М. М. Кириллов Мурочка Рассказ

М.М. КИРИЛЛОВ


МУРОЧКА

Очерк

     Писать воспоминания о ранее широко известном человеке очень сложно, особенно, если его  нет в живых, и его уже, скорее всего, мало кто помнит. Кому писать-то? Особенностью был бы личный (а значит, более редкий) характер воспоминаний, но и он, тем более, вряд ли кому-то нужен. Не писать же воспоминания только для себя?
       Может быть, разве только об отдельных событиях, не рассчитывая сложить их в целостную картину, и так, чтобы это не повредило самой памяти?
       Забывают всех, даже самых лучших. Забывать легче, чем помнить. Помнили многие, а забыли все. Забыли даже тех, кто долго помнил. И я могу что-то забыть. Обидно, но попробую всё-таки что-нибудь вспомнить. Даже если и для себя.
       У неё было редкое имя – Мура. С ударением на первом слоге. Мурочка, звали её родные и близкие. Мария Яковлевна. Она родилась в 1920 году ещё в Петрограде. Её отец был знаменитый в то время ленинградский профессор, эндокринолог – Яков Аркадьевич Ратнер. Умер от пневмонии зимой 1944 года в эвакуации, в холодной Казани, посещая своего больного товарища по институту. Простудился. Мать Мурочки была  известным  профессором психиатром.
      По окончании медицинского института в Казани в 1943 году Мура была направлена врачом на Волховский фронт.  Демобилизовавшись после окончания войны, она приехала в Москву. Я об этом слышал от своей мамы. Известно, что хлопотал о её возвращении на гражданку мой отец, тогда сотрудник ГАУ Наркомата обороны.
      В 1945 году я впервые увидел Мурочку. Я встретился с ней на Болотной площади, где жили её родные. Мы прошли с ней через Малый Москворецкий мост и Красную площадь до метро «Площадь Революции». Я хорошо знал эти места, так как часто ездил туда в годы войны. Отец с 1944 года работал в Бронетанковом Управлении на Красной площади, что напротив Спасской башни. Дальше мы ехали до станции «Бауманская» и на трамвае к нам домой на Красноказарменную  улицу в Лефортово, где тогда  находилась моя больная мама. У мамы был туберкулёз лёгких, и она уже три года лежала в больнице. А в это лето, поскольку ей стало немного полегче,  врачи временно отпустили её домой.
     Родным женщинам было хорошо тихо беседовать вдвоём. Они с юности были дружны. Я им не мешал. Вспоминали умершего в Казани дядю Яшу, блокадников, моих дедущку и бабушку Кирилловых, умерших от голода в 1941-1942 годах в Ленинграде, на Ржевке, вспоминали пережитые трудные времена эвакуации. К тому времени Мурочка со своей матерью уже  собирались вернуться в Ленинград в их довоенную квартиру на улице Петра Лаврова.
      Нас было у мамы трое мальчиков (я - старший – 12 лет, Саша – 10, а Вовочка – 4 года), и Мура с мамой наверняка говорили и об этом. Часа через два Мурочка собралась уходить. Я проводил её на трамвай. Мы простились. В последующем им  видеться уже не пришлось. Через год мама умерла.
      Только в 1953 году мы с Мурой увиделись вновь. Это было  на проспекте Стачек в Ленинграде, у нас дома. Я тогда учился в Военно-медицинской Академии и заболел. Родители мои (отец к этому времени женился на другой женщине) нашли её и попросили меня проконсультировать.  Она была в то время ассистентом одной из терапевтических кафедр в Ленинградском мединституте. Запомнилась она нам как общительная, внимательная и простая женщина. К тому же была приятно похожа на нашу родную маму. Я мало знал о Мурочке в то время. Но уже при этой встрече почувствовал в ней что-то значительное.  Как бы свою старшую сестру. Они с моей мамой действительно были похожи и не только внешне. Я это почувствовал.
