, гад, даю! Не дай и не приведи, Перунушка, чтобы так – обо мне…

    Прибегай в наш стан, любава,-
    Оп-ля-ля!-,
    Мы найдём тебе забаву,-
    Оп-ля-ля!
    Хочешь, хоть туды пихай,-
    Оп-ля-ля!-,
    Хоть верхом на нём скакай,-
    Оп-ля-ля!
    Дело, милка, не в рубахе,-
    Оп-ля-ля!-,
    Дело, милка, в забабахе,-
    Оп-ля-ля!

    Прокопий отдал должное выдержке Селевка, который слушал, ухмыляясь и даже с явным любопытством новый Бродин трёп, обязательный для антов перед битвой.
    «Чудо, какой сочный солдатский юмор!- отметил про себя Кесариец.- Непременно надо записать! Причём на двух речениях: иллирийском и анском. Пленные, судя по всему, наверняка будут. Селевк скоро перестанет усмехаться!»
    Это верно.
    Да и сам концерт неожиданно оборвался.
    Сперва где-то позади плотно сомкнутой когорты раздались заполошные крики. Потом кто-то одиноко и жутко, как  умирающий зверь, завыл от нестерпимой боли. И, наконец, всё заглушил металл, яростно ударивший о другой металл.
    Это отборная сотня антов-новгородцев, предводимая Будимиром, пробралась, наконец, глухой балкой, тернами заросшей, - и ударила в тыл грекам.
    Не вызвав, впрочем, как и обещал Селевк высокому гостю, особого переполоха. 



