Памяти Михаила Аграната

Памяти Михаила Аграната

 

По мере того, как течение реки жизни все больше и больше приближает нас к последнему пределу, все больше печального и горького остается за плечами. Горечь утрат близких людей …

Прошло уже немало лет, как ушел из жизни Михаил Агранат. Очень дорогой мне человек, с которым, можно сказать, мы стали друзьями в первый же момент знакомства. Бывает и так -  встречаешь по-настоящему близкую тебе душу и нет у тебя ни малейшего в том сомнения, поскольку общение с первого же мгновения становится тем истинным общением, которое, возможно, ожидает нас всех лишь в каком-то ином, неведомом нам пока что мире.
 
Пишу эти строки о Мише в надежде, что меня поймут так, как я сам все понимаю. А ведь встречались мы с ним всего два раза. Да, два раза – в самом начале и незадолго до его смерти, когда я смог навестить его в Вене, где он жил многие годы. А между этими двумя встречами были письма, телефонные разговоры в любое время дня и ночи … Сколько сокровенного и наболевшего было высказано в них, сколько мыслей и чувств мы разделили с ним в этих беседах... Его рассказы … Их он читал своим глубоким, незабываемым голосом.
 
Нет, он не был писателем. Он был прекрасным пианистом. Но что можно разглядеть за словами «прекрасный пианист», если не сказать о том, как он играл. Как исполнял и интерпретировал произведения. Это была не игра на инструменте, это была сама жизнь. Даже больше, чем жизнь, ибо то, что люди часто принимают за жизнь, есть лишь ее поверхность. Человек с нежной, ранимой и страдающей душой, каким был Миша, в творчестве своем пропускает через себя всю красоту и все несовершенство этого мира. Всю радость его, и все страдание … Он много играл Моцарта. Нужно было слышать, как он его играл … Моцарт был для него всем.
 
Часто задаюсь вопросом: может ли быть счастлив человек в мире этом, когда рядом столько невыразимых, кошмарных страданий? У меня нет однозначного ответа – все зависит от того, что мы понимаем под счастьем. Знаю только одно, что по-настоящему живы мы только тогда, когда откликаемся на боль другого, когда не можем пройти мимо страданий и трагедий, обрушивающихся на ближних наших. Именно так жил Миша. Он любил жизнь и любил людей. Он бесконечно их любил и верил в чудо подлинной человеческой красоты. Он видел эту красоту и негодовал всякий раз, когда она бывала в ком-либо попрана. Он не мог быть безразличным свидетелем подлости и лицемерия, жадности и своекорыстия … Мне так мало довелось видеть его повседневную жизнь, но то, что я видел, можно было назвать только так – горение души. Это не высокие слова. Это слова, обозначающие состояние постоянного поиска Света и преодоления тьмы во всем и вся.
 
Его последним творческим замыслом было создание мюзикла по сценарию, основанному на «Алых парусах» Грина. Мне не дано было быть свидетелем последних месяцев Мишиной жизни и я не знаю, что он успел. Он лишь рассказывал мне об идее и ее предполагаемом воплощении. И как он верил в гриновское «рукотворное чудо», чудо, сотворенное для ближнего своего – пафос всего произведения! И как был уверен в том, что в чудо необходимо верить и оно свершится! Его внучку назвали Ассоль … Он так захотел. Что значило для него это имя … можно только представить.
 
Я не могу рассказывать об известных мне подробностях его тяжелой, многотрудной и даже трагической жизни. Просто не уверен, что он бы этого пожелал. Но думаю, что жизнь человека с таким сердцем и с такой душой, не может быть легкой и беззаботной. Жизнь, настоящая жизнь – это всегда испытание. Живущие легко не живут вовсе. Кто не страдает, тот еще не родился на этот свет. Пусть это парадоксальные суждения, но я от них не отказываюсь, ибо так вижу наш путь человеческий к самим себе. И к ближним нашим. К ближним и далеким. К родным и к совсем незнакомым. К тому Первообразу, что некогда был искажен трагическим и непостижимым способом.
 
Помню, как однажды, откликаясь на какую-то его проблему (уже не вспомню сейчас – какую), я произнес что-то вроде «скажи, если я смогу быть тебе полезен». Со жгучим стыдом вспоминаю теперь эти свои слова. Мишиной реакцией на них был не ответ, а крик, боль души: «Боже, какое гнусное слово – полезен!». Мне и сейчас бесконечно стыдно об этом вспоминать. Да, в этом ответе был весь Миша. Не знаю, принял ли он до конца мои тогдашние объяснения, что не то слово сорвалось … Думаю, впрочем, что все наши мысли и чувства в каком-то другом мире обретают свою истинную форму и значение, становясь доступными нашим близким, ушедшим раньше нас.
 
