Заклятый клинок

АЛЕКСЕЙ ВАСИЛЕНКО








                ЗАКЛЯТЫЙ КЛИНОК



                роман




ОТ АВТОРА:
Если вы любите приключения - они здесь есть.
Если вы любите таинственность и мистику - они здесь тоже есть.
Но больше всего здесь - Истории с её малоизвестными страницами.
И ещё: почти все герои романа - реальные люди,жившие в середине 19 века.
Узнайте о них и их жизни. Надеюсь, что это будет интересное чтение.















1
                ОКТЯБРЬ 1853 ГОДА

В Караклисе, провожая Железнова в дорогу до
Александрополя, майор, с которым и познакомились-то часа два назад, на вопрос об опасностях пути ответил просто:

–  Здесь уже не шалят. Тут мы прочно стоим, народ турок боится, в русских защиту видит.
 
И добавил:

– А что до всего прочего, так дорога недолгая. Горы, конечно, но не отвесистые. Воду здесь пить можно любую – сверху стекает льдяная и снеговая, так что запас брать не нужно. С  погодой вам повезло – солнышко  сегодня. Не сейчас, конечно, но здесь дожди очень часто идут. Караклис называют даже мочевым пузырём этих мест... С богом, Григорий Иванович! А ружьишко-то на всякий случай приторочьте к седлу – неровён час... Вы человек морской, к нашей земной жизни не привыкли.

Железнов обиделся:

–   С чего это вы взяли?

Майор улыбнулся – открыто, без каверзы:

–   А что тут непонятного? Я уже по тому, как вы верхом едете, сразу увидел, ещё издали: не из здешних мест человек, и не армейский. Мы тут за время войны пообвыклись, попритёрлись к окружающим обстоятельствам... Здесь, понимаете ли, это вот слияние с горами, с обычаями порой жизни стоит. Вы в вашем мундире, да ещё если на фоне снега, – отличная мишень для аскера, башибузука, надо бы ряднинкой какой-нибудь серенькой накрыться, от грязи дорожной, кстати, тоже очень помогает... Коня в Тифлисе вы выбрали неправильно. Светлый окрас виден издалека. Куда лучше простые гнедые. Да и низкорослую лошадку подбирать нужно – они в горах выносливее, и по тропам лучше идут. Так что наматывайте на ус науку выживания в Закавказье! Мы тут уж который год,  всякого навидались, а до конца науку эту так и не постигли... Удачи вам!

2
Железнов тронул коня и направил его к западному выезду из Караклиса. Покрытые лесами, окружающие горы, расцвеченные осенними красками, казались пушистыми и уютными, дорога к Александрополю была утоптанной и накатанной, солнце поднялось ещё невысоко, свежий ветерок     обдувал   лицо, уже давно привыкшее к секущим и дубящим кожу морским ветрам. Железнов не спешил, чувствуя себя в безопасности и не имея повода торопиться: поручение, которое ему было дано в Севастополе, было ему неведомо – пакет был безгласным, а устно никаких поручений Железнову не было. Из Тифлиса, куда он был направлен, после довольно долгого ожидания послали на границу с Турцией, где сейчас находился недавно назначенный туда генерал Бебутов, коему и предназначался пакет. Так  что можно было в разумных, конечно, пределах не спешить.

Как-то незаметно в голову пришло, что по этой самой дороге ехал когда-то Пушкин и описывал эти места в своём “Путешествии в Арзрум”. Тут же вспомнился приятель, недоумевавший по поводу строки из записок Александра Сергеевича о том, что он покинул знойные голые долины Грузии и вступил в буйство растительности на территории Армении. Он горячился, доказывая:

–  Плоды умствования, господа, одни завихрения-с! Грузия вся в лесах, а армяне живут в пустынной каменистой местности!  Просто не был Пушкин в тех местах или проехал ночью. Пиитические упражнения, господа, не более.

Ему пытались возразить, говоря, что на долгом пути могут быть пейзажи самые разнообразные, а по поводу того, что
Александр Сергеевич будто бы ехал ночью, приводили строки о встрече с телом Грибоедова, которое везли из Персии в Тифлис...

Так и не сумели убедить Фому неверующего. А ведь Пушкин, действительно, сущую правду написал, Железнов убедился в этом буквально  накануне, когда проезжал через тот самый не очень высокий перевал, за которым, действительно, после голых грузинских гор начинались горы армянские – вот такие же, как эти...

Впрочем... Железнов  очнулся от размышлений и сонного состояния, навеянного ровным шагом коня. К вящему удивлению он обнаружил, что окрестный пейзаж   изменился: дорога шла не очень
3
круто, но вверх и вверх, лесистых склонов уже рядом не было, только каменистые местами были покрыты травой. Судя по рассказу майора,   начинался подъём на перевал.

Дорога, бесконечно петляя, забиралась всё выше и выше, в одном месте Железнов увидел возделанные клочки   земли, почему-то огороженные невысокими стенками, сложенными из камней, в изобилии видневшихся повсюду. А неподалёку от них были из таких же камней сложенные хижины, едва видневшиеся над поверхностью склона. Над одной из них вился дымок. Подъехав поближе, Железнов с удивлением обнаружил, что на возделанной земле, уже слегка присыпанная на этой высоте снегом, растёт... капуста. Почему-то именно это растение Григорий Иванович меньше всего ожидал здесь увидеть. И чем больше приближался Железнов к постройкам, тем больше росло  его удивление:  маленькие окна обрамляли самые настоящие... русские наличники!

Навстречу выбежали дети – девочка в белом платочке и трое мальчишек, поменьше возрастом. За ними показался, по-видимому, хозяин дома – такой же лохматый, с такими же выжженными горным солнцем волосами. Увидев перед собой военного, да ещё в непривычной морской форме, он вытянулся во фрунт:

–   Здравия желаем, ваше благородие!

–   Здравствуй, хозяин. Передохнуть здесь можно?

–   Отчего же нет? Милости просим.

Чуть позже, выпив молока, поднесённого хозяйкой, тоже русской и тоже в платочке, Железнов стал расспрашивать хозяев об их житье-бытье. Оказалось, что бывший солдат был тяжело ранен в грудь, но выжил, и решил  никуда из этих мест не уезжать. Выбрал вот это место, живут уже шесть лет.

–  А не страшно – вот так вот на отшибе, вдали от жилья, людей?

– А чего страшиться-то? Люди – оне в пяти верстах отсюда, армяне там живут, мужики хорошие, всегда помогут.Капуста здесь хорошо растёт, ей здесь нравится. Квасим и продаём. А ещё
4
(усмехнулся) дети здесь хорошо получаются! Чем мороз сильнее, тем с бабой теплее.

– Ну так-таки ничего плохого, всё замечательно?

–  Почему же? Есть и плохое. В прошлом месяце за Арпачаем-рекой турки начали безобразить. Там, говорят, всем, кто не успел из сёл убежать, головы рубят – всем подряд: детям, женщинам, старикам... Что армян, что грузин, которые попадались... Их там мало живёт. Ну, ничего! Наши из Александрополя, думаю, пойдут за Арпачай. Генерал Бебутов сейчас назначен. А он, слышь-ко, не промах, с самим Ермоловым служил, вся грудь в орденах.

...А ещё волков здесь много, сейчас, зимой они так прямо чуть не на пороге сидят, запах их сюда гонит. Тут мне армяне ружьё продали, так подстрелишь матёрого – и два дня живёшь спокойно. А там начинай всё сначала...

–   А топите чем? Леса-то нет вокруг.

–   Обходимся  помаленьку. Скотину в доме зимой держим. За лето кизяка наготовили...

Отъезжая, Железнов всё оглядывался и смотрел вниз по дороге, туда, где стояли одиноко дом, овчарня, хлев – всё сделано не по-русски, из камня, в изобилии валявшегося вокруг, да глины. Дерева здесь не достать,  а вот камня... Николай Иванович спросил хозяина, зачем он огораживает каменными стенками свои крохотные поля. Ответ потряс его:

–  А вы приглядитесь: в этих краях все так живут. Почему? Так очень даже просто всё это. Чтобы что-то здесь посадить, нужно сначала поле расчистить от камней. И вот по одному берёшь их и несёшь. Далеко не утащишь, их – тьма- тьмущая. Вот и складываешь на краю. А через год – снова собирай...

–  Так что же, растут они тут у вас, что ли?

–  Растут, ваше благородие, растут из-под земли, и нет им конца и краю. Вот здесь она, настоящая вечная война. Человек с камнем воюет...
5
Железнов подумал о том, что мир устроен неправильно.
Люди суетятся, добиваются чинов и богатств, из-за них же идут друг на друга войной, убивают, кровь льют... Сшибаются меж собой царства и империи, всё делят  землю-матушку. Тратит  человек  по воле владык и обстоятельств силы на ненужные ему совсем вещи... А здесь – мужик Иван растит капусту и детей, воюет с камнями и волками, и что ему все эти войны, все эти свары, если он выполняет самое главное своё предназначение на земле – просто живёт, никому не мешая, никому не завидуя, что-то производя... И если даже вся планета опустеет,   –  он может и не узнать об этом, и всё так же будет сажать свою капусту и рожать детей...

Час шёл за часом, дорога была всё такой же пустынной и однообразной: округлые, гладкие каменистые горы почти без признаков растительности. Вдоль дороги, упрямо ползущей усталой серой змеёй к очередному перевалу, шла речушка. Бурная и шумная внизу, она с каждой верстой пути наверх становилась всё тише, берега её постепенно сдвигались, и вот уже тихо и незаметно журчит  рядом никогда не замерзающий ручеёк: где-то рядом есть родник...

Поднявшись на перевал, Железнов придержал коня.

Перед ним открылась величественная картина. От перевала вниз спускались неравномерными цепями всё такие же горы, которые сопровождали его несколько часов. Но здесь стали видны их южные склоны, освещённые солнцем. Они от этого перестали быть такими монотонными, обнаружилось, что они окрашены в разные цвета. Местами  охристые пятна переходили в голубые, фиолетовые оттенки, среди которых как засохшие пятна крови виднелись красно-бурые, даже розовые холмы. И всё это буйство красок завершала огромная расплывчато-синяя гора, укутанная снеговой пелериной чуть ли не до середины. Это был, несомненно, вулкан с несколькими едва разделёнными вершинами. Это была мощь земли – молчаливая, грозная и... прекрасная.

Железнов видел горы и прежде. Но в  Грузии они часто закрывали обзор,   поднимались рядом с тобой к небу, горизонт был высок,  скалист и  от этого угловат, и не было такого ощущения мира и покоя, как на этой высоте. Его захватило невиданное зрелище, он вновь вспомнил Пушкина, проезжавшего именно этим путём и описавшего вид именно с этого места. Вспомнил и караклисского
6
майора, который, сказав, что Железнову придётся ехать путём поэта, предупредил:
 
–  Только не допустите ошибку, которой не миновал Александр Сергеевич!

Железнов заинтересовался:

–  Это какую же?

– А он писал, что видел, подъезжая к Александрополю, библейскую гору.

–  Да, помню.

–  Так вот не видел Пушкин Арарата, ноевой обители! Не мог он его видеть на этой дороге. Чтоб Арарат лицезреть, нужно по другой дороге, на Эривань двигаться.

–  Позвольте, но я не допускаю мысли,  что...

–  И я не допускаю. Это просто невольное заблуждение человека с поэтическим воображением. Видел он другой вулкан, совсем немного не доросший до Арарата. Здесь его зовут Алагяз...

...Железнов смотрел на величавую, державную гору в непередаваемом восхищении. Где-то на несколько румбов к зюйду прятались в дымке и облаках Малый и Большой Арарат, на склонах которого, говорят, дерптский профессор Парротт с каким-то армянским то ли студентом, то ли поэтом обнаружил остатки ноева ковчега. Жаль, конечно, что не получилось увидеть. Это же – как в святых местах побывать...

...К  вечеру Железнов добрался до Александрополя. Перед въездом в город у рогаток остановили, проверили документы. Железнов отметил про себя небрежную внешность поручика и солдат, неторопливость и вялость их движений. Они явно продрогли на ветру в своих тонких даже на вид шинелях, вид у них был усталый. Поручик заметил взгляд, в котором прочёл осуждение, пробормотал негромко:

– Да, да, мы всего несколько дней как из дела. Наглеть они
7
начали, вплотную сунулись.
 
–  И?

–  Погнали турка.
 
–  Генерал Бебутов сейчас здесь?

–  В крепости. Так что если вам к нему, берите вправо и вон по той улице выберетесь прямо туда.

 
После перевала, где Железнов из-за высоты стал дышать с трудом, здесь немного полегчало. Он проехал, как ему было сказано, по мощёной булыжником улице меж вполне приличных домов, построенных, впрочем, в большинстве тем же способом, что и хижина солдата Ивана, только камни скреплялись уже не простой глиной, а известью. Кирпичных домов почти не было. Улица шла под уклон, пока в конце её не открылась крепость. Она всё ещё продолжала строиться, но уже сейчас её вид внушал мысль о том, что здесь можно крепко обломить зубы, попытавшись ухватить этот кусок.

Формальности много времени не заняли, в канцелярии  Железнов отметился о прибытии и стал ждать, когда генерал его примет.

...Бебутову было уже шестьдесят два. Сорок с лишним  лет он служил верой и правдой царю и Отечеству. О его личной храбрости ходили по России легенды,   все награды у него были добыты в самых жестоких боях. В тридцать лет он был уже генерал-майором. В 1828 году   со значительно меньшими силами разбил 90-тысячный турецкий  корпус, взял считавшуюся неприступной крепость, за что был награждён золотой шпагой.

И вот так – в непрерывных боях с турками, с Шамилём, снова с турками... Годы словно не брали его – худощавого, подвижного, он в любую минуту готов вскочить на коня и повести за собой солдат, которые молились на Бебутова, потому что знали: за ним всегда победа, он не знает поражений.

Вот и сейчас он тяжко задумался над донесениями верных
8
людей из турецкого тыла. А они сообщали, что сразу же за границей, разделявшей русскую и турецкую армии, снова начались погромы и поголовное истребление армянского населения во всех приграничных сёлах. Сведения эти не были новостью, Бебутов уже много раз получал тайными тропами с той стороны сообщения о зверствах не каких-нибудь бандитов, башибузуков, а о действиях регулярной армии. На сей раз речь шла о  том, что Ахмет-паша, командовавший 36-тысячным корпусом, объявил крупный  бакшиш за каждую голову убитого врага. Отрубленные головы мирных людей складывались в мешки и становились разменной кровавой монетой...

  Сидя над картой, нахохлившись, как птица, Бебутов  был похож на старого грача своим узким лицом с крупным носом, причёской и бакенбардами как смоль — без единого   седого волоса. Назначенный сюда всего три недели назад, он должен был  буквально за несколько дней разобраться в обстановке,  принять верное решение и начать действовать. Он торопился. Потому что   был русским офицером, генералом, а они всегда приходили на помощь населению. А ещё потому, что это население в основном было армянским. Василий Осипович же был армянином.

Адъютант доложил о прибытии пакета из Севастополя. Бебутов кивнул:

– Проси.

Доложив по форме, Железнов вручил пакет, но Бебутов не торопился отпускать его. Он просмотрел бумаги, утвердительно покивал головой, удовлетворённо хмыкнул. Сказал Железнову:

– Так значит, вы адъютант вице-адмирала Корнилова? Слышал, слышал. Я когда-то в молодости тоже адъютантом был, у генерала Тормасова. Беспокойная должность, по себе знаю, гоняют туда-сюда… Тут мне положение на море сообщили, чтобы я учитывал его при боевых действиях. Дело, конечно, полезное. Но я вас хочу услышать, ваше личное мнение. С Закавказьем для меня всё ясно, тут война уже идёт – горячая и жестокая. Будет такая же в Крыму, по всему побережью? Полезут ли наши лучшие друзья вместе с турками и ещё там с кем-нибудь?

Получив категорически утвердительный ответ, задумался.
9
–  Значит, нам их гнать и посильнее бить! Чтобы вам там полегче было... Ну, что ж, тогда мы уж тут долго ждать не будем.

Генерал тронул колоколец, в дверях возник адъютант.

–  Знакомьтесь, лейтенант. Поручик Стригалёв Пётр Степанович. Будет вашим личным опекуном в течение ближайших суток. А послезавтра, когда отдохнёте, пожелаем вам доброго  обратного  пути. Вернётесь той же дорогой, какой прибыли сюда. От Александрополя, конечно, ближе вам добираться через Ахалкалаки и Ахалцых, а дальше – к морю и  по берегу до Сухум-калы. Но Ахалцых сейчас в руках турок. Так что эта дорога не подходит для вас… Ступайте, сутки даю вам на развлечения и знакомство с городом!

Оставшись один, Бебутов вновь стал обдумывать ситуацию. Сил  в его распоряжении было явно недостаточно, Город без защиты не оставишь. Так что с учётом этого он может собрать… самое большее – тысяч семь пехоты,  конницы – три тысячи точно не соберём…  Крепостные пушки  с собой не потащишь, они будут просто мешать, нужно с собой брать лёгкую, подвижную артиллерию. Таких пушек он имеет  немногим более тридцати…   Раис  Ахмет-паша явно намерен    двинуться в сторону   Александрополя, он  знает наши силы и уверен, что мы  будем отсиживаться за стенами крепости. А посему…

…Василий Осипович прекрасно отдавал себе отчёт в том, что времени у него мало, ещё меньше, чем сил. Именно поэтому он так тщательно обдумывал все детали операции. Ему, как и любому человеку, не было дано знать результат похода против противника, но задумал он именно встречный, неожиданный удар, дождавшись, когда Ахметка направит войска на Александрополь. Да, турок было, согласно донесениям разведки, втрое больше, орудий – тоже в несколько раз, но на стороне  русских были неожиданность и  выгодная позиция. Вот именно её и вычислял Бебутов этой ночью. Ему уже было понятно, что все сборы нужно проводить в величайшей секретности, чтобы лазутчики не успели оповестить турок; что марш-бросок должен был быть стремительным и начаться в такое время, чтобы сшибка двух сил произошла…
 
Где? Когда?

10

Ровно  через три недели после этой ночи была ночь другая, когда поднятые по тревоге русские войска – около десяти тысяч человек и 32 орудия  –   вышли из  Александрополя, перешли через бурный Арпачай и совершили бросок до села Баш-Кадыклар. Там   19 ноября 1853 года, всего через два месяца после назначения Бебутова, они встретили противника на уже оборудованных позициях. Корпус Раис Ахмета-паши был разбит наголову. Его остатки  ринулись в сторону Карса, а Бебутов с минимальными потерями отвёл свои войска обратно в Александрополь. Василий Осипович  за личное мужество был награждён орденом Святого Георгия 2-й степени.

…Со Стригалёвым они сошлись быстро. Выйдя из крепости, отправились в «заведение»   –    ближайший духан. В предощущении того, что неприятель бродит где-то не так уж далеко, особого веселья здесь не было. В углу каменного полуподвала, рядом  со входом, сидел с примитивным и миниатюрным подобием виолончели какой-то музыкант в сшитой колпаком папахе. Изогнутым, как лук, смычком он неторопливо водил  по струнам, натянутым над почти шарообразным резонатором, верхняя часть которого была обтянута жирнопрозрачной от частых ненарочных прикосновений пальцев кожей. Звуки, вытекавшие из-под смычка, были наполнены совершенно неизъяснимой тоской, разливавшейся в дыму и тусклом свете масляных ламп. Подбежал мальчишка:

–  Что хочис?

Стригалёв умело распорядился, юнец, хоть и  говорил по-русски плохо, но всё, очевидно, понял, потому что уже через пару минут на выскобленном дощатом столе уже стоял штоф, заткнутый какой-то кочерыжкой, дымилась в большой глиняной миске  разваренная баранина, в другой миске лежали остро пахнувшие соленья – какие-то  мясистые стебли. Отдельно подали полужидкую, сильно разваренную кашу из непонятной крупы и что-то ещё, непохожее ни на что, что в своей жизни видел Железнов и о чём Стригалёв предупредительно сказал:

– Это хлеб такой армянский. Лаваш называется.

Он взял кусок лаваша, выудил из миски соленье, пояснив мимоходом, что это черемша, штука очень полезная от множества
11
болезней. Завернув черемшу в лаваш, поручик откупорил бутылку, налил в стопки мутноватой жидкости. Он был явно в хорошо знакомой обстановке, его уже здесь знали. Велел принести ещё посуду. Потом предупредил:

–  Это питьё умеет убойную силу. Горит синим огнём, если поджечь. От такой крепкости только одно спасение: вот эта вторая жидкость.  Хашламу варят в  котле под закрытой крышкой практически без воды.  Так что то, что мы нальём сейчас из миски, – это, по сути, сок самого мяса. После любого ранения, говорят, несколько дней попьёшь такое чудо – заживёт, как на собаке. Тут люди настолько приспособились к окружающему миру, что только диву даёшься...

Железнов согласно кивнул:

– Ну, турки-то народ неглупый. По крайней мере воевать с ними на море достаточно трудно...

– А при чём  здесь турки? Турок ещё и в помине не было, разрозненные  кочевые племена только, а на этой земле было огромное Армянское царство от Каспия до Средиземного моря. Это одно из древнейших государств наравне с Иудеей, Грецией, Египтом, Римской империей... И, кстати, если мне память не изменяет, самое первое, которое сделало христианство государственной религией. Вот этот город только недавно Александрополем назвали в честь императрицы Александры Фёдоровны. А прежде назывался он Гюмри. А древние армяне называли его Кумайри... Мы вот сидим здесь, а совсем недалеко от нас древняя столица Армении находится. Называется Ани. Ну, не город, конечно, там уже столетия никто не живёт, но что-то осталось... Теперь понимаете, почему наш генерал так беспощадно противника бьёт?

–  Он – что?.. Армянин?

–  Да. Завтра, если захотите, мы можем верхом туда добраться, посмотреть. Не возражаете?

Железнов не только не возражал, но уже  с нетерпением стал ожидать завтрашней поездки.

12
... А в духане всё больше прибавлялось людей. Музыкант, отдыхавший несколько минут, снова взялся за свой инструмент. И как только он это сделал, все посетители притихли и обернулись к месту у входа, где он сидел. И он запел  –  непонятные слова, незнакомая музыка... Песня просачивалась сквозь слои табачного дыма, отражалась от сводчатого потолка и приходила к каждому, кто находился в этом помещении. И кружилась голова — то ли от пряной музыки, то ли от хмельного  напитка, и Железнов переносился в другие времена, где всё было так же, только он сам уже не был  морским офицером, а был влюблённым крестьянином, который хотя бы в песне одевал свою любимую в шелка, бархат, украшал её лалами, смарагдами, адамантами, сравнивал её с неземной пери...


Утром рысцой отправились в намеченное небольшое путешествие. Стригалёв и Железнов добрались до шумного и бурного Арпачая, но перебираться на другую сторону не стали: по реке проходила неофициальная граница между русскими и турками  и там, на той стороне  можно было ожидать всяческих неожиданностей.

Выглядели они весьма живописно — художники-баталисты не упустили бы случая запечатлеть такой сюжет:  два молодых красавца великолепно смотрелись на достаточно унылом фоне рыжеватых каменистых  пространств. Склоны пологих гор в предчувствии зимы полностью сбросили весьма малочисленную на такой высоте растительность и сами стали похожи на слой высохших, опавших листьев. Железнов на своём светлом орловце контрастировал с ним тёмным мундиром, Стригалёв же в походной шинели тоже выделялся на гнедом кавказском коне. Во избежание  случайностей они вооружились основательно, пистолеты были заряжены, штуцеры были надеты на кавказский манер — дулом вниз. Стригалёву пришлось выступить в роли учителя, чтобы Железнов мог одним движением перехватить ружьё наперевес. Во время этого упражнения Железнов заметил усмешку, мелькнувшую  на лице поручика Стригалёва. Он не замедлил спросить:

–  Что-нибудь не так?

Стригалёв, помявшись, ответил, что впредь на Кавказе не стоит появляться с такой саблей, какая была у Железнова.

13

–  Но она же форменная, самая обыкновенная!

– Да что вы, в самом деле, Николай Иванович! Вам на море сабля эта нужна больше для парада, как деталь мундира. Но ведь и там, во время абордажа, хорошее оружие –  ох, как пригодится.

– А эта-то чем плоха?

                Стригалёв засмеялся:

–  Да здесь практически любой клинок перерубит вашу саблю в одно мгновение, лучше даже не проводите испытание. Уж    интенданты  могли бы вооружить нас чем-то более надёжным. Это  –  имитация оружия. Хорошие клинки стоят до пятидесяти рублей. Куда проще сделать нечто вроде столового ножа рубля за три, а разницу положить в карман. Вы присмотритесь повнимательней –  вокруг  воруют и воруют. Наживаются на качестве сукна, на выпуске допотопных орудий. Вот эти самые штуцеры  –   они уже во всех армиях оценены качеством, точностью и дальностью стрельбы. А у нас их крайне мало. Здесь, в действующей армии, ещё кое-как, здесь воевать умеют, а по всей России если взять...

...Железнов знал это всё. Правда, в морском преломлении. Мир переходил на паровые корабельные машины, а на российском флоте пароходов, пароходофрегатов были пока единицы, причём строились они, как ни печально это сознавать, у нынешнего противника  –  в Англии. Устаревшие орудия, слабые боеприпасы... Всё это нужно было менять уже лет десять назад. Что же касается морских побед, то они достигались талантом капитанов и флотоводцев, а ещё  –  удачей, которая не оставляла русских моряков, и беспримерным мужеством офицеров и матросов...

Ехали долго. Копыта коней скользили по камням, в воздухе повисло некое напряжение: то ли от мысли о том, что справа, за рекой, беспрерывно сопровождавшей беседу ровным шумом, могут прятаться турецкие стрелки, которые вполне могут их достать из своих нарезных ружей; то ли от того, что Стригалёв, уловивший натянутость в словах Железнова, не без умысла всё рассказывал и рассказывал разные истории о русских новичках в Закавказье, попадавших впросак.  Не повышало настроение и сообщение
14
Стригалёва о большом количестве в этих местах змей и скорпионов. В конце концов Железнов придержал коня:

– Может, хватит меня пугать?

После чего оба они рассмеялись и пришпорили коней.

Чем больше они удалялись от Александрополя, тем глубже становилось ущелье, выточенное водой в скалах за многие тысячелетия. Отвесные стены ущелья глубиной уже более пятидесяти саженей издали были не видны совершенно, река давала о себе знать только шумом. Но приблизившись к краю, они почувствовали, как перехватило дух, и ноги перестали слушаться. Зажатая скалами вода неслась с бешеной скоростью, она могла бы сокрушить всё, что преградило бы ей путь...

На другой стороне ущелья были точно такие же округлые рыжеватые горы, неторопливо понижавшиеся к краю гигантской раны в теле земли. На гладких участках, поросших выжженной травой, возвышались остатки строений. Можно было различить дома, основания крепостных башен, уцелевшие участки разрушенных стен...

Притихший Железнов, с трудом шевеля непослушными губами, сказал  почему-то шёпотом:

–  Это... и есть?..

–  Да. Мёртвая столица могучего государства. Ани... Здесь уничтожили всё христианское население. Вон там, слева, у подножия горы, стоял, мне сказали, главный храм...

–  Но почему здесь никто не селится?

–  Победители  считают это место нечистым. Ведь здесь жили христиане...

...Когда отъехали, Железнов обернулся через плечо: красно-оранжевые камни, из которых почти всё было построено в армянской столице, показались ему окровавленными...


15

Тифлис, который Железнов толком не разглядел, едучи по поручению, на сей раз, при возвращении, поразил его пестротой своего наряда, многоречием и многозвучием, букетом незнакомых ароматов. Зажатое в ладонях гор, это скопище домов, узких улиц, карабкающихся по склонам, вытянулось вдоль Куры  –  реки  достаточно быстрой, но широкой в этом месте. Люди почему-то всё время кричали и размахивали руками. Казалось,  ещё мгновение  –   и пойдут в ход кинжалы... Выяснилось,   что так слышится непривычному уху самая мирная тифлисская беседа.   Метехский замок невозмутимо возвышался на скалистых утёсах над водой. По реке плыл огромный плот, на котором веселились люди в чёрных одеждах, жарилось мясо, залихватской дроби барабана вторили незнакомого вида дудки... Из серных бань нёсся специфический запах, звучала речь на армянском, грузинском, персидском языках, как пояснил поручику его однокашник по Морскому корпусу, пошедший нынче по дипломатической линии.

Именно с ним Железнов миновал запутанные улочки тесного, загромождённого района Сололаки, где почти любой дом имел большие балконы, так необходимые в жаркое время года, поднялся на крутую гору с труднопроизносимым для русских названием Мтацминда и, полюбовавшись оттуда видом города и старой крепостью, которая и ныне выглядела грозным стражем в каменных доспехах,  спустились ниже по склону.
Тропинка привела  их к гроту, где похоронили растерзанного   фанатиками в Персии Грибоедова. Железнов со своим спутником постоял в молчании. Жгли глаза и сердце вырезанные на чёрном мраморе слова: «Ах, зачем пережила тебя любовь моя!».   Приятель пояснил:
– Это его юная вдова памятник поставила,  Нина...

Уже по дороге в Сухум-кале Николай Иванович вновь вернулся мыслями к судьбе Грибоедова. Сколько тысяч обыкновенных русских солдат, офицеров, чиновников несли службу на окраинах Империи. И сколько тысяч из них погибали там, оставляя жён и детей. Грибоедов всё же  был лицом значительным   –   дипломат, литератор, влиятельные друзья... Его тело   опознали в груде других мёртвых тел и привезли на территорию России, к любившей женщине. А кто будет искать погибших солдат на оставленной русскими территории? Безвестные их останки растащат
16
 волки да коршуны и никто никогда не узнает, где и как погиб фельдфебель Михаил Стуков или рядовой Василий Гапоненко...