               
                III

     - Гоплиты – бой!
     Это зарокотал над степью командирский бас сохага.
     - Покажем грязным тварям, что такое греческая когорта!
     И всё тут же пришло в чёткое, до мелочей продуманное движение. Согласно тысячелетним воинским правилам великого народа.
     В мгновение ока исчез за панцирем щитов безоружный сановитый старик. А сами щиты, словно напрягшиеся для удара мускулы, выстроились в ряды строгости идеальной.
     В мгновение ока в узкие щели-бойницы меж щитов,- ещё дальше, ещё более грозно,- выдвинулись многометровые жала копий. 
     И тысячерукая, тысяченогая черепаха неудержимо-неотвратимо поползла в сторону антов, готовая смести на своём пути воистину всё.
     И Тот, который высоко-высоко, вдруг устрашился человеческой фантазии, создавшей свой первый танк как бы из самих себя. Танк как мечту о танке.
     Танк из людей – против людей.
     И, устрашившись, подумал: «Я дал им могучий инструмент по имени  разум… Не было ли это стратегической ошибкой? Вот вопрос…»
     Но -  поздно.
     Черепаха уже ползла. И впереди неё уверенно, подчеркнуто не спеша шёл Селевк с группой отборных гоплитов, которые в бою умели всё и которым он верил как себе. И в волосатых лапах сохага бликовали уже два меча. Поскольку высшее искусство припонтийского фехтовальщика -  разить врага именно двумя клинками. Он же это искусство постиг давно и в совершенстве. Что стоило жизни тысячам его врагов.
     - Греки!
     Не выкрикивал, как бы мощно извергал из себя эти слова сохаг.
     - Я с вами! Я – Селевк!
     Когорта радостно ударила в щиты, выражая полную уверенность в победе.
     - И у меня по-прежнему два меча!
     - Я иду против этих полуголых хорьков во главе вас – лучших воинов мира.
     - Шире шаг, греки!
     Всё шло по плану, до мелочей разработанному военным советом Селевка. Но интрига всякого боя заключается в том, что твой план существует сам по себе. И, как правило, ему не дано проникнуть в планы иного плана. Который тоже есть. И тоже тщательно разработан. И его создатели, как и ты, уверены в победоносности своего плана…
     Черепаха была уже в нескольких десятках шагов от славянской полуподковы, когда из  молчаливых в сей миг рядов изготовившихся к бою антов вдруг стремительно вырвался худой, почти изможденный человек, - безоружный, похожий не на воина, а на стручок сухого гороха,- и со звенящим криком «Братья! Глядите, как легко, как не страшно умирать!» бросился на держащих копья дорифоров.
    Ни мощный Селевк, ни его быкоравная охрана не успели ничего сообразить, а человек-стручок, мимо них прошмыгнувший, уже висел на копьях. И черные наконечники уже торчали из его худой, обтянутой лишь тонкой кожей спины.
    - Братья! Это – я :  ваш Волк Курицын – волхв  муромский! – хрипел, корчась на копьях, человек-стручок.- Я пронзён, но ещё не помер, верою смерть поправ! Снимите меня, братья,- к вам хочу:  в капище родном хороните, в лесах наших милых! Не отдайте меня им, неверным!
    Черепах на мгновенье замешкалась.
    Дорифоры никак не могли сбросить с копий худого волхва. Захлебываясь собственной кровью, уже стеклянея глазами, он намертво вцепился ладонями в копейные жала и не давал выдернуть их из себя. Продолжая что-то бормотать, слухом уже не различимое.
    И анты – словно очнулись.
    С воплями «Бей по щелям!», «Отнимай Волка!», «На лую мы тех черепах видали!» они буквально ринулись на стену плотно сомкнутых щитов.
    В подмогу рати открытой анты сотнями выскакивали из высоченной травы, из плавней близкой степной речки. Даже,- и верно!-, словно из-под земли, где прятались, полузарывшись, в ожидании атаки греков. 
     Десятки их тут же, корчась и стеная, повисли, подобно худому волхву, на копьях. Пали под ударами мечей могучих телохранителей сохага. Однако натиск был столь отчаянным,- будто бешеная волна с рёвом ударила в каменный берег!-, а нападавших оказалось так небывало много, что поразился даже Селевк бывалый:  «Это – во имя вина и зелёного бисера? Это всего лишь -  чтобы добыть их ?!»
     И он взревел, чтобы каждый грек слышал голос его:
     - Мечники? Ко мне!
     На мгновение разомкнув стену щитов, черепаха изрыгнула из себя сотни отборных рукопашников. Сверкая короткими кривыми мечами, они вонзились в самую гущу антов, как гвоздь в голую пятку. И за каждым из них тотчас потянулась кровавая просека поверженных, корчащихся от боли, жадно ищущих отрубленные руки свои и ноги, стенающих человеческих тел. Ещё миг назад молодых и сильных.
     Вой поднялся над степью адский. Резня пошла -  страшная.
     - Бей их, гоплиты!- рычал Селевк, за которым тянулась самая широкая просека, устланная руками, ногами, головами.- Бей, пока они очумели от натиска гвардии! Не давай опомниться! Не давай уйти этому стаду на полёт отравленной стрелы!
     Профессиональный воин,- а он, и правда, никогда в жизни не пахал и не сеял,- Селевк, несмотря на то, что начал грузнеть, по-прежнему был страшен в ближнем бою.
     - Круши, гоплиты!
     Надёжно прикрытый с боков и сзади щитами, но ещё более – мускулистыми телами личной охраны, мощный сохаг орудовал сейчас на самом острие греческой атаки. И два его меча были подобны безжалостно разящим молниям.
     - Греки! Они ничего не умеют, кроме жрать просо!
     Время от времени выкрикивал Селевк, вдохновляя своих. 
     - Это пенное быдло способно лишь на наскок!
     - На удар исподтишка!
     - Навяжи ему настоящий открытый бой – и оно тут же сдохнет!
     В эти мгновения сахаг был уверен, что говорит правду и только правду. Разве среди антов есть фехтовальщики, подобные ему и его охране?
     О, искусству владения мечом обучаются столетия!
     - Это делается вот так… вот так… и вот так…
     Играя мечами, Селевк прорубался всё дальше и дальше сквозь толщу полуголых тел. И был подобен неутомимо-грозной машине, ещё не изобретённой людьми. Машине, о раскаленный радиатор которой бьются-бьются-бьются, мгновенно погибая, бесчисленные бабочки на скоростной дороге туманного будущего.
    Как в некоем параллельном действительности сне, сохаг видел отрубленные им руки антов, продолжавшие яростно сжимать ножи, топоры, колотушки с шипами. Краем алого глаза видел голубые кишки, выпущенные им из чьего-то живота и извивающиеся на земле. Видел светло-русую голову с почти черными усами:  только что снесённая им с плеч могучим ударом правой, она продолжала что-то беззвучно орать из притоптанной сотнями ног травы и дико вращать густо-карими, как и у него, глазами.
    - Они уже иссякают!
    Грохотал сохаг.
    - Греки – ещё чуть-чуть!
    - Иссякают!!!
    Но чем громче кричал Селевк, тем яснее видел, как слова его, ещё минуту назад бывшие правдой, становятся ложью:  не иссякал яростный пыл антов.
    Сегодня – не иссякал.
    Хрипы умирающих, рувущиеся из перерезанных глоток вместе с кровавыми пузырями. Стоны, вопли и проклятия раненых, которых топчут, по ранам шагая, идущие в атаку. Боевые выкрики атакующих. Всё это сплелось и перемешалось с яростным лязгом мечей (безоружных антов уже не было: они бились с греками их оружием); с разбойным посвистом дротиков и стрел. Утонуло в многоязыком международном мате, которым всегда славилась припонтийская степь. Стало какофонией звуков. Создать которую не доступно ни зверю, ни гаду – лишь тому, кто присвоил себе титул венца природы.
    - Мы их добиваем, греки!
    Сверкая мечами, всё с большим настыром врал сохаг.
    - Мы их – почти добили!
    Истинный боец, Селевк не терял хладности ума даже в пик самого злого боя. Он и сейчас видел всё вокруг в реальном свете. Но надо же ещё и вдохновлять. Он ведь сохаг!
    А бой разворачивался так.
    Приняв на себя  страшный удар мечников и погасив его своей кровью, как река горящую головёшку, анты постепенно оправились, отбили тело давно испустившего дух  Волка Курицына  и постепенно перешли к небывалому по силе и ярости натиску.
    Селевк чувствовал это каждой клеточкой своей дублёной в сотнях битв шкуры. Поскольку по-прежнему был на самом острие ещё недавней греческой атаки, а теперь, пожалуй, уже обороны. Ибо они больше не шли вперёд,  скользя ногами по ими же выпущенным кишкам, путаясь в ими же вспоротых животах. Они отбивались-отбивались-отбивались. Подобно огромному медведю, обложенному сворой псов.
    Нет, Селевка отнюдь не пугал натиск антов. Бой есть бой: чтобы победить, сперва надо долго и много убивать. Селевка весьма озадачивала продолжительность этого натиска. Осатанелое упорство, обычно не свойственное,- за исключением, пожалуй, тевтонцев, - варварам, строя не знающим,  сражающимся по вдохновению, вразброд.
    « Сейчас главное не упасть по какой-то нелепой случайности, - твердил себе, отражая удары и нанося свои, сохаг.- Не запутаться в кишках! Не поскользнуться в крови! Иначе можешь не встать -  и будешь растоптан, как червь…»
