Картина маслом

Раздражение достигло высшей точки. Вот уже три дня не ходил в качалку. На дверях моего клуба висит объявление, что он закрыт. И никого в здании. На дверях наклейки с печатями. И ни тебе охраны, ни уборщиц, ни другого персонала. Куда идти? Бегать по городу искать другой зал. Блин! Убью кого-нибудь, попадись кто под руку.

Возвращаясь, увидел во дворе турник. Подскочил к нему и стал подтягиваться, ухватываясь то обычным хватом, то шире плеч, то две руки вместе. Жилы лопались, сердце просило пощады, а я всё тянул и тянул из себя силы. Соскочив с турника, стал приседать, потом отжиматься, уперев кулаки в землю. И только когда в глазах пошли круги, понял, что если сделаю хоть одно движение, то потеряю сознание, только тогда сел на свою сумку и, спрятав голову между рук, попытался отдышаться.

После того, как застал Ленку в своей постели, свет стал мне совсем не мил. Да ладно бы привела к себе в комнату, да так, чтобы я не знал, а то – пришла ко мне. Увидела, что меня нет, и давай на радостях с моими соседями кувыркаться. Не, ну не хилые ли ощущения?! Подходишь к своей двери на третьем этаже общаги и, доставая ключи, слышишь характерные вздохи, стоны. Причём вперемешку – мужские и женские. Открываешь своим ключом двери – и на тебе, картина маслом!

Первое, что видишь, Ленкины белые тапочки с розовыми бомбончиками. Их ни с чем не спутаешь, потому как я сам их ей покупал. Стоят себе аккуратненько около спинки кровати. Второе, что лезет в глаза, – волосатая спина и торчащие в разные стороны уши. Их тоже ни с чем не спутаешь, потому что это уши моего соседа Жоры. Его волосатая задница совершает быстрые возвратно-поступательные движения, находясь между ляжек несравненной формы. Ни у кого таких нет, и не только потому, что они невероятно шикарны, а ещё и потому, что на левой заметный шрам: в детстве Ленка упала с качелей, повредила ногу, и с тех пор у неё остался этот опознавательный знак.

Вот этот кобелина Жора взял её за лодыжки, придвинулся ближе и положил обе несравненные ножки себе на плечи. Протянул руки и стал мять её груди. А грудь у неё, замечу, то, что доктор прописал. Размер между вторым и третьим, упругая, как у девчонки, соски торчат. Хотя что я! Она и есть девчонка. Двадцать один год – разве это возраст?!

У её головы стоит мой второй сосед Лёнька и вставляет ей в рот свой немалых размеров член. А Ленкина рука в это время держит его за яйца. Не думал, что Лёнька в профиль такой дрыщ. Тощий, блин, рёбра торчат. Зато елда, оказывается, вон какая здоровая. Ленкины пухлые губы охватили головку. Заглатывают... Вот же бл***! Ещё вчера мой член во рту у неё был! А теперь… Все трое издают нечленораздельные (как сказано!) звуки, мычат, стонут, ахают, матерятся.

Увидев эту «красоту», я с порога шварканул сумку с учебниками и тетрадями об пол и стал им аккомпанировать, изрыгая из подсознания все нелексиконные слова – и те, которые знал, и те, о существовании которых только догадывался. А им хоть бы что! Лёнька только взглянул на меня, потом на Жорку. Тот вообще не отреагировал на моё появление. Вынул своё хозяйство и совершил быстрое движение – я, увлёкшись словоизвержением, не заметил в деталях, как это произошло, – он улёгся на спину, закинул на себя Ленку. Лёнька как будто только этого и ждал. Забравшись к ним на кровать, пристроился к Ленкиному заду и вогнал в него свой агрегат. Ленка заорала и дёрнулась было – я только подбирался к этому отверстию, а он вот так, сходу, да ещё и у меня на глазах! – но вырваться ей не удалось. Раздираемая двумя немалых размеров органами, она продолжала получать свой кайф. Но мне хватило. Убивать этих козлов? Ради чего? Ради этой потаскушки, которая так легко променяла меня на моих же соседей? Убивать её? Да она не стоит даже плевка! Думая об этом, я, чертыхаясь и матерясь, кидал в сумку свои вещи из встроенного шкафа. Рванул с антресолей чемодан с зимним, громыхнул дверью так, что у соседей, наверно, посуда со столов попадала, – и был таков. Переночевал на вокзале, сдав свою кладь в камеру хранения, а на следующий день пошёл к коменданту и перевёлся в другое здание общежития.

Прошло четыре месяца с тех пор. Качалка отнимала много сил. Засыпал, едва добравшись до койки. Первое время даже сны не снились. А потом снова стала сниться то Жоркина волосатая задница, то шрам на Ленкиной ляжке. При одной мысли, чтобы завести роман с кем-то, меня воротило. Опять увлечься кожей, упругостями, влагой и запахами женской промежности, соков, выделений, ощущениями, когда лижешь ты и когда лижут тебя, когда ты берёшь, проникаешь и когда тебя берут, осёдлывают, садятся тебе на лицо? Когда ты ждёшь и тебя ждут? Опять томиться, готовиться. Воображать и гнать прочь фантазии и образы? На хрен!!!

Кулаки сами сжимались до хруста и вламывались в мешки, которых в зале висело немало. Здесь были другие запахи. Мужские и свободные от душных женских. Пахло ядрёным потом, окислившимся железом, пахло волосом и резиной, набитыми в мешки, кожзаменителями на матах. А когда тренировка заканчивалась, пахло досками сауны, мылом, свежей одеждой – и улицей, когда выползал наружу.

Я понимаю, что у жизни есть свои законы. И у тела тоже есть свои законы. И под утро уже стало спать невозможно – одеяло стоит колом, организм требует своего. Никогда не был насильником. Но ненависть и презрение ко всему женскому в сочетании с потребностями тела заставят-таки кого-нибудь поймать и жёстко поиметь. И пусть она орёт, рыдает и сопротивляется. Я заставлю её быть покорной. Я вобью в неё страх изменить мне. Впрочем – зачем она мне будет потом нужна? Все мои действия после того, как я её трахну, станут отношениями. А отношений я ни с кем не хочу. Поимею, отпустив все тормоза – и пошла вон. Таких тварей много. На меня хватит.