Да что там далеко ходить! Они сами вдвоём со Стригалёвым едва не остались там, недалеко от Ани, когда группа  бандитов, сопровождавших турецкую армию, погналась за ними на этой, считавшейся русской, стороне Арпачая. Пётр Степанович после довольно долгой погони придержал коня, подавая пример, спешился, в небольшой низинке придавил поводья камнем. Железнов послушно повторял его действия, справедливо полагая, что Стригалёв, как более опытный в земных схватках, знает, как лучше поступить. Лёжа рядом со Стригалёвым и укрываясь за камнями, он сказал поручику:

–  Командуйте! А то мне что-то не очень хочется отдавать свою голову этим иродам.

–  Хорошо. Стреляем только из штуцеров. Ссаживайте с коней самых ретивых. Останется саженей сорок, стрельбу прекращаем  –  нас убили. Подойдут близко  –  пистолеты и шашки! Всё. К бою.

Преследователей было восемь. Впереди всех скакал пёстро одетый турок, держа наготове шашку – кривую и сверкающую на солнце. Именно его выцеливал Железнов, сказав об этом Стригалёву. Тот взял на прицел следующего.

Выстрелили почти одновременно. Расчёт Стригалёва оказался верным: даже будучи всего лишь ранеными, оба турка вылетели из седла и покатились по острым камням, после чего один вовсе не встал, а второй, приподнявшись, ковылял на одной ноге. Остальные часто стреляли на скаку, пули ударялись о камни вблизи русских офицеров и разбрызгивали осколки.

В какой-то момент произошло нечто странное, необъяснимое ничем: Железнов вдруг увидел совершенно отчётливо, что у скачущего на них турка из ствола вылетела пуля! Это было невозможно, но это было! Он точно видел, что летит эта пуля прямо в него. Летела настолько медленно, что он успел сообразить, что можно от неё уклониться. Наваждение исчезло сразу после того, как пуля пролетела мимо. А ощущение ожидания близкой смерти и избавления от этого чувства осталось…

17
Со второго выстрела ссадили ещё двоих. Видя, что остальные приближаются, Железнов взял оба пистолета и уже хотел было встать, но Стригалёв зашипел:

–  Куда, дурень! Нас убили!

Они лежали до тех пор, пока преследователи не оказались совсем близко. Только тогда они по команде Стригалёва одновременно вскочили на ноги и разрядили пистолеты. Эффект был ошеломляющим. Нападавших осталось всего двое, но   один из них, сброшенный перепуганным выстрелами в упор конём, стоял с оголённой шашкой напротив Железнова. Первый же удар показал поручику, что все изящные приёмы фехтования, которым его учили, здесь, на этой земле, в этот момент совершенно не применимы. Турок был  сосредоточен и, в отличие от атаки, ничего не кричал, а стал двигаться полукружьями, опустив шашку вниз и выжидая момент для   последнего удара, удара наверняка. Стригалёв где-то рядом рубился ещё с одним нападающим, а Железнов сделал всё-таки то, чего турок никак не ожидал: неожиданный выпад, совершенно шпажным приёмом ранив противника. Но к своему ужасу, выдернув окровавленный клинок, он  почувствовал сильнейший удар по своей сабле. Турок на мгновение опоздал, он хотел просто отбить удар Николая Ивановича, но попал по уже извлечённому металлу. И… сразу же перерубил клинок. Сила удара была такова, что только темляк удержал остаток сабли в руке. Железнов, обезоруженный, сделал шаг назад, зацепился за камень и упал…

И снова время будто замедлило свой ход. Железнов до мельчайших деталей успел разглядеть злорадную улыбку турка, даже подумав при этом, что изо рта у него, наверно, дурно пахнет. Он видел окровавленный бок противника, открывшийся после того, как медленная-медленная рука с зажатой в ней смертью поднялась выше головы и так же медленно стала опускаться…

–  Вот и всё, господи! Как коротко расстояние от ожидания смерти до реального конца,– подумал Железнов, но в голове у него, не в ушах, раздался Голос.

Голос был спокойным и тихим. Он произнёс только два слова:
–  Не сейчас.
18
И в этот момент время вновь восстановило свой ход. Железнов со всей стремительностью, на которую был способен, перекатился в сторону, а Стригалёв, повергнув своего противника, даже не заносил шашку для удара, а снизу, каким-то диким приёмом в прыжке разрубил лицо уже торжествовавшего  победу турка. Тот успел  ещё уронить  свой клинок, и сам следом за ним рухнул на камни…

…Собирая оружие, они увидели раненного в ногу турка. Он сидел на камне и, по всей вероятности, молился. Когда офицеры подошли, он резко откинул голову назад, открывая под вздёрнувшейся бородой белый кадык, беспомощно выглядевший среди уже распахнутой для казни одежды. Стригалёв подошёл к нему со спины, и турок совсем окаменел в ожидании момента, когда одним движением у него будет перерезано горло. Поручик обшарил его, брезгливо морщась. Когда он только начал это делать, Железнов крикнул предостерегающе:

–  Вы что?!

Стригалёв поднял голову, внимательно посмотрел на Железнова. Потом сказал спокойно:

– В другой обстановке за такие подозрения стреляются. У него под одеждой может быть пистолет.

Он  тщательно связал пленного его же собственным длинным кушаком. Потом взял за узду лошадь, не отходившую далеко от хозяина, поднял вместе с Железновым турка и взгромоздил на седло. Походил вокруг, резко нагнулся, поднял старинный ятаган, который выронил один из нападавших, слетая с лошади. На кривом лезвии возле рукояти были видны надписи арабской вязью. Полюбовавшись, Стригалёв протянул непривычно изогнутое оружие Железнову:
–  Берите трофей. Это же вы его владельца сняли  с седла самым первым выстрелом.

Железнов клинок не принял. Коллекций он не собирал, для ношения при форме ятаган совсем не годился – больно причудлива  и заметна его конфигурация. Он вернул оружие Стригалёву:

19
–  Ценная вещь, но она – ваша. Если вы считаете, что это мой трофей, то я дарю его вам за тот удар, которым вы спасли меня.

Стригалёв молча взял подарок, поцеловал изогнутое лезвие, достал серебряный рубль, протянул Железнову:

– Оружие не дарят. Его покупают. Считайте, что я покупаю  клинок у вас.  С благодарностью. Вещь, действительно, ценная, больших денег стоит – дамаск настоящий!

Он упёр кончик клинка в камень и медленно стал сгибать ятаган. Железнов   наблюдал за этим процессом, каждую секунду ожидая, что металл переломится, но  клинок сгибался всё больше, больше, и ничего не происходило. Когда  образовалось почти три четверти круга, Стригалёв стал медленно отпускать ятаган, давая ему спокойно распрямиться:

–  Больше не буду рисковать, хотя знаю, что многие клинки с Востока можно согнуть в кольцо. Вот, смотрите, здесь, на лезвии, если приглядеться, можно увидеть волнообразные линии. Это следы ковки. Полосу раскалённую посыпают мелким угольным порошком, сгибают и снова бьют молотами. И так много раз. И не остужают потом водой для закалки. Готовый раскалённый ятаган или другой клинок кузнец брал клещами, вскакивал на коня и гнал его галопом до изнеможения, до тех пор, пока металл не остынет – медленно и постепенно… На сделанных таким образом клинках и видны полосы. А самые дорогие имеют другой рисунок, напоминающий арабские письмена. Вот как надпись на этом ятагане, но здесь – работа гравёра, скорей всего это молитва, её можно при желании  прочесть, а там – это узор самого металла удивительной прочности, гибкости и остроты. Говорят, что тончайший шёлковый платок, упав на жало лезвия дамасского клинка, рассекается им на части под собственным весом… Впрочем, не затянулась ли моя лекция?

Они рассмеялись и отправились в обратный путь.

Наутро, прощаясь, Стригалёв вдруг насупился и сказал сдавленно:

–  Вы уж меня простите, Григорий Иванович…

20
–  Да что вы, Пётр Степанович, помилуйте! Вы мне жизнь подарили, а я ещё за что-то должен прощать вас?
 
Стригалёв, опустив голову, сказал еле слышно:

–  Вы себе представить не можете, как мне стыдно…

–  Да за что же?!

–  Я тогда… вас обозвал…

–  Дурнем? Так я же и вёл себя как дурак! Единственно только, что не от отсутствия ума, а от неопытности своей. Так что и я должен просить прощения у вас, поручик Стригалёв… Ну, что, Петя, давай прощаться. Свидимся, нет ли – не знаю, это уж как карта ляжет. Но только мы оба сейчас одной кровью мазаны и война у нас у обоих – одна. Ты здесь, за горами, я – там, за морями…

–  Э-э, да тебя, брат,  в пииты потянуло. Прощай, Гриша. Честь имею!

Поднимаясь по дороге от Александрополя в горы, Железнов ещё долго видел, оглядываясь, фигуру Стригалёва возле въездной заставы.


Сухум порадовал: через сутки должен был отойти на Севастополь фрегат, конечно же парусный, на котором служил ещё один однокашник Железнова – Митенька Каратыгин. Испросив дозволение начальства, Железнов отказался от других возможностей и обосновался на корабле, решив, что следующие сутки посвятит знакомству с городком и местными обычаями. Митенька, сославшись на предпоходные хлопоты, составить ему компанию отказался, сказав:

– Да ты не теряйся. Обстановка здесь такая же, как в Тифлисе, каждый второй понимает по-русски, каждый третий может сказать  что-то, каждый пятый говорит по-русски сносно. Ну, а есть и такие, что по говору и не отличишь – русский он или  абхаз, или кабардинец, грузин. Здесь, дорогой мой, перекрёсток всех дорог –   даже из Индии в Европу, греки  здесь селились, целые колонии здесь у них были, как в Крыму. Смешение языков, как на Вавилонском
21
столпотворении. И товары сюда везли отовсюду и увозили повсюду. И так уж получилось, что русский и персидский стали здесь международными языками. Иди себе, и всегда найдёшь человека, который тебе  что-то покажет и  расскажет.

Железнов сошёл на берег и вступил в шумную  толпу суетящихся грузчиков, выкрики торговцев перекрывали этот шум, но надо всем этим гвалтом возвышалась ругань дерущихся матросов непонятного происхождения. Чёрные шейные платки намекали на то, что они французы, а обширные шальвары говорили о Востоке. Зрелище было даже весёлым, так ловко эти плуты уворачивались от ударов, что превращало драку в пустое размахивание руками. Железнов внутренне усмехнулся: русская драка с её широким замахом и умением держать удар никак не могла сравниться с этими ветряными мельницами. Русские бойцы часто почти не защищаются, перенося удары противника, но  выждав момент наносят удар, после которого соперник уже встать не может …

На улочках, ведущих к порту,  развернулся бестолковый на первый взгляд восточный базар. Здесь смешивались запахи каких-то неизвестных Железнову пряностей и трав, продавец-разносчик, зеленщик со своим лотком с трудом протискивался между торгующими и торгующимися людьми и истошно вопил по-русски стихи своего собственного, скорее всего, сочинения:

Селим-джан, Селим-джан,
Самый лучши лавка,
Продаём  мы бадриджан
И различный травка!

Завершалась эта трогательная поэма  протяжным воплем, по музыке своей напоминавшим призывы муэдзинов:

- Зилиии-ин! Зилиии-ин! – что должно было означать  слово «зелень»…

Женщин практически не было. Мужчины торговали, мужчины степенно сидели на вынесенных из домов низеньких  табуреточках , часто очень богатых, отделанных серебряной проволокой и перламутром, и вели неторопливую беседу; под навесами от солнца и дождя укрывались в тени старики,
22
погружавшиеся в воспоминания с помощью кальяна, а может быть – ещё какого-нибудь зелья вроде гашиша…

Всё это было, конечно интересно для свежего наблюдателя, но у Железнова была цель, ради которой он пришёл именно сюда. Дело в том, что с того самого боя в виду древней армянской столицы лейтенант вставил обломок своей сабли, перерубленной турком ровно по середине, в ножны и, естественно, саблю больше не носил. Но он вполне допускал, что это   оружие может по парадному какому-нибудь случаю вознадобиться. Насчёт других необходимостей Железнов старался не думать, поскольку никаких боевых действий с жалким обломком предпринять было просто невозможно. О произошедшем с ним   он рассказал Митеньке Каратыгину, который убедил его, что саблю нужно покупать именно здесь, в Сухум-кале (Митенька уверял, что  местные жители называют городок иначе   –   Сохум). Местонахождение оружейных лавок он объяснить не сумел, ограничившись небрежным жестом:

–  Да спросишь кого-нибудь!

Спрашивать Железнову не хотелось, поэтому он шёл буквально куда ноги поведут. А ноги вели его по мощёным крупным галечником улицам неизвестно куда. Шумная, бестолковая толпа становилась всё меньше, зато аккуратных лавочек, вход в которые был занавешен коврами, стало больше, угадать, что скрывается внутри  –  притон бандитов, курильня  опиума, соблазнительные гурии или же драгоценные китайские  вазы, повторяющие своими обводами линии лучших красавиц, было просто невозможно. Железнов шёл мимо, давая волю воображению, до тех пор, пока не решил всё же спросить кого-нибудь, где находится оружейная лавка или, может быть, целый ряд таких заведений. Железнов  направился к одному входу, но в этот момент на противоположной стороне улицы из такой же лавки вышел... нет, не старик, но лицо его, странно знакомое, уже носило печать прожитых лет. Мужчина в бесформенной, обвисавшей со всех сторон одежде, в тюрбане, национальную принадлежность которого под силу было определить лишь знатоку, вытянул руку и жестом поманил Железнова.

Это его возмутило: русского офицера подзывают, как какого-то бродягу! Он уже хотел пройти мимо, якобы не замечая наглеца, но тот вдруг согнулся в почтительном поклоне и сказал
23
внятно, отчётливо и на правильном русском языке без малейшего акцента:

–  У меня есть то, что ты ищешь.

Опешивший Железнов невольно  спросил:

–  Откуда ты знаешь, что мне нужно?

Человек ещё раз поклонился, рукава его хламиды подмели булыжник.

–  Восток велик. Восток – тайна. Восток – много  тайн.
Я скажу так: ты спрятал только половину, вторую половину ты потерял, а без неё тебе не нужна и первая, хотя бы она была и красиво украшена. Иди за мной.

После таких слов, из которых становилось понятно, что цель похода по городку известна или угадана правильно, осталось только последовать приглашению. Хозяин откинул ковёр и придержал его, пока Железнов не прошёл внутрь. В сумраке лавки поблескивал металл, но разглядеть что-то было просто невозможно до тех пор, пока незнакомец не зажёг старинную глиняную лампу с длинным фитилём, плававшим в масле.

Лавка была оружейной. Но ни ружей, ни пистолетов здесь не продавали, это было царство сотен клинков. Шашки, сабли, шпаги, ятаганы, даже старинные короткие мечи, кинжалы – длинные и короткие, прямые и изогнутые, широкие и узкие, черкесские, чеченские, лезгинские...  Кабардинские кинжалы привлекали взгляд тем, что они были шире других. Кабардинцы о других подобных орудиях убийства отзывались пренебрежительно: «Наши кинжалы открывают большие ворота душе и она прямо вылетает из них на суд Аллаха. А другие – только   мучают её, она долго ещё мечется по телу и ищет выхода... Наш удар – ворота,    а у других – узкое  окошко... В него душа видит свет, а выйти не может...». Выделялись ножи в огромном разнообразии, стилеты с невероятно красивыми рукоятями, гардами и наоборот – незаметные,   спрятанные в трость или легко прячущиеся в одежде – коварное  и страшное оружие в умелых руках... Здесь же висели кавказские кольчуги, шлемы и маленькие щиты, которыми, как слышал Железнов, и по сей день пользуются в
24
отдалённых черкесских аулах. Хозяин в угодливом полупоклоне спросил:

–  Что возьмёшь? Я знаю – у тебя много денег нет.

И вновь Железнов поразился тому, как точно определил лавочник его состоятельность. Ответить постарался нейтрально:

–  Мне не парадная сабля нужна, нужно, чтобы клинок был хороший.

Хозяин,  не глядя, протянул руку к тому месту на стене, где висела простенькая с виду шашка, рядом с которой висели такие же ничем не обращающие на себя внимание ножны.
Железнов взял шашку в руки. Она и вблизи выглядела скромно. Рукоять, покрытая с двух сторон костяными пластинами, пожелтела от времени, казалось, что выточена она из белого янтаря. По классической, сложившейся столетиями  на Кавказе традиции она впрямую переходила в лезвие и не была защищена ничем — не было на ней никаких устройств, предохраняющих руку бойца от скользящего по лезвию удара противника. Такая беззащитность психологически давила на противника, она показывала, что владелец такой шашки не боится, что ему поранят руку, потому что искусство фехтования на Кавказе было доведено до совершенства. Так что   рукояти Железнов внимания не уделил. Но вот само лезвие шашки сразу привлекло   взгляд.   По металлу вдоль него текли два параллельных выступа с каждой стороны, что должно было придать оружию особую прочность. Но даже не это было самым главным: по шашке бежали будто взвихренные  штормовым ветром бурные волны, образуя собой сложный рисунок, который мог означать только одно: перед ним был самый настоящий дамаск!

Лавочник, снова угадав его мысли, вырвал из бороды волос, поднёс к жалу лезвия, дунул. Волос распался на две части. Потом он подбросил в воздух невесомый клочок шёлка и опять-таки подставил шашку. С любого лезвия тончайшая ткань соскользнула бы невредимой, но сейчас до пола долетели уже два кусочка шёлка... Да, это было именно то, что нужно. Эх, Стригалёва бы сюда!

Неожиданно Железнов подумал о том, на что вначале не обратил внимания. Почему хозяин лавки, явно зная, что у него не так
25
 уж много денег, предлагает такую вещь? Об этом стоило бы задуматься, но рукоять шашки так легко и так ласково легла на ладонь, таким невесомым казался клинок, что сомнения как-то отодвинулись и уже стали казаться не очень существенными. Пора было задать самый главный вопрос: а сколько шашка стоит?

Григорий Иванович никогда не имел ничего общего с торговлей и вообще с куплей-продажей, иначе он, конечно же, знал бы хотя бы общие законы торга на восточном базаре. На Востоке хозяин превозносит свой товар до небес и назначает совершенно несусветную цену. Покупатель же предлагает эту цену сбить до невозможного минимума. На Востоке, если ты хочешь взять недорогой товар, не обращай на него внимания, приценивайся к дорогим товарам. И только потом, как бы невзначай, как не очень-то нужную вещь, мимоходом купи то, что тебе нужно... Базар  –  это неписанный кодекс, нарушать который  –  себе дороже станет.

Железнов всего этого не знал, поэтому задал вопрос прямо. Он, конечно, был готов к торгу, но совсем не ожидал, что лавочник сразу назначит низкую цену:

–  Тринадцать рублей.

Сдерживая радость от удачи, Григорий Иванович небрежно сказал:

–  Ну, что ж, как скажете...

Выходя, Железнов в последний раз  взглянул на лавочника. Тот вновь низко поклонился, так что лица его не было видно. Уже поворачиваясь, чтобы уйти, Григорий Иванович уловил мгновение, когда из-под лохматых бровей блеснул быстрый взгляд.

–  Мы с тобой, любезный, не встречались нигде?

Владелец лавки словно бы съёжился, сжался, спина его ещё больше согнулась. И опять уклончивый ответ:

–  Господин офицер, не всегда встречаются люди, иногда встречаются души. Одни – для беседы   о Боге, другие – для   мести...

26

Железнов уже шагал по улочке, спускавшейся к морю, а
лавочник всё кланялся, всё кланялся...

Проталкиваясь через базарную толпу, Григорий Иванович издалека заметил дервиша, сидевшего возле стены и пристально вглядывавшегося в него. Фигура была, конечно, колоритной, но ничего выдающегося собой не представляла. Однако, когда Железнов подошёл достаточно близко, дервиш вскочил и издал вопль, указывая на него пальцем. Он продолжал кричать, а люди вокруг оборачивались и, едва глянув на русского офицера, бросались врассыпную. Обескураженный Железнов стоял  посреди пустеющей улицы и ничего не понимал...

...Вернувшись на корабль, он нашёл Дмитрия Каратыгина на палубе, где шла авральная работа по подготовке к переходу в Севастополь. Вместе полюбовались шашкой. Каратыгин спросил о цене. Узнав, он очень удивился:

–  Не понимаю... Я думал –  раза в три больше. Ты проверил? Может быть, шашка-то с дефектом.

И тогда Железнов рассказал ему всё, что с ним произошло. Упомянул и то, что лицо лавочника показалось ему знакомым. Каратыгин задумался.

–  А не кажется ли тебе, ма шер, что в этой лавке окопались лазутчики? Понимаешь, это бывает: мельком увидишь какое-то лицо, и оно запомнится, засядет в памяти. А спустя какое-то время, снова увидев этого человека, ты мучительно пытаешься вспомнить... Но очевидно одно: человек этот когда-то был связан с тобой или находился близко.  А насчёт дервиша... Знаешь, надо бы его расспросить. Давай сходим туда ещё раз, я сейчас всё устрою...

Он подозвал к себе мичмана, дал поручение, и уже через несколько минут всё ещё с шашкой в руках офицеры сошли по трапу на берег. Каратыгин тут же стал оглядываться по сторонам, разыскивая кого-то. На вопрос Железнова ответил, что нужен ему Фёдор Грязнов, списанный вчистую матрос с «Алмаза», где Каратыгин служил ещё недавно. Грязнову, как оказалось, возвращаться было некуда –  за время его службы вся семья его, все
27
родичи в деревне погибли во время эпидемии холеры. А посему решил он остаться здесь, в Сухум-кале. Года за два он настолько освоился здесь, что стал заправским рыбаком, научился говорить по-турецки и по-абхазски, стал почти своим человеком.

Вскоре Каратыгин выудил из толпы коренастого, заросшего Грязнова с пудовыми кулаками, и после короткого разговора они втроём отправились к тому месту, где, как оказалось, постоянно обретался этот дервиш. Пройдя немного, Грязнов оставил их, а сам пошёл вперёд. Ещё через пару минут он вернулся, крепко держа за руку перепуганного дервиша. Потом они довольно долго разговаривали. Дервиш вначале отказывался, мотая головой, потом стал нехотя что-то рассказывать, но потом увлёкся и говорил быстро, жестикулируя, обращаясь к небу. Когда он закончил, Грязнов освободил его, и тот, пятясь и кланяясь отошёл немного и пустился наутёк.

Грязнов по неистребимой русской привычке полез в затылок, покряхтел, но всё же в ответ на вопросительные взгляды господ офицеров рассказывать не стал, а спросил:

–  Это правда, что господин лейтенант купил какую-то шашку?

Получив подтверждение, он попросил разрешения посмотреть на покупку. Едва Железнов развернул тряпицу, в которую оружие было завёрнуто, Грязнов посерьёзнел и даже не вынул клинок из ножен. Помолчав, начал говорить:

–  Тут, ваши  благородия, стало быть, такая история. Я честно скажу: сам не верю, но перескажу в точности, как этот жулик рассказал.  Оказывается, какой-то неведомой силой ему в голове было сказано, что у господина лейтенанта в руках шашка Исмаила из рода Хатхуа. Род древний, людей в нём много, во многих аулах жили и живут. Но Исмаила знали все, потому что он был храбрый воин. И честный. Он никогда не убивал безоружных людей и никогда за врага пленного не просил выкупа. Красавец, говорит, он был, женщины Кавказа вздыхали о нём, особенно тогда, когда на праздниках выходил он на поединки со всеми желающими. И в стрельбе, и в борьбе, и в сражении на шашках равных ему не было. И мужчины узнавали его издалека: по посадке на коне, по газырям серебряным,про которые он говорил, что в них у него тридцать смертей для врагов, по неуловимому движению, каким выбрасывал он из-за спины ружьё при встрече с незнакомцем. В горах нередко нельзя разойтись двум коням. Ему уступали дорогу всегда, осаживая коня до более широкого места на тропе. А там, по обычаю здешнему, спрашивали:

–  С чем ваша встреча?

И Исмаил отвечал:

–  С Богом и миром.

И слышал в ответ:

–  Да благословит Магомет ваш путь в горах и долинах!

  ...В те давние годы из всех стран Востока и с Кавказа в Стамбул, на  Ат-Мейдан съезжались лучшие мастера-поединщики. И на этой площади с шашками в руках проверяли своё боевое искусство. Исмаил не один раз выходил победителем в этих сражениях. Но слава вскружила ему голову, гордыня его обуяла, забыл он, что всё дано ему от ихнего Аллаха. И однажды перед поединком он не прочитал молитву аллахам из утреннего намаза. А там говорится, что любой мусульманин служит Аллаху и прибегает к нему за помощью и просит наставить его на путь правый, просит отклонить от него всё злое, избавить от соблазнов шайтана... А Исмаил, стало быть, всего этого не попросил. И одолел его шайтан. И перенёс его душу, которая стала жаждать крови, прямо во время боя в его шашку, которой он бился.

Исмаил упал замертво, а шашку подобрал кто-то из толпы. И с той поры исмаилова шашка несла гибель всем, кто ею владел. Когда погибал очередной хозяин, всегда находился человек, которого эта шашка соблазнила. И она была безопасна до того момента, пока лежала без применения. Но стоило только взять её в руки для боя, как человек погибал... А клинок переходил всё в новые и новые руки. И всё больше и больше людей погибало из-за того, что взяли его. Эта худая слава идёт уже очень давно, люди   её опасаются, многие уже знают, как выглядит  эта заклятая шашка. Потому и разбежались, когда этот дервиш начал вопить...

Каратыгин помрачнел:

–  Значит, это та самая шашка?

–  Та или не та, мне неведомо. Только посмотрите по сторонам.

Вокруг них опять образовалось пустое пространство. Но изо всех щелей, из-за каждого угла выглядывали люди и смотрели на них, многие даже тыкали в них пальцами, объясняя что-то соседям.

Каратыгин встряхнулся и, взяв Железнова под руку, повёл его по улице, говоря:

–  А теперь, милый мой, показывай, где та самая лавка. Сейчас мы этого купчишку тряхнём и вернём шашку.

Лейтенант заупрямился:
 
  –  Слушай, Митя, я не настолько суеверен, чтобы верить в эти кавказские сказки. Конечно, звучит это всё красиво, но в девятнадцатом столетии идти на поводу у каких-то козней какого-то шайтана.

–  Да я же тебе то же самое говорил уже! Меня не шайтан пугает. А вот то, что ты где-то видел этого человека, и он знает какие-то подробности из твоей жизни,  –  это, согласись, нужно проверить.

Фёдор Грязнов подался вперёд:

–  А дозвольте спросить, господин лейтенант!

Каратыгин согласно кивнул.

–  Эта лавка, где шашку-то брали, где находится?

Железнову не хотелось объяснять отставному матросу, что он просто бездумно шёл по улицам, и ноги сами привели его к встрече с тем человеком. Поэтому он отмахнулся:

–  Да что её запоминать? Лавка как лавка. Где-то здесь, рядом. Походим и найдём.


После довольно долгого хождения по близлежащим улицам Железнов уже хотел было сдаться, но в этот момент он увидел то, что искал: ковёр на входе в лавку, на котором вытканы какие-то письмена, запомнившееся дерево за дувалом на противоположной стороне улицы. А самое главное – возле входа в лавку стояла та самая резная деревянная скамья. Григорий Иванович облегчённо вздохнул:

– Вот же она! – и жестом пригласил всех за собой, но Грязнов не двинулся с места, сказав:
 
–  Не та эта лавка.

–  Как – не та? Всё совпадает.

–  Не та. Эту лавку я знаю. Здесь абхаз чаем торгует и всякой разностью.

Каратыгин откинул ковёр, заглянул внутрь.

–  Верно. Колониальные товары. Этот запах неистребим.

Вышедший навстречу хозяин не имел ничего общего с торговцем оружием. Извинившись, они отошли в сторону. Железнов вглядывался в окружающее и всё более убеждался, что ошибки нет, что перед ним именно та лавка, каким-то чудом преобразившаяся. Он схватил Грязнова за руку и потащил его к кучке местных жителей, стоявших неподалёку.

– Спроси их, спроси! Была ли здесь оружейная лавка?

– Да чего спрашивать, ваше благородие! – отнекивался Грязнов, но всё же подошёл и поговорил. Вернувшись, сказал, что эти люди всю жизнь живут на этой улице и никогда ни здесь, ни на ближних улицах такой лавки нет. Да и в Сохуме ничего подобного  не бывало. На базаре, конечно, можно купить и кинжал, и саблю, всё, что захочешь, но продают немного по две-три штуки. А вот так, чтобы очень много, они не припомнят.

Растерянный Железнов подошёл к Каратыгину:

–  Я ничего не понимаю… Готов голову заложить, что это –

то самое место. Митька! Помоги! Ведь я же не сошёл с ума!

Каратыгин развёл руками:

–  Есть в мире много, мой друг Горацио…


… Каратыгин вернулся на корабль, Грязнов тоже куда-то исчез. А Железнов долго ещё бродил по улицам городка и  вглядывался во все двери. Уже сдавшись и подходя к порту, он увидел того самого дервиша на том же самом месте. На какой-то миг показалось, что у него изменилось лицо, что это лавочник-оружейщик… Потом наваждение прошло. И Железнов  тоже прошёл. Мимо…
 



























                НОЯБРЬ 1853 ГОДА


В последние дни октября, вечером 27-го,  Железнов рассказывал взахлёб, переполненный впечатлениями от поездки на Кавказ,  давнему  своему  другу мичману Титову обо всём с ним происшедшем. Рассказ получался сбивчивым, сумбурным, но Владимир, зная увлекающуюся и впечатлительную натуру однокашника, молча и с интересом слушал, не перебивая, ни о чём не спрашивая, давая  Григорию выговориться.