    - Греки! – время от времени продолжал он зычно рычать  своим.
    - Они уже прогнулись!
    - Ещё рывок!
    - Это я : Селевк!
    - Они прогнулись, как ****ь под хорошим зебом!
    А сам думал: «Там, внизу, - красная от крови трава. Там корчатся тьмы полуубитых нами. Если кто-то вцепится в ногу, его не оторвёшь. Как утопающего...» 
    - Греки?!
    - Сыны мои!
    - Последний рывок!!!
    Не прекращая наносить и отражать удары, Селевк мгновенно осмотрелся. Ему показалось, что он окружен не своими, а бурей мечущихся темно-русых волос и медными лицами звереющих с каждой минутой варваров.
    «Ну-ну, не преувеличивай!- велел он себе.- Спокойно:  бусофилы не могут не выдохнуться. Им просто надо помогать: бисер стоит смерти, ребята!»
    И вновь ему – показалось. На этот раз, будто где- то совсем рядов, в самой гуще дерущихся, нагло зазвенела приильменьская  кифара.
    Неужели Бродя колобродит?
    Да быть же такого не может!
    Впрочем, ещё хуже, если это звенит от усталости его старая полководческая башка.
    В этот миг совсем близко, и правда, мелькнула отчаянная рожа кифариста. Но без всякой мистики:  что-то крича своим, Бродя не играл – он дрался.
    « Смотри на него – двумя мечами! – уважительно удивился Селевк.- У меня появился ученик среди антов? Способный малый. Надо его укоротить…»
    - Прикройте! – зарычал Селевк охране.- Иду на музыканта – кто со мной?!
    С двумя гоплитами оплечь он резко бросился в сторону двумечного Броди. И вновь полетели что-то плямкающие головы. Пали на траву алую руки, сжимающие топоры.
    Оставалось совсем чуть-чуть!
    Правда, гоплит справа уже упал, пронзённый дротиком насквозь.
    Селевк уже видит вокруг Броди, крутящегося волчком, головы и руки, траву покрывшие. Но это греческие руки и головы: налокотники красиво бликуют мастерски выделанной бычьей кожей, шлемы сияют даже на мертвых.
    До Броди всего – с два меча!
    Однако, пробиваясь-пробиваясь-пробиваясь, Селевк вдруг услышал голос, зазвучавший уже в нём самом. «Господи Новый!- завопил кто-то в глубине могучей утробы военачальника.- Но если Ты есть, то неужели Ты не видишь, что я защищаю здесь города , где ремёсла и культура, а они – рвутся к вину  и бусам? Помоги мне, Господи Новый, одолеть их, если ты, и правда, как поют попы Твои, такой всесильный и справедливый!»
     Это было плохо.
     Это был признак подступающей слабости.
     В мирные дни всё ещё бесшабашный язычник, хотя и подмарафеченный тысячелетней эллинской культурой, во время боя,- именно последнее время, когда  стал реально стареть,- Селевк уже не раз обращался за помощью к Новому Богу. Придуманному, кажется,  иудеями:  будучи по-солдатски прост, Селевк не привык вникать в такие тонкости. К Богу куда более таинственному и сложному, чем бронзово-мраморные олимпийцы. Якобы даже пославшему  на Землю любимого Сына своего  на страшные муки во искупление сонма грехов оскотиневшего,- с чем Селевк был согласен,- человечества.
     «Помоги мне быстро убить кифариста Броню – и одолеть этот сброд! Что Тебе стоит?» 
     Но Господь, надо понимать, не расслышал крика вопиющего в пучине боя. Или не посчитал его просьбу убедительной. Сверкающий мечами Селевк никак не мог пробиться к сверкающему мечами Броде. Это было похоже на каторжной тяжести сон! Когда ты, теряя силы, мчишь и мчишь, оставаясь на  том же месте.
     И гибли анты, с отчаянием бросаясь на греческие копья и мечи. И гибли греки, пронзённые дротиками, порубанные топорами. И уже пали многие из великих бойцов,- из лучших мечников рода людского, как считал сохаг,- которые ещё несколько минут назад надёжно прикрывали  Селевка с флангов и тыла щитами, как крепостным валом.
    Он теперь стоял на изуродованных телах своих же телохранителей! Ибо негде было больше стоять, поскольку дальше лежали славяне.
    - Селевк!
    Вдруг высоко-высоко, близко-близко выкрикнул кто-то из гущи антов.
    - Лови, башка медная!
    Страшной силы удар, обрушившийся на шлем, потряс сохага.
    На миг всё кругом стало беспросветно алым.
    Но он – устоял.
    Он лишь покачнулся, как колос. А затем с грозным рыком вновь бросился туда, где был,- или казалось, что был?!-, Бродя-кифарист.
    Нет:  никакого перелома в ходе боя не наступало. А если и надвигалось что-то качественно иное, то сохагу Селевку не хотелось об этом даже думать: он ещё никогда не бывал разбит варварами. Хотя отгонял их от городов греческих  всю жизнь…
    - Селевк!
    Это крикнул в волосатое ухо воеводы уже  кто-то из своих. Из поредевшей охраны, отчаянно защищавшей Селевка. Юный голос был на пределе сил. Он был похож на пламя, которое рвёт на части  бешеный ветер. Увы: рукопашная не может длиться бесконечно.
    - Что тебе, гоплит!?
    - Мы слишком далеко оторвались от черепахи: можем не пробиться назад…
    - Назад?!
    - Но ты уже ранен, Селевк…
    - Мы – назад?! Ты бредишь, трусливый паникёр: ты испугался ничтожных просоедов!?
    Но юный гоплит не слышал командирского рыка:  трое рослых антов, в одном из которых  Селевк разглядел товарища кифариста, часа два  назад ударившего в тыл когорте, одновременно пронзили его греческими копьями и взметнули над собой. Оря: «Последний телохранитель! Последний телохранитель, ребята!»
     И уже другой голос вплыл в него как сквозь сон и красную телену:
     - Сохаг, Кесариец плачет!
     « Какой ещё Кесариец? – продолжая уже лишь отмахиваться мечами, не понял Селевк ( странный человек в зоне бокового зрения словно заколдовал его:  то ли грек, то ли ант, он был уже без головы, из него бил фонтан крови, но человек не падал!).- Первый раз слышу…  Ах, да: гость и Советник!  Плачет… Вот и пусть плачет: он писатель – ему положено!  Зато потом всю эту резню краше опишет…»
    Иногда, уставая во время слишком тяжёлого боя, Селевк приказывал молодым гоплитам личной охраны прикрыть себя на минуту-другую щитами. И отдыхал, упёршись мечами в землю. Но сегодня, - хотя всё уже плыло перед глазами,- он понимал:  отдохнуть не удастся. Щиты держать было некому. Лишь огромный гоплит со шрамом на длинном лошадином лице защищал его спину. «А ведь вы врёте, анты, что я уже один,- мелькнула в звенящей голове невесёлая шутка.- Нас - ещё двое…»
    Он так смертельно устал, что всё  стало безразличным.
    Ну, убьют. Какая разница?
    Здесь столько наубивали, что одна смерть ничего не изменит
    Наверно, меня убьёт вон тот, с топором… - вяло думал сохаг, совершенно механически отбивая удары.- Кажется, это всё тот же неутомимый друг кифариста…  Что значит молодость: он по-прежнему полон сил… Ишь: заходит с фланга… Как же, как же:  завалить такого, как я,- слава на всю жизнь… Ну-ну: дерзай, парень…
    - Селевк! – вновь донёсся откуда-то отчаянный крик.
    Сохаг узнал: это был голос его горниста, звеневший подобно голосу трубы.
    - Ты видишь, Селевк? Оглянись вокруг!
    Он огляделся.
    И поразился увиденному: могучая греческая черепаха,- этот грозный танк древности, составленный из щитов и человеческих тел,- исчезла. Она раскололась на крохотных черепашат, которые, крутясь на месте, из последних сил защищали себя.
    «Неужели это – мои гоплиты?!»- не поверил сохаг алым глазам своим.
    - Ну? Видишь, Селевк?!
    - Вижу…- прохрипел сохаг, вяло думая о том, что смысла отбиваться уже фактически нет:  замри на мгновенье – и улетишь в вечный покой, в бескрайнюю тишину.- Я вижу, горнист, как они любят наше вино и зелёные бусы…
    - Трубить отход?!
    - Отход? Ну – труби…
    И вот уже, пробившись сквозь антов, его вновь окружили десятки молодых воинов. Нет, не из охраны: тех уже нет. Рядовые воины из черепахи.
    Селевк стоял под их  живым заслоном,  опустив мечи долу и медленно покачиваясь от усталости из стороны в сторону. Всё было безразлично. Всё – ничто.
    - Труби, труба… Звени, кифара…- едва слышно бормотал он, блаженно улыбаясь оттого, что можно просто стоять, не отмахиваясь и не убивая.- И девы – выходите в круг… Ребята, кто снимет с меня этот дурацкий чайник ?
    Гоплиты сняли с Селевка шлем.
    Он блаженно вздохнул. Бессмысленно глядя помутневшими, почти засыпающими глазами на  оперение короткой стрелы, глубоко вонзившейся ему в плечо.
   Подумал вяло: это левое или правое?
   Хотя – какая разница, откуда придёт смерть?   
   Стрела ведь наверняка отравленная:  анты по таким целям неотравленными не стреляют.
   Это верно!
   Яд стремительно распространялся по большому телу сохага.
   Он был подобен пламени, бушующему где-то глубоко внутри.
   - Черепаху – в щиты…
   - Отходим к лагерю…
   - Они сегодня осатанели…
   Это были последние слова, которые  с трудом выхрипел из себя Селевк, прежде чем стремительно провалиться в алую бездну.
   Слова, которые сам он уже не слышал.