           В  том же году летом скончалась её мать, профессор Р.Я.Голант. У них дома прошла церемония прощания. Пришли и мы, Кирилловы. Мурочка держалась стоически. Пришло проститься очень много людей, в основном, высокопоставленная городская медицинская интеллигенция, в частности, видные психиатры. Р.Я.Голант была сотрудницей института В.М.Бехтерева. Я запомнил среди пришедших и  профессоров - не психиатров, в частности, Л.О. Орбели и Н.И.Лепорского. Всё это выглядело очень представительно. Но на фоне этого, соболезнуя Муре, я казался себе случайно зашедшим человеком, я ведь умершую при жизни совсем  не знал.
     Потом жизнь Мурочки надолго  оставалась мне малоизвестной. Довоенный пиитет её профессорской семьи и её самой сохранялся во мне, но всё это было далеко от моей реальной жизни и работы. Окончание Академии, многолетняя служба врачом в медпункте парашютно-десантного полка в Рязани надолго отдалило нас.  Но доходили слухи о том, что она в эти годы защитила докторскую диссертацию по нефрологии в Ленинграде и переехала в Москву. Там она создала и возглавила первую в СССР нефрологическую клинику в одной из больниц города и работала в содружестве с академиком М.С.Вовси в Боткинской  больнице. Медпункт полка и московская клиника – как это было далеко!
       Желание учиться дальше (а это практически было связано только с возможностью поступления в клиническую ординатуру или адьюнктуру ленинградской академии) росло во мне с каждым годом. Прошло семь лет нелёгкой службы. И я нашёл Мурочку. Внешне она мало изменилась, была очень занята, но по-прежнему столь же приветлива при встрече.
       По её совету, я своё очередное месячное прикомандирование тогда прошёл в клинике М.С.Вовси. Это было в 1959 году. До этого я дважды стажировался в своём Рязанском военном госпитале.
      Работал я в московской клинике очень старательно и даже заслужил на обходе одобрение самого Вовси, а ведь этот профессор, генерал, был в течение всей войны главным терапевтом Красной Армии! Я часто встречал там у него на обходах и конференциях и Марию Яковлевну.   
     В том же году по материалам эпидемии гриппа в своей воинской части в Рязани я исследовал необычные изменения мягкого нёба у сотен заболевших солдат, подготовил статью и послал её в «Военно-медицинский журнал». Полагал, что это могло бы иметь диагностическое значение. Но статью не приняли. Мура, узнав об этом, отвезла меня к известному эпидемиологу профессору Ф.Г.Эпштейну. Тот статью одобрил, и её напечатали в журнале «Советская медицина» под названием «Изменения мягкого нёба при гриппе». Это был большой успех для полкового доктора.
      Стал готовиться в адьюнктуру в ВМА. Изучал, в основном на дежурствах по прыжкам, английский язык, брал  уроки у учительницы-англичанки. Неплохо сдавал экзамены, но не поступил… Не прошёл по баллу. На следующий год меня приняли-таки в ординатуру в клинику госпитальной терапии к профессору Н.С.Молчанову на три года. Битый, как говорят, двух небитых стоит.  Это порадовало и Марию Яковлевну.
       Все годы учёбы в ординатуре (1962-1966 гг.), оказавшейся для меня очень плодотворной, мы практически не общались с Мурочкой. Но однажды, встретив её случайно у Курского вокзала в Москве на улице Чкалова, я зашёл к ней домой.
