Они такие же

Говоришь ему: «Они такие же!»
Он кивает неуверенно, а потом в большом сомненьи топорщит пиджак: «Ну, предположим... Но ты послушай, как говорят они, что пишут! Это же – обрывки, лай, наскальные рисунки!»
«Да! – отвечаешь ему. – Но они очень неплохо говорят на своих языках: работных, лекарских, подсчётных, на которых ты говоришь как олигофрен.»
«Нету таких языков!» – отвечает.
«Мой язык, – отвечает он, – язык общения между ними всеми».
И замолкает спор за очевидностью вывода.
Хотя можно было бы и ответить запальчиво, что как раз в этой, действительно наиважнейшей, должности язык его весьма убог. Результат общения на языке этом – развалины. На языке этом не работали, на языке этом забавлялись. Во всяком случае, историю, как продукт языкового поля, следовало бы рассмотреть не однажды и пристально. Бродский ведь действительно в ненависти своей к родному языку не был неправ категорически. Он был только противен в этой ненависти.
Но это уже будет не спор, а натуральный скандал без всякого глубокого содержания – нервы одни.

Конечно же, в наши благословенные времена о языке, как операторе общения людей разумных, говорить можно только в смысле юмористическом – блин, сидируйте, забанили, мерчендайзер… Язык более напоминает обмен сигналами. Вижу пищу… Не мешай спать… Где вода?..
Прав он, получается, что ли?
Но, если сделать вид, что народ говорящий однажды очнётся, то вспоминается из старых времён, что говорили и слушали когда-то о довольно сложных вещах. Что очнуться можно только приняв характер мышления инженерный. То есть, соображая, что из-за чего происходит. То есть, соображая, какого дурака сваляли мы тут вон там… и там тоже… и там…
Нынешние, какие остались, инженеры не умеют уже описать свою конструкцию словами. Они не могут уже внятно пояснить, чего они хотят, в конце-то концов.
Но сюда же впишем, что Тургенева, Толстого и Чехова инженеры вряд ли захотят прочесть. И не потому, что убоги инженеры, хотя и не те уже – признаем...
Читать про то, какими увидел барин мужиков, которые прежде увидели подобравшегося к ним барина, – не очень серьёзно, а ради страстей ничем не занятых людей, да природы дивной ради, станет ли читать инженер? Станет ли читать он того, кто прежде уверился в скушности и ненадобности всего? На такую многослойную работу души у инженера ПРОСТО НЕТ ВРЕМЕНИ! О`Генри он прочтёт, наверное, – интересно, смешно, после работы не тянет душу... Извините!..
А ведь нечего читать в России дельному человеку, когда он – не гуманитарий.

Мир мой наполнен людьми, которых я знаю в силу их досягаемости зрением моим. Но на некотором уже расстоянии мир начинает терять чёткость, ведь сознания хватает на ограниченный объём восприятия. И там, подалее, мир мой начинает терять чёткость, начинает терять людей он – за некоторой границей... Там, дальше, он населён людьми воображаемыми, теми людьми, которые должны быть, так как там происходят события. Но я вынужден расставлять там свои представления о людях – меня не хватит на то, чтобы знать всё. Хорошо, если представления эти пошли от жизни. Но, чем дальше от меня, тем плотнее толпа манекенов литературных, написанных, сыгранных, рассказанных.
И, значит, если я – читаю, то мир мой в некотором отдалении формируют люди, не знающие мира по определению, поскольку живут в другом совсем месте – в своём корпоративном фэнтези о России.
Надо учиться самому прощупывать мир далее глаз своих. Это не должно быть невозможным. Некоторые народы умеют это, судя по их благополучию.