               
                IV


   
   Под градом дротиков и стрел маленькая, истекающая кровью черепаха медленно уползала к укреплённому лагерю пойтийцев, спрятанному в полынной балке. Смертельно уставшие греки из последних сил сбрасывали с длинных копий  тела антов. С невиданным до сих пор отчаянием пытавшихся взломать глухой строй, чтобы добраться до раненого, а может, уже и убитого Селевка. Захват которого казался им сейчас неким символом окончательной – такой близкой! - победы.
   Клубок из сотен дерущихся людей, - убивающих друг друга мечами, ножами, копьями, топорами,-  был страшен. Перекошенные от ярости рты. Выпученные глаза. Кровь, кровь и кровь.
   - Ребята, там – Селевк!
   - Ломи черепаху, он там!
   Это орали друг другу анты, бросаясь на копья. Чтобы другие, спасая их,  разбили наконец ненавистную стену греческих щитов. А сохаг в эти мгновения пытался пробиться  сквозь  стену своего бреда. Ему казалось, что он  горит, как сухая головёшка, от жара влетевшей в него отравленной стрелы. Огонь, огонь, огонь! Но думал он о себе как бы издалека. С высокой башни полнейшего безразличия.
   « Меня – несут? Да: меня несут на щитах в центре той щепотки, которая осталась от когорты… А это что за борода  рядом со мной? Мы так страшно разбиты, что призвали в бой даже седовласых старцев из кухонной команды? Плохо, Селевк, совсем плохо: ты разучился воевать. Или – это они научились? Бывает. У людей всё бывает… Ах, да:  седой – это же Прокопий! Он о чём-то мне говорит? Он говорит-говорит-говорит… Сколько слов, однако! Впрочем, это его оружие: он писатель. Вооружён и очень опасен… Он говорит, утешая меня, что пришедший с ним периодевт – гений? А что, может быть… И этот гениальный лекарь вернёт меня сейчас к жизни? О Боже Новый, опять – к жизни! И, стало быть, я опять должен буду кого-то убивать… Ладно: вернёт так вернёт. А не вернёт -  можно уже и умирать: сорокалетний воин созрел для смерти… Но почему они сегодня так отчаянно гибли? Неужели это всего лишь – необузданная молодость народа, который ещё  не научился ценить главного дара – Жизни?  Похоже!  Так массово умирать за зелёные бусы, конечно, нельзя. Они утверждаются на этой Земле.  Ну-ну…  А я падаю-падаю-падаю в красную бездну. И нет ей конца…»
    Однако периодевт, прибывший в отряд сохага Селевка вместе с Прокопием Кесарийским, дабы помочь ему в более полном постижении сути народа антов и открытии их для прочего мира, и правда, был гением.
    Странствующий врач!
    Боги, и старые, и новый, наверно, очень любили греков. Иначе зачем бы они вселяли в их кудрявые головы так много прекрасных идей. Странствующий врач ещё тысячу лет назад. Какое, однако, чудо! Идет – и лечит всех, кого встретит. Или пытается убедить, что «народные обычаи» могут быть пострашнее черной чумы. Скифов, правда,  периодевты не убедили. Царство им небесное. И докторам, и скифам…
    Так вот тощий этот периодевт, с Прокопием пришедший, уже к вечеру того же дня буквально поднял Селевка со смертного одра,  ядом яд поправ. И в сумерках сохаг – как ни в чем ни бывало!- вёл оперативное совещание в центральной палатке своего укрепленного лагеря, в который пробилась-таки потрёпанная греческая черепаха. Шагая по своим и чужим трупам .
    Голова сохага была сухой и ясной. Яд с антиядом словно прочистили воеводе мозги. Рана на плече стремительно подсыхала. Ну, а драться можно и одним мечом. Если добавить к нему побольше мозгов .
    - Это поражение? – спрашивал Селевк себя и тех, кто сидел, насупясь, в командирской палатке лагеря ( на совете присутствовал и Прокопий, словно почётная тень самого Велисария, главного полководца Византии).-  Нет, греки, это хуже поражения: моральный разгром. И причина у него единственная. Сеяльщики гречихи и проса , которым нужно наше вино и наш бисер для их простоволосых гетер, дрались с большим вдохновением, чем мы, лучшие профессиональные воины планеты. Да, греки, это факт, который не оспоришь… Ты хочешь что-то сказать, Кесариец? Говори: мы внемлем…
    Сановитый старик,- историк, писатель, советник,- сидел за столом, внимательно слушая сохага и задумчиво зажав серебряную бороду в увесистый кулак. В молодые годы знававший не только писательское стило,  но и цевья копья, и шершавую рукоять меча.
    - Ты прав, Селевк,- кивнул Прокопий.- Мы теряем вдохновение… Но куда хуже то, что мы теряем  историческую перспективу. Да-да, греки! Согласно которой главным оружием против таких  врагов должны стать не кривой меч,- честь ему и хвала,- а Бог и Алфавит…  Я не оговорился,- после многозначительной паузы добавил сановитый старик.- Бог и Алфавит! Второй- попроще. А первый – помягче их деревянного Перуна, струганное чучело которого они с собой таскают… Мечом победить весь мир не смог даже Искандер. Да и нужно ли нам это? Империя уже начинает понимать: наёмник – лучше раба…
    Селевк чуть усмехнулся. Уважительно по отношению к гостю, но по-солдатски простовато.
    Сказал чётко:
    - Роскошная мысль, Кесариец! Но я человек сего часа. У меня иные приказы свыше. Альфа: сохранить твою драгоценную для Империи жизнь. Бета: оградить восточное крыло величайшей из цивилизаций от растаскивая на мелкий бисер. Кстати, бета – это приказ навсегда…  То есть, греки, этой ночью – будет бой! Вы знаете, какой: не первый раз с антами воюем. Вопросы – есть?
    Вопросов не было.
    - Значит – ждём Луны,- подытожил Селевк.- Варвары выбили у нас больше половины личного состава. Но оставшаяся половина – всегда лучшая, ибо сумела хотя бы себя защитить. А далее, греки, не мне вас учить:
да здравствует ночь и знаменитые славянские костры! Всем – отдыхать. У нас в запасе есть три часа…
    Когда члены военного совета разошлись, Прокопий, прежде чем отправиться в палатку для почетных гостей, которую он разделял со странствующим врачом, исцелившим Селевка, поинтересовался:
    - Что ты собираешься делать, сохаг?  Нет-нет, я не вмешиваюсь ни в тактику, ни в стратегию! Но прошу тебя не забывать, что они – варвары, а мы – греки.
    Селевк захлопал в ладони:
    - Браво антам, понравившимся самому Прокопию!
    - Не отрицаю: в них есть какое-то очарование. Как, впрочем, во всякой юности. Даже в юности зверя.
    - О, юность прекрасна!  Хотя всегда глупа и безрассудна.
