Сказы деда Савватея. Коловертица

КОЛОВЕРТИЦА

Колесо судьбы быстро вертится,
Закрутила, увлекла коловертица.
Прямиком бежит, лихо крутится,
Жизни путь пресекла перепутица!

   Митька Гудёшкин увлечённо рубил чурбаки на поленья и бросал в общую, уже довольно большую кучу, когда услыхал громкий стук в ворота снаружи. С размаху, блеснув в воздухе лезвием топора, вонзил его в колоду и лениво, в развалку, направился открывать. Отодвинув щеколду и приоткрыв калитку, высунул в проём голову:
 - Ты чего бунишь (громко стучишь) Семёныч? Открыто, заходи, - приветствовал такими словами Митька приземистого, пьяненького, широко и добродушно улыбающегося мужика.
   Тот во двор не прошёл, а вместо ответа, задрав вверх руки и растопырив заскорузлые пальцы, приплясывая, хрипло заорал частушку:
 - Наш дед бабку закуляхтал в тряпку, поливаить водой, хочить сделать молодой!
 - Так, и к чему всё это?- облокотившись на забор Митька терпеливо ждал продолжения неожиданного спектакля.
   Семёныч не унимался:
 - А я сваю милаю, из могилки выраю, измелю яё в муку, да ляпёшек напяку!
 - Ты чего, рехнулся совсем,- хмыкнул Митька.
 - А вота и не угадал! Причина агромадная! Дружок твой давеча, Толян Щярбатай прикатил с Сибири! Со свиданьицем нас, суседей, угощал. Думаю, пойтить табе сообщить штоль, в команде безпортошных обои состояли всё жа, када малЫми былИ.
 - Не шутишь? Взаправду приехал? Спасибочки, коли так, Семёныч,-повеселел Митька, и увидев отделившуюся от стада и бредущую к дому корову, отпирая уже сами ворота, поторопил,- чеши давай домой, спать иди ложись. Дай дорогу Малютке! Ишь, раскорячился!
   Семёныч, посчитав задуманное выполненным, медленно, припадая и повисая, хватаясь за штакетины, поплёлся вдоль улицы.
   Пропустив во двор по - хозяйски зашедшую корову, заперев за нею ворота, прошёл Митька в дом и, прежде зачерпнув из ведра, залпом осушил полную кружки воды, затем уж обратился к жене:
 - Там Малютка пришла,- и, помолчав, будто вскользь добавил, как бы между прочим,- Семёныч сообщил только что, вроде Толян приехал.
   Клавдия Гудёшкина уже подготовилась к дойке, положила на край стола кусочек мыла, чистый лоскут старой застиранной до мягкости и ветхости простыни, налила половину ведра тёплой воды и принялась повязывать косынку, да вдруг, на пару секунд после слов мужа, замерла с поднятыми руками. Однако тут же выдохнув, довольно безликим, нарочито равнодушным голосом отозвалась на эту новость:
 - Ну, приехал и приехал, нам-то какая разница?
 - Да вроде друг детства,- отозвался Митька, усаживаясь на табурет к столу,- не видались почитай лет с десяток? Может в гости зайдёт.
 - Зайдёт - встретим,- однозначно ответила Клавдия и, подхватив необходимое, скоренько вышла за дверь.
   Все они - Клавдия, Митька Гудёшкин и Толян Креслицын, по - уличному Щербатый, учились с самого первого класса вместе и конечно дружили. Гонялись целыми днями то в поле, горох воровали, то в лесок ближайший метнутся, по грибы да по ягоды. Поесть некогда было. Забегут в дом к кому - ни будь из троих, по ломтю хлеба «отхватят», сахарком густо присыпят и сбрызнут заваркой из чайничка, чтобы ветер не сдул, и опять гоняться. В лапту, в «казаки-разбойники» играют, мячом в «штандер - стой!». (от немец. Остановись! Стой на месте!) Обгорелые, конопатые, ноги в «цыпках», пальцы рук в заусеницах, волосы, выгоревшие до седой белизны, копёшками не стриженными на головах. Все трое на одно лицо. Лето их уравнивало. С речки бывало не вытянуть. Посинеют, как куриные пупки, губы трясутся, зубы стучат, сопли через губу. Утрут кулаком и опять с ветлы прыгают в реку, за раками ныряют. Это уж к школе отпарят их, постригут, в новое, неудобное, обрядят. Изгонявшись за лето босиком, в новой обуви, как в колодках, будто стреноженные, идут на линейку перед собой держа букеты астр, георгинов, да портфель в руках. Плетутся присмиревшие и, с удивлением друг на друга посматривают, будто не угадывают. Но дождутся очередных каникул и, тут уж только держись! А заводилой во всех их шкодах - конечно Клавка! Повелевала мальчишками, подбивала на каверзы, всё за них продумывала и планы строила.