–  Понимаешь, Володя, там, у них, всё по-другому, это другой мир. Я и раньше знал, что мы  очень разные, но что до такой степени… Наученные вначале боннами или гувернёрами, а потом вышколенные в Морском корпусе ли, в другом каком-нибудь заведении, мы, попадая в европейский мир, чувствуем себя довольно-таки свободно – ты понимаешь, тебя понимают, не по-английски, так по-французски…   Да и заходя в разные гавани, напичкаешься разной разговорной дребеденью  гишпанского и италийского. В общем, не чувствуем мы большой разницы, несмотря на тысячи миль, нас разделяющие. А там… Ты нем, безгласен. Даже с толмачом тебя не всегда поймут, потому что  они думают по-другому! Одни и те же слова могут   означать у них и у нас разные понятия. Но они гораздо быстрее нас приспосабливаются к новой для себя обстановке. Русский,  даже живя на Кавказе,  даже желая изучить какой-нибудь местный язык (к слову, очень немногие этого хотят, какая-то заносчивость в нас есть,–  что это я буду учить эту непонятную речь, пусть они учатся сами говорить по-русски!), стесняются применять в жизни тот же грузинский, армянский, кабардинский, боясь показаться смешными, когда допускают неизбежные ошибки. А кавказцы не стесняются! Они говорят совершенно диким образом по-русски  –  с акцентом, с исковерканными словами, но говорят! И выигрывают на этом. Того, на что русский потратит годы,  –  я имею в виду хорошее владение чужим языком, они таким способом достигают гораздо быстрее.

И ещё: мы ведь гораздо моложе их. За ними – тысячелетия, в течение которых формировался их уклад жизни. Ты знаешь, когда мы  там стояли на краю ущелья и смотрели   на эти развалины столицы государства многовековой давности, я чувствовал, как человек  и его деяния ничтожны в такой толще времени. Может быть, поэтому там легче относятся к смерти?  Кстати.  Я тебе ещё не показал своё приобретение...
...Когда Железнов извлёк шашку, мичман ахнул:

–  Боже мой! Какое чудо!

  Ещё перед возвращением с Кавказа Железнов твёрдо решил никому не рассказывать о случае в Сухум-кале. Он отдавал себе отчёт в том, что вся эта история со стороны выглядит по меньшей мере странно. Это он сам для себя знает, что всё   было именно так на самом деле, а вот слушателю могут придти в голову всякие мысли по поводу его умственного здоровья. Но перед Володей   нечего было кривить душой и что-то приукрашивать, он рассказал ему всё со всеми подробностями и личными ощущениями:

–  Понимаешь, я не умею это объяснить, но мне кажется порой, что вся эта поездка  –  незримая леса с крючком. Меня, как малую рыбку, зацепило ещё тогда, когда  возле Ани  перестрелка только началась и я увидел пулю, летящую в меня... А потом –  будто всё связалось вместе. И этот убитый турок, ятаган, пленный... Потащило меня нечто из привычной среды  –  из воды в небеса. О Сухум-кале я уж вообще ничего не говорю  –  сплошная мистика. По пути в Севастополь  этот лавочник мне снился два раза!

Железнов не стал вдаваться в подробности, но сны были очень страшные.

...Он был на каком-то корабле, в незнакомой каюте и в то же время видел наполненные ветром паруса и слышал авральные команды, голоса матросов... Каюта тоже издавала всяческие звуки: что-то поскрипывало, потрескивало, шуршало, снаружи доносились удары волн. Может быть, именно поэтому Железнов не услышал, как отворилась дверь, а может –  вошедший человек, а точнее   –   размытый его силуэт проник сквозь двери или сумел открыть её бесшумно. Во всяком случае нечто тёмное сгустилось возле  входа,   и в    негромкой перекличке звуков  раздался голос, произнесший слова, которые он не раз слышал на Кавказе:  «Ассалям алейкум! Ва рахмат улла!»  –  обычное   приветствие  мусульман. Железнов попытался ответить, но перехватило горло, а человек приблизился, обретая постепенно конкретные черты, и сел на край койки. Стало понятно, что это  –  тот самый сухумкалинский лавочник. Он нагнулся к Железнову и сказал:

– Ты сейчас умрёшь.

Пришелец протянул руку в сторону и в сей же час  с грохотом и ржавым скрипом открылся рундук (Железнов, даже   во сне сознавая, что видит сон, удивился тому, как каюта всё-таки оказалась его каютой. А ещё удивился,  потому что  его рундук был всегда заперт,  там хранилось оружие, а петли были не так давно смазаны) и изнутри в воздух взвилась шашка! Сделав круг по каюте, провожаемая взглядом потрясённого Железнова, шашка мягко легла рукоятью   прямо в открытую ладонь торговца. В тот же момент лейтенант рванулся, оттолкнув свой ночной кошмар и почувствовав при этом, что ладони прошли сквозь видение, и метнулся к выходу, которого уже не было! Перед ним была гладкая переборка без малейшего признака двери... В этот момент Железнов проснулся...

–  Первый раз я...   он меня не догнал, а во второй раз он-таки исхитрился и достал меня шашкой, ударил вот сюда, по шее...  –  Железнов показал пальцем ниже уха. Титов  вскочил с криком:

–  На себе не показывай!

Лейтенант расхохотался:

–  Володя, ты что? Признаёшь   все эти суеверия?!
Титов, помявшись в нерешительности, всё  же сознался в том, что он, конечно, не боится ничего подобного, но всё же... благоразумие, осторожность...

–  Чепуха это всё, реникса, Володя!

–  Что-о?

–  Шутка такая есть. Если слово реникса написать... Да ты напиши сам, напиши. Только латинским шрифтом напиши, без прописной буквы... Вот-вот, пиши: ре-ни-кса. Что получилось?
        - Реникса.
        –  А ты по-русски прочти!
        –  Че-пу-ха... А-а, вот оно, в чём дело! Вечно ты меня...

             –  А если серьёзно, то я в эти восточные сказки не верю. Просто нужно было кого-то запугать, вот и придумали легенду. В общем, забудем. Шашка – она  и есть просто шашка, даже если она тысячу раз клятая-переклятая. Без руки человека она – просто  предмет. Только человек делает её орудием возмездия или защиты.

–  А если – просто  убийства?

– Даже тогда вина – на человеке, шашка ни при чём...

...Уже через несколько минут разговор о шашке был забыт, и Железнов настойчиво выспрашивал у друга все последние севастопольские новости. Тот подтвердил, что турки заметно оживились после официального объявления войны. Титов считал, что оживление это и активность были результатом того, что англичане и французы уже открыто поддержали Турцию. Флот  турецкий   сейчас рассредоточился вдоль южного и западного берегов Чёрного моря, стараясь наглухо перекрыть Босфор и Дарданеллы для   русских.  И на завтра, на 28 октября, был назначен выход в море эскадры из девяти  лучших кораблей Черноморского флота. Железнов уже знал об этом. Он должен был идти в поход вместе со своим начальником вице-адмиралом Корниловым. А сейчас узнал, что мичман Титов тоже выходит в море, но только на пароходофрегате «Владимир».
Как только разговор перешёл на эту тему, сразу придвинулись предпоходные хлопоты, Железнов вспомнил об обещанном некоей даме рандеву, которое, если судить по внешности красавца лейтенанта и  далеко известной славой кавалера обходительного, должно было завершиться полной и безоговорочной победой. Согласитесь, что на серьёзные темы говорить  в такой обстановке совершенно невозможно!

А ведь Железнов умолчал о многом из того, о чём глухо поговаривали на приёмах и салонах ещё несколько месяцев назад. Он присутствовал, например, во время разговора Корнилова со своим другом  и  последователем Бутаковым, когда обсуждали они нелепый, несвоевременный на их взгляд поступок императора.  В приватной беседе на рауте у великой княгини  Елены Павловны государь прямо предложил сэру Гамильтону Сеймуру, послу Британии в России, довести до Лондона его предварительное  предложение о совместных действиях против Оттоманской империи, которые должны были закончиться разделом её на сферы влияния между Россией, Англией и Францией.

Бутаков, хотя и не оспаривал необходимость заявления императора, но считал его преждевременным:

–  Государь предлагает вывести Молдавию, Валахию, Болгарию и Сербию из-под турецкого владычества. Да и Греция, и Кипр давно мечтают об этом. Но сможем ли мы при нынешнем состоянии армии и флота осуществить  всё это практически? Ведь Николай Павлович предлагает приступить ко всему этому немедленно, а при  том упоминает даже взятие Стамбула-Константинополя, справедливо считая Россию наследницей Византийской империи!

…Корнилов во время этих рассуждений сидел, чуть прикрыв глаза. Могло показаться, что он не очень вникает в суть слов Бутакова. Однако через мгновение он всё так же, не поднимая глаз, продемонстрировал, что слушал очень внимательно, но, по всей вероятности, готовил возражения:

–  Вы видите, Григорий Иванович, пока только тактическую сторону дела. Да, я полностью согласен со всем, что вы сейчас сказали. Но вы не учитываете стратегию государственного мышления, коей в предложениях государя я тоже пока не заметил. Допустим,  –  Корнилов приподнял руку, как бы привлекая внимание  к своим словам,  –  что  начало  военных действий будет успешным. Мы на Чёрном море одолеем турецкий флот и даже освободим для себя Босфор и Дарданеллы. Что из этого следует? А только одно: британский лев и Наполеон III будут ещё больше опасаться шагов России, пуще прежнего старуха Европа начнёт браниться, совсем по Пушкину. Смотрите, что получается дальше…

Корнилов резко крутнул глобус и  остановил его в нужном
 месте.
        –  Симпатии Греции к России и без того известны, а если  русские освободят их от османцев, если большая часть Балкан окажется под нашим влиянием, то кто может поручиться в том, что завтра нашему дорогому императору не захочется продолжить успешный поход? Рядом – Италия, а там – Франция, где ещё хорошо помнят суворовский переход, а позже – русского императора в Париже… Захотят ли они такого развития событий? Да нет, конечно.

Государь делает  ставку на совместные действия с Англией и Францией, а вместо этого получает обозлённых противников, которых не соблазнили подачки в виде Кипра и Египта. Это – что касается Европы в целом. Но ведь у каждой страны есть свои потайные любимые мозоли, на которые никому не дозволено наступать. Турция мечтает о владычестве над всем Закавказьем, Кавказом и Поволжьем.  У Франции – это амбиции Наполеона III, который, едва став императором, уже мечтает о реванше  за двенадцатый год. У Британии такая мозоль – Индия, из которой она сосёт кровь и золото уже  множество лет. Как же лишиться возможности пить из такого источника?

–  Но ведь в планах его Величества как будто не значится поход на Индию?

–  Да. Но Индия – такой лакомый кусок! И они даже теоретической возможности упустить его не представляют, рассуждая примерно так: если завоевания русских в западном направлении достаточно успешны, то почему бы им в какой-то момент не посмотреть на Восток?

Вице-адмирал  пришлёпнул ладонью глобус в том месте, где находились Индия и Индийский океан:

–  В общем, мне кажется, что мы находимся сейчас в таком положении, когда каждый час может начаться очень большая война, в которой против нас будут очень сильные противники – турки, англичане, французы…


…Прошло совсем немного времени, а буквально все прогнозы двух блестящих флотских командиров сбылись в гораздо более острой форме. Николай I, посылавший в Турцию  Александра Сергеевича Меншикова, настоятельно требовал от князя, чтобы в переговорах главными вопросами были те, в которых турки прежде были совершенно неуступчивы. Это вопросы о святых местах – ключах от Вифлеемского храма и храма Гроба Господня, которые нужно было забрать у католиков и передать православным, а также – о покровительстве над православными со стороны России. Русскому императору очень хотелось, чтобы турецкая сторона не соглашалась с требованиями русских, чтобы выставляла свои требования. Именно эту неуступчивость можно было бы преподнести как повод к войне. А он жаждал этого повода, он мечтал пойти на Турцию, чтобы как Александр I войти в историю. Именно поэтому он лично инструктировал Меншикова и наказывал ему, чтобы без повода к войне он не показывался ему на глаза. Он был абсолютно уверен в своём видении ситуации. Он считал, что уже с началом наступления Порта падёт к его ногам, тем более  что союзниками у России могут быть Австрия и Пруссия. Это – в  том случае, если всё же англичане и французы не удовлетворятся предложенными им территориями, и будут поддерживать турок. Именно тогда, по мысли Николая I,   Франц-Иосиф и Фридрих-Вильгельм выступят на стороне России.

…Увы, события развивались совсем не по плану русского императора. Англия с деланным шумным возмущением отвергла предложения Николая I.  По совету лорда Чарльза Стрэтфорда-Каннинга, опытнейшего дипломата, султан Абдул-Меджид проявил исключительную гибкость в переговорах, уступив там, где прежде уступок не делал. Тем самым он не дал явного повода для широкомасштабной войны. В свою очередь Австрия совсем не желала выпускать из рук протекторат над балканскими славянами…
    
Война начинала шириться. Спустя всего год она развернётся на половине  нашей планеты и войдёт в историю как Восточная война, как Крымская война, как великая репетиция мировой войны.


...Проводы эскадры были хотя и с соблюдением надлежащих ритуалов, но всё же не очень-то торжественными. Война всё больше и больше разрасталась, настроения в народе были самые разные – от   шапкозакидательских до самых сумрачных. Впрочем, прощальный приём был всё же дан. Из высоких чинов и лучших командиров не было Нахимова, который крейсировал где-то у южных и западных берегов, но он и без того сторонился подобных собраний. Бал гремел, князь Меншиков, главнокомандующий, блистал как всегда остроумием, опытные офицеры, собираясь группами, представляли собой как бы маленькие штабы, где обсуждались проекты дальнейших действий.

...Наутро вышли в море.  Парусное вооружение   использовали лишь частично – не  было необходимости при выходе из гавани, но даже и не при всех парусах эскадра выглядела великолепно: красавцы «Двенадцать Апостолов», «Три святителя» под флагом контр-адмирала Новосильского, «Великий князь Константин» с флагом вице-адмирала Корнилова, за ними  –  «Ростислав», «Париж», «Святослав», бриг «Эней». Малым ходом шёл, коптя небо, пароходофрегат «Владимир». На эту диковину «парусники», морские волки смотрели снисходительно, как на ребёнка, который только учится ходить. Это, впрочем, никак не относилось к его командиру, капитан-лейтенанту Бутакову из славного рода костромских адмиралов Бутаковых. Про Григория Ивановича говорили как о прекрасном командире, но с назначением его на «чумазую замухрышку» многие выражали ему своё сочувствие. Подозревали, что обидное прозвище кораблю запустил в обиход князь Меншиков, про которого говорили, что ради красного словца он не пожалеет и отца. Похоже, что так оно и было: прозвище появилось несмотря на то, что Меншиков отлично знал,  –  построен  был «Владимир» в Англии по личному указанию императора.

Ах, как причудливо бывают сплетены судьбы людей, как много зависит порой в истории от каких-то не очень существенных настроений и событий. Порой лишь спустя довольно долгое время люди начинают понимать, что на их глазах сменялась эпоха, что они становились свидетелями, а иногда и невольными участниками крупнейших исторических событий, важность которых они в тот момент не могли осознать! «Лицом к лицу лица не увидать. Большое видится на расстояньи» –  написано поэтом, и остаётся справедливым во все времена, во все эпохи.

В 1846 году по настоянию великого мореплавателя, создателя и организатора Черноморского флота и великолепного боевого офицера – адмирала  Михаила Петровича Лазарева Николай I разрешил разместить в Англии заказ на новый морской корабль. Это должен был быть пароходофрегат. Обязательное условие – фрегату нужны   достаточно мощные машины,  каких ещё не было на имеющихся в России пароходах, и что оснащён он должен быть всеми новейшими изобретениями в кораблестроении.

Вскоре после начала строительства по настоянию того же Лазарева в Англию на верфь для строгого надзора был отправлен любимый ученик Михаила Петровича  капитан первого ранга Корнилов. Именно тогда он   понял, что будущее мореплавания – за  этими чадящими созданиями, что уже сейчас нужно учиться и плавать, и воевать на них. Владимир Алексеевич Корнилов с блеском справился с задачей, и Россия приобрела один из лучших на те времена пароходов. Казалось, что долгие годы искусственных препон в карьере (император подозревал Корнилова в тайных связях с декабристами) кончились, что уже вскоре Корнилов сделает очередной шаг – станет   контр-адмиралом и займёт должность начальника штаба флота. Но...

Князь Меншиков, когда-то отличный офицер, с возрастом постепенно превратился в завзятого консерватора. Он считал, например (разумеется, с высочайшего одобрения!), что молодых офицеров (в тот момент Корнилов уже «перевалил» за сорокалетний рубеж) назначать на важные должности можно и нужно, но только в военное время. И русские армия и флот получили в командиры почти поголовно пожилых людей.
 
Он не любил всяческие новшества в оружии, тактике. И русская армия отстала от армий стран – возможных  противников – и в  стрелковом оружии, и в артиллерии, и в фортификации. То же самое происходило и на флоте. Россия располагала пароходами, но занимались они, в основном, перевозками войск и грузов. Возобладало мнение Меншикова о том, что эти «чумазые замухрышки» могут, в случае крайней необходимости, стать как бы боевыми кораблями, если поставить на них несколько пушек...

Именно поэтому, когда в 1851 году адмирал Лазарев скончался и   реальной кандидатурой на его место стал Владимир Алексеевич Корнилов,   командование флотом всё же было поручено 75-летнему адмиралу Берху, которого Бутаков называл не только устно, но и в письмах «болваном, брошенным царствовать над болотом нашим» или «старой, слабоумной женщиной». Берх был креатурой Меншикова. Это именно он докладывал императору  о качествах вице-адмирала: «При просвещении современном он имеет ещё довольно сил для административных занятий, и посему мне кажется, что изменение личности Главного Черноморского управления было бы теперь ещё преждевременно».
 
Вот так некоторые особенности характера князя стали сильно мешать увеличению числа пароходов на Черноморском флоте, а у целой плеяды, можно сказать – школы морских офицеров, негласно существовавшей под внимательным оком адмирала Лазарева, у его учеников иногда просто опускались руки…  Но они упрямо старались перенять всё новое в тактике, вооружениях, беспрерывно «гоняли»  экипажи кораблей, готовя их буквально к любой ситуации. На море всё шире внедрялись суворовские принципы, когда  каждый знал свой маневр, не подавлялась личная инициатива,  существовало негласное соревнование между командами кораблей, когда каждый стремился отличиться, строго соблюдая, впрочем, общую диспозицию. «Школа Лазарева» первой почувствовала, что война уже стоит на пороге…

…Уже через несколько часов после выхода эскадры начался шторм. Надежды на спокойный переход рухнули, но и не пугали никого. Шла обычная, тяжёлая морская работа. Эскадра двигалась в направлении Варны, где, в случае обнаружения там противника, должен был находиться Нахимов со своим отрядом кораблей. В эти дни Владимир Алексеевич не был обременён сиюминутными заботами, и Железнову везло на долгие разговоры с Корниловым по самым разным темам. Он был, например, немало удивлён тем, что великий Карл Брюллов сделал с Корнилова великолепный портрет, который знатоки посчитали одной из лучших работ мастера. Было тогда Владимиру Алексеевичу всего двадцать пять лет. Он только что стал командиром брига «Фемистокл», но  над его эполетами уже реяла слава участника вошедшего в историю сражения при Наварине, когда знаменитый корабль «Азов» под командованием Лазарева совершил свой подвиг, уничтожив пять кораблей противника!
 
На «Азове» Корнилов командовал тремя орудиями нижней палубы. За свой  меткий огонь он позже был справедливо награждён    российским и тремя иностранными орденами. Нашлись, как обычно, и

завистники, говорившие о том, что успех портит людей, можно было бы отметить мичмана и поскромнее, ведь ему  был  всего двадцать один год. Но командир «Азова», заслуживший за подвиг чин контр-адмирала, всегда замечал хорошую службу молодых офицеров «Азова», ставшего первым в России кораблём, гордо несшим на корме Георгиевский флаг и вымпел.

После Наваринской битвы Лазарев и Корнилов не расставались по службе. Назначенный начальником штаба Черноморского флота, Михаил Петрович затребовал к себе и Корнилова, как, кстати, и многих других офицеров. Строительство нового флота – дело трудное, были нужны умные, нестандартно мыслящие люди, хорошие организаторы и отличные исполнители. Корнилов стал офицером для особых поручений.

–  А что за поручения, Владимир Алексеевич?–  спросил Железнов.

–  О-о, это было очень сложное дело. Первым же крупным поручением была морская разведка.

–  Я не слышал о такой.

–  Ну, это дело известное с древности. А в этом случае её потребовал вести Михаил Петрович Лазарев. Вот вам, Григорий Иванович, образец того, каким дальновидным нужно быть  хорошему командиру. Лазарев послал меня в район Босфора и Дарданелл, чтобы любыми способами разузнать всё возможное об укреплении проливов, абсолютно точные измерения берегов. Нужны были глубины, места возможной высадки, места береговых батарей, толщина стен укреплений… В общем, нужно было разузнать всё, что могло бы поспособствовать нашим возможным действиям у этих проливов и этих берегов. Обратите внимание: возможным. Делалось это всё на всякий случай. А во время войны таких всяких случаев бывает предостаточно, и мы должны уметь их использовать для своей победы.
 
И два месяца, лейтенант, мы с Путятиным, который тоже шёл с нами, старательно  изображали бестолковых бездельников, которые сами не понимают, –  зачем их послали сюда. Мы  подходили
43
к берегам, высаживались за едой и водой, вступали в разговоры, принимали приглашения в гости, пили местное вино, несколько раз проходили проливами туда и обратно…  И всё это время наши рисовальщики срисовывали берега, с противоположного от берега борта промеряли глубины и скорости течений. Мы замеряли и высоту маяков, и нахождение навигационных знаков. В некоторых местах удалось даже определить калибр орудий на батареях! В общем, это была, я вам скажу, очень кропотливая, трудная, но и интересная работа! Тогда Лазарев, представляя нас к наградам, писал Меншикову: «Офицеры сии есть одни из тех, которые при делаемых ими поручениях всегда покажут одну истину и ничего не убавят и не прибавят»…

А что касается портрета, то это было уже попозже, когда мы отчитались в содеянном. Меня тогда назначили командиром брига «Фемистокл» и отправили в Грецию, в распоряжение посла России в этой стране. Вот тогда-то я и познакомился с художниками  Карлом Брюлловым и   князем  Григорием Гагариным.   Тогда-то и был нарисован портрет. На мой взгляд портрет хорош, только… чуть-чуть преувеличенный. Столько мудрости, спокойствия и аристократизма, какие есть в изображённом молодом офицере, во мне никогда не было. На портрете – какой-то морской ангел, а я – всё-таки живой человек…

Когда Железнов покинул каюту, Корнилов прилёг, и по давней привычке экономить время сна  буквально сразу провалился в темноту. То ли  вслед за этим, то ли перед тем как проснуться приснился ему в очередной раз «Азов»  –  под парусами, красавец. Русские с группой союзных в тот момент кораблей   шли в капкан, приготовленный для них турками в закрытой со всех сторон бухте. Проход в неё   только один, и по всей его длине справа на  склоне возвышенности  –  батареи, и слева от него на острове стоят батареи, а проход узок, а ядра бьют в упор. Только что, пока в бухту проходили англичане и французы,  батареи молчали. Но когда «Азов», русский флагман, только показался у горловины пролива, они заговорили во всю силу, вымещая на нём злость за уже фактически проигранную войну.

А «Азов» всё идёт вперёд — невозмутимо, не замечая ран, как будто не тяжёлые орудия расстреливают его в упор, а раздразнённые собаки лают из-под ворот. А за ним точно так же идёт
44
 кильватерная колонна русских кораблей... Их уже   встречают. По всей окружности    бухты стоят на якорях более шестидесяти турецких кораблей, готовых встретить атакующих сокрушительным залпом   своих двух с лишним тысяч орудий. На брандерах, кораблях-поджигателях, уже стоят наготове смоляные бочки и зажжены факелы...

А он, мичман Корнилов, стоит возле трёх своих пушек в полной тишине. Кругом стелется дым, ядра попадают в борт, взлетают фонтаны воды  и пара от раскалённых ядер... Но при этом стоит полная тишина. Корнилов не шевелится, и каждый, кто хотя бы мельком посмотрит на него, вспомнит строжайший приказ командующего  –  графа Гейдена: не отвечать ни единым выстрелом, пока все двадцать шесть кораблей союзников не займут огневую позицию в центре бухты и не станут на якорь. Точно так же навытяжку на мостике стоят   адмирал Гейден (уже контуженный в голову, но скрывающий это от окружающих) и любимый всеми Михаил Петрович Лазарев, так же неподвижно стоят  у своих групп орудий офицеры и матросы. Перебегают с места на место только те, кто занимается тушением возникающих на палубах очагов пламени, на реях висят матросы, чтобы сразу гасить подожжённые брандскугелями паруса, где-то в трюме другие   готовы моментально заделать пробоину, если она будет ниже ватерлинии... И  –  ни звука! Корнилов догадался: это не настоящий бой, это не война, это такое же занятие, какие во множестве проводил командир корабля, доводя и офицеров, и матросов до изнеможения. Нет, нет (понял Владимир Алексеевич во сне), всё это точно  –   сон, наваждение, уже больше четверти века приходившее ночами к Корнилову... 

Звук явился с момента, когда корабли стали занимать огневые позиции: падали в воду якоря, по знаку Лазарева на мачту взлетел маленьким комочком и наверху развернулся сигнальный флаг: открыть огонь! В первую очередь гаснут и идут на дно брандеры, старые корабли, которыми пытались поджечь корабли атакующих. «Азов» стоит на якоре в самом центре строя, ближе всех к противнику. И именно на него     направлены пылающие на воде костры, которые так и не дошли до русского флагмана. Но тут же, в самый разгар боя, когда «Азов» осаждали пять египетских и турецких кораблей, понадобилась помощь английскому кораблю, неудачно схватившемуся с турецким. Всплыло растерянное лицо матроса,
45
передавшего неожиданный приказ Лазарева: перенести огонь  четырнадцати орудий нижнего дека на турка, теснившего союзника. Огонь «Азова» по осаждавшим ослаб, и это  тотчас   замечено противником  –  с кормы стал заходить ещё один корабль. С заметившего этот манёвр французского корабля кричат «Азову», предупреждая об опасности, но грохоту такого боя человеческий голос не в силах противостоять. Тогда на «Бреславле» рубят якорный канат, и капитан Бретоньер вклинивается между «Азовом» и нападавшим кораблём. Прикрыв корму «Азова», «Бреславль» повреждает наглеца и отгоняет его. Корнилов с несколькими офицерами хором кричат: «браво!», на что Бретоньер шутливо раскланивается, а от французов доносится дружное «мерси!»...

...Позже, лёжа в темноте с открытыми глазами, он сам себе устроил продолжение многократно повторявшегося сна. В  воспоминаниях проходили завершающие битву эпизоды. После сражения союзники-моряки были потрясены мужеством русских, особенно на «Азове». Ведь он зажёг и взорвал два турецких фрегата, один корвет, 80-пушечный линейный корабль и флагманский фрегат турецкого адмирала Тахир-паши. А кроме того совместными с английским флагманом действиями был  уничтожен линейный корабль командующего египетским флотом Мухаррем-бея. Но  особенно  поражал общий  подсчёт потерь противника и своих... Только тогда все они ясно поняли, что они совершили. Русских моряков погибло около шестидесяти человек,   менее двухсот были ранены. Примерно такие же потери были и у союзников. И получалось, что за каждых трёх погибших моряков турецко-египетский флот заплатил по боевому кораблю! Все шестьдесят два корабля противника были полностью уничтожены, несмотря на численный перевес вдвое не только по количеству судов, но и по числу пушек. Потери противника  –  около семи тысяч человек.

Русские не потеряли ни одного корабля!

Эта была потрясающая победа. Не только военная, но и политическая, потому что Греция освободилась от турецкого владычества. Это победа, которая дала крылья ученикам Лазарева, лейтенантам, участникам битвы  –  Нахимову, Бутеневу, Истомину... Да и сам Корнилов никогда бы не продвинулся так высоко по 

46
служебной лестнице, если бы не участие в этой битве и не поддержка Михаила Петровича, царство ему небесное!

Четверть века прошло! Больше. Это представить себе невозможно. И вот сейчас, несмотря на победы тех лет, всё возвращается. Турция снова сильна и лезет на рожон. Бывшие союзники становятся противниками. Сами мы, очевидно, послабели... 
 
Что будет? Что ждёт впереди? Духом ослабли? Нет! Так почему же сомнения гложут, почему появляются неуверенные мысли? Уж не потому ли, что всё больше и больше вокруг себя видишь каких-то недоумков, получивших   высшие посты не участием в сражениях, не беззаветной службой на благо Отечества, а шарканьем по паркетным полам. Всё больше у нас появляется генералов, не нюхавших пороху, наставников молодёжи, давно забывших, что такое молодость, прослывших умными людей, которым более подошла бы роль бессмысленных паяцев... И  сколько   героизма ни показал  бы русский народ, война покажет главное: а сильно ли государство, правильным ли путём идёт?..

...Бессонная уже ночь текла над вице-адмиралом под равномерные удары волн о борт корабля. Продолжало штормить.