    - Ты не ответил на мой вопрос, Селевк.
    - Увы, мне, солдату, нечего отвечать. Обещаю тебе остаться греком, но это вряд ли им поможет…  Я пришлю вам в палатку вина. Твой периодевт, и правда, - волшебник!
    - Ещё бы: прямой потомок Псевдо-Гиппократа, предсказавшего неизбежность физиологического вырождения скифов. Врач от Бога!
    - Ты имеешь в виду Зевса или того, которого изобрели иудеи?
    - Селевк-Селевк,- снисходительно усмехнулся Прокопий,- люди не изобретают богов, а всего лишь дают им имена! Я имею в виду того, который может. То есть – Единственного… Кстати, ты случаем не читал Псевдо-Гиппократа?  Хотя бы  в пределах минимума, желательного для грека в нашем Отечестве.
    - В пределах – читал. Как там? Скифы фактически лишили себя ног и даже всей нижней части туловища по причине  вечной скачки ( у мужчин) и вечного сидения в кибитке ( у женщин). В результате сего,- а также по причине малодоступности детородного члена:  дурацкие штаны из звериных шкур и прочее,-  у них была крайне низкая рождаемость и множество евнухов. Так?
    - Для сохага – просто блеск!
    - К тому же они столь обожали свои обычаи, едва не сплошь губительные, что убивали буквально всех, кто пытался следовать обычаям нашим. По которым фаллос слишком далеко прятать не надо: это тот рычаг, которым можно перевернуть мир!
    Прокопий усмехнулся.
    - Здоровый армейский членоцентризм… Ладно! Так вот, как я понял, ни что скифское – антам не грозит?   
    - Абсолютно ни что: это антискифы!- с неожиданной эмоциональностью подтвердил Селевк.- Ни конницы, ни кибиток у них нет даже в помине. Штаны вообще не застёгиваются, поскольку девки с ними даже в походе. Слыхал, как они воспевали свою половую мощь?  А в смысле отношения к чужим обычаям – переимчивы, поверь моему опыту,  как обезьяны!
    - Или как мы.
    - Это верно: или как мы. Когда-то.
    - Как он дрался двумя мечами, тот полуголый фавн! Словно твой единственный и любимый ученик.
    - Не кощунствуй, Кесариец,- слегка поморщился сохаг.
    - И это переимчивость говорит об одном,- продолжил свою, пока лишь ему понятную мысль Прокопий,- о том, что они пришли в этот мир надолго: открытость – фундамент здоровья народа… А кто нам, которые тоже надолго, нужен в соседях, Селевк:  необузданный идолопоклонник в незастёгнутых, как ты говоришь, штанах или человек с Богом в душе и с Алфавитом в книге?
    Селевк развёл руки. С улыбкой, но решительно.
    - Я солдат: мне дальше конца копья видеть не обязательно.
    - И всё же -  что конкретно собирается делать нынешней ночью греческий  солдат, читавший не только Псевдо-Гиппократа, но и Аристотеля, и Платона ?
    - Увы: не обучать их алфавиту – это точно. Я, как уже сказал, выполню приказ. А ты,  Кесариец, напишешь потом слова, которые будут визитной карточкой антов на пире народов нашей планеты. Они и через тысячу лет будут повторять: « Как писал о нас  в 565-м году знаменитый Прокопий…»
    - Спасибо. Да здравствует Греция, ум и буква Земли!
    - И – греки,- раскатисто засмеялся сохаг.- Для которых конкретные обстоятельства всё же выше абстрактной морали… Ладно-ладно, Кесариец, оставим дискуссии: я уважаю тебя больше всех, но подчиняюсь значительно менее уважаемым! Отдыхай до полуночи. Сбор в центре лагеря. Подъём трубить не будем…
    Прокопий так и не сомкнул глаз.
    Всю первую половину ночи он тихо беседовал в гостевой палатке с доктором. Высоким стариком, иссушенным до состояния горохового стручка и годами своими, и бесконечными странствованиями  в поисках больных. Такая у него была планида: искать на юной ещё Земле хворых и оздоравливать их, по-детски поражаясь великому обилию людских недугов и несовершенству человеческой породы.
    - Кстати, периодевт, что за яд используют эти новые для нас варвары в своих стрелах? - заинтересовался
дотошный Кессариец.- Он природен? Или рукотворен и многосложен? Какова его опасность?
    Доктор объяснил голосом скрипучим и тихим.
    Высокий сан Прокопия как советника Велисария ничуть не смущал периодевта. Все люди для него были лишь больными,  реальными или потенциальными.
    - Он и природен, и рукотворен одновременно: это букет ядов. Вполне смертельный, если рядом нет врача. Трудность его расшифровки не в обилии компонентов, а в их, так сказать, чрезвычайной для нас северности. Признаков некоторых из них я не нашёл ни в рукописях моего знаменитого пращура, ни в записях моих полувековых наблюдений. Пришлось положиться на интуицию. Анты ведь соседи угро-финнов, слывущих у варваров отменными знахарями и даже колдунами. Так? Значит, очень возможна вытяжка из половых желёз одного из видов болотной жабы, предположил я. И, слава Эскулату,- не ошибся…
    - Ах, да:  финны-финны, люди вези! О которых писал ещё Тацит. Как там у него? Не имея ни домов, ни коней, ни оружия, питаясь дикими травами, одеваясь звериными шкурами, не боясь хищности людей, они обрели уникальное благо: счастливую независимость от превратностей судьбы… Чудесная характеристика, не правда ли? Вопиющая бедность как универсальный щит от всех бед и напастей!
    - Извини, Прокопий: я не люблю Тацита.
    - Почему?
    - Он чересчур самоуверен и чванлив. Как все римляне.
    - Пожалуй , верно: есть со стола греческой культуры и называть греков ленивыми и развращёнными – таков Рим! С его культом государственных значков и инвентарных сандалий!
    - В Риме нет загадок. А мне без тайн скучно, Прокопий…
    Историк и периодевт помолчали. Мысленно благодаря друг друга за столь редкое совпадение мыслей и общность оценок по самым различным вопросам. Наконец, писатель спросил врача:
    - Как ты считаешь, что будет сегодня в полночь?
    Периодевт пожал измождёнными плечами:
    - Всяк будет делать своё дело, я полагаю. Солдаты – выполнять приказ Селевка. Врач – лечить оставшихся в живых после выполнения приказа. Прокопий  – гарантировать всем нам бессмертие пером своим .
    Вечный странник улыбнулся тонкими губами старца:
    - Смотри на жизнь философски, Кесариец! Это всего лишь люди. Они не могут больше того, что им дано от природы. Смотри и удивляйся. Другого совета у меня нет…
    Полог палатки откинулся.
    Воин, лица которого не было видно, прорычал:
    - Вас ждут на центральном плацу лагеря!
    