Я не смогу написать о моем друге книгу или статью – слишком мало из его жизни мне известно. И еще, очень не хочу  сказать что-то неверно. Пусть он простит мне, если я сейчас что-то не так передал.
 
Михаил Агранат похоронен в Петербурге, на Родине. Пусть Господь упокоит его душу.
 
К сожалению, из Мишиных рассказов у меня есть лишь один. Его я хочу предложить вниманию читателей.


*    *    *


Михаил Агранат

Э Р А Р

Посвящается Кристьяну Ш-ру


Он был одним из десяти, ожидавших своей участи. В подвале, где их содержали, было совсем темно. Пахло сыростью. Его обостренный слух не улавливал ни единого звука. Судя по всему, было еще очень рано. Все спали. Как можно спать, - думал он, - когда через несколько часов должна решиться твоя участь. А впрочем, что ж … У каждого своя жизнь, своя судьба …

Он был уже не молод. Ему было под семьдесят. За два года, которые его продержали здесь, разговаривать с самим собой вошло у него в привычку, стало его неотъемлемой частью. Уже трудно было представить себе свое прошлое, свое блестящее прошлое, в котором им восторгались, берегли его как зеницу ока, сдували с него пылинки. Следили за тем, чтобы воздух, которым он дышал, был чистым и достаточно влажным … Эх! Да о чем там говорить!

А званые вечера, на которые съезжался весь цвет города? Его слушали, затаив дыхание. Звук его бархатного голоса проникал вглубь и вел за собой, подчиняя своему обаянию.

Каждое утро хозяин дома, которого все называли «Маэстро», приходил к нему и они долго с ним беседовали. Да! Это было счастливое время … Но у жизни свои законы. На смену лету и в их дом пришла зима. Однажды Маэстро не пришел к нему утром, а остался лежать в постели. Через несколько дней его не стало.
А Эрар (так звали героя нашего рассказа) попал сюда, в этот темный подвал, из которого его вынесли лишь через два года после заточения - для объявления приговора. Когда зачитывали приговор, он молчал и слушал. Приговор гласил: ссылка на неопределенный срок.

И вот он очутился в Октавинске, маленьком уездном городке, в магазине господина Обдирайло. Собственно говоря, это был даже не магазин, а скорее какой-то сарай, в котором ему, как новичку, досталось место похуже. Теперь ему предстояло провести остаток своей жизни в этом темном и грязном углу. Порой он терял сознание, задыхаясь от пыли и дрожа от холода. Но что было всего ужаснее – это сырость, проникающая во все поры его и без того измученного и истерзанного существа. Он бы давно уже слег от таких условий, если бы мог ложиться сам, без посторонней помощи.

Вначале он еще крепился, надеясь на какое-то чудо; затем впал в истерику, проклиная все на свете, и, наконец, сник, затих, впал в полузабытье.
Хозяин «магазина», человек хоть и злой, но зато жадный, не обращал на него никакого внимания и со дня их первой встречи ни разу к нему даже не подошел. А он настолько устал от одиночества, что готов был поговорить даже с этим проходимцем.

Прошло уже больше года. Дни шли за днями, но ничего в его жизни так и не изменилось. Однажды, правда, подбежала к нему маленькая девочка, потыкала в него пальчиком и убежала. От ее прикосновения его свела судорога, ему стало больно, физически больно. Старость, - подумал он, - так вот ты какая!

Скорее всего, он так бы и дождался здесь своего конца. Но вот однажды … В магазин вошел молодой человек и начал о чем-то оживленно говорить с хозяином. Слов нельзя было разобрать, но каким-то шестым чувством он понял, что говорят о нем. И оказался прав. Молодой человек подошел к нему и, слегка погладив, начал с ним разговаривать. А он, стыдясь своего осипшего за эти годы голоса, отвечал – вначале неохотно, застенчиво, зачастую невпопад. Затем, осмелев, заговорил громче, яснее, ярче. Через какое-то время его голос уже нельзя было узнать. И вот свершилось Чудо! Он опять живет в городе. Опять по вечерам собирается публика. Его слушают как и раньше, затаив дыхание. К нему обращаются на Вы. За ним ухаживают. Его любят. Его по-настоящему любят. А что еще нужно ему? Ему – живому существу?



«Эрар» - рояль французской фирмы Erard.