4 ноября с утра Железнов доложил Корнилову, что по направлению к Варне на горизонте появился дым. Через некоторое время стало ясно, что это возвращается Бутаков на своём  «Владимире». Вице-адмирал, наблюдавший за приближением парохода, сказал адъютанту, не отрывая глаз от окуляра:

–  Обратите внимание, лейтенант. Это наглядное свидетельство того недостатка, о котором мы с вами на днях говорили. Самого парохода ещё и не было видно, а дым его уже сигналил над горизонтом: я здесь, следите за мной. А ночью над трубами пароходными фонтаны искр поднимаются, тоже заметны издалека...

Железнов с удивлением посмотрел на Корнилова: он очень хорошо помнил недавний разговор и то, как горячо защищал вице-адмирал паровые корабли. Не случайно он стал одним из любимых учеников Лазарева, который постоянно, где бы   ни находился,
47
отстаивал «замарашек» и говорил, что за ними  –  будущее флота. Железнов попытался что-то сказать, даже начал:

–  Владимир Алексеевич...

Корнилов резко оборвал его:

–  Отставить! На палубе, на мостике извольте придерживаться субординации! Это в каюте я для вас Владимир Алексеевич, а вы для меня, несмотря на разницу в возрасте, Григорий Иванович или просто Григорий, может быть, даже Гриша. А сейчас  –  боевой поход. Вам понятно, лейтенант?

–  Так точно!

– А что касается нашего разговора, то я догадываюсь о том, что именно вы хотите сказать. Поймите, Железнов: если человек даже влюблён до самоотречения, то это не должно мешать ему видеть недостатки в предмете своего обожания. Да, мне повезло в том, что в вашем возрасте я послужил в британском флоте. Узнав поближе эту страну, я получил возможность попасть туда снова именно тогда, когда только что началась смена эпох на флоте. Обыкновенный пар из самовара или чугунка становился Господином Паром с помощью людей, превращавших его безобидное пыхтение  в могучую силу. Англичан считают в большинстве своём консерваторами, держащимися за традиции, за прошлое. И это так на самом деле. Но удивительный парадокс! Именно они стали основателями буквально новой эпохи.
Талантливые люди есть буквально повсюду, в любом народе. Русские тоже породили людей, которые заинтересовались силой пара и кое в чём даже опередили англичан. Но этого мало! Нужно, чтобы наши умы поддержаны были империей! Я   знаю лишь единицы людей аристократического происхождения или просто богатых, которые что-нибудь изобрели  –  такое, чтобы мир пошёл по их стопам! Чаще такие попытки делают люди неимущие, иногда они даже не ищут мзды за свои изобретения, работают токмо во благо Отечества, влача порой жалкое существование. Так поддержать бы их! Но, увы, чаще всего деяния таких людей остаются в неизвестности, не востребованы! Уж такая у нас привычка, обычай

48
такой. А вот англичане быстро считают свою возможную выгоду и тут же открывают широкую дорогу изобретению.

В общем, насмотрелся я там на верфях на то, как британцы уже всему миру строят пароходы, а мы только спохватились и заказали первые корабли! Или мы умом послабели? Или не смогли бы свои паровые машины строить? А сейчас, похоже, будем воевать с Англией, а своих заводов-то нет! Пароходов мало. Потому-то я и присматриваюсь к недостаткам, чтобы тогда, когда мы спохватимся, строить уже с учётом этих минусов...

А что до плюсов... Вы посмотрите, какой красавец к нам идёт! «Владимир» ведь в какой-то степени и моё произведение...

...«Владимир» и впрямь был красив. Детище переходного времени, он ещё сохранял деревянный корпус со стройными обводами парусных кораблей. Осталось и парусное вооружение, которое, впрочем, уже применялось моряками редко, только в тех случаях, когда было на исходе топливо. Был встречный нордвестовый ветер, и парусному кораблю пришлось бы непрестанно  ложиться с галса на галс,  а «Владимир» бойко шёл по прямой, спокойно преодолевая сопротивление ветра, уносившего дым из единственной трубы в сторону Варны. Огромные гребные колёса, прикрытые кожухом, возвышались над палубой причудливой надстройкой. Бутаков, уже сросшийся с новым кораблём, узнавший все его преимущества, вёл его уверенно и даже горделиво. Подойдя к отряду, приказал спустить шлюпку и уже через полчаса пришвартовался у поданного ему трапа. Доклад его Корнилову был краток: противник не обнаружен, а Нахимов, по всей вероятности, тоже не найдя турецких кораблей, направил свои корабли на второе заранее оговоренное направление  –  к Анатолийскому побережью, между  мысом Керемле и бухтой Амастро.

Корнилов задумался. Судя по всему,   турецкая эскадра, а может быть и весь флот, подались на юг, чтобы отстояться где-нибудь от полосы штормов. Отлично зная характер Нахимова, Корнилов вполне справедливо рассудил, что Павел Степанович, буде столкнётся он с турецким флотом, считать корабли не станет, а немедленно бросится в атаку даже в том случае, если перевес окажется на стороне турок. А

49
посему, решил  вице-адмирал, нужно немедленно объединять усилия, идти туда как можно быстрее.

Владимир Алексеевич повернулся к стоявшему в ожидании Бутакову:

  –  Ну что ж, Григорий Иванович, готовьтесь к новому походу. Чует сердце моё, что нам предстоит большая баталия. Поэтому нужно поддержать Нахимова. На сегодняшний день ваш «Владимир»   –  самый быстроходный корабль из всех имеющихся. Вы направляетесь к Анатолийскому побережью по возможности быстро, в авральном порядке. Эскадра тоже направится туда, но у вас есть преимущество в маневренности и скорости, «Владимир» должен оказаться там раньше всех. Вам ясен приказ?
–  Есть!
–  Да, ещё. Подготовьте каюту. Я пойду с вами. Ну, и Железнов, разумеется, со мной, включите его в абордажную команду. Остальные корабли под командой контр-адмирала Новосильского последуют в том же направлении. Предупредите экипаж о ежеминутной готовности к бою всё время, пока мы не дойдём до цели. Я буду у вас на борту минут через сорок. Выходим сразу же.

К гористому Анатолийскому берегу эскадра подошла на рассвете. И сразу же был подан сигнал тревоги: на горизонте показались несколько  неопознанных парусных кораблей. Бутаков,  долго разглядывавший их, всё же решил, что это корабли вице-адмирала Нахимова и собирался приказать изменить курс и направляться   к ним. Но не успел он распорядиться, как был замечен ещё один корабль, но с другой стороны.

Корнилов, пришедший на мостик, тоже посмотрел и в ту, и в другую сторону. И тоже оказался в раздумии: куда идти? За двумя зайцами гоняться – ни одного не поймаешь, дело известное. Тем более, если вообще непонятно, кто перед тобой. Шесть парусников могут быть и турецкими. Тогда предстоит неравный бой, из которого трудно выйти победителем. А если это свои, то, поспешив к ним, мы   упустим противника, с которым можно потягаться…

Бутаков, испросив разрешения, вклинился в эти размышления Корнилова:
50
–  Отдельный корабль, как сейчас уже видно, двухтрубный пароход, значительно крупнее «Владимира». Местонахождение российских пароходов нам известно, поэтому это – корабль противника. Считаю, что нам есть резон попробовать догнать его и попытаться захватить. Уход от сражения со значительно превосходящим противником – не урон нашей чести, а нормальный тактический ход. А с одним пароходом, пусть и более мощным, справимся с Божьей помощью. Команда у нас подготовлена хорошо, я за каждого могу поручиться. Один князь Барятинский – артиллерист, каких поискать, пятерых стоит. Да кого ни возьми…

Корнилов улыбнулся:

–  Да что вы волнуетесь, Григорий Иванович! Я и не сомневаюсь в возможностях экипажа, знаю, как вы их обучали войне именно на пароходах. И если   приняли решение, действуйте!

Бутаков обрадовано вытянулся  и гаркнул в переговорную трубу:

–  В машине! Самый полный вперёд!

Началась погоня. Наблюдая за тем, как быстро сокращалось расстояние, Бутаков вспомнил, как придирался к каждой мелочи при приёмке судна, как выспрашивал тонкости «характера» двигателя. Эта дотошность, которая, кстати, вызывала уважение у англичан, оказалась сейчас очень уместной, очень нужной – от неё могла зависеть жизнь  любого  члена экипажа. Уже подойдя достаточно близко, капитан-лейтенант заметил две важные особенности. Во-первых, пароход шёл как-то неуверенно, рыскал по курсу, а во-вторых – у него не было орудий на корме! А это давало огромное преимущество:   можно было, идя в кильватере у противника, вести огонь, не очень опасаясь ответов. По команде Бутакова на фок-мачту взлетел Андреевский флаг, и тотчас же, будто по взаимной договоренности, на мачте у преследуемого корабля взвился турецкий флаг.

Бутаков уже издали определил, что перед ним – один из лучших кораблей турецко-египетского флота «Перваз-Бахри», что по утверждению Виктора Ивановича Барятинского означало скромное:
51
«Владыка морей»…  После подъёма флага раздался первый  орудийный выстрел: «Владимир» выпустил ядро  вперёди по курсу «владыки», предупреждая о том, что надо остановиться. Турки игнорировали этот сигнал. Тогда Бутаков приказал открыть огонь не прицельный, а скорее устрашающий, в расчёте на то, что турки сдадутся без боя. Ядра перелетали через турецкий корабль и падали в море, вздымая высокие столбы воды. Ответом была беспорядочная стрельба и попытка уйти от преследования под прикрытием турецкого берега. «Перваз-Бахри» сделал крутой поворот, но Бутаков не даёт ему оторваться, ведя непрерывный обстрел.

С первых же залпов  «Владимира» вице-адмирал Корнилов наблюдал за результатами применения бомбических орудий, на внедрении которых на российском флоте настаивал ещё при жизни адмирал Лазарев. Потом в эту малорезультативную борьбу включился примерно с таким же успехом Корнилов. В конце концов, ему удалось установить эти орудия на «Владимире».

Увы, тогда ещё нужно было доказывать преимущество разрывных снарядов перед ядрами. И одним из главных противников новшества, которое уже и новшеством не было в других странах, был Главнокомандующий. Меншиков. Если перечислить всё, против чего он выступал на этом посту, то сам собой напрашивался вопрос: что это? Феноменальная глупость? Да нет же! Опытный когда-то командир, боевой офицер… Но он не принял навалившуюся на него смену эпох, он не желал ничего менять. Вокруг России армии других стран перевооружались с огромной скоростью, а Меншиков продолжал вышучивать подводные гальванические мины, изобретённые, кстати, в России; нарезное оружие, повышавшее меткость и дальнобойность в несколько раз; металлические лафеты, которые были надёжнее и долговечнее деревянных; да те же самые пароходы, наконец!

И вот сейчас, наблюдая за действиями своих учеников, он радовался тому, как  Бутаков и другие офицеры ловко управляются с кораблём уже другой эпохи, как новое поколение орудий стреляет совершенно новыми снарядами, сеющими смерть и разрушение на «Первазе-Бахри». И горько было сознавать, что всё это – всего лишь единичные примеры. Если бы таких примеров были сотни, то русская армия была бы воистину непобедимой никем и никогда…
52
Бомбы производили сильные разрушения на палубе «Перваз-Бахри»: горели паруса, так и не применённые ни той, ни другой стороной: постепенно приходило понятие того, что при каких-то редких условиях они и могли бы пригодиться, но в подавляющем большинстве случаев они были только помехой, становясь причиной пожаров и дополнительных жертв; бомбы, разрываясь, сносили реи и надстройки, видны были раненые матросы и офицеры. Князю Барятинскому, орудия которого стояли на баке и играли в бою решающую роль, удавалось буквально всё: такой чёткой согласованности действий между артиллеристами и командиром корабля русский флот ещё не знал. По сигналам Барятинского «Владимир» обходил «Перваз-Бахри» то с одного борта, то с другого, то замедлял ход и корабль оказывался за кормой противника. В один из таких моментов был снесён мостик, располагавшийся между колёсными кожухами. На этом мостике с самого начала боя стоял командир корабля Сейит-паша, по всей видимости – человек отчаянной храбрости. Увидев это, Корнилов сказал Бутакову:
 
–  Пора кончать. Бой идёт уже три часа. Дайте сигнал абордажной команде приготовиться. Орудия заряжайте картечью и идите на сближение. Подходя, дадите залп по палубе и команда может штурмовать.

Железнов, неотлучно находившийся при начальнике, щёлкнул каблуками:

–  Разрешите выполнять?

Корнилов в недоумении посмотрел на него, потом спохватился:

–  Ну, да, да… Вы же в абордажной…  Ну, с Богом, Гриша!

Железнов увидел, что до   «Перваз-Бахри» осталось  совсем немного, и стремглав помчался   в каюту. Одним движением он достал шашку,   выхватил клинок из ножен и бросился на палубу.   Когда он выскочил наружу с шашкой наголо, в облака дыма, совсем рядом раздался сигнал готовности к броску. Бортовой залп «Владимира» картечью по палубе турецкого корабля буквально смёл всех, кто на ней находился. В ответ послышались  всего два  орудийных выстрела.

53
...И Железнов ясно услышал, как прямо в ухо ему кто-то сказал:

–  Сейчас.

...Он вспомнил этот голос: он слышал его под Александрополем, потом  –  во  сне. Вдруг осенило: да ведь это же голос того лавочника из Сухум-кале. Как вспышка молнии в голове – стало сразу светло и всё понятно: ведь лавочник – это тот башибузук, которого он убил на скаку!

Где он!?

Железнов успел увидеть, как от борта «Перваз-Бахри», от одного из орудий отделилась маленькая точка и стала приближаться к нему, а он понимал, что это летит к нему смерть, но ничего не мог сделать, даже пальцем шевельнуть…  Точка всё увеличивалась, и Григорий Иванович Железнов, лейтенант флота двадцати трёх лет от роду увидел, что это и не точка вовсе, а голова того турка. Она вращалась и летела прямо в него.

И снова раздался голос:

–  Всё.

На баке князь Барятинский, увидев, какое опустошение принёс турецкому кораблю последний, картечный залп его орудий, устало отёр лоб от копоти и сочащейся из небольшой царапины крови. Матросы и офицеры абордажной команды быстро, как на учениях, занимали места на банках десантных ботов, потому что «Владимир» замер на расстоянии ружейного выстрела и до «владыки морей» ещё нужно было добираться на вёслах. А где Корнилов? Виктор Иванович оглянулся. Корнилов наблюдал за посадкой и не видел, как буквально у него за спиной медленно переваливался через фальшборт и падал в воду лейтенант Григорий Железнов...

Барятинский бросился на помощь, схватил за руку и –  как пришлось  –  за волосы, удержал! Но вытащить рослого лейтенанта не сумел, звал на помощь. Первым услышал Корнилов, подбежал, помог втащить Железнова на палубу. Когда его положили на спину, оба они увидели маленькое отверстие от картечи на шее.   Из раны струилась
54
кровь. Железнов был ещё жив, он всё пытался приподнять руку с клинком, костяная рукоять которого была накрепко зажата в кулаке, и на губах пенилась кровь, он что-то говорил, но поздно, ах, как поздно! С губ  слетало только:

–  Ш-ш-ш...ш-ша...ш-ш...

Рядом пеленали в парусину матроса-сигналиста, тоже не выпускавшего из руки своё единственное оружие — сигнальный  рожок.

Железнова снесли в каюту. Прибежал мичман Титов. Он успел только принять последний вздох друга и услышать, как звякнула шашка, выпавшая из разжавшейся его руки... Владимир было схватил шашку, рукоять которой ещё хранила живое тепло, но потом заметался по каюте, заметил ножны, и буквально вбросил в них клинок. Первым побуждением Титова было  –  вышвырнуть шашку за борт, но на палубе раздался необычный  шум: матросы смеялись и что-то выкрикивали. Кинув шашку в угол, мичман побежал наверх. Стрельба прекратилась. Только что мощный залп бомбами и картечью разодрал палубу «Перваз-Бахри», нанёс несколько пробоин чуть выше ватерлинии и заставил одного из турецких офицеров спустить флаг. Но чужое поражение у русских никогда не вызывало смеха! Лежачих  –  не бьют! Это закон, который идёт через века. Что же случилось? Оказывается, чтобы не осталось никаких сомнений в том, что они сдаются, турок стал размахивать этим флагом, что и вызвало шутки матросов «Владимира». Но офицер  бросил флаг на палубу, и старательно потоптался на нём ногами!.. Вот это уже было чересчур. Наступила какая-то... брезгливая тишина.

Всё последующее было обыкновенной работой после тяжелого боя. На шлюпке к «Первазу-Бахри» направилась под присмотром пушек группа матросов под командой лейтенанта Ильинского. И первое, что они сделали на корабле,  –  подняли на мачте Андреевский флаг, а внизу турецкий, поменьше. Вся эта процедура никак не отразилась на лицах пленных. Они сидели на палубе, скрестив ноги, и курили свои трубки. О чём они думали? Титова удивило, как равнодушно моряки отнеслись к своей судьбе, полностью вверяя себя воле аллаха. Владимир знал, что воин, который погиб в бою против неверных, считается вознесённым Аллахом на небо. Но трупы этих вознесённых повсюду валялись вместе с частями
55
 тел на окровавленной палубе, и никто и не думал их убирать.

Ильинский встал перед десятками сидящих матросов и офицеров. Громко спросил:

–  По-русски кто может говорить? 

Один из сидящих лениво шевельнулся:

–  Я могу.

Лейтенант шагнул вперёд:

–  Встать! С вами разговаривает русский офицер.

Соседи что-то горячо стали говорить знатоку русского языка, и он встал.

Ильинский спросил его о том, есть ли у турок и египтян обряд захоронения погибших и что делать с останками. Толмач повернулся к своим и что-то сказал им. Несколько человек встали, разбрелись по палубе. Они брали убитых, волокли их к борту, переваливали и кидали в море. После первого всплеска Ильинский сказал турку:

–  Мёртвых надо уважать!

Тот отмахнулся:

–  Им уже хорошо, они уже там... А это  –  просто мясо.

И вскоре вся палуба была очищена, только кровавые пятна говорили о том, что ещё полчаса назад здесь было настоящее побоище. Между кораблями сновали два бота, перевозившие пленных и раненых на «Владимир». Бутаков встречал их, офицеров разместили в одной каюте, специально освобождённой для этой цели, а матросов усадили на баке. Когда только подошёл первый бот, первым по трапу медленно поднимался матрос в красной феске и голубой куртке-жилете поверх белой рубахи. У него были совершенно обезумевшие от страха глаза, он дёргал головой, озирался, явно ожидая своего
56
 последнего часа  –  удара саблей по шее. Только убедившись, что его жизни ничто больше не угрожает, он успокоился и занял указанное ему место.

Раненых русских было мало, египтян и турок  –  много.  Доктор в окровавленном фартуке мыл руки над латунным тазом, чтобы при очередной ампутации ладони не скользили. Воздух был насыщен спиртным духом: стакан спирта или водки давали раненым перед операцией. Выждав 10-15минут, доктор брал обмытую уже пилу, делал знак санитарам, и те широкими полотнами, тоже с кровавыми пятнами, принайтовывали тело к столу. Врач делал первый пропил, и над всем шумом вдруг возносился ужасный вой, который был бы ещё громче, но в полную  силу вырваться ему мешала палка, вставленная между зубами. Через некоторое время слышался стук упавшей в ведро конечности. Начиналась суетня  –  зашивали рану. Врач наставительно говорил санитарам:
 
–  В этом деле самое главное  –  решительность и скорость. Чуть только помедлишь  –  раненый от одной боли может умереть, сердце зайдётся, – и всё!    Поэтому жалеть их категорически нельзя. Вот так-то, братцы. Давайте следующего!

Молодой его помощник огляделся по сторонам растерянно:

–  А больше никого нет...

–  Как это  –  нет? А кто вон там, снаружи?

Санитар захлопал белесыми ресницами:

–  Так ведь там только турки! Нашим четверым тяжёлым все операции уже сделаны, лёгкие раненые  –  уже перебинтованы...

Врач не успел набрать в грудь воздуха, чтобы ответить, как под натянутый парус заглянул вице-адмирал Корнилов. Жестом показав, чтобы все продолжали свои занятия, он подошёл к санитару:

–  Значит, говоришь, турки  –  не люди?

– Да я...
57
–  Сказал, сказал...  Только если по правде, то это нас с тобой считать людьми нельзя, если мы пленным не поможем.

Глаза санитара вдруг наполнились слезами:

– Да какие они люди, если самого моего друга лучшего... Сигнальщиком был...

Корнилов отвернулся, справляясь с волнением, потом обнял матроса за плечи:

–  А у меня, знаешь, тоже друга молодого убили, лейтенанта Железнова. Четыре часа шёл бой. Сколько залпов сделал по нам этот «Перваз-Бахри», - даже спрашивать не буду, сам знаешь. А погибли-то из наших всего два человека! Да, горе у нас с тобой, так уж получилось: судьба такая. Но зато посмотри, какая победа у нас! Сколько наших матросов и офицеров мы спасли тем, что научились воевать с опытными мореходами.  Они   –  сильные противники, когда с оружием лезут на нас. Но когда они сдались, мы должны быть людьми. Давай, работай, помогай уже не врагам, просто людям.

–  Есть выручать людей! Только... Ваше высокобра... соко...

–  Говори.

–  Как быть с водкой?

–  Какой водкой?

– Так мы же раненым водкой голову задуряем...

–  И что же?

– А им их бог водку не дозволяет употреблять!

Корнилов помедлил, пряча улыбку:

–  За этот грех я перед их Аллахом отвечу. Иди.


58

...Дни  шли в самой обыкновенной работе. Несколько моментов разрывали эту череду будней: обеды в кают-компании с пленными турецкими офицерами, рассказ о командире корабля Сейит-паше, который покончил с собой, чтобы не попадать в плен. Бутакова удивил этот рассказ, потому что, зная немного турок, не считал их способными на такие поступки. После более подробных расспросов выяснилось, что командиром у них был черкес, человек сумасшедшей отваги. Никто не знал его черкесский титул и имя. Знали, что он — родственник знаменитого в своё время Саида-паши, немало попортившего русским крови.

Григорий Иванович рос с детства  в центре России  –  в столицах, в имении в костромских лесах. Может быть, именно поэтому вот такие застолья с бывшими противниками настраивали его на примирительный  лад.  Русский человек с юга исторически уже смотрит на турка, как на потенциального врага. Ему не приходят в голову мысли о  войнах вообще  –  об их необходимости. Для него войны «вообще» просто не существует, война конкретна: это наша земля, а вон там  –  люди, которые хотят эту землю отнять И неважно  –  кто они, эти люди: поляки, немцы, турки, шведы...
 
Вроде бы всё так просто: сотни лет идёт почти непрерывная война с Турцией за берега моря, за территории, за Крым... Побеждали русские, побеждали турки. Неужели нельзя как-то договориться? Но нет! Интересы государства! А разве в интересах государства тысячи тысяч убитых, разорённые земли?..

Бутаков, как и многие, возможно, окончательно бы пришёл к мыслям о примирении с турками на все времена, если б  не знал достоверно о мучениях болгар, сербов, греков, армян. И вот именно эти сведения вырастали, складываясь в стену непробиваемых противоречий...

Впрочем, к подобным размышлениям располагают не  одни лишь поражения, как может показаться.
 
  Когда по пути в Севастополь  Корнилов с Бутаковым встретили эскадру Новосильского, им был устроен настоящий триумф: вдоль выстроившейся эскадры  прошёл «Владимир», за
59
 которым на буксире тянулся   превышавший его размерами «Перваз-Бахри». И с каждого корабля гремело «ура», все радовались успеху Корнилова и Бутакова. Впрочем, вице-адмирал намеренно отодвигался в тень, предоставляя все лавры своему другу и ученику.   Григорий Иванович в какой-то момент почувствовал необыкновенный подъём сил, готовность идти куда угодно и сражаться, и побеждать.

Заметив это, Корнилов тактично остудил Бутакова:

–  Григорий Иванович, вашей заслуги никто не отнимает. Но помните и другое: от вас ожидают именно побед!

–  Почему?

–  А как же? Вы из знаменитого костромского рода Бутаковых, которые дали российскому флоту несколько славных адмиралов. Так что теперь вы просто обязаны быть на уровне ваших предшественников. Ошибку не простят. Поэтому бойтесь недооценить противника. Я умышленно подчёркиваю: противника, потому что на волне успеха и у меня возникали мысли о прекращении военной карьеры. Но мы не можем оставлять дело, которое мы делаем хорошо, особенно если дело это  –  защита Отечества! И пока есть у России враги, пусть это будет сто, двести лет спустя, мы будем вставать из могил, когда она нас позовёт...

Корнилов вдруг прищёлкнул пальцами:

–  Кстати, а вы знаете, Григорий Иванович, что ваше имя уже навеки внесено в анналы!

–  Что вы, Владимир Алексеевич! Зачем вы так шутите?

–  А я и не шучу вовсе! Вы –  первый в мире командир первого парового корабля, принявшего участие в сражении с пароходом противника! Более того  –  одержали в этом бою убедительнейшую победу! Так-то, батенька! Недолго вам осталось в капитан-лейтенантах ходить. Может, ещё и родственников своих знаменитых догоните!


60
 
...Хоронили Железнова и матроса-сигнальщика на Херсонесском кладбище. Лейтенанта в Севастополе знали очень многие и любили, поэтому собрались не только офицеры, но и много людей разного рода и звания. Хоронили с полным соблюдением ритуала. После того, как все разошлись, остались Корнилов, Бутаков,  Титов и отец лейтенанта, отставной тайный советник Железнов. После паузы мичман протянул ему свёрток:

–  Здесь его личные вещи.

–  Спасибо, Володичка...

Проводив отца, долго шли молча. Потом Корнилов спросил
Титова:

–  А где же его шашка? Я о ней что-то слышал... Будто она...

  –  Вот именно поэтому я не хочу её оставлять у себя даже как память. Выбросить тоже не могу  –  вдруг она ещё кому-то несчастье принесёт. Один раз я уже не сумел отговорить Гришу. В другой раз останется только казнить себя в муках совести...

Обеспокоенный Бутаков горячо вмешался в разговор:
–  Владимир Алексеевич! Не стоит она вашего внимания.
Конечно, я тоже не подвержен всяким суевериям, но, как говорится,  бережёного Бог бережёт.
 
–  А! Пустое! Так что, мичман, если вы не хотите взять эту шашку, то отдайте её мне.

Титов отшатнулся:

– Нет! Умоляю, не настаивайте!

–  Но отчего же?

–  Вас все любят. И если с вами тоже что-нибудь случится...

          –  Да я же говорю вам: реникса это всё, реникса!
61
Титова это слово как будто ударило, он   не  верил, что два совершенно разных человека в разных обстоятельствах вдруг могут употребить одно и то же неизвестное ему слово: он   сник, пробормотал:

  –  Это судьба... Хорошо, я нынче же передам вам эту шашку. Деньги только прошу  –  вперёд.

–  Что-о?  –  Корнилов в изумлении  сделал шаг. Потом ледяным тоном спросил:

– И сколько я вам должен... э-э... не хочу вас по офицерскому званию называть.

  Побагровевший Титов, не поднимая головы, сдерживаясь изо всех сил, сказал негромко:

–  Напрасно вы так... Вы же должны знать, что оружие не дарят. С вас один рубль. А насчёт рениксы... Железнов несколько дней назад видел сон о том, как эта самая шашка отрубила ему голову. Причём он показал мне даже место, куда пришёлся удар. Я думаю, вам интересно будет узнать, что это то самое место,  где ему пробила шею картечина... Я умоляю вас: пусть будет у вас эта шашка, но только никогда не пользуйтесь ею в бою, просто берите   другое оружие... И да хранит вас Бог! Разрешите удалиться?

Корнилов смотрел на удаляющуюся фигуру мичмана и чувствовал себя мерзко. Ни за что ни про что обидел человека, искренне заботившегося о нём. Вот и Бутаков усердно делает вид, что ничего особенного не произошло, что это просто голые окрестности привлекли его внимание…  И ни о чём не спрашивает, ничего не пытается разъяснить… Ох, неправ ты, Владимир Алексеевич!

…На другой день сделали попытку перевести «Перваз-Бахри» в док для ремонта   от стенки пирса, где он стоял, свободный для посещения всеми  любопытствующими, рядом с другим  призовым турецким кораблём, захваченным Нахимовым в крейсерском плавании у Анатолийского берега и доставленным в Севастополь лейтенантом бароном Крюднером.

62
«Мидари-Фиджарет» был, конечно, не так почётен, как «Владыка морей», но судьбе так угодно было распорядиться, что именно он благополучно вошёл в док, и был отремонтирован, а вот злосчастный «владыка», едва отойдя от стенки, тут же и затонул, причём, настолько быстро, что русская команда лейтенанта Попандопуло едва успела покинуть борт. Поговаривали, что в тот же день в шумной компании Попандопуло в шутку заявил, что предъявит счёт князю Барятинскому, своей меткой стрельбой поставившему на край гибели и самого Попандопуло, и всю немногочисленную команду. Позже пароход, конечно, подняли и привели в порядок, и какое-то время он послужил ещё, после чего вместе с другими судами был затоплен при входе в  Севастопольскую бухту.