               
                V

    Прекрасная припонтийская ночь.
    Как её роскошно вызвездило! Каким чёрным бархатом с исподу выбархатило!
    И правда -  Шатёр Небес!
    Избыточно-щедро расшитый всякими Андромедами, Кассиопеями, Плеядами, Венерами.
    Томно и женственно небо твоё, Юг!
    Сплошной эстетический оргазм без удержу и меры.   
    Искусство для искусства!
    Вроде бы оно ещё для чего-то бывает…
    Однако отринем сравнения и ассоциации земные. Выше очи, душа!
    А может, не звезды это над нами из пыльного букваря школьной астрономии? Может, это величественные письмена Богов, которыми они общаются друг с другом на плавной и главной мови Вселенной?
    Хотя -  что нам небеса, если и на земле рай!
    Зной в степи припонтийской давно спал. Дыша прохладой и улыбаясь  лунной улыбкой ночи, тысячеликая жизнь словно словно распускает бесчисленные бутоны своих эфимеров.
    Дурманящее пахнут травы. Они тянутся друг к другу запахами своими: это их руки, крылья их любви.
    Колдовно и клично курлыканье птичье. Зазывно и встречно звененье кузнечье. Шипенье змеино и то именинно. По-скрипьи смычково игренье сверчково. И вечно эстрадно всё то, что цикадно.
    Прохладно…
    прохладно…
    прохладно…
    Велимир, твой таен мир!
    Наволхвуй, баян, нам снова слов таинственно-медовых!
    Новых…
    новых…
    новых…
    новых…
    Тайный смысл в слова те вдуй -  наколдуй…
    Степь величественно дремлет. Величественно и чутко.
    Стрелы на три от лагеря грецкого, на берегу речушки скромной, не оставившей истории даже имени своего, неутайно, радостно и ярко горят бесчисленные костры антов.
    Славяне и древляне, поляне, угличи, кривичи и прочая-прочая-прочая нерусь,- русь – это ещё нескоро, это потом-, причудливо перемешавшись родами-племенами своими, возлежит у весёлых костров.
    Победа!
    Победа-а-а!!!
    Дали они сегодня греку, кичащемуся искушенностью своею в деле ратном. Всыпали полной мерой.
    И уже утром ранним, – приди скорей, алая заря!-,  вновь заратясь и оставив погибших своих похоронной команде, а раненых своих на попечение жён и знахарей, травами и пеплом раны врачующих, помчатся в погоню за отрядом Селевка, фактически разгромленным.
    Не засидится он за стеной лагеря – снимется, горбоносый, зари не ждя!
    А через пару  стремительных переходов ворвутся они на жирных плечах сохага в грады богатые – в грады славные!- на побережье Понта Эвксийского, красотами обильного. 
    Какой это восторг – быть победителями!
    Какая это радость, когда одна рученька, в бою натруженная, лежит на  трепетной талии юной русокудрой подруги, а другая сжимает кубок с вином, у грека отбитым. С вином, которое без стыденья можно предложить и другу лучшему, и самому Сварогу  лупоглазому.
    Чего уставился, бог ты наш простой?
    Щедро облейте его кумир, братья: пусть и он с нами пьёт.
    Победа!
    Разве не этого ради мига стоит и жить, и умереть…
    Беспокойный мир молодых народов воистину тянется ко всему,  на чем лежит строгая римская или узорчатая печать хитроумного грека. Так тянутся дети к яркой игрушке:  сперва – побаловать, потом – поломать. Разве не интересно, что там внутри? Разве не захватывающе любопытно узнать, из чего она состоит, такая большая и яркая, такая взрослая!?
     Наши пьют и поют, у костров возлежа.
     Пьют-поют, пьют-поют. Поют-поют-поют.
     Самозабвенно. Закрыв от блаженства очи.
     Победа!
     Да над кем: над самим Селевком!
     - Я его сперва по медной башке ка-ак  приголубил…- настраивая кифару, у которой во время боя порвали струну, взахлёб вспоминает Бродя, сидя у самого большого костра, где собрались в основном новгородцы, крикуны вечевые,- … а он это: качается, но не падает! Здоровый бугай… А тут кто-то ка-ак звезданём ему в плечико калёной – вжик! И ваши не пляшут…  Будимир? Вы – чё: так к речке за и не ходили? Э, мужики, за смертью вас посылать, а не за клещеногими…
     Весёлый походный пир у костров.
     - Бродя!-орут от соседнего.- Твои плотники, луёвые работники, яд для стрел у чуди брали чи своим мазали?
     - У чуди, галушечники киевские. У кого ж ещё: мы по ядам слабаки.
     - Тогда – всё: готов твой носач. Амба ему каюк! Можете выпить винца за упокой его грецкого шнобиля!
     - Это точно! – перебирая струны, соглашается с соседями-полянами Бродя.- Уже, небось, на приёме у жидовского бога стоит Селевкушка: они ж, грекота, своих сисястых-жопастых предали, а чужого в примаки взяли…  Ребята!- повышает голос главный кифарист, к песням готовый.-  Тащи наших к костерку! Обох: и Перуна и Сварога – нехай слухают, как мы петь будем …
     - Ну!
     - Доброе дело!
     - Тащи кумиров, мужики!
     Дружно и весело звенят голоса антов-победителей меж ночными кострами.
     Хохот жеребячий:
     - Тю, дуролом, кто ж бога за нос носит?!
     - Волоки его к Бродину огню!
     - Но-но, уважительней, ребята!  Мы своих не предаём : они у нас победные!
     Какой это восторг, какой пир души -  песня у костра после боя удалого, с товарищами милыми.
     Песня в кругу своих.
     Будимир?
     Лучезар?
     Святослав?
     Гостомысл?
     Вы меня сегодня сто раз из когтей смертушки вырвали. Вы меня ей, псице с косой, не отдали!
     Я сейчас вам играть-кифарить буду как никогда.
     Как последний раз, ребятушки!!!
     И вот уже льётся мелодия под широким небом Степи, под звёздами припонтийскими. И плывут слова родные. Да-да: плывут родные сердцу слова, которые пока ещё записать нечем.
     Азбуки-то ещё ни хрена нету.  В смысле алфавита.
     Ты прав, Прокопий: народ этот уже созрел для букваря своего.
     Не родились, что ли, до сих пор Кирилл с Мефодием?
     Не тяните резину, милые!
     Рождайтесь быстрее…
     «Мы -  русские, какой восторг!»- воскликнет тысячу с лишним лет спустя маленький шустрый генералиссимус после очередной победы. «Роскошью русской души» задумчиво назовет исторически недавно осетин петербургский , автор прекрасный, нашу уникальную способность бросать к хренам всё предыдущее ради чего-то наижеланного, за ним следующего. Вот - как сейчас: забыть обо всём ради песни у костра!
     Вот как сейчас:  в одну из ночей 565-го года. Без тысячи.
     Многие из антов, даже вина и девиц не успев причаститься, уже словно в некоем гроге.
     Поплыли кораблики душ наших.
     Ой, поплыли!
     Всё рассупонено. Все путы сняты. Перед повлажневшими глазами воинов, ещё недавно страшных, - сплошное марево, сплошной мираж:  дрожат звёзды, дрожат весёлые языки костров и бесконечно дорогие сердцу славянскому лица боевых товарищей.
     Боги наши любимые, в воде непотопимые, спасибо, что сподобили нас коллективному балдежу у костров наших победных. Идите к нам, кумиры водонепроницаемые: и вам нальём.
     Бродя, не томи душу - грянем нашу походную, что аж грек проснётся, давеча битый!
     И вот уже льются над степью не только звуки кифарные, но и слова. Простые, сердцу желанные.

     Мы от селищ родных в край чуземный пришли,
     Чтобы душу постигнуть иную.
     Мы не меч -  мы кифару сюда принесли,
     Но нас встретила смерть…  Одесную
     И ошую нас встретила лютая смерть!
     В травы пал я, мечами пронзённый.
     Братья! Я не боюсь на миру умереть:
     Страшно вами не быть отомщённым…

 Гей! Лечу на врага, а на мне лишь штаны,
 А со мной лишь родная волынка.
 Как вы, греки, смешны с вашим «знаньем войны»
 И уменьем показывать спинку!