   Но верно говорится и то, что восемнадцатая вода придёт, все сопли умоет.
   Так и вышло. Клавочка стала привлекательной, фигуристой барышней, да и ребята подтянулись. Раньше-то грудь хилая, как коленка у петуха, а тут развернулась, плечи расправились. Старушки говаривали: не мальцы, а вьюноши таперя. И точно! Да и на Клавдию стали посматривать дружки совсем по-иному, с интересом. Между ними появилось соперничество, на перебой звать гулять стали. Да и игры сменились танцульками, сидением на скамейке, с охами-вздохами, прогулками неторопливыми по берегу реки. Митька нерешительный, мягкий по натуре, а Толян, тот - оторви да выброси! Но именно этим и дополняли друг друга, когда вместе были. А вскоре военкомат призвал на службу и попали парни не только в разные части, но и вообще, далековато от родимых мест. Митька служил в Грузии, а Толян в Сибири. Письма писали подружке своей, скоро свидеться обещались, видно планы какие-то строили на дальнейшее, каждый свои, а вот вернулся один Митька. Толян предпочёл остаться в Сибири, поманила его, видать по всему, нажива да романтика. Прииски, копи, рудники. То да сё. Короче говоря - не вернулся он в деревню. А Митька, тот не отступался, телком ходил за Клавочкой. Ходил-ходил и выходил. Свадьбу сыграли шумную. И вот уж живут около семи лет, правда детишек Бог не дал, это для обоих горестно. Зато завели хозяйство большое Гудёшкины - гуси, куры, поросёнок, но самое главное, конечно - корова Малютка. Ох и любила её Клава, как дитё малое!
   Вот и сейчас, омыв вымечко тёплою водицею с дегтярным мылом, вытерев мягонькой ветошью, промяла ласково, подгоняя молоко и не переставая разговаривать с Малюткой, принялась доить.
   Первая, тёплая струйка молока, тонкой спицею со звоном вонзилась в донце подойника. За ней другая и последующая, весело зазвенели, а потом глухо зашипели, поднимая белую, лёгкую, как облачко, парную пенку.
   Меж тем мысли Клавдии текли сами собой. Конечно, она не могла отрешившись совсем забыть новость, которую принёс муж. Честно говоря, Толян ей всегда был милее, письма писал, давая надежду на будущее. Планы строили вместе. Она ждала его в мечтах о счастье семейном. Девчонкам всегда шебутные да забубённые (бесшабашные, разгульные) больше мягких, да молчаливых нравятся. Это факт! А Толян так вот поступил! Страдала шибко от подлости его такой, когда поняла, что не приедет он. Вспомнив мудрость, что от добра - добра не ищут, дала согласие на брак с Митькою. И не пожалела пока ни разу. Всё хорошо.
 - Всё хорошо,- произнесла она уже вслух, заканчивая дойку и Малютка, повернув рогатую голову, вопросительно поглядела на хозяйку огромными умными глазищами. Вынув из кармана фартука маленькую баночку с борным вазелином, Клавдия смазала натруженные соски корове и устало поднялась со скамеечки, подхватив подойник с возвышавшейся над ним колышущейся шапочкой - пенкой.
   Она ещё и не вернулась из хлева, а на парадном крыльце, выходящем на улицу мелькнула фигура и послышался дробный стук.
 - Открыто, заходите! Кто там,- послышалось призывное.