Несколько дней в Севастополе происходили незаметные стороннему глазу события, которые всё больше и больше раскручивали колёса машины войны. Она набирала обороты. «Мидари-Фиджарет», пошедший было в Новороссийск,  попал в жестокий шторм и вернулся, потрёпанный, в Севастополь. Командующий немедленно направил его на помощь Нахимову. Зачем он это сделал, никто не понимал. Опытный командир, Нахимов прекрасно видел, что корабль в неплохом состоянии. Если бы он ему был нужен, Нахимов не отправил   его в Севастополь. И вот сейчас он получит в поддержку корабль с собранной наспех командой, не сработавшейся, как большинство экипажей у Нахимова, не обученной… Пользы мало, обуза – немалая…

Вернулась эскадра Новосильского, так и не встретившая противника. Но не успели  офицеры и матросы просто выспаться, не говоря об отдыхе, вернулся бриг «Эней».   Бриг заметил турецкую эскадру где-то в самой середине Чёрного моря, поэтому Меншиков немедленно послал   эскадру Новосильского в погоню. От Севастополя идут невидимые нити к десяткам кораблей. Казалось бы, ещё немного усилий, и флот сможет выйти на генеральную баталию, на которую Меншиков делал ставку. Но противнику такое сражение, видимо, было невыгодно. Он предпочитал разбивать флот на отряды, выполнявшие разные задачи, а противника просто изматывать бесплодными поисками и погонями.

В этих бесконечных передвижениях настал, наконец, момент, когда Нахимов обнаружил в закрытой и хорошо защищённой
63
 несколькими фортами Синопской бухте большую часть  турецкого флота в составе  полутора десятков кораблей – фрегатов и пароходов. Зачем они собрались здесь, в стороне от важных морских путей? Павел Степанович сразу предположил, что такое сосредоточение  –  часть какого-то большого плана, крупной операции. Он предположил, что по крайней мере большая часть этого флота была предназначена для быстрой и не очень заметной переброски турецких войск в закавказье, чтобы они могли ударить с фланга по русским войскам. Адмирал не стал вдаваться в задачи этой операции. Ему было достаточно того, что прямо перед ним находились конкретные цели — живые турецкие корабли. Если их уничтожить любая, какая бы она ни была, операция была бы сорвана.     Нахимов сразу увидел слабые места обороны турецкого флота. Турки были абсолютно уверены в том, что под мощный обстрел из фортов, поддержанный корабельной артиллерией русские и не подумают сунуться. Именно поэтому Нахимову хотелось использовать неожиданность — атаковать с ходу, воспользоваться паникой, растерянностью. Он знал, что и такими силами можно одержать победу. Но... приказом оговоренное согласование каждого своего действия вело к неизбежной потере неожиданности, к потере времени. Интуиция ему подсказывала, что если момент упущен, то нужно  использовать дополнительные силы, накапливать их для решительного удара.
 
Очень часто в подобных ситуациях  Нахимов   чувствовал настроение противника какими-то одному ему ведомыми путями. Это было у него с детства. Он угадывал плохое настроение у взрослых и даже примерно мог сказать, с чем оно было связано. У своих сослуживцев он в мгновение ока улавливал денежные затруднения и тут же выгребал из карманов всё, что у него имелось. Хотя, по правде сказать, имелось у него не так-то уж много. Достигнув адмиральского чина, он не достиг благополучной жизни – то ли в силу своей замкнутости и аскезы, то ли от природной неприхотливости к любым удобствам. Ел он только флотскую штатную еду, практически никогда не пил, новых мундиров не шил, излишеств в быту не позволял. Не тратя деньги ни на что, почти никогда их не имел: все средства шли на подаяния и пожертвования.
Об этом в Севастополе знали многие: когда наступал момент после карантина и офицеры получали право сойти на берег, у трапа всегда выстраивалась вереница нищих, убогих, инвалидов, стариков-

64
матросов. Последние не знали конкуренции. Про каждого Нахимов что-то знал, помнил имена и фамилии, где служили, есть ли семьи…
И каждый всегда получал воспомоществование. Ему как-то попытались сказать, что, наверно, некоторые из этих матросов просто используют его как источник существования. Нахимов не  стал обрывать доброго советчика, не стал горячиться. Он спокойно начал объяснять то, что было очевидно ему самому:

–  Мы все перед этими людьми  в долгу. Не они – так многих из нас не было бы в живых. А по большому счёту – они спасли не только нас, они спасли Россию.

Заметив, что сказанное им не действует на слушателя, он остановился и добавил:

– И потом, - зачем я вам это объясняю?  У каждого человека могут быть свои слабости, не так ли? Мне просто хочется так поступать. Я имею на это право?

Растерянное лицо собеседника уплыло куда-то назад, становясь всё мельче и мельче…

На размышления времени  не было. Пока Новосильский отправит  посыльное судно с пакетом Меншикову, пока придёт ответ или подкрепление… Где-то в такой  преамбуле крылась возможность для принятия и самостоятельного решения. Поводом может стать попытка флота уйти из бухты, прямая атака турок или прибытие в Синоп ещё одной группы турецких или русских кораблей.  В любом из таких случаев Нахимов готов был тоже броситься на противника.  Во всяком случае, в докладе на имя Главнокомандующего после описания обстановки Нахимов счёл возможным заявить, что он, с имеющейся под его началом эскадрой, готов полностью уничтожить неприятельские корабли.

Именно так, просто и незамысловато. Написав такое предложение, Нахимов удовлетворённо хмыкнул:
 
–  Здесь народное слово по-другому прозвучит: если знаешь, где с лошади упадёшь, заранее подстели соломку…

65
А через день прибыл на подкрепление отряд Новосильского. Нахимов немедленно вызвал всех командиров к себе, оглядел собравшихся. Почти со всеми из присутствовавших он был хорошо знаком уже многие годы: с одними был в сражениях, с другими  –  в кругосветном плавании, третьи просто считали его своим учителем и брали с него пример. Нахимов был абсолютно уверен в этих людях, знал, что ни один из них не промедлит и секунды, чтобы придти на помощь другу. И он сказал:

–  Товарищи!...

...Здесь необходимо небольшое отступление. За последние годы усилиями многих людей было фактически уничтожено одно из самых прекрасных русских слов –  «товарищ». Под влиянием слепой ненависти ко всему, что происходило в России после падения Дома Романовых, стало придумываться коммунистическое и... разбойничье происхождение  этого слова! Теперь, к сожалению, приходится напоминать, что слово это  –  древнее, такое же, как алые стяги на Куликовом поле, что это слово всегда   обозначало соратника по трудному и опасному делу. Да,   разбойники тоже называли так друг друга, но главное, что воины употребляли и любили это слово! И Суворов, зная это, неоднократно обращался к солдатам именно с таким обращением. Это же много раз делал и Нахимов во время  обороны Севастополя. И перед сражением в Синопе он обратился к своим единомышленникам так же!

В бухту входили двумя боевыми колоннами. Первый выстрел прозвучал с турецкого флагмана «Авни-Аллах». И конечно же, по русскому флагманскому кораблю  –   84-пушечному кораблю «Императрица Мария», на котором находился Нахимов. Всего несколько месяцев назад этот корабль сошел со стапелей в Николаеве. Это было практически последнее детище эпохи парусного флота. После этой войны военные парусные корабли больше не строили, начиналась новая эра в мореплавании. Первый в мире морской бой двух пароходов уже произошёл. А теперь это была, пожалуй, последняя битва, в которой почти ещё не было пароходов, главными действующими силами были великолепные парусники — точно такие, какие мы всё ещё видим в своих снах о дальних, неведомых странах. И вот эти красавцы должны были драться и погибать...

66
Артиллеристы «Авни-Аллаха» сразу и не поняли, что русские не собираются располагаться на достаточном удалении и вести артиллерийскую дуэль. Русские раскрылись веером так, что у каждого корабля оказалось по две цели: залп орудиями одного борта  –  по одной цели, другого  –  по второй. И уж совсем не предполагали, что русский флагман не остановится за строем своих кораблей, что считалось нормальным  –  так удобнее было координировать действия. Не-ет! Эти сумасшедшие пошли в лоб на турецкого флагмана!  Став не якорь на расстоянии 250 саженей, что по понятиям артиллеристов означало почти стрельбу в упор, «Императрица Мария» по приказу своего командира, капитана второго ранга Барановского,     открыла ураганный огонь  по турецкому флагману. Такой плотности огня, такой скорости перезаряжания орудий турки ещё не видели, в рядах команды появился страх: не люди воюют против них,   –  машины. Именно поэтому и ответная стрельба была далека от прицельности, а уж по количеству выпущенных бомб и сравнивать было нечего. Именно в этом бою Нахимов впервые решил широко применить бомбические орудия русского изготовления, хорошо показавшие себя при захвате «Перваз-Бахри». Не прошло и получаса, как «Авни-Аллах» запылал. Видно было, как лихорадочно отклёпывали  якорный канат, как пытались сбить пламя, как стали отходить на мелководье, чтобы попытаться спастись... Барановский доложил Нахимову о результате, предложил не добивать корабль, а перенести огонь на другие цели. Пётр Степанович, наблюдавший за тем, как ведут свои локальные сражения другие корабли, согласился:

–  Действуйте. Чем более мы внесём растерянности в их ряды, тем лучше, никто не должен почувствовать себя в стороне.
Я думаю, нам надо заняться вон той батареей. Что-то она начала сильно беспокоить нашу вторую колонну. Заведите верп, разверните корабль. И ещё раз напоминаю: главное — скорострельность и точность. Тогда перевес всегда будет на нашей стороне.

Береговая батарея, о которой говорил Нахимов, как, впрочем, и все остальные, располагалась над бухтой очень выгодно на круто спускавшихся к морю склонах гор. Укрепления строил очень умный фортификатор, и поэтому береговые батареи были    большой силой, одолеть которую  считалось невозможным. И всё же... Произведя все необходимые расчёты, Барановский был уверен, что батарея будет если не уничтожена полностью, то уж во всяком случае подавлена.
67
Пока шла подготовка огня по береговой батарее, другой борт вел непрерывный и такой же скорострельный огонь по второму фрегату. И точно так же, как его флагман, он, загоревшись, был вынужден выброситься на берег. И сразу же после этого — новые залпы, на этот раз  –  по батарее. Точный расчёт и правильное исполнение манёвра дали блестящий результат: уже после второго залпа батарея замолчала и больше не подавала голоса до конца сражения.
 
А неподалеку бился красавец «Ростислав» –  84-пушечный  корабль. Единая морская школа, сходство взглядов на военную тактику, опыт  «птенцов гнезда Лазарева» привели к тому, что командир «Ростислава» капитан первого ранга Кузнецов принял одинаковое с Нахимовым и Барановским решение: атаковать сразу два корабля, а заодно — и береговую батарею!

Блестящая победа уже совсем была близка — уже оба атакованных корабля горят, уже и корвет «Фейзи-Меабуд», и фрегат «Низамие» выбросились на берег, как над гремящим «Ростиславом» вознёсся пронзительный, высокий голос:

–  Бе-ре-гиииись!

Замерли все на мгновение. В запале боя не сразу поняли, что случилось. А случилось вот что:

на верхней  палубе разорвалась турецкая граната;

загорелся обвес, с помощью которого шла подача снарядов с нижней батареи;

матросы потушили очаг огня;

горящий кусок парусины, которой тушили, упал...

в люк! порохового!! погреба!!!


Кричал мичман Колокольцев. А ещё он крикнул двум матросам:

68
–  За мной! Делай, как я!
Всё происходило в течение нескольких секунд. Впрочем, и одной миллионной доли секунды хватило бы, чтоб  вспыхнул порох и раздался чудовищный взрыв. Такой взрыв разнёс бы на клочки не только огромный «Ростислав». Огненный вал непременно поджёг бы другие стоявшие рядом русские корабли. И так удачно начавшееся сражение могло бы кончиться полным поражением русского флота...

Впрочем, обо всём этом мичман Колокольцев и матросы не думали. Некогда было им. Надо было сделать в пороховом погребе приборочку. А то всякий горящий мусор валяется...

...Спрыгнув, они закрыли за собой люк, чтобы ещё что-нибудь не упало. Спокойно накрыли порох брезентом. Погасили пожар. Так же спокойно поднялись на палубу. Их спросили, не подумав:

–  Как там?

Колокольцев пожал плечами:

–  Если мы с вами ещё на этом свете, значит, там всё хорошо.


... Нахимов, не сдерживая своего восхищения, обернулся к Барановскому:
–  Нет, вы посмотрите, что эти черти делают! И «Ростислав», и «Париж»... На «Великом князе Константине» комендоры — высшего класса: пяти минут не прошло, как стали на якорь, а уже береговую батарею разбили, взялись за фрегат. А «Парижу», Перелешину и Истомину, поднимите сигнал «Благодарю».

–  Не могу, Павел Степанович, фалы осколками перебило.

–  Тогда... Всё равно надо сейчас же благодарность передать, после боя она не так дорога будет. Пошлите шлюпку
.

Сражение было выиграно. Это уже понимали и победители, и побеждённые. Где-то добивались очаги сопротивления, где-то
69
 догорали корабли, по поверхности бухты начали сновать шлюпки с заданиями и поручениями, склоны прилегающих к морю гор и
плоские крыши городка, и узкие улицы — всё было затянуто дымом. Посланный Нахимовым парламентёр с ультиматумом, так и не нашел, кому можно его вручить: всё местное начальство разбежалось по окрестным деревням ещё при первых залпах. Не было и простых жителей.  Только по первым подсчётам турки потеряли убитыми и утонувшими около трёх тысяч человек. В плен попали командующий эскадрой вице-адмирал Осман-паша и два командира фрегатов.

Впрочем, всё это было позже, уже после прихода помощи  во главе с вице-адмиралом Корниловым. Перед самым прибытием в Синоп    небольшая эскадра попала в полосу густого тумана. Пароходы «Одесса», «Херсонес» и «Крым» сбавили ход, но вскоре туман рассеялся, и открылась панорама Синопской бухты, которая вся была затянута белым дымом,   в нём сверкали проблески орудийных выстрелов. Корнилов сразу же понял, что Нахимов начал сражение своими силами и дело уже шло к концу.   Местами дым рассеивался огнём  –  это   горели израненные корабли. Из бухты удалось вырваться только одному  –  крупному пароходофрегату «Таиф».

Войдя в бухту, «Одесса» и следовавшие за нею корабли  прошли вдоль строя русских кораблей. Отовсюду раздавались крики «Ура!», несмотря на то, что кое-где ещё продолжалась перестрелка с береговыми батареями и уцелевшими турецкими кораблями. Пароход подошёл к «Императрице Марии» и Корнилов с группой офицеров на катере переправились на флагманский корабль Нахимова. Павел Степанович встречал гостей с распростёртыми объятиями и с хитрой улыбкой:

–  Опоздали, опоздали! Всё уже кончено-с!

Вид у Нахимова был достаточно устрашающим: сдвинутая на затылок фуражка, лицо, новенькие эполеты, мундир  –  все залито кровью, которую до сих пор адмирал не замечал. Корнилов бросился к другу, обнял его крепко:

–  Цел, Павел Степанович?

–  Да цел, цел, батенька, ничего-с со мною не сделается!  Мы тут все  – в таком виде-с, только из боя вышли-с...

70
...А вокруг стояли матросы и офицеры — с чёрными от копоти лицами и мундирами, с окровавленными повязками — и в глазах у них сияло такое счастье победы, которое никому и никогда не описать, если ты сам не участвовал в этой победе!

Корнилов спросил:

    –  Потери какие?

На высоких людей трудно смотреть свысока, но Нахимов, и вообще-то  из-за своей сутулости имевший привычку закидывать голову назад, умудрился поднять подбородок ещё выше:

–  Моя гордость, Владимир Алексеевич, что маленькие потери, маленькие! Из кораблей  –  ни одного-с! Из людей самые большие потери  –  это вот здесь, на флагмане. Около семидесяти человек. На других кораблях  –  значительно меньше. А у нас... Что объяснять? Если ты флагман, то будь им, иди первым, принимай на себя весь огонь. Вон, небось, видишь, в бортах сколько дырок понавертели-с... У меня пальто и то всё в дырах от ядер! Хорошо хоть, не имею привычки застёгивать.

–  А какая разница?

–  Как какая? Если полу с дыркой на грудь положить,- значит ядро прямо в меня летело. А я вовремя-то полу и откинул-с! Оно и мимо!

Оба расхохотались. Нахимов, кого-то из прибывших заметив, извинился и отошёл. Приблизился к лейтенанту Барятинскому. Тот вытянулся было, но Нахимов остановил его:

–  Оставьте, князь. Я к вам с весьма неприятной вестью. Вы помните Плонского?

–  Помилуйте, как не помнить! Он же служил у меня на яхте, мы приятельствовали... Что с ним? Он погиб?
–  Нет... Он у нас штурманским офицером был, весьма отличился и при крейсировании, и в бою. Но уже когда мы пробились
71
 в бухту, ему оторвало ногу…
–  Он здесь?

–  Да, он в кубрике, где раненые лежат. Навестите его, князь.

–  Разумеется. Разрешите?

–  Идите, идите, голубчик.

...Барятинский спускался  вниз. Повсюду шла не очень заметная, но спорая работа: драили орудия, расчищали палубы, зашивались пробоины. Чем ниже, тем сильнее становился тяжёлый запах засохшей крови, спирта и спёртого воздуха, который проветрить было невозможно из-за горячки, в которой лежали многие раненые. Барятинский с трудом пробирался между лежащими, заглядывая в лица. Плонского обнаружил в самом углу кубрика. Он почти сидел, прислонившись к стене, дышал тяжело, по лицу буквально ручьями бежал пот. Заметив князя, заулыбался протянул руку:
–  Виктор! Ты как здесь?
– Да я  –  ладно! Ты-то как?
– Да что я... Вот только недавно ампутацию закончили. Правая нога, выше колена...
–  Недавно? И ты сидишь, и ты не пьян!
–  А передо мной водка кончилась. Я сказал  –  давайте так. Да и то сказать: ядро уже всю работу сделало. Там доктору только осколки отпилить да зашить осталось... Плохо только, что два часа в жилой палубе пролежал, крови потерял много, боюсь,  –  не выживу. Ослабел донельзя. Ты, если что, семью мою не оставь, позаботься...

Управлял Плонский голосом плохо,    он говорил то громко, то едва слышно, то краснел, то бледнел. Видимо, одолела его нервическая горячка. Именно поэтому он вдруг вспомнил, что перед самым уходом из Севастополя он заказал по дорогой цене несколько пар новых сапог, и что сапоги с правой ноги ему теперь уже не нужны. Может быть, найти, — кому  ампутировали левую ногу, поделиться? Отчего вы не смеётесь? Ведь это так смешно!

Он хохотал страшно и долго, и бился головой об стену. Уходя, Барятинский всё слышал этот смех. По лицу его текли слёзы...

72
На мостике Нахимов показывал Бутакову:
–  Вон тот фрегат мы, кажется, упустили из виду. Что-то на нём всё тихо, и я не заметил, чтобы команда его покидала. А ведь на таком корабле должно быть не менее полутора сотен людей. Как бы они нам какую-нибудь каверзу не выкинули. Наберите штурмовую команду да обследуйте. Цел фрегат  –  на буксир, уведём как трофей. Если побит он сильно, то сжечь.

Вскоре Бутаков, не встречая сопротивления, высадился на корабль. Зрелище было ужасающим. Повсюду лежали трупы и умирающие раненые, о которых никто не заботился. В одной из кают нашли офицера, раненого деревянным осколком. Русский  матрос пожалел его  –  в мгновение  ока он выдернул обломок из тела, затянул рану. По фрегату ходили, как по дворцу, потому что отделан он был со всей возможной роскошью. Это натолкнуло Бутакова на мысль о том, что турецкая команда, по всей вероятности, уже поживилась по-мародёрски, ограбив своих же офицеров. Он выстроил оставшихся в живых на   палубе, расстелил скатерть из капитанской каюты и велел обыскать каждого. И на скатерть буквально посыпались золотые монеты, украшения, драгоценные коробочки для табака, статуэтки — всё, что мародёры успели собрать в немалом количестве.

В бортах фрегата — множество пробоин. Очевидно, что он не перенесёт буксировки в Севастополь. Прибывший Корнилов вместе с Григорием Ивановичем решили корабль уничтожить. Вскоре на нём подняли остатки парусов, на нижней палубе сложили всё, что могло гореть, закрепили руль и отпустили. Ветер дул в сторону берега. И  русские моряки, и пленные смотрели вслед красавцу-фрегату, уходившему в последнее своё плавание. Никто тогда не знал, что с этим кораблём и с двумя другими, с которыми должны были поступить так же, уходили навсегда столетия парусного флота  –  с его битвами, победами и поражениями, героями и предателями, с его открытиями, кругосветными путешествиями. Паруса меняли мир, представление людей о нём... Бутаков смотрел и думал о том, что где-то на севере, в родовом истоке  –  Костроме, где он бывал только в детстве, фабрики всё ещё беспрерывно ткут парусину. Они пытаются догнать уходящую эпоху, они помнят, как в костромскую парусину в своё время одевали не  только весь английский флот, но и другие морские страны охотно брали, а посему, может быть, повернётся это

73
всё, опять Фортуна улыбнётся... Нет, не обрадует. Пфукнет паром да пронесётся, стуча колёсами...

А тем временем разведчики, осматривавшие корабли, обнаружили  на одном, выбросившемся на берег, команду странного состава: в её числе было слишком много офицеров, а  среди них — начальник эскадры адмирал Осман-паша. Через переводчика удалось выяснить, что часть команды просто разбежалась, офицеры собрались с нескольких кораблей. Они вместе с сотней матросов сдались в плен. Непонятно было, что делал на этом корабле адмирал, почему он не остался на флагмане. Оказалось, что у него сломана нога, экипаж флагмана, все оставшиеся в живых, разбежался, не забыв, однако, ограбить адмирала. Только защита невольника-египтянина и одного из гардемаринов спасла его от смерти. Поэтому адмирала и перенесли по берегу на другой корабль.

Корнилов выполнил все международные правила пленения высших офицеров: Османа-пашу с трудом, вынужденно доставляя старику мучения, подняли  по трапу на борт «Одессы», где его лично встретил русский адмирал с офицерами, разместили в просторной каюте. Пашу осматривал врач, уложил ногу в лубки. Осман-паша вглядывался в окружающие участливые лица и это сочувствие тронуло его до слёз. Он всё кланялся и прикладывал руку ко лбу и к сердцу...

Синопское сражение закончилось. Ушёл на север только что подоспевший посыльный пароход «Громоносец» вместе с Корниловым, чтобы быстрее доставить весть о блестящей победе
Нахимова, русские корабли приводили себя в порядок перед дальним переходом, а в голове Павла Степановича уже рождались строки, которые потом будут записаны вначале в виде приказа на бумаге, а затем — на скрижалях истории:

«Истребление турецкого флота в Синопе эскадрою, состоящею под начальством моим, не может не оставить славной страницы в истории Черноморского флота. Изъявляю душевную мою признательность второму флагману (Новосильскому) как главному моему помощнику и который, идя передовым в своей колонне, так неустрашимо вёл её в бой. Г.г. командирам кораблей и фрегатов за хладнокровное и точное постановление своих судов по данной
74
диспозиции во время сильного артиллерийского огня, равно и за непоколебимую их храбрость в продолжение самого дела, обращаюсь с признательностью к офицерам за неустрашимое и точное исполнение ими своего долга. Благодарю команды, которые дрались, как львы».


Тёмной ночью «Громоносец» достиг Севастополя. Правила насчёт карантина были строгие, и никто без разрешения не мог сойти на берег. Поэтому оттуда была послана шлюпка с посыльным офицером. Нетерпение узнать, что и как там, в Синопе, заставляло матросов грести так, что, казалось, вёсла гнулись и трещали. Когда подошли к «Громоносцу», Корнилов, стоя у борта, приказал немедленно доложить князю Меншикову о том, что одержана славная победа: турецкая эскадра уничтожена полностью! При этом российский флот не потерял ни одного корабля! Наша эскадра в полном составе находится на пути в Севастополь.
Штабс-капитан в шлюпке подпрыгнул, потряс кулаками в
восторге и попросил разрешения ненадолго нарушить тишину.
Удивившись необычной просьбе, Корнилов разрешение дал.
И тишина была нарушена! Все гребцы вместе со штабс-капитаном мощными голосами во всю силу прокричали троекратное «Ура!».

Утром показалась эскадра Нахимова. О победе уже знал весь город, поэтому толпы народа собрались у пристани,   и пока пароходы заводят корабли в бухту, повсюду гремит «ура!» и в воздух взлетают шапки...


... Два дня спустя где-то под Ставрополем после долгого пути встретились два офицера. За столом в пыльной придорожной корчме они познакомились:

–  Князь Барятинский. Виктор Иванович.

–  Стригалёв. Пётр Степанович. Откуда и куда, князь?

–  Из Севастополя в Тифлис.


75
– Ого! А я в Севастополь. Правда, не из Тифлиса, берите подальше  –  из Александрополя. Что нового у вас?
– Под Синопом Нахимов турецкий флот разгромил.

–  А у нас под Баш-Кадыкларом генерал Бебутов тоже победу одержал при самом малом меньшинстве. Их было почти вчетверо больше.

–  У меня приятель был недавно в ваших краях. Лейтенант Железнов.

–  Железнов? Так это же всего пару недель назад было! Мы с ним тогда в переделку попали! Как он, — жив-здоров?

–  Нет, Пётр Степанович. Погиб он. Буквально у меня на глазах.

–  Жаль... Похоронили-то на земле?

–  Да.

–  Пусть земля ему будет пухом.

–  Аминь.


... И они разъехались в разные концы ещё толком и не начавшейся огромной войны...




          СЕНТЯБРЬ-ОКТЯБРЬ 1854 ГОДА

–  Господа! А ведь сегодня  –  уже второй день осени! Золотое время наступает, особенно здесь: и жары уже нет, и всё ещё тепло. Говорят, что здесь бабье лето месяца два длится...

... На это обращение никто не откликнулся. Офицеры лежали неподвижно, и в них вообще-то трудно было узнать людей: все они с
76
ног до головы были обмазаны евпаторийской грязью, коей целебность уже давно известна стала по всей России. Чёрная корка подсыхала под ласковым  только недавно взошедшим утренним солнцем, серела, покрывалась трещинами. Сладкий покой разливался по всему телу, мысли уносились далеко, не хотелось думать ни о чём сегодняшнем. Один только инициатор разговора,  –  лейтенант (уже лейтенант!) Титов, не успокаивался:

–  Надо бы сегодня вечером собраться, отметить наступление осени!

Наконец, в ответ раздался густой бас майора Петровского, которого под слоем грязи только и можно было узнать, как по голосу:

–  Не могу и подумать, лейтенант, что вы без повода не собрались бы! Делать-то здесь нечего. Только в грязи валяться, как  свиньям, и надеяться на то, что все наши раны да старые переломы от этого успокоятся... Мы ведь, смех один, выполняем приказ начальства: лечиться. Так что извольте не отвлекать людей от столь серьёзного занятия. Будем верить, что не зря сюда, на берег, в эти ямы грязь бочками возят. На сегодняшний день мы с вами  –  кто? Слабосильная команда... Примиритесь с судьбой и не думайте с самого утра о вечере!

Кто-то из офицеров тоже подал голос:

–  Говорят, что англичане с французами уже огромный флот  из Варны подогнали!

Его тут же заверили в том, что это только слухи, что осенью, в преддверии зимы, начинать боевые  действия просто не имеет смысла. Если они всё же рискнут вообще воевать против России здесь, на юге, то сделают это весной. Но упрямец напомнил, что часть флота уже давно здесь, возле российского берега Чёрного моря, что уже бомбардировали Одессу и даже потеряли один корабль со страшным названием «Тигр». И всё это было ещё в апреле!

Петровский возразил, что он вовсе не  отбрасывает мысль о десанте и начале боевых действий на суше, но просто время  неподходящее. И уж конечно, если высаживаться, то  не здесь, в Евпатории, где нет гарнизона и всего-то единовременно найдётся
77
несколько сот выздоравливающих, не представляющих никакого военного интереса.

Титову уже надоело слушать бестолковые и бесконечные разговоры на тему  –  будет  ли в Крыму война или нет. Такие разговоры велись везде и всеми. В противовес убедительным доводам одних, подкреплённым ссылками на высшее начальство, другие считали, что война придёт на полуостров обязательно, что произойдёт это со дня на день. Титов относился именно к этой, довольно большой категории, поэтому не стал участвовать в продолжении разговора, а встал и пошёл к морю, чтобы смыть всё это лечебное безобразие.

Бухта Каломита была спокойна, волна   небольшая, плыть   легко. Отплыв от берега довольно далеко, Владимир лёг на спину и долго лежал так на воде, наслаждаясь родной  стихией. Когда   перевернулся, чтобы возвращаться, он вначале не поверил своим глазам: в том направлении, где ещё полчаса назад было лишь пустынное море, стояли чужие корабли. Причём, они не просто стояли. Опытный глаз моряка сразу распознал по движениям на палубе подготовку к высадке большого числа людей. Кораблей становилось всё больше и больше. Они шли с норд-веста в приличном удалении от берега  и, подойдя к намеченной точке, тоже замирали...

Готовился десант. Здесь. В этом бессмысленном месте, где никто и ничто не могло этому десанту помешать.

Титов пошёл сажёнками так быстро, как мог, выскочил на берег. Офицеры в грязевых ямах ещё не поняли, что происходит. Они спокойно всматривались в то, как на воду одну за другой спускали шлюпки...

Титов, лихорадочно натягивая одежду, кричал:

–  Это десант! Спасайтесь! Идите к тракту на Севастополь! Пока они будут захватывать Евпаторию, воевать с безоружным населением, мы успеем уйти от плена. Там мы будем нужнее!