                *

       - О чём он поёт?
       Спросил Селевк шагающего рядом Прокопия.
       - О чём?
       Историк напряг слух.
       Кстати, говорят, что он «знал все языки», Прокопий Кесарийский, советник Велисария.
       - Постой-постой: некая неустоявшаяся стилистическая смесь. Бродит, как молодое вино… Попадаются и болгарские, и похожие на иллирические слова… Язык ещё груб.  Понятно: не облагорожен письменностью и искусством. Но очень ярок! По-моему, потенция у него чрезвычайно большая! И, стало быть, есть будущее…
       - Мне бы твои заботы, Кесариец,- сохаг поморщился, чего в темноте, впрочем, видно не было.- Я иду убивать людей, а ты рассуждаешь о стилистике. Мёртвые грамоты не ймут, друг Прокопий! – Селевк хмыхнул собственной грубой шутке.- Но текст переведи, если сможешь. Хотя бы приблизительно.
       Сановитый старик воистину превратился в слух.  Даже голову чуть пригнул, вслушиваясь.
       - Сейчас…  А что?  Размер соблюдён точно, ритм держится отменно: не думаю, что в крито-микенские времена мы выглядели слишком уж лучше …
       - О Боги !
       - Сейчас-сейчас… Ага! Он поёт о том, что пришёл сюда без меча: лишь бы душу постигнуть иную. А его встретила лютая смерть. «Ошую» и «одесную» (десница!), видимо, означает «слева» и «справа». Я не слишком силён в северных наречиях: перевожу примерно…
       - Славно врёт, пёс!- похвалил Селевк кифариста.- Это он, стало быть, пытался «познать» мою душу, когда трахнул по башке какой-то колотушкой! Как там она у них называется? Булава, наверно… Наглая пещерная пропаганда! Ты не находишь, Кесариец? Ах, да: для тебя же главное – стиль!
       - Искусство, - особенно фольклорное,- мягко возразил Прокопий, пытаясь подстроиться под широкий шаг сохага, - нельзя понимать буквально: оно всегда иносказательно и всегда преувеличивает. Нельзя рационально объяснить, как Зевс родил Афродиту из бедра. Гармонию алгеброй не проверишь! Или - уподобишься математику Пифагору, который поместил в ад даже Гомера. Совсем ты здесь одичал, милый мой Селевк, на полынных задворках величайшей Империи .
       Сохаг рассеянно кивнул. Занятый уже сугубо своими,- практическими и военными мыслями.
       - На то задворки и дикие, чтобы в них дичать…  Кифариста – брать живым! – чуть повысил голос военачальник.- Слышите меня, гоплиты? Бродю вязать живым!       
       - Мы слышим тебя, Селевк,- ответили тихо.
       И вновь – Прокопий:
       - Ты убьёшь его пленным?
       - Нет.
       - То есть?
       - Я отпущу его живым,- зазвенел металлом голос понтийского воеводы.-  Но – с памятным подарком на всю оставшуюся жизнь… Мечники? Дорифоры? Оружие – к бою!
       Солдаты выполнили приказ мгновенно и беззвучно.
       Греческий отряд, всё ещё мощный, хотя и истреблённый антами в дневном бою почти наполовину, охватывал костры победителей безжалостным кольцом. И стягивал его подобно смертельной удавке.
       Шли не таясь, в полный рост.
       Переговаривались почти без шёпота.
       Знали по опыту: никаких сторожевых постов анты в подобных случаях никогда не выставляют.
       Победители – выше бдительности.
       Просто не надо спешить: пусть они хорошенько опьянеют…
       Припонтийская степь звенела музыкой и песнями пращуров наших. Она была щедро наполнена ими, как пировая чаша – сладким вином. Гулять так гулять! Это ты, вечный девиз восточнейших из славян.
       И горели костры. И радостно визжали девы, которых воины уносили на руках в близкую темноту. И чучела деревянных богов бессмысленно смотрели в огонь осиновыми очами своими. А если боги молчат,- наставляли ленивые антские волхвы своих религиозно покладистых соплеменников, - значит сие им любо.
       - Они уже пьяны?- прошептал очарованный буйным размахом языческого веселья в ночной степи Прокопий, изо всех сил стараясь не думать о том, что грядёт здесь через несколько минут.
       - Пока лишь некоторые. Но скоро будут – все,- пожал мускулистыми плечами Селевк.
       И, подумав, велел подать второй меч. «Ты, и правда, гений, тощий периодевт: был ли я вообще ранен!»      
       - Они балдеют даже не столько от вина, сколько от собственных победных песен. Они убаюкивают ими себя, как дети! В этом их уникальная суть. Запиши, Прокопий,  для человечества…
       Греки  уже близко.
       Они не спешат.
       Ещё ближе.
       Они не спешат!
       И вот,  словно затаившись на миг перед решающим прыжком, -  командирский голос Селевка гремит над степью уже без всякого утая. Разрывая тишину, он грохочет в ночи будто каменная лавина:
       - Греки, это Селевк! Делай – как я !
       Знакомо, но уже в свете лунном, сверкнули мечи сохага. Он ринулся к кострам.
       И вся когорта ринулась вслед за ним.
       И над степью поплыл невероятной странности звук: будто вдруг зашипели одновременно тысячи змей. Это хлынула под мечами и копьями кровь антов, смешиваясь с горячим пеплом костров.
       Она шипела!
       Шипела!
       Шипела!
       Становясь паром кровавым.
       Однако криков умирающих не было слышно. Били лежащих, из песенного грога не вышедших. Убивали тех, кто так и не понял, что же случилось, что происходит в ночи звездной, в ночи победной.
       Просто гасли-гасли-гасли кровью заливаемые костры.
       Просто смолкали-смолкали-смолкали дудки, свирели,  волынки, рожки.
       И только всё так же радостно-безоглядно звенела у самого большого костра Бродина кифара, где гуляли славяне ильменские. Удалые плотники Новегорода, приведшие в благодатную Припонтийскую степь по вино и бусы сверстников своих забубённых со всех уголков ещё только будущей Руси.
       - Кифариста – живым!
       Время от времени выкрикивал Селевк, круша на пути к большому костру всё живое и добивая умирающее.
       - Живым -  я всё сказал !
       А Бродя стенал и стенал песню свою любимую, исходя сердцем по всем четырём струнам. Он пел за двоих: главный его подпевала Будимир побежал-таки с несколькими новгородскими ребятами к речушке, что рядом, добыть из раченевь, во всех походах с собой таскаемых,  зверей клещеногих.
       Эта  вторая особь нашего войска,- сочетать битвы с охотой-рыбалкой,- ещё не раз принесёт нам беду страшную. Особенно через несколько веков на печально знаменитой речке Пьяной. Где после очередной победы рассупоненная и лопоухая рать наша была едва не полностью уничтожена  «своими погаными». Было-было у пращуров такое альтернативное выраженьице, заслуживающее, как и сам факт, разговора особого.
       Да что теперь: такие мы по Судьбе.
       Зато если пир у нас – так уж пир! Гуляй, братья-славяне!   
       Сладко глаза зажмуря, Бродя выводил как раз свой любимый куплет. И душа его, от счастья рыдая, - от того, что дано ей петь товарищам боевым,-  плыла сквозь ночь и разноцветный туман. И было ей так прекрасно, душе,  что Бродя вообще никого и ничего не заметил. Поэтому дохрипел последнюю строчку куплета уже тогда, когда гоплиты душили его металлической сетью.

       Страшно домы родные вовек не видать,
       Сыну меч не вручить перед битвой.
       Не услышать, как молится в капище мать,
       Ублажая Перуна молитвой…