      Никто нам не мешал, и мы беседовали обо всём и, в частности, единственный раз, о еврействе. О том, что наряду с постыдным вечным ярмом антисемитизма в жизни среди этих людей существуют и многочисленные примеры сионизма, некоего национального наступательного высокомерия, превосходства и наглости.      Говорили и о том, что мама моя, когда-то девочка из белорусского Быховского гетто, стала в нашей стране уже советским человеком, воспитавшей в нас, вместе с нашим отцом, коммунистами-интернационалистами и русскими людьми. Мы немного поспорили, но она согласилась с моими наблюдениями, сказав коротко, что обсуждаемый вопрос очень сложен, и что моя мама как человек и социальное явление действительно была скорее редкость в еврейской среде, чем правило. Сама Мура «местечковой еврейкой», конечно, не была. Как и её родители, она была широко образована, во всяком случае, владела четырьмя - пятью европейскими языками и была как нефролог очень полезна здравоохранению нашей страны. Она рассказывала, что несколько раз подолгу работала в Италии и в ФРГ, вместе с учёными из этих стран,  над написанием своих трудов по нефрологии.
       В профессиональных  вопросах она была очень требовательной и даже жёсткой. Не можешь, не берись, говорила она. Соответствуй своему положению и своей мечте, чего бы это не стоило. Это относилось и к владению языками. Её беспощадность меня угнетала. Во мне была масса недостатков. Мне казалось достаточным быть просто хорошим, честным и полезным человеком. Ей хотелось большего. Наверное, так требовательно она  относилась и к своим сотрудникам. Конечно, по большому счёту, она была права, но кому же хочется быть добровольно раздавленным пониманием своего несовершенства? А я именно таким и был, чувствуя себя в разговорах с ней частенько побитым щенком.
   Она жила тогда одна, но, тем не менее, с удовольствием, я помню, угощала меня, хоть и холостяцким, но сытным обедом.
      Она поделилась со мной тем, что ещё в период работы в Ленинграде была знакома с молодым  тогда преподавателем Военно-медицинской академии Е.В.Гембицким (ныне профессором и моим учителем по терапии) и высоко оценивала его доклады на заседаниях Общества терапевтов тех лет. Поразила она меня и тем, что, оказывается, была знакома и с моей первой печатной научной работой по детской нефрологии, выполненной мною ещё в студенческие годы в педиатрической клинике Академии. Это было неожиданно и приятно.
       Но при всей её общительности и теплоте она в чём-то главном, как человек, почему-то не становилась мне  понятной. Она практически никогда не делилась со мной событиями на своей кафедре и, тем более, событиями своей личной жизни. Была чужда общепринятым высоким словам, считая их пустословием. Она была как бы вне этого. Главным для неё были только наука и дело.
     Мне казалось,  что во мне, как человек, она не нуждалась. Да и чем бы я мог быть ей полезен? Может быть, она  была так воспитана – ни о чём не просить.  Да и встречи наши с ней были значимыми, пожалуй, только для меня, хотя и были чаще случайными. Но жизнь показала, что это не совсем так. При всей внешней отдалённости, при  важных поворотах моей судьбы, Мурочка оказывалась рядом, как если бы незримо носила в себе и выполняла завещание моей мамы.
      Конечно, она была старше меня на 13 лет и содержательнее, была как бы на порядок выше. Но она в сущности, в чём-то главном, оставалась недоступной для меня.
     Как-то я был у неё в клинике. Она кого-то консультировала, и её кабинет был закрыт. Пришлось сидеть в кресле напротив кабинета. Проходивший мимо сотрудник в белом халате, высокий такой рыжеволосый мужчина, посмотрев на меня,  уверенно сказал: «Зря ждёте, она Вас не примет». И прошёл дальше. Он же не знал, что мы с ней договорились об этом визите. Но, наверное, в клинике знали, что попасть к ней на приём, было не так-то легко. Но, наконец, дверь открылась, из кабинета вышли люди, и Мура пригласила меня. 
       Мы поговорили. Всё было как обычно по-родственному. Она даже сама сварила вкусные сосиски, и мы с удовольствием съели их, макая в   горчицу. Время было обеденное. Знал бы этот рыжий, что мне так повезёт…
     Потом мы вышли в большой холл. Помню, навстречу нам из палаты вышел отёчный и очень бледный больной. Я тихо сказал: «Брайтик» (хроническая почечная недостаточность). Она быстро поправила меня: «Кушингоид» (то же, но уже скорее следствие передозировки гормонами). Существенное замечание. Из её клиники мы ухали на такси и простились у площади Маяковского.