...Человеку равнодушному показалось бы, быть может, забавным, как голые люди, каждый из коих был опытным воином, беспомощно и бестолково метались, хватали одежду, натягивали её прямо на засохшую грязь, которая сыпалась кусками. Ах, как бы
78
такого зрителя — да в такую ситуацию! Они бежали молча меж многочисленных евпаторийских домов на юго-восток. Только иногда, увидев местного жителя, кричали ему о противнике. Были среди встреченных и такие, которые начинали  плясать и воздевать руки к небу с благодарностью, были и те, кто кричал бегущим вслед:

–  Маладэц, рус! Ухады! Иды дамой!

И всё же, несмотря на радость турок,  волна страха и растерянности катилась по городку, выгоняя на улицы людей и какие-то повозки со скарбом. И эти влекомые ослами повозки, и высоченные мажары с верблюдами, и люди, гнавшие скот  –  всё   это, покрытое   клубами уже поднявшейся пыли, стремилось к спасительной дороге...

...Ещё накануне, тоже утром, Нахимов, по своему недавно заданному себе правилу, проводил ежедневное наблюдение за морем в ожидании появления противника. Вышка морской библиотеки позволяла при хорошей подзорной трубе видеть достаточно далеко. Но на сей раз многоопытный морской волк не поверил своим глазам: на норд-весте на горизонте возникла... новая земля? остров? Гигантская тёмная масса растекалась по линии, где смыкались море и небо. Разглядеть что-либо было невозможно не только из-за расстояния, но и из-за ветра. Конечно же, это были корабли, а точнее  –  пароходы, и   ветер гнал дымы от них, не позволяя увидеть детали. И вся эта туча, прижатая к поверхности моря, направлялась, скорее всего,   в сторону Евпатории!

Немедленно вызванный Корнилов тоже смотрел на эту армаду. Весь его немалый опыт позволял ему видывать и очень большое количество кораблей. Но столько он не видел ещё никогда! Это уже потом, позже будет подсчитано количество вымпелов. Их в тот день было около четырёхсот! И хотя в том числе были и транспортные корабли, всё равно  –  это была такая сила, которая уже одним своим видом угнетала, давила к земле, внушала страх.

Друзья переглянулись. Корнилов медленно проговорил:

–  Я думал  –  они пришлют меньше...

Нахимов согласился:

79
–  Я считал, что кораблей сотни полторы пришлют-с. Что ж, драться так драться!


День   высадки десанта союзников в Евпатории был «подготовлен» российским командованием уже давно. Противнику была предоставлена полная возможность высадиться именно в этой бухте, на месте стоявшей здесь древней крепости, носящей сейчас по воле Екатерины II имя древнего властителя Митридата Евпатора. Уже и от крепости ничего не осталось, уже и полководца Диофакта, завоёвывавшего эти земли, никто  не помнит, Евпатория превратилась в смешанное поселение турок, татар, греков, русских. И конечно же, не представляла никакого военного интереса по мнению русского командования. Именно это отношение Меншикова, просчитанное англичанами и французами, стало поводом поступить иначе. 

С апреля, с довольно бестолковой бомбардировки Одессы противником, был назначен Главнокомандующим морскими и сухопутными силами   Александр Сергеевич Меншиков. С этого дня подготовка к войне стала напоминать езду по разбитой дороге с глубокими ухабами  –  вверх-вниз, вправо-влево... Неуверенность командующего в том  –  будет ли война в Крыму вообще  –   сказывалась на всех его поступках. Боже, как не хотелось светлейшему князю любых практических действий! Нет, происходило это не от лености ума, а скорее  –  от остроумия Меншикова. Слава едкого и язвительного шутника при дворе выросла в его сознании до таких размеров, что он стал бояться совершить что-то такое, над чем могут посмеяться так же уничтожающе, как смеялся над другими он сам. Анекдоты, порождённые Меншиковым, рассказывались повсюду. И всех поражали в этих историях его жестокость в словах, зло в выражениях. Когда министру двора князю Волконскому была
пожалована трость, украшенная бриллиантами, Меншиков задумчиво сказал:

–  Дали князю палку. А заслужил-то сто палок на площади.

Московский наместник граф Закревский приказал всех собак в городе водить в намордниках. Вернувшись из поездки в Москву, Меншиков сказал:

–  Теперь все собаки в Москве  разгуливают в намордниках;
80
только собаку Закревского я видел без намордника...

...Меншиков суеверно стал опасаться, что весь яд, вылитый им на других, может вернуться к нему. Когда он вспоминал об этом, то напоминал жука, дотронувшись до которого, можно было заставить его притвориться мёртвым и лежать неподвижно довольно долго.

Этот постепенный и тайный, тщательно скрываемый процесс овладевал им  всё больше и больше, он пуще всего стал бояться осмеяния, быть объектом злословия. Во всём он начал видеть злой умысел, который, якобы, должен подвигнуть его на глупый поступок. И во многом именно по этой причине он стал единственным в мире главнокомандующим, у которого не было... штаба! По свидетельству современников полковник Вунш совмещал при Меншикове функции и начальника штаба, и генерал-квартирмейстера, дежурного генерала, интенданта и почт-директора. Чем меньше людей принимает решения, тем меньше шансов совершить ошибку, рассуждал Меншиков.

Сразу же после назначения его  к нему пришёл адмирал Корнилов с проектом строительства укреплений вокруг  Севастополя. Меншиков иронически, по обыкновению, посмотрел на Владимира Алексеевича и, улыбаясь (про него говорили, что улыбка у Меншикова — с одной лишь стороны, а с другой — злобная гримаса), сказал:

–  То есть, вы пораженец? Считаете, что Севастополь недостаточно укреплён?

Корнилов уклончиво ответил в том смысле, что кашу маслом не испортишь, что укрепления ещё никому и никогда не мешали.

–  А деньги? Они мешают?

Корнилов предвидел такой ответ.

–  О большей части расходов я уже договорился. Средства будут собраны по подписке среди офицеров флота и некоторых зажиточных горожан. Вот   полный список людей, которые отдадут добровольно немалые деньги на укрепление обороны.

Меншиков брезгливо взял двумя пальцами лист бумаги и
81
 бросил на стол, процедив сквозь зубы:

–  Я не желаю видеть список трусов.

Но Корнилов, однажды написавший в частном письме, что воевать приходится не только с противником, но и со злейшим врагом  –  военным чиновничеством, уже тоже накопил опыт в подобных схватках. Он ещё и ещё раз обращался к Меншикову, пока не выбил у него согласие на строительство оборонительной башни при входе в бухту.   Названная по имени подрядчика Волохова и строившаяся на его собственные средства башня «Волоховская» была закончена буквально за два дня до высадки войск союзников и уже через месяц, во время первой бомбардировки Севастополя,   не подпускала вражеские корабли  к бухте и служила обороне ещё долго.  Велись и другие работы.

Удивительно, но даже вдали от Крыма находились люди, которые видели колоссальные просчёты в организации обороны Севастополя. Но   немногочисленные попытки помочь хоть чем-нибудь жёстко пресекались Меншиковым. Прибывший     в Севастополь известный фортификатор и инженер подполковник Тотлебен, который спустя некоторое время стал считаться одним из главных героев обороны Севастополя, был чуть ли не отправлен обратно Меншиковым, который не пожелал даже разговаривать с    талантливым офицером.

А ведь ещё в конце июля князь Михаил Дмитриевич Горчаков, командовавший русской армией на Дунае, вызвал к себе Тотлебена:
–  Эдуард Иванович, всем известно, что вы – один из любимейших учеников нашего гения фортификации Аркадия Захарьевича Теляковского и уже не раз подтверждали своё положение в науке и в военной практике. Конечно, вы знаете, что труды Теляковского уже давно переведены на множество языков, их изучают во многих военных школах, в том числе и во французском Сен-Сире. Так что вполне можно ожидать, что попытавшись брать Севастополь, французы и англичане будут следовать именно учению Теляковского. А посему уместно было бы ваше присутствие там и организация обороны. Вы сумеете предвидеть многие ходы французских сапёров…

Тотлебен, внимательно слушавший, вдруг кашлянул  и
82
 осторожно спросил:

–  Позвольте один вопрос. Насколько мне известно, ещё совсем недавно вы считали высадку союзников близ Севастополя невозможной!

Князь нехотя признался, что   так оно и было, однако:

–  Я получил на сей счёт верные сведения. Поэтому ваша работа там нужна именно сейчас, безотлагательно. Я заготовил письмо к князю Меншикову. В нём я отзываюсь о вас, как о знающем и опытном инженере. Но обязан предупредить вас, что некоторые… особенности характера Александра Сергеевича могут натолкнуть его на мысль, что моя и ваша услуга предлагаются  ему помимо его желания. Посему будьте предельно осторожны, чтобы князь не заподозрил вас в попытке перехватить у него инициативу и возможные лавры…

Горчаков поднёс к носу свои знаменитые маленькие очки, перечитал письмо, запечатал и вручил подполковнику:

–  С богом, Эдуард Иванович!
 
В августе, в день приезда Тотлебен на Графской пристани встретил давнего своего знакомого генерала Хомутова. После обычных в таких случаях расспросов о здоровье, об общих знакомых и так далее Хомутов спросил Тотлебена  о причинах его неожиданного появления в Севастополе.

–  Да вот, видите ли, меня наш командующий послал к князю Меншикову с поручением. Так что, возможно, останусь на какое-то время в Севастополе. Впрочем, если  не торопитесь, я  нанесу сейчас  краткий визит князю, и мы ещё побеседуем с вами.
 
…Приняв Тотлебена и поняв из письма суть его появления в Севастополе, Меншиков, внутренне взбешенный, ничем не показал, что воспринимает приезд как наступление на свои права командующего. Но фраза, которую он холодно произнёс, сказала больше, чем он хотел показать:

83

–  Князь Горчаков по рассеянности своей забыл, что у меня есть целый батальон сапёр!

Тотлебен, до сего момента не сталкивавшийся с Меншиковым, хотя и наслышан был о нём, заметил, что батальоном сапёров невозможно обеспечить оборону Севастополя с суши, причём, очень растянутую линию обороны.

Александр Сергеевич буквально отмахнулся от какого-то там подполковника, осмелившегося возражать ему, главнокомандующему:

–  Со стороны крымских татар я покушений на нашу мощную крепость не предвижу! Так что, отдохнувши после дороги, вы можете отправиться обратно к своему князю на Дунай.

Вернувшись на пристань, Тотлебен в самых расстроенных чувствах застал ещё там Хомутова и пересказал ему разговор с Меншиковым, Хомутов задумался:

–  Придётся вам, милейший Эдуард Иванович, искать какого-то посредничества. Я помогу, чем смогу. По всей вероятности, Корнилов словечко замолвит. Поищите. Только ради бога, не поддавайтесь душевным порывам и всяческим обидам: вы здесь нужны, как воздух, оборонительные линии в нынешнем их виде не могут быть даже названными таковыми. И, щадя самолюбие князя, дело нужно преподносить так, что замечательная оборона станет ещё лучше, если сделать то-то и то-то. А тут, кстати, дорогой Александр Сергеевич, подвернулся подполковник Тотлебен. Он, говорят, у  самого Теляковского учился. Так что хуже не будет, лучше – может быть…

Тотлебен посмотрел исподлобья, ответил с мрачноватым юмором:

–  Хотя и нужные, но очень опасные для меня игры. Мне, знаете ли, пока ещё вторая часть моей фамилии дороже первой (Tot –
мёртвый, Leben – жизнь. Авт.)… Попробуем поискать, проложить, так сказать, сапу, подземный ход.

84

...Надежды Тотлебена в какой-то доле сбылись. Настойчивые напоминания Меншикову о необходимости строительства укреплений вокруг города и сооружения батарей вначале вызывали у Главнокомандующего  раздражение:

–  Севастополю главная опасность  –  с моря. Но там у нас есть флот. И уж совсем, я полагаю, нет необходимости выставлять на суше батареи...

Впрочем, позже он лениво махнул рукой:

  –  А! Делайте, что считаете нужным. Только своими силами, своими резервами.

Но когда Тотлебен уже был готов приступить к работам, оказалось, что в Севастополе не оказалось самого главного  –   шанцевого инструмента! Годами выделялись деньги на приобретение кирок и лопат, и их нет! Эдуард Иванович, убедившись в том, что в наличии есть только деревянные лопаты, с которыми на каменистой почве работать  –  всё равно, что бриться ложкой, добился, чтобы немедленно в Одессу послали людей для закупки всего необходимого. В конечном итоге там собрали четыре тысячи железных лопат, погрузили на двенадцать подвод и доставили их в Севастополь... уже тогда, когда отгремела первая бомбардировка, когда Севастополь   оказался на осадном положении! Все начальные работы по обустройству окопов, ложементов, укрытий, наполнению землёй корзин, из которых сооружалось укрытие для батарей, в общем, всё, что делалось в самом начале обороны города, делалось деревянными лопатами... Подобные истории были потом с зимним обмундированием  –  полушубками, которые поступили лишь следующей весной, провалялись на складах всё жаркое лето, сгнили, но так и не дошли до солдат, всю зиму мёрзших в тонких шинелях; нечто подобное было с бомбами, которых было очень мало на батареях, поэтому огонь ограничивался с целью экономии зарядов, а позже обнаружилось, что именно эти бомбы спокойно лежали на складе боеприпасов... Но всё это было позже, а тогда, в самый опасный момент, когда противник мог чуть ли не голыми руками взять Севастополь, не было лопат...  Первыми героями обороны стали

85
воистину   они: безвестные землекопы, которые с невероятной скоростью начали строить оборонительные линии. И успели! Уже через три недели  город со стороны крымских степей был прикрыт хотя и слабой, но такой необходимой, спасшей множество жизней защитой.

Тотлебен был, казалось, одновременно на всех участках, где что-то сооружалось. Он, как и многие, почувствовал, что Севастополь забыт Главнокомандующим, предоставлен сам себе. Это же поняли и Корнилов, и Нахимов, и многие другие  связанные дисциплиной люди, которые, имея свою точку зрения, не имели возможности её высказать: всё решал один Меншиков, удачливый когда-то потомок отважного и бесшабашного Александра Даниловича Меншикова, сподвижника Великого Петра.


...Когда они, запылённые и усталые, добрались до виноградников у села Бурлюк, они впервые после долгого пути сумели утолить жажду,  найдя несколько не срезанных  гроздей. Майор сел на землю меж кустами и бездумно плевался косточками и оболочкой. Глядя на Петровского, Титов улыбнулся:

–  Да что вы, Осип Иванович, не глотаете всё это? Говорят, что половина пользы от винограда — именно в  этих остатках, а вино приобретает терпкость и целебность, когда виноград давят вместе с косточками.

Петровский исподлобья глянул на лейтенанта:

– Тебе, Владимир Николаевич, видней. Ты у нас моряк, всяких стран навидался, научился виноград кушать. А мы, лапти северные, кроме морошки да клюквы другого винограда и не слыхивали.  А ты поучи меня, поучи!  –  Он рассмеялся и встал. –  Идти надо. Сейчас спустимся на мост, поднимемся на горку, а там  –  вёрст пятнадцать до следующей речки, до Качи, а от неё до Севастополя  –  столько же примерно. Впрочем, нет, побольше, пожалуй. Только думаю я, что дотуда мы не доберёмся.

–  Это почему?


86
–  Да потому, что весть о десанте уже, конечно, дошла до Меншикова. И сюда уже спешат наши полки. Так что тебе придётся
выбирать:  искать свой флотский экипаж, который неизвестно сейчас  –  где, или прямо здесь пользу принести. Ты ведь артиллерист?

–  Да.

–  Ну вот, самое твоё святое дело  –  сражаться где-то здесь.
Так что выбирай, лейтенант.

Они спустились в довольно широкую долину, по середине которой текла небольшая речка Альма.  В это время года её легко можно было перейти  вброд, деревянный мост, поставленный против села, был явно не нужен. На недоумённый вопрос Титова майор ответил с подковыркой:

–  А ты сюда приди весной, я посмотрю, как ты эту Альму пешком перейдёшь! Мост  –  он служит только два месяца в году, в остальное время он  –  просто  для удобства, чтобы ноги не мочить...

Едва поднявшись после моста по склону долины, они наткнулись на казачий разъезд. Есаул посоветовал им дальше не идти, а стать на довольствие в один из двух уже прибывших полков, поскольку, как он выразился, сшибка двух сил произойдёт именно здесь, сюда подтягиваются и другие полки.

Место было выбрано Меншиковым. Когда его спросили о мотивах избрания именно этой долины, он довольно охотно стал рассыпать вокруг блёстки своей полководческой прозорливости:

–  Другого места и быть не может. Французы и англичане тоже изучали карты и прекрасно видели, что морской берег здесь, возле устья Альмы, очень крут, и с моря действовать почти невозможно. Что остаётся делать Раглану и Сент-Арно? Они постараются обойти нас с востока, где-то возле села Тарханлар, и давить на нас, оттесняя к морю, чтобы при удаче просто сбросить нас с обрыва, под пушки морских кораблей. Думаю, что они подгонят их сюда немало. Именно поэтому всё внимание должно быть сосредоточено на центре и на правом фланге. Левый фланг, как самый маловероятный, можно только прикрыть небольшими силами. В таком случае мы не только сможем одолеть значительно
87
  превосходящего противника, но и выполнить главную задачу: не пропустить его к Севастополю. По донесениям наших лазутчиков интервенты собрали в Евпатории более шестидесяти тысяч солдат. Мы наберём тысяч тридцать. Пушек у них более ста тридцати. У нас  –  около ста. При таком соотношении можно драться.

...Всё это говорилось тогда, когда Меншиков прибыл на место. По своему обыкновению предварительных распоряжений он  при отсутствии штаба не сделал, из-за чего в русском лагере царили сумятица и неразбериха. Прибывающие части располагались по своему разумению в ожидании дальнейших указаний, а их, этих указаний, всё не было и не было. Из-за этого не оборудовались позиции  –  какой смысл это делать, если полк вдруг назначат на другое место? Из-за этого никто не знал, будет ли сражение вообще или нет, или, постояв друг против друга, противники разойдутся. Никто ничего не делал! Это было страшное детище долгое время внедрявшегося Меншиковым абсолютного единоначалия и лишения высших офицеров всякой инициативы. Впрочем, многие из этих офицеров тоже были результатом желания Меншикова окружить себя людьми не «умничающими», слывущими лишь аккуратными исполнителями. Катастрофический результат принесла политика Меншикова и военного министра Долгорукова выдвижения на высшие посты пожилых офицеров и генералов, но не просто пожилых, а тех, которым всё равно  –  где служить: в инфантерии или кавалерии, командовать артиллеристами или сапёрами. Они послушно подчинялись. А для остальных любое несанкционированное действие немедленно стоило званий, карьеры, доброго имени...

...Мужественная речь Главнокомандующего не была услышана Петровским и Титовым. Они лихорадочно готовили позицию своей батареи, которую буквально накануне, после нескольких дней бездействия, сообщил им запиской  от командующего солдат-жалонер. И это им ещё повезло, потому что  на   фронте, растянувшемся на семь вёрст, были вырыты всего два (и оба  –  без приказа) ложемента для орудий! Все остальные остались открытыми и не защищёнными ничем, даже там, где ожидался главный удар по русским позициям. Ходили разговоры о какой-то перестрелке с французами и о том, что ночью верстах в десяти можно уже видеть костры главного лагеря противника.


88
Буквально накануне сражения прибыл ещё один полк  –  Угличский. Офицеры его были в растерянности, потому что этого полка как бы и не было  –  никто не ставил им задачу, не указывал место в строю фронта. Для наблюдателя всё левобережье Альмы представляло собой ничем не оправданный хаос: двигались полки на места, указанные им в последний момент, перевозились орудия... По приказу светлейшего князя артиллерийские ящики с боеприпасами были отнесены на две версты от самих орудий.

На другой стороне ничто не говорило о какой бы то ни было подготовке: курились дымки костров, не было никакой суеты... Казаки, наблюдавшие за морем с высокого утёса в устье Альмы, сообщили, что у берега стоят уже восемь хорошо оснащённых орудиями пароходов.

Титов, плохо представлявший себе артиллерию на земле, так и сказал майору:

–  Осип Иванович, я же в этом ничего не понимаю. Вот палить я умею из любых пушек. Поэтому в случае дела готов стать к одной пушке или к нескольким орудиям, если доверите. А пока давайте я буду землекопом. Полагаю, что сейчас это  –  самое важное.

Петровский внимательно посмотрел на него:

–  А ты, оказывается, ничего, лейтенант. Действуй.

...Титов орудовал лопатой яростно, но неумело. Пожилой солдат, раздетый до исподнего, копал  рядом. Искоса понаблюдав, он остановился, сказал:

– Вы, ваше благородие, так не налегайте, легче держите струмент, а то руки-то не привыкши, собъёте в один секунд. Такое дело нельзя делать, как тяжкое. Ты ему дашь понять, что тебе тяжело, а оно тут же на тебя тяжестью навалится. К копанию или если дерево там рубить или пахать, надобно лёгко подходить, радостно, с улыбкой, будто ты с этим делом игру какую ведёшь. И всё у тебя получится играючи, работа тебя щадить будет...
–  А война  –  это тяжёлая работа?


89
–  А как жа! И с ей так же надо. Если кто о смерти думает, так ведь и убьют его. А ежели думаешь: ну, убьют так убьют, не убьют, так живой останусь, вот тогда тебя пуля или боньба обойдет...

–  Ну, спасибо за науку. Я попробую.

Он попытался представить, что не предмет, несущий смерть, будет стоять в этом углублении, а копает он пруд в своём саду, чтобы на берег его вышла прекрасная девушка и восхищённо всплеснула руками, и посмотрела   на него с благодарностию. И явственно почувствовал, что дело пошло быстрее...


Рано утром Меншиков, располагавшийся вместе с приближёнными и резервными подразделениями за линией фронта, был сильно обеспокоен сообщением о каком-то неопознанном движении в тылу. Мгновенная догадка о том, что противник высадил десант ещё в одном месте и приближается, чтобы напасть с тыла, родила мгновенно приказ резервам развернуться, чтобы встретить угрозу. Впрочем, уже через малое время выяснилось, что это приближается ещё один опоздавший полк. Меншиков с наслаждением отчитал командира Московского полка, сказав, что только боевая ситуация мешает ему отстранить от командования и разжаловать его. Несколько успокоившись и, так и не дав никаких распоряжений о том, где располагаться полку, он стал с возвышенности осматривать предполагаемое поле боя.

За широкой долиной, за Альмой (ему говорили, что турки называют речку Алма, но он не взял это название на вооружение и продолжал называть её так, как привыкли говорить русские), на возвышении стояли сёла Алма-Тамак, Бурлюк, возле которого и проходила дорога от Евпатории на Севастополь, а дальше всех от берега моря  –  Тарханлар. Меж ними тоже было немало строений, и от  Тарханлара до моря  буквально все свободные пространства были усажены виноградниками. Листья на кустах уже побурели, поблёкли и уже начинали сливаться цветом   с бурыми окружающими голыми горами. Против  левого фланга было какое-то шевеление, но Меншиков отбросил опасения, имея в виду крутизну берегов Альмы в том месте. С пароходов там высадить десант тоже невозможно... Мысль о пароходах вернула его в Севастополь. Для защиты города там по его приказу были оставлены только флотские экипажи,
                90
резервный батальон и одна пехотная дивизия под неудачным 13 номером. С такими силами возможную атаку с моря выдержать было невозможно, особенно, если противник сумеет как-то прорваться здесь, на Альме. Тогда город можно будет брать голыми руками. Но Меншиков, верный себе, по-прежнему считал, что главные события войны происходят там, где находится он, что именно он  –  одна из тех личностей, которым судьба доверила вершить историю. Все прочие (за исключением, конечно, императора и ещё нескольких людей) всего лишь пешки, которыми можно жертвовать для достижения главной цели...

Только накануне Александр Сергеевич окончательно решил  –   кто будет командовать: Горчаков, брат командующего Южной армией,  –  центром   и правым флангом, левым флангом  –  генерал Кирьяков. Разницу между этими двумя людьми  Меншиков отлично видел: Горчаков старательный служака, который никогда не высовывается, а Кирьяков  –  дремучее создание, к тому же с неудержимой тягой к вину. Когда светлейший поручил ему менее опасное, по мнению князя, направление, Кирьяков  –  краснощёкий и красноносый  –  заявил:

–  Да мы этих французиков одними шапками закидаем!

И всё же Меншиков за Кирьякова был спокоен настолько, что когда в полдень   французы именно на левом фланге начали орудийную пальбу, то он, криво усмехнувшись, сказал:

–  Пугают, пугают, а нам не страшно!

С началом сражения всё, казалось, шло так, как предсказывал Меншиков: огонь противники начали по всему фронту, началось движение войск в центре... Но движение это вначале ограничилось лишь выходом англичан к началу спуска в долину без всякой попытки взойти на мост. К тому же русские артиллеристы обнаружили, что их огонь не достигает противника, а вот батареи англичан и французов не только достают до их позиций, но и способны вести стрельбу и по другим целям, находящимся у них за спиной. Петровский приказал вести  огонь по пехоте, которая начала спускаться к реке, и Титов всячески пытался  достать противника, но отчётливо видел бесполезность этих попыток... Он заметил, что и стрельба русских
91
 солдат не  наносила существенного урона в рядах  англичан, и они ровными шеренгами продвигаются вперёд, приближаясь к зоне, где русские орудия смогут достать их. Услышав в общем грохоте, что три орудия Титова замолчали, Петровский подбежал к нему:

–  В чём дело? Почему не стреляете?

Лейтенант объяснил, и тут же вся батарея Петровского замолчала, затаилась, выжидая момент, когда можно будет проучить наглецов. И когда этот момент наступил, вновь загрохотали орудия, но уже смертоносно, уже прорубали в рядах просеки, уже нарушили уверенность врага в собственной безопасности.  Красные мундиры падали и падали на землю без конца, шаг замедлился... И тогда они тоже начали стрелять из своих нарезных штуцеров. Эти винтовки намного точнее были русских гладкоствольных ружей, из которых даже на учениях солдат попадал в цель лишь один раз из пяти. Ружья стреляли на триста шагов, штуцеры – в четыре раза дальше. Какие именно были эти штуцеры, русские сразу поняли, когда стали падать один за другим именно офицеры, которые возвышались на своих конях над общей солдатской массой  и первыми попадали под пулю...

Кто-то из офицеров, которых ещё не ранили и не убили, нашёл, пожалуй, единственный выход в этой ситуации: он повёл солдат в атаку. Они обтекали батарею и катились вниз неудержимой лавиной и бесконечно кричали «ура!», впрочем, англичане тоже орали что-то похожее, и эти две массы сшиблись (вспомнил Титов есаула) и сшибка эта была страшной. Здесь уже не оружие против оружия, а человек против человека, сила против силы, воля против воли. Приклады, штыки, просто кулаки... И ноги скользят по окровавленной земле, и глаза плохо видят в дыму...

Батарея Петровского продолжала стрелять, перенеся огонь туда, откуда на помощь своим спешили красные мундиры. И тут слева загремели пушки и бомбы начали падать в расположении резервных частей! Откуда? Когда? Ведь там   части под командованием Кирьякова! Но не было там сражения, не было! Синие  фигуры французов возникли на высоком утёсе, они всё появлялись и появлялись, как черти из табакерки, они уже вытащили на вершину горы пушки и сверху, с очень удобной позиции начали стрелять по совершенно не ожидавшим такого удара русским.

92

А ведь можно было этой катастрофы избежать, если бы...
Ах, эти «если бы»! Как многое в нашей жизни зависит от каких-то вещей, которые кажутся поначалу случайными, но потом за ними обнаруживается  жестокая закономерность, которая набрасывает на тебя петлю...

Если бы у Кирьякова не болела с утра голова после вчерашнего неумеренного возлияния, если бы он не решил поправиться, если бы он не вверялся бы так безоговорочно мнению главнокомандующего о безопасности направления, если бы просто осмотрел территорию, где ему предстояло  действовать, если бы вместо нескольких казаков послал бы на утёс хоть  сотню стрелков, если б  хотя бы пару орудий велел подтащить на верхнюю, господствующую над местностью позицию...

Но все «если» разбивались тем, что Кирьяков уже несколько дней был пьян. Впрочем, он и в трезвом-то состоянии не додумался бы до таких самых простых вещей!   Самая великая глупость, которую допустил этот слабый, безвольный человек  –  это то, что он не удосужился проверить возможность штурма горы французами. Да, в устье Альмы, особенно по левому берегу, были очень высокие берега. Но люди, жившие здесь, уже давно нашли способ подниматься наверх по в общем-то неширокой, но достаточно утоптанной тропе.   Достаточно было десятка солдат с лопатами, чтобы за несколько часов сделать здесь подъём невозможным. Но и этого Кирьяков не сделал, считая, что битва пройдёт мимо него. Зато добрые турецкие жители из соседней деревни охотно показали экзотическим зуавам в зелёных чалмах или   красных фесках со своими ятаганами и эту тропу, и способ, каким они поднимали здесь на верёвках тяжести. И когда на верхушку стали вылезать и стрелять десятки зуавов, то горстке казаков ничего не осталось, как отступить по склону под прикрытие своих батарей и пехоты.
 
И тут же поданный с макушки сигнал привёл в действие всю корабельную артиллерию: восемь пароходных бортов громыхнули залпом большой мощности, и бомбы понеслись на те же батареи и на ту же пехоту Кирьякова. Под удар попал Минский полк, поставленный, как нарочно, в пределе досягаемости морских орудий. Полк был размётан за несколько минут. А тем временем на гору
93
 поднимались всё новые и новые солдаты  в синих мундирах, которые тащили за  собой пушки, сразу же устанавливали их и открывали прицельный огонь  –  картечью и ядрами, и бомбами... Они стреляли
по колоннам русских солдат, которые в полном порядке, в строю, по приказу Кирьякова с болью в сердце покидали позиции, которые они занимали, и шли в тыл... Солдаты падали один за другим, но строй тут же выравнивался, и колонны ровным шагом уходили всё дальше и дальше...