       И вот уже у большого славянского костра – только мёртвые.   
       Да греки во главе с Селевком.
       Да Прокопий, который малость в сторонку отходит.
       Да Бродя, который в силках, как перепел.
       А ночь уже чуть дрогнула: восток слегка засветлел, от воды и балок потянуло прохладой.
       Как пахнет полынью!
       Терпко.
       Горько.
       Прощально.
       Бродя лежит на земле, спутанный  сетью железной. Он успел сломать кифару, чтобы не досталась врагу. И теперь, не думая о себе, - опытный воин, он понимал: о себе думать поздно,-  напряжённо прислушивался к звуках скоротечного, уже начавшего затихать боя на речном берегу.
       Это греки добивали тех, кто побежал за раками. Кто у костров во время основной бойни не был.
       Их было там всего пятеро. Новгородских раколовов. Во главе с Будимиром.  Все ребята с одной слободы.
       Только они и успели понять, что к чему в ночи припонтийской. И только они оказали атаке греков хоть какое-то сопротивление. А стало быть, - молнией мелькнуло в голове Броди,- только кто-нибудь из них, если чудом останется в живых, - сможет рассказать на широких площадях новеградских, как мы тут все погибли. Превратив победу свою в смертушку свою лютую… 
       Бродя собрался с духом – и взвыл волком израненным, в капкан попавшим.
       Это означало: уходите!
       Уходите все, кто ещё жив!
       Это означало:  нас уже нет, мы погибли!
       Нас поздно спасать: вы последние из родной стаи.
       Уходите, братья!
       Вы – вестники!
       Вы – нужны!
       Уже почти закончившийся бой у камышей вспыхнул от воя этого с отчаянной силой. Поняли ещё живые ребята с берегов Ильмень-озера: и там, у костров, есть ещё чья-то душа живая. А может быть, даже узнали по голосу кифариста Бродю. Но – чудес не бывает. Даже в веке шестом.
       Да и слышали ещё неубитые ильменцы, что не о спасении своём молил волк родной:  он просил весть передать селищам вечно милым о полной гибели славянской рати.
       Просил, боль от уже вонзившихся в него копий поправ…
       Из темноты редеющей вышагнул Прокопий.
       - Селевк!- крикнул гневливо.- Вели немедленно прекратить это варварство, персов достойное: греческие воины не должны колоть человека, лежащего на земле в железной сети!
       - Ты в этом уверен, Кесариец?
       Голос сохага мгновенно налился свинцом и яростью
       - А греки – должны хоронить сотни – тысячи! – греков, убитых отравленными стрелами?  Ведь это наши сейчас воняют, писатель: своих они уже успели сжечь. А что наших пало невероятно, небывало много – этот виновен больше других:  вот этот, музыкант и вдохновитель!
       Прокопий молчал.
       - Что же ты? Опровергай пехоту, софист: это так легко!
       Прокопий вздохнул.
       Воистину, в гневе даже сохаг – Цицерон.
       И уже не приказал на правах советника, пусть и бывшего, самого Велисария, но лишь попросил - на правах гостя с бородой серебряной: 
       - Понимаю – война. Но должны же мы хоть чем-то отличаться от мира, который называем варварским? Я тебя умоляю, Селевк: не мешай мне тебя обессмертить…
       - А я умоляю тебя – не мешай мне закончить моё грубое солдатское дело!  Да-да: уйди отсюда ради твоего Христа, друг Прокопий: это не зрелище для авторов. Прошу нижайше…
       Он словно таял в сутемени предрассветной, Прокопий Кесарийский, в сторону лагеря уходя. И, поскольку был уже стар,  то, не оглядываясь, понимал:  кифарист был последним из антов, которого довелось ему видеть живым. И этот ант пройдёт сейчас через пытку озверевших от боя солдат.
       «Боже мой!- подумал Прокопий, обращаясь к Тому, в которого уже давно верил как в нечто неизмеримо более сложное, более человеческое, нежели жирующие и блудливые хозяева Олимпа.- Прости нам нашу жестокость…- и добавил уже лично себе: - Хорошо, что они язычники. Так мне будет несколько легче объяснить поступок Селевка и его рубак…» 
       Бродю подняли.
       Выпутали из железной сети.
       На кровь, льющуюся из его ран, никто не обращал внимания. В том числе он сам. Да и какой смысл!
       Со стороны реки прибежали несколько молодых воинов, ещё не остывших от боя. Доложили сохагу.
       - Всё, Селевк: ушёл только один!
       - Длинный?
       - Да. Нырнул, гад, в речку, когда этот волком завыл: наверно, какой-то пароль.
       - Но успел тяжело ранить двух наших: с ними возится периодевт Прокопия… 
       -Ну? Сейчас ты  будешь выть уже без башки, грязный пожиратель проса!
       Бродя с тоской глянул в небо.
       - Ещё как будешь: не такие пели!
       - Вели, Селевк!
       Воевода мрачно молчал. И это вызвало некоторое замешательство среди молодых воинов.
       - Длинного когда будем брать? – спросили они,  чтобы быстрее понять замысел сохага.
       - Сейчас или утром, Селевк?
       - Никогда… - задумчиво ответил военачальник, мрачно наблюдая за тем, как от речного берега несут на скрещенных копьях восьмерых убитых и раненых. Слышите? Никогда!
        Молодые воины были поражены.
        - Да: ни-ког-да! Мы отрежем сейчас кифаристу язык,- он слишком много пел, вдохновляя антов убивать наших,- а потом  пусть догоняет своего товарища. Ты ведь знаешь, как догнать своего дружка, кифарист Бродя? Конечно, знаешь:  у волков -  общие тропы!
        Гоплиты радостно вскинули мускулистые руки. Решение сохага было им по душе: смерть – это, и правда, слишком легко.  Пусть  варвар мычит всю оставшуюся жизнь…
        А в степи меж тем почти рассвело.
        - Ты гений, Селевк!
        - Певец без языка - это мысль!
        - Но главное – это достойная плата за греческие жизни!
        Кудрявый белокурый воин, из правого плеча которого, мускулами вздыбленного, обильно текла кровь, стремительно бросился к кифаристу, обнажая короткий меч.
        Крикнул товарищам:
        - Пасть -  варвару! Шире разверзните ему пасть!
        В этот миг над головами людей, в уже зоревом небе раздался грозный клёкот орла. Видимо, напавшего на лебединую стаю. Только что курлыкавшую в вышине.
        Все вскинули головы: никакого орла в небе не было.
        Лебеди удивленно повернули шеи в сторону толпы взбудораженных людей, один из которых вдруг зачем-то заклекотал по-орлиному. Спасибо, Чудюшка Мокрая, за науку волшебную! 
        Мига, на который этот клёкот удивил и греков, и даже птиц, Броде оказалось достаточно, чтобы броситься с размаха на копья, в грудь его крутую  уставленные.
        Особенно был он благодарен копью калёному, что грозно держал огромный гоплит с лошадиным лицом: оно пронзило сердце ильменского кифариста насквозь.
        «Нет, Селевк, арбуз проглотивший!- в самый-самый последний миг мелькнуло у Броди.- Певец без языка – это у тебя не пройдёт! Это ты много хочешь, горбоносый…»
        Начавший тучнеть сохаг тяжело опустился на корточки, стараясь рассмотреть мёртвого анта, только что сброшенного дорифорами с копий на полынную землю, как можно ближе.
        «Что, брат, не дожил ты до своего алфавита? – глядя в медно-красное лицо варвара, обрамлённое густыми русыми волосами до плеч, с чётко очерченным подбородком воина и чувствительными губами музыканта, молча спросил Селевк в прах поверженного.- Не переживай – суета всё это… Ты классно пел, Бродя. Хотя и врал:  с концом у меня как раз всё в порядке. Я бы мог тебе даже его показать. Но теперь ты всё равно уже ничего не увидишь.»  Рывком поднявшись, Селевк велел похоронной команде:
        - Кифариста – торжественно сжечь! Пепел – в урну: вернём его антам во время их очередного набега. Мы – греки:  отдадим должное доблестно павшему воину, врагу нашему!
        И пошёл отдыхать после боя в палатку.
        Приказав по дороге самому быстроногому гонцу мчать в город с известием о победе.
        Да-да: с радостным известием о полной победе над варварами! 
        Которая на сей раз, правда, не принесла лично ему, сохагу Селевку, радости.


               
                VI


        Речка закончилась. Безымянная, степная.
        Надо же: ты такая огромная, Степь, а реки твои бывают коротки, как жизнь человечья!
        Будимир тяжело вышел из воды на полуденный берег. Исхоженный ланями и сайгаками. Обильный аиром и разноцветными солеросами.
        Меч и лук были при нём.
        Будимир огляделся: пустынный, трепещущий, как парус под ветром, степной простор. Без конца и без края! Но в нём уже нет ни Броди, ни тысяч молодых антов, товарищей его верных.
        В несказанной вышине кружили орлы чёрные. Прах людской чуя…
        Нет – умирать нельзя!
        Жди меня, Север милый!
        Жди: я приду и расскажу тебе правду.
        Горькую, как полынь!
        Правду,
        о которой
        молил поведать
        Умирающий Волк. 
        Товарищ мой на все времена.