     И ещё одно воспоминание, видимо, от 1965 года. Съезд терапевтов РСФСР в Колонном зале Дома Союзов. Я выступал на нём с докладом по своей кандидатской диссертации о состоянии водно-солевого обмена при сердечной и лёгочно-сердечной недостаточности. В зале сидели светила этой науки А.К.Мерзон, Мухарлямов, А.Г.Чудновский, виднейшие пульмонологи, которых я знал только по журналам и книгам. Слушала мой доклад и  Мария Яковлевна. А ведь я её даже не предупредил о своём докладе. Такое внимание! Сам профессор Мухарлямов мне таблицы к докладу развешивал… Доложил я хорошо, и первая, кто мне об этом сказала, была Мура. Она же предложила мне в этот  вечер побывать у неё дома. Но я, к сожалению, отказался, так как уже заранее договорился отметить это событие  с бывшими на этом же заседании Евгением Владиславовичем Гембицким и врачами из нашей ленинградской кафедры. Она поняла и не настаивала…Думаю, что я не до конца понимал тогда, что на меня обратил  внимание не просто родной человек, а одна из крупнейших нефрологов нашей страны.
       Вскоре Мария Яковлевна счастливо, по её словам, вышла замуж за какого-то немолодого  инженера. Но я этого человека не видел ни разу.
       Весной 1966 года перед поездкой к новому месту службы – преподавателем кафедры военно-полевой терапии Саратовского военно-медицинского института - я побывал у неё в квартире на Ленинском проспекте. Она тогда напутствовала меня: впереди меня ожидала долгая и не лёгкая работа педагога высшей школы. И опять речь шла только обо мне.
       В 1967 году, уже в Саратове, я защитил кандидатскую диссертацию и занялся изучением патологии внутренних органов при травме и ожогах (тема, традиционная для военно-полевой  терапии со времён Н.И.Пирогова и С.П.Боткина). Но в работе шла речь и о патологии почек.
        Мы коротко повидались с Марией Яковлевной в Минске в 1974 году на Первом съезде нефрологов СССР. В президиуме были Е.И.Тареев, В.И.Шумаков и М.Я. Ратнер. Я там был скромным делегатом из Саратова. В моём докладе речь шла о патологии почек при ожоговой болезни. Мурочка сама подошла ко мне в перерыве. Этот съезд  был и для неё очень важным событием.
     Докторскую диссертацию я защитил в терапевтическом Диссертационном Совете ВМА им. С.М.Кирова в 1979 году. Мария Яковлевна тепло поздравила меня с этим.
     В начале 80-х годов она приезжала в Саратов на съезд отечественных трансплантологов. Он проходил на базе одной из хирургических клиник под руководством академика Шумакова. У Марии Яковлевны был большой доклад. Она впервые была в Саратове, и я был больше обеспокоен тем, как принять её у себя дома.
     Как назло в это время в городе были трудности с транспортом, и мы с ней вынуждены были пройти пешком через полгорода. Но было лето, на скверах благоухала зелень, и нам было хорошо. Как когда-то при нашей первой встрече в 1945 году в Москве.
      Дома у нас мы всей семьёй пообщались с ней. Ей понравилась моя жена Люся и наши, уже взрослые, дети. Полюбовались Саратовом с высоты нашего десятого этажа: тогда от нас не только памятник «Журавлям» был виден, но и сама Волга виднелась вдали.
      Организаторы съезда поселили её в  гостинице на набережной. Из окон номера хорошо был виден знаменитый Саратовский мост через Волгу.
      Город ей понравился. Вечером следующего дня мы провожали её на аэродроме. Отказывалась, но всё-таки увезла с собой трёхлитровую банку со свежей клубникой.