Семь часов длилось сражение на Альме. Семь часов лейтенант Титов хрипел команды, несколько раз вступал в рукопашную, один раз оказался во главе контратаки... Был момент, когда он вскочил на чьего-то брошенного коня и метался на нём по позиции батарей, чтобы быстрее реагировать на изменяющуюся обстановку.
Он не знал, что в этот момент генерал Боске, наблюдавший за полем боя в подзорную трубу, заметил его, чёртом носившегося среди разрывов и воодушевлявшего пушкарей. Генерал обернулся к рядом стоявшему   офицеру и  воскликнул:

–  Храбрый офицер! Если бы я находился сейчас возле него, я бы его расцеловал!
 
После этого он окликнул ближайшего стрелка:

  –  Эй, как тебя?   Попробуй-ка ссадить этого русского. Вон там, за батареей, на коне.

Стрелок тут же приладился к своему штуцеру. Он очень хотел выполнить пожелание  своего генерала, но, выстрелив несколько раз, не попал...

Уже после сражения герцог Кембриджский, видевший собственными глазами, как захлебнулась возле села Бурлюк атака первой бригады лёгкой дивизии, вспомнил минуты буквального расстрела бригады русскими орудиями  в том самом винограднике, который англичане пытались захватить, и сказал:

–  Если нам суждено одержать ещё одну такую победу в Крыму, то мы останемся с двумя победами, но без войска.

94
Был и другой, момент, когда ясно стало, что правый фланг уже разгромлен, и войска беспорядочно начали отступать. Владимирский полк, бившийся в самом центре, в каком-то едином порыве вдруг
бросился в отчаянную, бесшабашную, смертельную атаку, какую никто в мире не сможет объяснить и которая не может начаться по чьему бы то ни было приказу. И англичане испугались этого броска, дрогнули, а владимирцы всё теснили их и теснили к мосту. Казалось,  –  ещё немного усилий и «английцы» побегут за речку, за мост и останется их только гнать и гнать! Но вот именно в этот самый момент, когда могла решиться вся битва, что-то или кто-то владимирцев остановил. Видно было даже, как солдаты недоумённо оглядывались, как бы ища источник приказа, и нехотя отступали назад, пока англичане убегали за речкой к своим основным силам...

...События эти мелькали, и казалось, что не фиксируются в памяти. Во всяком случае, когда поступил приказ отступить, и они с Петровским едва ли не со слезами шли с артиллеристами за своими верными пушками, Титов пытался восстановить хотя бы один эпизод минувшего дня, у него ничего не получилось. Это всё пришло потом, когда память стала показывать все события в мельчайших подробностях...
 
К вечеру того  сентябрьского дня произошел ещё один случай. В кустах у дороги что-то зашевелилось, раздались непонятные звуки. Пушкари осторожно подошли. На земле лежал полный, краснолицый пожилой человек с признаками российского мундира — иначе о виде мундира сказать было нельзя, настолько он  был изорван и вымазан в грязи. Человек приподнял голову, посмотрел на солдат мутными глазами, спросил:

  –  Число сегодня какое?

Титов до этого мельком видел Кирьякова, но его действительно было трудно узнать. Услышав, что сегодня восьмое сентября, Кирьяков задал второй деловой вопрос:

–  Что-нибудь этакое... Имеется? Очень надо.

Когда узнал, что ничего нет, даже воды, Кирьяков долго раскачивался, сидя на земле, и повторял одно и то же:

95
–  Лошадь подо мной убили... Подо мной убили лошадь...

Потом его увезли вызванные офицеры. Один из них на вопрос Петровского  стал говорить что-то о том, как идёт отступление. Куда? А пока в сторону Севастополя. Кто распорядился? Меншиков? Да вряд ли. От Главнокомандующего никаких распоряжений по поводу возможного отступления не было  –  он был абсолютно уверен в победе. А сейчас его давно уже никто не видел. Говорят, что даже  фургон со всеми бумагами командующего достался англичанам...

Было непонятно, почему противник не преследует русских, почему остановился там же, на  Альме? Только много-много лет спустя стало ясно:    англичане с французами единодушно решили, что   они столкнулись лишь с авангардом русской армии.
До начала операции и ещё долгое время спустя расхожим мнением у союзников было  –  считать число русских войск, находящихся в Крыму, приближающимся к миллиону, именно поэтому те полки и артиллерия, которые встретили противника, и воспринимались ими, как малая часть армии.
 
Если бы они знали, что в сражении участвовали почти все  силы русских, что Севастополь практически оголён! Впрочем, возможно, что они догадывались об этом, но всё же не продолжили движение. Почему? Ведь русские потеряли в основном из-за меткого огня штуцеров пять генералов, двадцать три штаб-офицера, сто семьдесят обер-офицеров и пять с половиной тысяч человек — это убитые, раненые и контуженые. Но  сталкиваться с якобы существовавшими главными силами русских союзники всё же не были готовы. Хотя бы потому, что сами потеряли около пяти тысяч человек...

Вот поэтому брели по дороге Петровский, Титов и их артиллеристы. Шли солдаты разбитых полков, понуро ехали верховые... Безо всякого приказа, в полном беспорядке вся эта масса людей двигалась в одном направлении  –  в Севастополь, в Севастополь!

...А тем временем от Севастополя, безжалостно погоняя лошадей, скакали два всадника.  С полудня, услышав отдалённые отзвуки канонады, они немедленно собрались в путь, туда, где шла битва и где они рассчитывали получить приказы о дальнейших действиях. Несмотря на свой «не конный» род занятий, оба верховых
96
были отличными наездниками, и вёрсты послушно ложились под копыта коней, приближая их к цели.
В пути и Владимир Алексеевич, и Эдуард Иванович почти не разговаривали, только топот копыт да ёканье конских селезёнок
сопровождали их всю дорогу.

Ближе к вечеру, уже на подходе к речке Каче, на дороге стали попадаться усталые солдаты и офицеры, многие из которых были в перевязках. Остановились возле запылённого штабс-капитана, настолько запылённого, что зелёный мундир его казался серым. На вопрос как обстоят дела, он хмуро посмотрел на плащи всадников, под которыми не было видно знаков различия,  и ответил вопросом на вопрос:

–  А вы  –  кто?

–  Вице-адмирал Корнилов и подполковник Тотлебен!

–  Штабс-капитан Одинцов. Отступаем. Да, да, отступаем, ввиду превосходства противника.

–  Где  Главнокомандующий?

–  Ещё час назад   был на командном пункте. Там, на нашем берегу Альмы, гора есть, он с неё за битвой в телескоп наблюдал.   А сейчас... Не отдав никакого приказа, отступил ввиду угрозы захвата горы. Думаю, что он уже где-то недалеко, на дороге.

Одинцов оказался прав. Уже четверть часа спустя они встретили Меншикова со свитой. Дельного разговора не получилось: Меншиков был  в потрясённом состоянии и смог лишь поручить Корнилову принять меры к обороне города (как будто   не  об этом Корнилов устно и письменно неоднократно  просил командующего, но так и не получил ни ответа, ни помощи). По поводу кораблей Меншиков высказался неопределённо: возможно, их придётся затопить, чтобы воспрепятствовать проходу неприятеля в бухту. Тотлебену, уже назначенному ответственным за все инженерно-строительные работы в Севастополе, Меншиков  поручил оборудовать позиции на Инкерманских высотах, поскольку союзники  непременно будут атаковать город с севера и необходимо создать для них угрозу флангового удара. Это, как выяснилось позже, тоже было
97
 проявлением полной неспособности Меншикова предвидеть развитие
событий…  Впрочем, понимая состояние Главнокомандующего, Корнилов и Тотлебен особенно и не настаивали  на подробных указаниях, решив, что завтра, уже в Севастополе, у них будет возможность это сделать. Такой возможности у них не оказалось.


...Последнее, что сделал светлейший князь на своём командном пункте,  –  он написал краткую записку императору и
подозвал к себе своего адъютанта Грейга. Вручив ему донесение, Меншиков сказал:

–  Кроме этого расскажите   государю всё, что вы сейчас видите.

...Если на левом фланге и в центре отступление было проведено хотя и с потерями, но командиры сумели вывести остатки своих частей организованно, то рядом с горой шло просто бегство — беспорядочное и бестолковое. Широко раскрытыми глазами  Грейг   смотрел на горы тел русских и вражеских солдат, и в какой-то момент почувствовал ужас перед тем, что и как он должен доложить императору. Ему впервые довелось быть если не участником, то близким свидетелем боя, и сразу такое побоище!

Память о сражении, семь дней непрерывной курьерской скачки, прибытие в Гатчину, чтобы немедленно попасть на приём к Николаю I  –  всё это потрясло адъютанта настолько, что ему пришлось собрать в кулак   своё мужество. Он вручил государю послание Меншикова и видел, как невозмутимое лицо самодержца расплывалось в растерянности. Николай с удивлением оглядывал многочисленных собравшихся, ожидавших вестей из Крыма, потом с трудом произнёс:

–  Здесь сказано, что ты должен дополнить сообщение устным рассказом.

Грейг, и без того стоявший навытяжку, стал как струна и звонким молодым голосом начал говорить такое, во что ум отказывался верить, что повергало сердца в смятение, и хотелось зажать уши, только бы не слышать страшные слова.

Когда он умолк и глянул на императора, он испугался: по лицу
98
 самодержца государства российского обильно текли слёзы...
Николай подбежал, схватил Грейга за плечи и тряс его сильно и всё повторял несколько раз:

–  Да ты понимаешь ли, что говоришь? Да ты понимаешь...

Царедворцы ловко смягчили удар, заговорив о том, что молодой человек слишком эмоционально воспринял первое в жизни сражение, что когда он отдохнёт после недельной скачки, то мир окрасится для него в более светлые тона... Император охотно ухватился за протянутую ему соломинку, рассердился, выбранил Грейга и отправил проспаться.

Только позже, наедине с собой, он вспомнил свои плохие предчувствия по отношению к этой высадке в Крыму и решил: случилось то, что приготовила судьба. И никто не виноват. А ведь как славно всё начиналось! Закавказье, этот... «Перваз-Бахри», Синоп, Балканы... Правда, есть ещё Аландские острова, Бомарзунд, блокада Балтийского моря... Но это всё — мелочи по сравнению с Севастополем. Нужно что-то делать...

Перед ним открылась истина: утешительные вести от Меншикова были пудрой, которой он обильно посыпал истинное положение вещей. А сейчас, когда никакая пудра не могла бы прикрыть зияющую рану, князь поступил так, как поступают многие врачи: сорвал повязку, чтобы процесс заживления пошёл быстрее...

И Николай Павлович успокоился.

9 сентября потерпевшие поражение войска добрались до    Севастополя. Светлейший князь, генерал-адъютант его величества, адмирал, морской министр, Главнокомандующий крымскими морскими и сухопутными силами Александр Сергеевич Меншиков встретил неудачу такого масштаба впервые в жизни. Но не потому, что он был выдающимся полководцем и одерживал только победы. Да, в молодости он проявлял храбрость, но только личную. Этим всё и ограничилось. Про командные его способности говорили, что Суворов не взял бы его к себе даже унтер-офицером, а что касается моря, то он ни разу не бывал на борту какого-нибудь корабля, даже будучи уже морским министром.                99
Он был весь усыпан орденами, полученными не за победы, а за умелое лавирование в волнах  придворных интриг, за паркетные баталии. Но, озабоченный тем, как он выглядит в глазах окружающих, он убедил всех (и в первую очередь двух императоров) в своём полководческом таланте и беспрестанно жалил своими остротами и сочинёнными им анекдотами не только своих недоброжелателей-завистников, которые вполне заслужили такое отношение, но и тех людей, которые видели и прямо указывали на его бездарность и полную бесполезность для Отечества. Увы, эти  немногие протестные волны разбивались о незыблемый утёс  благоволения императора, верившего в гениальность Меншикова.
 
Именно поэтому князь, уединившись и никого не допуская к себе, сочинял подробнейшее донесение о сражении на Альме, где говорил о подготовке (которой не было вообще) к битве и своих замыслах боевых действий (во время которых каждый сражался как умел и как мог, не имея не только общего плана, но и конкретного приказа). Он писал о никуда не годной подготовке войск, о трусости и предательстве офицеров... Он нагромождал горы лжи и клеветы для того лишь, чтобы не был задан один- единственный вопрос: а что делали лично вы пять месяцев с момента назначения в Крым? Всего лишь присылали рапорты о победах, добытых не вами, а Нахимовым, Бутаковым, Корниловым?

Была у князя удивительная способность: когда он изворачивался и придумывал свой вариант хода событий, клевеща на соратников, он постепенно проникался верой в сочинённую им «правду». И уже настоящие слёзы обиды выступали у него на глазах, и тайное сознание собственных ошибок и просчётов оборачивалось  настоящей горечью от измышленных им ошибок и просчётов соратников.

Он не вспоминал о том, как вышучивалось в его окружении всего две  недели назад забавное известие, которое Меншиков получил из Дунайской армии. В нём сообщалось, что союзники грузят войска на корабли и собираются идти к берегам Крыма. Да и вообще о девятом вале войны, который уже катился на Россию, никто не думал. Только Корнилов, Нахимов да вот ещё недавно появившийся Тотлебен надоедали всем своими предупреждениями и просьбами об укреплении обороны.

100
Как часто уже бывало, совершенно неожиданно ему в голову пришла мысль о том, что союзники попытаются отрезать южную часть Крыма от России, лишив здесь армию и помощи, и любого снабжения. Ему и в самом кошмарном сне не виделось, что Севастополь ещё не взят только потому, что союзники тоже запутались в своих предположениях о возможностях обороны города. Не могли же они допустить, что в северной своей части Севастополь прикрыт лишь одним «укреплением»  –  кирпичной  стенкой в три кирпича, которую любое орудие уничтожило бы полностью после двух выстрелов. Не могли они   допустить и то, что так часто возможно в России: из кирпича, отпущенного когда-то на строительство этой оборонительной стены, как-то сами собой построились в Севастополе кирпичные дома, а сама стена  стала значительно тоньше и короче. Словом, только   мужеству участников альминского сражения и немалым потерям союзников Севастополь был обязан тем, что его ещё не штурмовали...

Зародившаяся мысль о возможном окружении мгновенно привела к действиям: как всегда суетливым и понятным только самому командующему. Уже через день из города стали выходить не отдохнувшие и не долеченные солдаты и в полном походном порядке исчезать в неизвестном направлении... Следом выехал и главнокомандующий.

Конкретных распоряжений о дальнейших действиях в самом городе по-прежнему не поступило. Только перед самым отъездом Меншиков вызвал к себе по очереди Нахимова и Корнилова.

Нахимова он назначил командующим на северной, той самой оголённой стороне города, Корнилову была поручена южная сторона. Нахимов со всей своей прямотой попытался объяснить несуразность такого приказа, сказав:

–  Я надеюсь, что вы не сочтёте мои слова за браваду-с.   Я действительно готов умереть за Севастополь. Но я морской адмирал-с и вовсе не считаю себя способным к командованию на суше-с. Готов подчиниться любому, кого вы сочтёте возможным назначить-с командовать на южной стороне города.

Однако Меншиков воспринял эти слова как проявление ложной скромности и даже рассмеялся:
101
–  Ах, Павел Степанович, Павел Степанович! Скромник вы наш! Вы отлично справитесь. Я приказываю вам, и этим всё сказано.

С Корниловым разговор пошёл по-другому. Когда Меншиков объявил о своём решении, Корнилов позволил себе удивлённо развести руками:

–  Если армия выводится из города, то Севастополь не удержать той горсткой моряков, которая здесь остаётся.

Но Меншиков и в этом случае не изменил своего решения. На вопрос Корнилова, что делать с флотом, Меншиков ответил резко и грубо:

–  Спрячьте его себе в карман!

Впрочем, спустя всего несколько дней положение сильно изменилось. Конечно, пауза, которую сделали союзники в боевых действиях, была вызвана, в первую очередь, потерями на Альме. Второй причиной стали болезни. Появившаяся холера начала косить ряды французов и англичан, у турок эти потери никто не считал. Чаще всего заболевали раненые, ослабленные солдаты и офицеры. Заболел и командовавший французскими войсками маршал Франции Арман-Жак-Леруа  Сент-Арно. Он и без того был сильно болен, когда, оставив пост военного министра, возглавил экспедицию в Крым. Но когда добавилась и холера, то дни его были сочтены. Через девять дней после сражения на Альме маршал скончался.

  Главная   же причина была именно в том, что союзники никак не могли договориться о дальнейших действиях. Постепенно очевидное решение о штурме с севера отодвинулось из-за недостатка информации, а также   из-за большой осторожности нового французского командующего.   На первый план вышла идея перебросить войска на южную сторону, где более эффективно можно было бы использовать флот с его многочисленными орудиями. И это решение было принято именно тогда, когда Меншиков уходил из Севастополя с войсками. Был даже момент, когда две огромные массы людей и оружия едва не столкнулись, ничего не зная о передвижении друг друга!


102
Как раз тогда, когда Меншиков сочинял свой клеветнический отчёт, он   отдал и распоряжение перегородить  бухту, несколько кораблей просверлить и приготовить их к затоплению, морские орудия снять, а моряков отправить на защиту Севастополя. Сразу же после этого Корнилов созвал военный совет флота. Вопрос был поставлен один и самый главный: что делать дальше? Все флагманы и командиры кораблей были опытными, прошедшими через многие сражения и испытания людьми, готовыми всегда идти в бой немедленно. Так что личную свою судьбу все они уже давно положили на алтарь Отечества. И не свою судьбу собрались они решать, а судьбу флота и своей гордости – Севастополя. Корнилов пользовался огромным уважением и авторитетом и знал об этом, но, понимая важность вопроса, совершенно не рассчитывал на безоговорочную поддержку  своей точки зрения. Тем не менее, он заговорил – горячо и убедительно. Где-то в глубине души были у него сомнения, которые он же, как начальник штаба Черноморского флота, в полном соответствии со своим темпераментом отметал прочь:

–  Флот союзников находится  совсем близко – возле мыса Лукулл. Флот объединённый, численностью значительно превосходящий наш. Но превосходит он и качественно, потому что почти все корабли, не считая транспортных, у них с паровыми двигателями. Причём, – среди  них много винтовых, а у нас таких и вовсе нет. Наши береговые укрепления находятся в таком состоянии, что не смогут удержать противника, если он предпримет попытку войти в бухту и  мощным огнём своих орудий поддержать свои сухопутные войска. Все присутствующие помнят, как месяц назад мы имитировали такую попытку с целью проверки надёжности береговых батарей. И что же? Тихоходное   судно  с закреплённым рулём и парусами под обстрелом прошло через всю бухту, получив незначительные повреждения!  За месяц ничего не изменилось. Всё так же в фортах не хватает орудий, особенно мощных. Ну, да, на Константиновской батарее мы поставили десяток бомбовых пушек, мы  успели что-то исправить, но в целом оборона Севастополя с моря до сих пор держится на флоте и его артиллерии.

Именно поэтому моё предложение сводится к следующему:
флоту необходимо выйти в море к мысу Лукулл и войти в генеральную баталию с союзным флотом. На мой взгляд ситуация в большой степени похожа на распределение сил в Синопе. Неприятельский флот стоит не в боевой позиции, корабли
103
транспортные мешают военным своей разгрузкой. По донесениям наблюдателей многие пароходы расположены так, что могут мешать друг другу при необходимости вести огонь. Из этого следует, что нас там совсем не ждут. Появившись там неожиданно, мы сможем  ограничить действия противника, прижав его к берегу, что может уравнять количественный перевес. Даже неудачная атака с нашей стороны заставит противника прорываться в море, что лишит его армию поддержки боеприпасами и продовольствием. Кроме того, при таком неблагоприятном для нас исходе наши корабли могли бы идти на абордаж и, погибая с честью и славой, уничтожить врага, взорвав его и себя!…

Члены совета были взволнованы словами  вице-адмирала. Подкупали искренность и ясность взгляда на истинное положение вещей. И всё же…  Каждый имел свою точку зрения на такую ситуацию, она уже давно слала предметом обдумывания и споров, и разговоров между морскими офицерами. Контр-адмирал Истомин вспоминал, как недавно, всего несколько дней назад, они разговаривали об этом с другом и помощником, капитаном первого ранга  Павлом Александровичем Перелешиным, тем самым, который заслужил  в синопском бою на «Париже» повышение в звании и орден. Владимир Иванович тогда высказал мысль о том, что силами флота удержать Севастополь не удастся. Перелешин согласился, добавив, что на эту тему говорил и с Михаилом, старшим братом, командиром «Мидии»,  и он тоже придерживается той же точки зрения. Собственно говоря, это единодушие не было удивительным.  В Севастополе все знали выходцев из костромских лесов Перелешиных: это большое семейство уже дало России немало отличных моряков, из них несколько в разных чинах служили в Севастополе.

Первым решился высказаться капитан первого ранга Зорин, командир линейного корабля «Серафил». Он, сразу поддержав распоряжение Меншикова, сформулировал суть возражений Корнилову:

–  Нужно часть старых кораблей, парусных кораблей, затопить у входа в бухту, сделав её недоступной для вражеских пароходов, а моряков отправить на берег, на строящиеся бастионы…

104
По мере того, как высказывались члены совета, становилось ясно: чаша весов склонилась не в пользу Корнилова. Владимир Алексеевич помрачнел и сидел, не поднимая головы. Когда все  предложения были изложены, он посмотрел на присутствовавших каким-то отрешённым взглядом и сказал:

– Решительно не согласен с преобладающей точкой зрения. Я донесу содержание этого обсуждения до главнокомандующего и попытаюсь склонить его к своему предложению. В любом случае я не сомневаюсь, что все мы честно исполним свой долг, какое бы испытание ни послала нам судьба.

…Но надежды Корнилова оказались напрасны. Меншиков твёрдо настаивал на затоплении кораблей.

Корнилов был потрясён. Как?! Противник мечтает уничтожить русский флот, а ему, русскому моряку, приказывают самому, своими руками совершить это убийство. И именно ему, человеку, который вслед за Лазаревым, вместе с Нахимовым, Бутаковым и многими другими  так много сил вложил в создание, обустройство и боеспособность флота! И приказывает человек, который никогда ничего не сделал для усиления  его, укрепления!

Корнилов стоял напряжённо, мысли лихорадочно бились в голове, впервые за очень долгое время он растерялся,  не мог даже допустить мысль, что   понял всё услышанное правильно.

Меншиков, всегда славившийся умением никак не проявлять истинное своё отношение к чему бы то ни было, на сей раз позволил себе торжествующе улыбнуться:   этот выскочка, любимец многих даже при дворе, получит щелчок по носу. Он буквально загнан в угол. В эту минуту меньше всего князя интересовала суть вопроса. Он не знал, например, что союзники уже давно просчитали такой вариант и пришли к выводу, что достаточно интенсивная бомбардировка мест затопления кораблей очень скоро превратит их в обломки даже под водой и препятствие для входа в бухту будет устранено. Он и не пытался обдумать предложение Корнилова, о котором более ста лет потом будут спорить историки и находить в нём возможности избежать поражения Севастополя. Зачем всё это? Интересно, что он скажет ещё в пользу своего плана?

105
–  Выходить в море и нападать на противника категорически запрещаю. Топите корабли.

А Корнилов уже понял, что решение Меншиковым принято окончательно. Но исполнить приказ было выше его сил. Он прекрасно понимал, что следует за невыполнением приказа в военное время, И всё же… Корнилов сказал:

–  Имею честь сообщить, что как вице-адмирад и генерал-адъютант исполнение этой последней меры я на себя не приму!

Меншиков был взбешён:

–  Ну, что ж. В таком случае я возложу это поручение на вице-адмирала Станюковича. А вам, генерал-адъютанту Корнилову, я предлагаю немедленно выехать на службу в Николаев!

Меншиков жаждал неподчинения, скандала, он ожидал каких-то резких слов или поступков, но Корнилов устало сказал:

–  Остановитесь. Это самоубийство  –  то, к чему вы меня принуждаете… Но чтобы я оставил Севастополь, окружённый неприятелем,  –  невозможно! Я готов повиноваться вам!..


…Через день, с самого утра, в самом узком месте входа в бухту началось затопление нескольких кораблей. Все, кто наблюдал, как это происходило, уже знали приказ вице-адмирала Корнилова и передавали содержание его другим:
«Товарищи! Войска наши, после кровавой битвы с превосходным неприятелем, отошли к Севастополю, чтобы грудью защищать его. Вы пробовали неприятельские пароходы и видели корабли его, не нуждающиеся в парусах? Он привёл двойное количество таких, чтобы наступать на нас с моря. Нам надо отказаться от любимой мысли – разразить врага на воде! К тому же мы нужны для защиты города, где наши дома и у многих семейства. Главнокомандующий решил затопить пять старых кораблей на фарватере: они временно преградят вход на рейд и вместе с тем… усилят войска. Грустно уничтожить свой труд! Много было употреблено нами усилий, чтобы держать корабли, обречённые

106
жертве, в завидном свету порядке. Но надо покориться необходимости! Москва горела, а Русь от этого не погибла!».

Чуть позже появился более суровый и практичный приказ Нахимова:

«Неприятель подступает к городу, в котором весьма мало гарнизона; я в необходимости нахожусь затопить суда вверенной мне эскадры и оставшиеся на них команды с абордажным оружием присоединить к гарнизону. Я уверен в командирах, офицерах и командах, что каждый из нас будет драться как герой; нас соберётся до трёх тысяч, сборный пункт на Театральной площади».

..А в городе рассказывали о том, как Павел Степанович не соглашался ни с какими доводами в защиту приказа  Меншикова, и как рассердился он в связи с этим приказом, сказав: «Это всё проклятая дипломатия-с!».

Бомба, заложенная Меншиковым, когда он назначил двух командующих обороной города с равными правами, не взорвалась. Если бы на месте Корнилова и Нахимова были другие люди, то вполне возможно выплыли бы наружу какие-то внутренние несогласия и противоречия, что просто мешало бы эффективно вести оборону. Можно было даже предположить, что  именно такого  исхода ожидал Меншиков в ближайшем будущем. Но… Так не случилось, хотя трудно представить себе более разных людей, чем назначенные командующие. Блестящий ум, способность организовать всех окружающих, увлечь их за собой, очень высокая образованность, особенно по части новейших достижений науки и техники, красота внутренняя и внешняя – всё привлекало к Корнилову людей.

Нахимов был угрюмоват, суров, внешне непривлекателен, замкнут, но абсолютно полное презрение к опасности и высочайшая самоотверженность отличали его среди всех. Недостаток широкого образования он восполнял дотошным знанием основной своей профессии военного моряка, что не раз доказывал блестящими победами, добывая которые, стяжал он славу,   народное матросское уважение и прозвище – по форме грубоватое,  пожалуй, но по сути даже почётное: Нахименко-бесшабашный.


107
И вот при такой разнице в характерах Корнилов и Нахимов были настоящими друзьями и понимали друг друга, как никто другой. При равном положении редко можно найти пример того, чтобы один товарищ сам назначил себе в руководители другого, а именно это произошло вскоре после начала осады Севастополя: Нахимов, отлично чувствовавший недостаток своих теоретических знаний и образования, сам упросил Корнилова, чтобы он один возглавил оборону всего города, что было вызвано в тот момент острой необходимостью. Именно тогда перед войсками были произнесены Корниловым слова, которые вошли в историю как образец высокого служения Отчизне:

–  Товарищи!

На нас лежит честь защиты Севастополя, защиты родного нам флота; будем драться до последнего! Отступать нам некуда – сзади нас море! Всем начальникам частей я запрещаю бить отбой; барабанщики должны забыть этот бой.

Если кто из начальников прикажет бить отбой – заколите, братцы, такого начальника; заколите и барабанщика, который осмелится  бить позорный бой.

Товарищи, если б я приказал ударить отбой, не слушайте; и тот из вас будет подлец, кто не убьёт меня!


...Тогда же появился приказ Нахимова, содержавший совсем не приказные слова:
«Матросы! Мне ли говорить вам о ваших подвигах на защиту родного края, Севастополя и флота! Я с юных лет был постоянным свидетелем ваших трудов и готовности умереть по первому приказанию. Мы сдружились давно. Я горжусь вами с детства. Отстоим Севастополь».
 
И вот сейчас севастопольцы стояли по берегам бухты и молча смотрели на то, как один за другим погружались в воду корабли. Да, среди них, действительно, были уже устаревшие, подлежавшие списанию, но всё равно  –  в них были вложены душа и труд черноморцев-севастопольцев, и на глазах многих из них блестели слёзы... Несмотря на то, что пока основная часть флота была цела,
108
невредима и готова защищать город, каждый понимал, что морской части этой войны уже не будет. Начиналась война сухопутная, в которой придётся участвовать не только армии, но и морякам, и всем горожанам...


...Шли дни, когда не оказалось в Севастополе ни одного человека, который ничего не сделал бы для его обороны. Оборонительные укрепления по плану ставшего уже полковником Тотлебена возникали с фантастической быстротой, потому что не было нехватки рабочих рук  –  землекопами и переносчиками тяжестей становились и женщины, и дети. Эдуард Иванович как метеор носился от бастиона к бастиону. Он был похож на мага со своими математическими выкладками, он был непонятен, потому что за горами камней и земли, брёвен и досок только он один видел, во что они превратятся через несколько дней и как они будут работать, защищая солдат, матросов да и город, в конце концов! Тотлебен вызывал искреннее восхищение севастопольцев тем, что одно за другим вокруг города стали подниматься укрепления, при одном виде которых становилось понятно: Севастополь с наскока уже не возьмёшь!