   Дверь в кухню распахнулась широко и резко, на пороге появился улыбающийся Толян. Сверкнув отколотым передним зубом, за что и получил прозвище, Щербатый шагнув вперёд. Схватил в охапку дружка, затряс, закружил по кухне, весело гогоча.
 - У-у-у! Какие мы крепенькие стали! - тормоша Митьку радовался Толян,- заматерел, брат!
 - Да отпусти ты, чёрт шаталомный! ( шат - собачья чума. Когда собака ходит шатается и падает видимо и слово произошло от того, что шатается человек где ни попадя)- беззлобно огрызался Митька,- слышишь поди треск? Это ж рёбра мои трещать! Ах, негодяй ты этакий, беспутный, (без определённого пути, легкомысленный) сподобился наконец, посетил! Пёхом из Сибири шёл, да? Десять лет плёлся?
 - Не наседай Митяй, не отчитывай. Мне и так он мамани досталось, да от родни,- миролюбиво гудел Толян.
   Наконец уселись у стола и как раз в этот момент дверь открылась и через порог переступила Клавдия с ведром молока. Она приостановилась в нерешительности, но уже в следующее мгновение к ней подбежал Толян, оглядел, охватив взором всю сразу:
 - Да ты просто красавица, Клавуня! А фигура, а стать! Ну, целоваться будем?- обескуражил её Толян.
 - Много чести,- пробурчала она всё ещё нерешительно переминаясь у порога,- скажу - с приездом, и того довольно с тебя будет!
 - Ну тогда дай хоть молочка сёрбнуть! (гулко отхлебнуть)
   Не дожидаясь её согласия, он резво присел и припав к краю ведра принялся гулко втягивать ртом пенку.
 - Ошалел что ли? Я ж его не процеживала ещё,- пыталась урезонить неугомонного Клавдия.
   Так же неожиданно оторвавшись, Толян медленно рукавом рубаха провёз по лицу, стирая со щёк и губ молочные усы и вдруг, пользуясь тем, что руки Клавдии заняты, обхватил ладонями лицо её и звучно поцеловал, прямо в губы!
 - Ох и сладкое молоко у вас, ребята! Спасибо, хозяюшка! Сто лет такого не пил.
   Митька ничего на это не ответил, а Клавдия, жутко смущаясь, скрылась в кухне за занавеской.
   В воздухе повисла неловкость.
 - Надо бы мой приезд отметить,- уже по-будничному предложил Толян,- где бы бутылёк купить, а?
 - Да у нас всё есть, не гоношись ты (не суетись, не заморачивайся), - отозвался, постепенно приходя в себя от стремительной встречи Митька,- и выпить и закусить найдётся.
 - Вот и дело! А уж в другой раз я расстараюсь,- заверил гость.
   Стол накрыли довольно скоро. Шкворчала, брызгалась жирком, яичница - глазунья, сало, бело-красными ломтиками горкой на тарелочке, малосольные огурчики, отваренная ранее и теперь обжаренная на сливочном масле, с румяными бочками картошка усыпанная укропными иголочками, да квашеная капуста горкою, белая, не перекисшая, хоть и не по времени, уж лето. Она, щедро политая густым, духмяным подсолнечным маслом, стояла между тарелок, вызывая аппетит и нетерпение, желание скорее приступить к еде. Рыжики солёные в глиняной чаплыжке, посыпанные зелёным лучком. Хлеб ржаной, почти чёрный, большими ломтями на блюде.
 - Ох, как я люблю горбушку,- весело выкрикнул, потянувшись за хлебом, Толян,- может кто ещё хочет? Не подерёмся из-за неё?
 - Жуй, уж!- миролюбиво хмыкнул Митька,- не отберём, ты ж гость, а то бы наваляли, намяли бы тебе бока за горбушку, точно.
   Так они сидели, выпивали, закусывали и когда глазки пьяненько заблестели у обоих, завели ни к чему не обязывающий разговор о приисках, о природе, вообще о жизни в иных местах.
 - Ты не женился там, в Сибири?- полюбопытствовал Митька,- может и дети есть?