       В 1983 году я стал заведовать кафедрой в Саратове,  в той же больнице, где трудился предыдущие 15 лет.. Работы прибавилось. Связи с Мурой не стали чаще. Хотя однажды мы с моей Люсей посетили её всё же по её приглашению. Было очень по-родственному. Пили чай. На столе стояла тарелка со свежей малиной. Я подарил ей книжку стихов Беранже на французском языке.
     В 1987 году я был в трёхмесячной командировке в Кабульском советском  военном госпитале в качестве профессора-консультанта. Много работал и многое повидал. Позже вышли мои книги «Патология внутренних органов при травме» и «Кабульский дневник военного врача». А в 1988-1989 году я работал в Армении в госпиталях зоны землетрясения в том же качестве. Много печатался в центральной печати и издал две книги - «Заболевания внутренних органов у пострадавших при землетрясении» и «Армянская трагедия. Записки врача». Эти издания я презентовал и Марии Яковлевне.
      Надо сказать, что, несмотря на то, что я писал в те годы много   статей и в области нефрологии (в частности, о синдроме длительного раздавливания) и мы говорили об этом, ни одной нашей с ней общей работы не было. Видимо, по её мнению, я в принципе не мог дорасти до «почечных канальцевых дисфункций». Этого не выдержали бы никакие канальцы…   
       Уже в 90-годы мы виделись с ней на заседаниях Московского общества терапевтов. Однажды слушали её доклад об этих самых «Канальцевых почечных дисфункциях», а в другой раз сообщение профессора Е.В.Гембицкого «Воспоминания о С.П.Боткине». После заседания общества мы с моим сыном Сергеем Михайловичем, с которым она уже ранее была  знакома, сопровождали  её до  дома. Это было последний раз, когда нам удалось повидаться. Она постарела, но держалась ещё хорошо.
     В те годы она мне часто снилась, будто мы куда-то вместе идём и кого-то встречаем. Эти сны я так и называл «Мурочкины сны». Удивительно. Меня в такой строгости держали (по делу), а я любил, как любят, наверное, рано ушедших матерей.
      В те годы я стал писать, поимо научных  работ, литературные художественные произведения. Одна из этих моих книг так и называлась «Мои учителя» (1997 г.). Очерки эти вышли и в журнале «Терапевтический архив» в 90-е годы. Будучи членом редакции этого журнала, Мария Яковлевна, видимо, их прочла. Иносказательно в них речь шла и о ней, в главе «Учителя-женщины». Она ответила мне письмом, в котором говорилось, что «я замечательно стал писать» и также что-то похвальное о моём стиле, об образности и т.п. Получить похвалу от Мурочки было большой редкостью. Я за годы общения с ней привык только к постоянной интеллектуальной порке. Письмо это было последним. В 2000 году я случайно увидел её фамилию в журнале «Терархив» в чёрной рамке. Ей было 80 лет. Она была похоронена в Ленинграде вместе с её родителями. После неё не осталось никого и ничего на этом свете, только, по-видимому, её ученики и первое в СССР (и в России) нефрологическое отделение в больнице МПС в Москве, которое было ею создано в шестидесятые годы.
    Ещё в 1964 году она писала мне в письме: «Следует предпочитать рациональному иррациональное, браться за трудности, не боятся сомнений, ошибок и парадоксов, стремиться к профессиональным вершинам, как если бы это были Гималаи, выдавливать из себя полузнание, любительство и дилетантство, удовлетворённость достигнутым».
      Она была моим Учителем, всячески способствуя становлению и совершенствованию моего профессионального и человеческого развития. Наверное, была учителем многих. Мне кажется, что я всё же оказался не самым безнадёжным из её неофициальных учеников.
     А ведь из этих кусочков памяти сложилась-таки некая целостная картина о большом человеке, не правда ли.
9 июня 2017 года, г.Саратов