Меншиков со своим непонятным стоянием в стороне и ожиданием неизвестно чего постепенно отдалялся в сознании людей: то ли это войско с главнокомандующим есть, то ли нет...
Он и ушедшие с ним полки существовали как-то отдельно от Севастополя: вести от Меншикова воспринимались как вести, например, из Петербурга или с Кавказа, несмотря на то, что тот находился рядом, в том же Крыму. Но те войска уже смотрелись как далёкие, потому что не находились в осаде.

До конца сентября настроение у Корнилова менялось от жертвенно-обречённого к уверенному в возможности выстоять до прихода помощи из России. Он не мог   представить себе, что такая помощь и не предполагалась, и вопрос её  оперативной  отправки вообще не рассматривался. Такое не укладывалось у него в сознании, поэтому он был уверен и деловит, подвижен,   весел и дерзок.

Уже через два дня после обсуждения вопроса о затоплении  кораблей   и острого разговора с Корниловым  Меншиков отправил в Севастополь капитана Лебедева, поручив ему быть его глазами в
109
городе, разузнать о том, что делается для его обороны. Корнилов разрешил  капитану присутствовать на очередном заседании военного совета, цель которого он умышленно вызывающе сформулировал так: «Что предпринять по случаю брошенного на произвол судьбы князем Меншиковым Севастополя?»

Услышав такую формулу, Лебедев насторожился, но присутствовавшие стали расспрашивать его самого: чем сейчас занимается армия, что делает сам Меншиков, ведутся ли хоть какие-нибудь боевые действия против союзников?

Когда расспросы закончились, Нахимов, дабы не переносить лично на капитана пренебрежительный характер вопросов и смягчить ситуацию, сказал:

–  А светлейшему скажите-с, что мы собрали совет и что здесь присутствует наш номинальный военный начальник, старейший из всех нас в возрасте-с и чине генерал-лейтенант Моллер, коего ввиду его полной бесполезности-с я охотно променял бы на...

В комнату со срочным сообщением вошёл мичман Костырев. Нахимов указал на него:

–  Вот на этого мичмана-с.

Генерал Моллер, начальник Севастопольского порта, с трудом расслышав своё имя, попытался встать, но поняв, наконец, о чём речь, заявил:

–  В связи со сложным положением я полностью подчиняюсь младшему по чину вице-адмиралу Корнилову.

Когда капитан Лебедев вышел, Корнилов оперся обеими руками об стол:

–  А теперь прошу докладывать и предлагать.

Предложения посыпались одно за другим.

...Уже давно Владимир Алексеевич взял себе за привычку ежедневно делать записи в дневниковую тетрадь. Это были
110
впечатления дня, какие-то наблюдения, выводы, мысли, которые не было нужды выкладывать на людях... В этот  поздний вечер он по привычке полистал предыдущие страницы, чтобы проверить себя, свою реакцию на какие-то события:

«Должно быть, Бог не оставил ещё Россию. Конечно,  если бы неприятель прямо   после Альминской битвы пошёл на Севастополь, то легко завладел бы им»...

«О князе самые сбивчивые слухи. Что будет, то будет, а надо брать меры. Если князь отрезан и к нам опоздает?..»...

«Целый день занимался укреплением города и распределением моряков... Итого у нас наберётся 500 резервов Аслановича и 10 000 морских разного оружия, даже с пиками. Хорош гарнизон для защиты каменного лагеря, разбросанного на протяжении многих вёрст и перерезанного балками так, что сообщения прямо нет!»...

«...Что будет,  –  то будет, положили стоять; слава будет, если устоим; если же нет, то князя Меншикова можно назвать изменником и подлецом; впрочем, я всё не верю, чтоб он предал. По укреплениям работа кипит, даже  усердствуют.

Войско кипит отвагой, но всё это   может только увеличить резню, но не воспрепятствовать входу неприятеля.

О князе ни слуху ни духу»...

«Князь должен дать отчёт России в отдаче города. Если бы он не ушёл бог весть куда, то мы бы отстояли. Если бы я знал, что он способен на такой изменнический поступок, то конечно никогда бы не согласился затопить корабли, а лучше бы вышел дать сражение двойному числом врагу.

Хотим биться донельзя, вряд ли это поможет делу. Корабли и все суда готовы к затоплению: пускай достанутся развалины. Вечер  –  в чёрных мечтах о будущем России»…

«О князе ни слуху ни духу... Укрепляемся сколько можем, но чего ожидать, кроме позора, с таким клочком войска, разбитого на

111
 огромной местности при укреплениях, созданных в двухнедельное время...».

«Неужели все войска похожи на армию князя Меншикова, а Меншиков состоит в числе лучших генералов!».

 
…Перечитывая эти записи, Владимир Алексеевич думал о том, что в этот сентябрь вместилось так много... не боевых действий, а труда! Труда изнурительного, ежедневного, интенсивного, труда добровольного, сознательного, когда каждый понимал: не сделаем — погибнем.

Тогда Корнилов получал донесения о том, что в стане противника тоже шли приготовления угрожающего характера: к Балаклаве и Камышовой бухте, где стояли англичане и французы, один за другим подходили грузовые пароходы и выгружали, выгружали... Выгружали в том числе и осадные орудия. Но  –  ещё одна запись в дневнике:

«Наши укрепления принимают более и более грозный вид, на некоторые вытащили бомбические 68-фунтовые пушки... мы  можем надеяться отстоять сокровище, которого русская беспечность чуть было не утратила».

В конце месяца гарнизон удалось пополнить за счёт всё-таки «выбитых» Корниловым у Меншикова трёх полков и двух батальонов черноморцев. Вспомнилось, как он сам вздохнул с облегчением: теперь можно было укомплектовать бастионы оружием и людьми. Этим деятельно занялся Нахимов, который чувствовал себя на бастионах, как у себя на своём корабле, — хозяином, который отвечает за всё. И в результате сложения всех этих усилий сегодня, в первых числах октября, в гарнизоне   уже 35 тысяч человек, а укрепления вокруг города продолжают трудами Тотлебена, Нахимова, Истомина и тысяч защитников Севастополя расти и расширяться...
 
Только радоваться этому мешает какое-то смутное предчувствие неожиданностей и неприятностей. Корнилов каким-то шестым чувством получил твёрдое знание о том, что вот-вот должен произойти взрыв, и война под Севастополем из приготовительной

112
стадии резко перепрыгнет в стадию горячую, смертельную, будет пересечена линия между жизнью и смертью...

Сегодня уже поздно. Это может случиться завтра.

Сделав запись, Владимир Алексеевич взялся за письмо домой. С женой   Елизаветой Васильевной и своими детьми (их у него было пятеро) виделся теперь он редко и всячески старался улучить минуту для письма. Вот и сейчас он сообщил последние новости от общих знакомых, о положении в городе:

«День прошёл спокойно, но это не мешает и их и нашей работе, всё укрепляемся и укрепляемся. Бог да хранит Вас. Благословляю Вас, весь Ваш», — закончил он письмо, подписался.

Спохватился, что в начале письма забыл поставить дату, и написал: «4 октября 1854 года».

Явился с докладом капитан-лейтенант Попов. Выслушав его и поставив задачу по снабжению бастионов снарядами на завтрашний день, Корнилов вдруг подошёл к нему и сказал убеждённо:

–  Завтра будет жаркий день, англичане употребят все средства, чтобы произвести  полный эффект. Боюсь,  –  будут большие потери, ведь наши ещё не были под сильным обстрелом, к этому ещё нужно привыкать. Но я уверен: наши молодцы скоро устроятся; без урока же сделать ничего нельзя. А жаль... Многие из нас завтра слягут...

Услышав в словах Корнилова горькую ноту, взволнованный Попов стал говорить что-то о том, что, конечно, все  мы под Богом ходим, но и поберечься-то тоже надо, особенно командующему.

  –  Да и сам государь велел вам беречь себя!

Корнилов  недоумённо посмотрел на офицера:

–  Не время теперь думать о безопасности; если завтра меня где-нибудь не увидят, то что обо мне подумают?

  Попов ушёл. Владимир Алексеевич глянул на свои золотые часы с боем: до утра оставалось шесть часов.
113


…Он был уже на ногах, когда загремели орудийные залпы. Нет, это была не обычная перестрелка или пристрелка батарей. Гул всё ширился, сливаясь в один сплошной звук, вот и наша сторона стала отвечать: всё чаще и чаще, две волны будто ударялись друг о друга и падали с небес на землю, на город, на всех его жителей. Стреляли на севере и на юге, стреляли из-за линии обороны, стреляли с берега и с моря. Ошеломлённые такой мощью люди не сразу понимали,  –  что это такое, что делать, куда укрыться? Паники на улицах не было, но шло непрерывное движение людей, которые уже стряхнули с себя наваждение первых минут и приняли для себя решение,  –  что именно это такое и что делать. Мысль об укрытии была подавляющим большинством  отвергнута как мешающая действовать. Корнилов на своём коне бешено мчался по улицам, рядом, чуть отстав, скакал капитан Жандр  –  флаг-офицер, помощник, телохранитель, друг. Остальные всадники немногочисленной свиты чуть отстали, и немудрено  –  за таким наездником, как Корнилов, угнаться было трудно.

Командующий направлялся в первую очередь на четвёртый бастион. Почему-то в него закралось сомнение в благополучии этого укрепления, хотя накануне он был там и видел деятельные работы и офицеров, которых всех знал как толковых и опытных. Видел и солдат, трудившихся без устали. Многие из них отказывались смениться, отработав по многу часов в тяжёлых условиях. Но Корнилов по самому началу обстрела определил, что удар был нанесён в первую очередь именно   четвёртому бастиону, а потому и стремился скорее туда попасть.

Доложили, что по бастиону ведут огонь и французские, и английские батареи. Корнилов приказал сопровождающим оставаться на месте, а сам пошёл вдоль орудий. Разговаривал с солдатами, задавал вопросы.   Обычное поведение высшего  офицера в обычной обстановке. Но он  –  высокий, прямой, с умным взглядом и лёгкой улыбкой  –  шёл не на плацу, не на учениях, а под летевшими бомбами, шёл спокойно и невозмутимо между разрывами, подходил к орудию, спрашивал:

–  Все целы?
114
Ему отвечали. Мрачнел при известии об убитых. Шутил, чтобы приободрить:

–  Тут за бастионом наша батарея у вас над головами стреляет. Не беспокоит? Может, пожалеем англичан, скажем, чтобы наши стрелять перестали? А?

–  Так ведь, ваше высокоблагородие, вместе стрелить поспособней будет! Вместе, глядишь, и задавим этого наглийца!

– Верно! Давите его, наглийца этого, чтоб неповадно было на Россию-матушку войной идти!

Во всех таких разговорах не было ни грана показного, не было артистизма, фальши. И все это чувствовали. И все за это любили Корнилова...


На пятый бастион попасть оказалось ещё труднее. Французы почему-то перенесли огонь на склон холма между бастионами, видимо, заподозрив, что там могут оказаться скрытые батареи. Скакать по склону, где непрерывно гремели взрывы, конь Корнилова явно отказывался, всё его естество чувствовало опасность, и он никак не мог себя заставить выскочить на открытое пространство. Капитан Жандр, стоявший  рядом с вице-адмиралом, с удивлением услышал, как Владимир Алексеевич склонился к конскому уху и сказал негромко:
–  Ну что? Страшно? А думаешь,  –  мне не страшно? Но надо, голубчик, надо!

После чего Корнилов легко вскочил на коня и тронул поводья, сказав Жандру:
 
  –  Не люблю, когда меня не слушают.

И помчался по склону, полностью положившись на удачу.
 
Прибыв на пятый бастион, они увидели примерно ту же картину, которая только что была на четвёртом: между разрывами бомб и вездесущей картечи, которая уже выкосила   половину орудийной прислуги, расхаживал Нахимов, одетый точно так, как
115
обычно был одет на корабле  –  в чёрный сюртук с золотыми адмиральскими эполетами, со шпагой и головным убором, сдвинутым на затылок. Он всегда считал, что знаки различия даже в самом сумасшедшем бою должны быть видны, чтобы матросы видели — их командир с ними. 

Обнялись. Нахимов коротко доложил положение. Корнилов тут же написал рапорт Главнокомандующему о неожиданно изменившейся ситуации.

«Его светлости князю Александру Сергеевичу Меншикову. 5 октября, 9 часов.
   
Со светом открылась взаимная канонада 4 и 5 № , более всех терпят 4. Анфилируется англичанами и французами. Покуда наши артиллеристы стоят хорошо, но разрушено порядочно. Войска укрыты. К несчастью  –  штиль, и дым стоит кругом. Боюсь штурма. Впрочем, все меры взяты. Остальное в руках Божиих...  В. Корнилов.

P.S. Неприятельский огонь направлен, как я сказал, на батареи, но много бомб падает и в городе».

Уже через несколько минут Корнилов с Нахимовым стояли на наблюдательной площадке в углу бастиона и смотрели, как и где падают русские бомбы. Потом оба начали поправлять наведение орудий. Рядом рвались снаряды, гибли солдаты, уносили раненых. К забрызганному кровью Корнилову подошёл офицер и попросил разрешения обратиться от имени солдат, его подчинённых. Получив разрешение, сказал:
–  Мне поручено передать вам просьбу подумать о своей безопасности. Офицеры и солдаты в какой-то степени даже обижены тем, что вы лично приехали на бастион, многие видят в этом недоверие к тому, как они выполняют свой долг.

Корнилов удивлённо переспросил:

–  Долг? Да, вы честно выполняете свой долг. Но почему же вы не позволяете выполнить свой долг мне?

В результате трагической ошибки с огромными дурными последствиями или же в результате меры единственно необходимой,
116
так или иначе, но союзники безо всяких усилий со своей стороны добились одной из главных своих целей: русский флот в значительной части перестал существовать. Остались разоружённые уставшие корабли, пушки с которых пополнили   арсеналы фортов с пустыми бойницами, а частью перешли на пароходы, делая их более боеспособными и грозными. Живая часть флота получила возможность прикрывать фланги обороняющихся и подавлять батареи противника. Ограничивала возможности бортовой артиллерии только дальнобойность орудий.

Командир парохода «Владимир», прославленный Григорий Иванович Бутаков, уже несколько дней отправлял лейтенанта Титова на высокие точки вокруг города на артиллерийскую разведку. Титов, всегда славившийся своей дотошностью, приносил точнейшие сведения о местоположении кораблей противника, данные всё накапливались, а Бутаков делал необходимые расчёты. В утро начала бомбардировки оба они сидели в капитанской каюте над картой. Бутаков отмерял циркулем досягаемость целей, вздыхал:

–  Надо бы поближе подбираться, но мы заперты затопленными кораблями. По-другому нам их не достать. Есть, правда, одна идея... Надо попробовать.

С началом бомбардировки Бутаков даже вроде бы обрадовался: у него появилась возможность на деле проверить свои соображения. Вскоре на соседних кораблях заметили, что «Владимир» стал крениться на борт. Начавшееся было беспокойство по этому поводу быстро погасло, когда стало видно, что на корабле всё спокойно, идёт подготовка к стрельбе. При первом же залпе «Владимира» опытные командиры сразу поняли замысел Бутакова: увеличив крен, он тем самым сразу  изменил траекторию полёта снарядов — они летели теперь чуть ли не в полтора раза дальше! Увеличение угла возвышения с помощью искусственного крена корабля было впервые применено именно во время первой бомбардировки Севастополя и с этого момента использовалось всеми кораблями.

Артиллерийская дуэль с кораблями противника в тот день показывала преимущество обороняющихся: были повреждены несколько кораблей противника, некоторые из них — серьёзно, до такой степени, что союзникам пришлось эвакуировать их  в Константинополь. На кораблях погибли несколько сотен человек. У
117
 русских потерь было гораздо меньше. В разгар перестрелки Бутаков подозвал  Титова:

–  Вот донесение Корнилову о ситуации. Кроме того, здесь мои расчёты. Я думаю, что мы вполне можем стрелять и по целям вне прямой видимости.

–  Это как, Григорий Иванович?

–  А между прочим, это вы мне, Володя, и подсказали, когда нарисовали    положение кораблей противника. В большинстве они для нас пока не досягаемы, поскольку скрыты   холмами. Но мы их будем доставать! Более того  –  здесь мои чертежи, из которых видно, что при некоторых переделках орудийных лафетов мы сможем вести огонь на ходу, без остановки для стрельбы. Пусть Владимир Алексеевич видит, что головы у нас продолжают работать! Так что, лейтенант, берите гичку, двух матросов и отправляйтесь в город, найдите командующего...

На этих словах где-то за городом поднялся гигантский столб огня и дыма, за которым последовал  мощный звуковой удар, который перекрыл даже непрерывную канонаду. Бутаков встрепенулся, стал в подзорную трубу смотреть туда, где шёл самый горячий бой между батареями. Бутаков посуровел:

–  Дай бог, чтобы это не у нас... Наверно, склад пороховой. Но я думаю,  что у противника. Тогда это большая удача. Идите, Титов!


...С шестого бастиона Корнилов на несколько минут вернулся домой: нужно было отдать необходимые распоряжения, прочесть донесения с мест. Потом вычистил мундир, смыл с лица брызги чужой крови. В последний момент оглядел комнату: всё ли сделал, ничего ли не забыл? Увидел шашку, висевшую на стене. Подошёл. Снял её. Медленно вытянул наполовину из ножен клинок, задумчиво посмотрел на затейливые изгибы на металле. Негромко сказал:

–  Реникса, реникса...

  Подозвал денщика, чтоб помог пристегнуть. Тот одобрил:

118

–  Вот это правильно. Никогда не помешает. Мало ли что.

Уже выходя, увидел капитана Христофорова, который должен был отправиться в Николаев. Достал свои золотые часы, отдал ему:

–  Передайте, пожалуйста, Елизавете Васильевне. Они должны принадлежать старшему сыну; боюсь, чтобы их здесь не разбить...

Взлетел в седло, сказал второму флаг-офицеру Крюднеру:

–  На Малахов курган.

Крюднер, только что оттуда вернувшийся, задержал Корнилова, сообщив о том, что возглавляющий оборону на кургане Истомин просил его не приезжать туда ни в коем случае. Корнилов кивнул головой:

–  Хорошо. Там видно будет.

...Лейтенант Титов выскочил на берег, матросам в гичке велел сушить вёсла до его возвращения и пошёл к дому, где размещался Корнилов. Да, это была уже далеко не прогулка по мирному городу: непрерывный грохот сопровождал любого, кто в этот день должен был оказаться на улице, да и сами улицы были далеко не безопасны, потому что время от времени, словно желая испытать горожан, прилетали бомбы и лопались оглушительно, взрывались конгревовы ракеты, летевшие по большей части туда, куда хотелось им лететь, а не туда, куда их послали. Кое-где уже обрушивались здания и, идя по улице, не лишне было задуматься: какая сторона более безопасна, с какой стороны может прилететь смерть.

Никто в тот день и не подозревал, что высококультурные     европейцы именно здесь и сейчас испытывают   на этих русских варварах новый принцип войны, который потом будет принят на вооружение, и   в двадцатом и двадцать первом столетии будет применяться широко и свободно цивилизованными убийцами.
Русские сильны в единоборстве? Русские  побеждают в штыковых атаках? А мы не будем вступать с ними в контакт! Мы  не будем жалеть снарядов, бомб и всего, что несёт смерть, и будем забрасывать непокорных тысячами тонн убийственного металла до тех пор, пока
119
не будет сломлен сам дух обороняющихся, пока противники сами не поймут бессмысленность сопротивления. Да и вообще  –  легче уничтожать города и крепости, если не видишь   жертв, если сознаёшь, что реки крови этих недочеловеков не стоят капли крови европейской, американской или ещё какой-нибудь. И если солдатами и офицерами ещё соблюдались неписанные правила по отношению к раненым, пленным, женщинам и детям, то правительствами и высшими чинами  чванливой Европы именно с этой войны все условности и остатки рыцарства были отброшены как ненужные. Стало можно делать всё! Именно с этой войны идеологически начинались отравляющие газы на Ипре, Герника и  разрушение Сталинграда, тотальная бомбардировка Дрездена, атомные бомбы в Хиросиме и Нагасаки, оранжевая смерть в джунглях Вьетнама, все ковровые бомбардировки всех последующих войн, которые чаще всего будут вестись против заведомо слабого противника.

  Всего полтора месяца назад был проделан самый первый опыт: десять дней огромный соединённый флот Великобритании и  Франции уничтожал всеми своими силами на Аландских островах, между Швецией и Финляндией недостроенную крепость Бомарзунд с русским гарнизоном, который был вдесятеро меньше нападавших и всё же стоял, пока не закончились все боеприпасы. И вот теперь  –    Севастополь...

Когда Титов подошёл к дому Корнилова, ему объяснили, что командующий только что, несколько минут назад уехал на бастионы. Собирался вначале на Малахов, но потом, вроде, передумал, во всяком случае точно никто не знает, где его искать.

Огорчённый Титов стоял у входа, когда пожилой денщик тронул его за плечо:

–  А ты, сынок, на третий попробуй податься. Они сегодня там ещё не были. Всё на другом краю. Дома появились, ничего откушать не изволили, и сразу туда... Шашку только взял и ушёл.

Титов вздрогнул:

–  Какую шашку?!

–  Да  –  какую... Обнакавенную.
120
–  Толком отвечай, старик!

–  Да какая на стенке у него висела, ту и взял.

–  С бе-лой  ру-ко-ят-кой?!

–  Да навроде костяной... Никогда не брал, а сегодня, видать, понадобилась. Первый раз прицепил...

...Будто рядом взорвалась бомба. Оглушённый сказанным, Титов даже долгое время спустя не мог восстановить в памяти: что он делал в первые минуты после страшного известия. Наверно, он суетился, не зная, что предпринять, наверно бросился искать коня, потом нашёл его, это уже наверняка, потому что опомнился он уже верхом, уже гнал коня на третий бастион, уже разрывы снарядов были всё ближе и ближе.  Почему-то вспомнилось, что именно сегодня  –  ровно одиннадцать месяцев, как погиб Железнов...

По дороге узнал, что Корнилов всё же оказался на четвёртом, самом близком к англичанам и французам, с самого начала наиболее губительном бастионе, где непрерывно менялся состав орудийной прислуги, где земля, дым и огонь стояли сплошной стеной. Всё это увидел Владимир Николаевич сам, озираясь по сторонам  и пытаясь найти хотя бы одно узнаваемое лицо. Офицер, показавшийся знакомым, прокричал, что Корнилов только что здесь был. Командующий считал, что обстрел так силён от того, что французы будут пытаться атаковать именно этот бастион.

–  А потом ему сказали, что на третьем  сейчас жарче всего, прислугу уже несколько раз   меняют! Там англичане промедлили вначале, а сейчас бьют во всю силу. Так что теперь, лейтенант, он там вместе с Тотлебеном!


... А Корнилов с Тотлебеном, действительно, были на третьем бастионе некоторое время. Корнилову пришлось напрячь голос, чтобы солдаты услышали его слова:

–  Ребята! Товарищи ваши заставили замолчать французскую батарею, постарайтесь сделать то же!

121
Тотлебен в это время  выскочил на бруствер, в который непрерывно били ядра, понаблюдал за стрельбой и усмотрел ошибку в прицеливании наших пушек. Он остановил стрельбу, внёс поправки, велел не частить в стрельбе, а наводить точнее, чтобы каждый выстрел был «действительным».

Корнилов настоял на переходе на Малахов курган. Его пытались отговорить, но он непреклонно двинулся туда, и даже
 не по дороге, которая была хоть немного скрыта от противника, а вдоль траншеи, чтобы солдаты видели,  что их командующий здесь, с ними...

Со стороны кургана, которая не просматривалась из окопов противника, Корнилова встретил выстроившийся в  шеренгу возле каменной башни  один из флотских экипажей. Моряки кричали «ура!». Корнилов остановил их:

  –  Будем кричать «ура», когда собьём английские батареи!

Батарей, бивших по башне, было три. Огонь всё усиливался, кругом лежали раненые. Выслушав доклад Истомина, Корнилов повернулся к Жандру:

–  Ну, что ж, сейчас поедем в Ушаковскую балку, к Бутырскому и Бородинскому полкам, потом можно домой.
Флаг-офицер попытался отговорить Владимира Алексеевича, но безуспешно  –  он направился к лошадям. Пролетели ядра  –  одно, второе...  Корнилов посмотрел туда, откуда они летели, и вдруг увидел:
Оттуда

прямо на него

летело тёмное пятно

он понял –

это смерть

это её голова

122
летит к нему!

Громкий голос прозвучал в адском дыму и копоти, туче осколков,   во всепожирающем пламени:
 
–  Всё.

 
...Ядро попало прямо в шашку, висевшую у Корнилова на боку, переломило её пополам, раздробив верхнюю часть ноги и низ живота. Когда к нему подбежали, он успел сказать на непонятном языке какое-то слово «реникса», узнав подбежавших, сказал им:

  –  Отстаивайте же Севастополь!
 
И потерял сознание. В себя пришёл лишь на перевязочном пункте. У него должны были быть невероятные боли, но никто не слышал его стонов. Через некоторое время боли стали совсем нестерпимыми. Корнилов вскрикивал, приходил в себя, сказал сопровождавшему его капитану Попову:

–  Не плачьте, Попов. Скажите всем, как приятно умирать, когда совесть спокойна...

Его пытался как-то успокоить Истомин:

–  Тяжёлая рана, Владимир Алексеевич, но вы одолеете её, не смертельная она, наверно!

Говорил, твёрдо зная, что всё уже кончено, что уже никакая сила не спасёт любимца Севастополя. Корнилов чуть заметно покачал головой и сказал еле слышно:

–  Нет, туда, туда...  –  он  показал глазами на небо.  –  К Михаилу Петровичу...

Услышав имя Лазарева, Попов вскинул голову. Корнилов заметил движение, сказал ему:

–  Неужели вы меня не знаете? Смерть для меня не страшна; я не из тех людей, от которых надо скрывать её. Передайте моё
123
благословение жене и детям. Кланяйтесь князю и скажите генерал-адмиралу, что у меня остаются дети...

Потом он затих и лежал неподвижно и молча, сдерживая стоны. Услышав какой-то разговор у входа, спросил доктора Павловского — что там. Тот вернулся через минуту:

–  Там лейтенант Львов пришёл, порадовать вас: английские батареи сбили, и всего только два орудия теперь обстреливают курган.

...Снаружи, действительно, стало тише. И все, кто находился в помещении, услышали, как Корнилов, собрав все силы, прошептал дважды:

–  Ура. Ура.

И умер.

Всеобщий стон разнёсся над башней, над Малаховым курганом, над Севастополем. Он летел по линии обороны, и люди, услышав скорбную весть, прятали лица. Нахимов сумел проститься с другом только вечером. И страшно было видеть его, несгибаемого и сурового  –  с заплаканными глазами.

Светлейший князь Александр Сергеевич Меншиков на похороны  вице-адмирала, героя обороны Севастополя прибыть не удосужился.

...В день гибели Корнилова все так были потрясены этим трагическим событием, что никто не обратил внимания на мелкий, незначительный эпизод: уже после смерти Владимира Алексеевича на курган прискакал морской лейтенант с пакетом для вице-адмирала. Узнав о его гибели, он обхватил голову руками, раскачивался и повторял:

- Не успел, не успел!

Потом, совершенно обезумевший, он ходил и спрашивал всех, где шашка Корнилова. Ему говорили, что шашка сломана, её отбросили куда-то прямо на месте ранения, и лейтенант обшаривал всё вокруг до тех пор, пока не нашёл ножны и клинок, сломленные
124
пополам. Он поднял их к небу и потрясал обломками, и кричал что-то, и проклинал кого-то, и повторял неизвестное слово ре-ник-са... Его спеленали, чтобы успокоить, а шашку снова выбросили.

Дня через два кто-то поднял обломки, и они пропали, никто не знал  –  куда...






ПОСЛЕСЛОВИЕ

Англичане, французы и турки рассчитывали первой массированной бомбардировкой сломить Севастополь. После этого дня город сражался ещё почти год. За это время скончался император Николай I, был отозван Меншиков, хотя сменивший его на посту Главнокомандующего Горчаков не многим отличался от своего предшественника. В глазах защитников Севастополя настоящими командующими  и настоящими героями были и остались в истории Корнилов, Нахимов, Истомин, Тотлебен и шедшие за ними тысячи офицеров, матросов и солдат, честно исполнявших свой долг.

Война, показавшая России всю глубину её отсталости, была проиграна. Первая попытка мировой войны ещё раз показала опасность беспечности,   шапкозакидательства, надежды на русское «авось». Но... говорят, что история идёт по спирали. Может быть, это так. Во всяком случае, мы уже не раз оказывались в положении, когда   наше отставание не становилось предметом экстренного и действенного внимания...  А ведь прошлое, если только его помнить, это беспрерывный урок, из которого нужно так же беспрерывно делать выводы...

И ещё одно. В музее обороны Севастополя есть стенд, на котором выставлены две части шашки, сломанной ядром, попавшим в Корнилова. Всё, что рассказано в этом повествовании, в том числе и в связи с этой шашкой, — историческая правда. Все персонажи тоже существовали в действительности.

К области легенд можно отнести лишь недавний случай в
125
музее, когда возле стенда с шашкой очень долго и задумчиво стоял
иностранец восточной внешности. Он протянул к стенду руки, будто желая взять заклятый клинок, и обломки шевельнулись под стеклом...