 - Может где и есть дети, но не женился,- горделиво выставил грудь Толян,- я парень-то ловкий, барышень у меня было до фига, а вот такую,- он пристально, как это может человек в подпитии, уставился на Клаву,- такую не нашёл. Да и вообще,- он отвёл глаза в сторону,- краше наших, деревенских баб, ой, извиняюсь женщин - не видал. Точно говорю. Но в планах держу всё же и жену и детей. Ох, как нарожаем человечков пяток, Креслицыных, конопатых да ушастых, всех в папку,- Толян закатился хохотом, видно ему самому эта мысль пришлась по душе.
 - А ты насовсем сюда или проведать мать?- жуя картошку, поинтересовался Митька.
 - Насовсем! Но не сюда, а в город поеду, в область. У меня руки золотые, скажу вам. Даром, что ли столько золота перемыл. Такие самородочки в руках этих держал, я вам скажу! Меня в городе за моё почтение (с удовольствием) везде возьмут, только предложи,- хорохорился и явно выхвалялся Толян.
 - Ну, это оно, всё же конечно, да-а-а,- неопределённо изрёк Митька.
   Толян наколол на вилку грибок, рассмотрел его, близко поднеся к глазам и выдал:
 - А насчёт женщин так скажу. Не умеют они ценить себя, наши-то. Потому, что не знают себе цены. Встречались и неказистые в других городах, да ухоженные. С накрашенными ноготками, мягонькими ручками, с завивкой, помадой. Платья яркие на них и ароматы духов разливаются вокруг соблазнительные. Вот это женщины, я скажу! Надо жить красивым бабам в городе, любить себя, а не скотину, огород, да...,- он подпёр голову неустойчивым кулаком и сам себя перебил,- что-то я перебрал, поди.
 - А мы сейчас чайку крепкого выпьем,- поднялся  из-за стола Митька,- враз полегчает. Он отправился к керосинке скипятить чайник, а Толян, уставившись на Клавдию, вдруг тихо произнёс:
 - Такой, как ты нигде не встречал. Дурак я, Клавуня. Ду-рак!
   Она, опустив голову, промолчала.
   Вскоре вернулся к столу Митька, а Клавдия, попрощавшись с гостем, пошла спать.
 - Встаёт чуть свет, а то и до свету. Корову провожает в стадо, а уж потом какой сон.
   Ещё, примерно с часок, побалагурив, друзья детства расцеловались и разошлись.
   Проснувшись, Митька полежал ещё несколько минут, потом завёл руку за спину и пощупал постель. Она была пуста. Клава видимо давненько поднялась проводить Малютку в стадо. Митька высунул голову из-под одеяла и, приоткрыв один глаз, сквозь ресницы, посмотрел на ходики - половина седьмого!
 - Поваляюсь ещё немного, а то закружишься потом допоздна,- так решил он и повернулся на бок, лицом к стене.
   Вскоре, однако, поднявшись, поплескав в лицо водою из рукомойника, пофыркав, утёрся полотенцем. Кинул в рот пару кусочков хлеба, запил их водою, так как завтрак не признавал. Кинув на голову кепку, отправился во двор кормить живность и выпускать на свободный выгул истомившуюся в ожидании, сидящую в курятнике птицу, да и почистить в хлеву надо было.
   Митька - человек, в общем-то, безынициативный, но исполнительный и добросовестный. А это уже не плохо.
   Лёгкая утренняя прохлада слегка взбодрила Митьку, прибавила прыти и, быстро управившись по хозяйству, пошёл он на зады в огород тяпать картошку.
   Клавдия ещё не вернулась, но Митька подумал, что может она к матери зашла, проведать или с кем-то «языком зацепилась», и такое бывало.
   Сколько он махал тяпкой не запомнил, только вскорости солнце стало припекать нестерпимо, солёный пот в три ручья, как говорится, да и жажда после вчерашнего возлияния доконала. Решив, что продолжит вечером, по холодку, Митька лениво побрёл по длинной тропинке, вдоль своего огорода, когда слух его отчётливо различил откуда-то со стороны улицы, истошный бабий вопль. Пройдя уже сквозь двор, он распахнул калитку и вышел в проулок.
   В клубах пыли, подхватив подол юбки, чтобы не мешала бежать, вдоль палисадников и дворов поспешала грузная тётя Паша, с соседней улицы. Всё объёмное тело её сотрясалось при быстром шаге, пухлые щёки подпрыгивали в такт движению, а лицо выражало смятение, страх и необычайное волнение, что не оставляло даже мысли или сомнений - случилось что-то непоправимое.
   По спине Митьки пробежал холодок жуткого предчувствия чего-то плохого и почему - то именно с ним, с Митькой связанного.
   Люди, заслышав крики, выходили со дворов, останавливались у калиток, выглядывали с крылец своих домов.
 - Ка-ра-ул! Ка-ра-ул!- вопила женщина,- утопла, уходилася Клавдя! Народ скликайтя! Искать надоть!- и к Митьке подбежав, уж и не в состоянии говорить, только указывала пальцем в сторону реки да сипела,- тама, тама!
   Митька стоял, как громом поражённый не соображая что к чему. Да и вообще, при чём он-то?
   Все обступили тётю Пашу, кружку с водою ей суют, платками обмахивают и её, державшуюся за сердце, на подкашивающихся ногах, почти волоком дотащили до ближайшей скамейки и усадив уставились вопросительно:
 - Ну?
   Немного отдышавшись поведала тётя Паша:
 - Я свою козу Милку у речки, куды и завсягда, на выпас вывела, гляжу - чавой-та по речке плыло, да за корягу зачапилося. Яркое такоя, распласталося по воде-та! Пригляделася - а то сарахван! И он мене дюжа знакомай показалси. Будто я яго уж пряма ноня видала, да не могу вспомнить на ком. Потом торкнуло! Батюшки светы - Клавка Гудёшкина! На ёй был надетай, када скотину-та мимо мово дома гнали. Я ещё порадовалася главно - как баба вырядилася, не гляди што рань. Вот так и надоть завсягда бабам ходить. А она, горемычная, видать с жизнею расстаться вознамерилася, принарядилася тах-та,- тётя Паша зашлась в беззвучном плаче, сотрясаясь всем своим грузным телом, потом гулко высморкавшись по деловому выдала,- чаво стоитя на мене пялитеся, милицию сюды надоть звать и шарить таперя в реке. Спымать ба поскорее, а то унисёть далече, лови потом в другой селе.
   Но прежде народ пожелал удостовериться в правоте слов тёти Паши и уточнив у Митьки, что жены взаправду нет дома с ранья, рванул к реке, потянув за собою и несчастного мужа. Некоторые, правда, остались стоять на месте и судачить о случившемся:
 - Ой, я не побягу,- сказала соседка Зина, живущая слева от Гудёшкиных,- я страсть как мертвяков боюся, особливо утопших. Они бывають синия, да опухшия, бр-р-р!
 - Да не факт, не факт, что утопла,- можить ветром с вярёвки унясло одёжу, аль к примеру, полезла баба скупнуться, сарахван неудачно на ветку пристроила, яво и сорвало,- выдал свои умозаключения бывший колхозный счетовод Егор Кондратьич и ухмыльнулся,- а таперя сидить, поди в кустах и мечтаить, чтобы стямнело побыстрея. А куды ж быстрея-та коль и пол дня ещё не минуло.
 - Ага, сорвало! Прям там! Не буробь (буробить - говорить чушь) Ягор, коли сообразилка не работаить у тя,- откликнулась помаленьку пришедшая в себя тётя Паша,- аж со дворов до реки, ага! Да ветра сильного не было. Ну, дунул пару раз, так это ж тама, у речки, а не здеся в проулке.
   А у речки в это время народ, сбившись в кучку стоял, воззрившись на распластавшийся на водной глади, голубой, в алых розанах сарафан. Он бы давно уплыл по быстрому, в этом месте, течению, да высунувшаяся из глубин коряга не пустила. Порывистый ветерок шумно взбивал вихры густым кущам прибрежных зарослей, создавая шум, мешающий говорить, рассуждать.
   Митька стоял среди соседей, смотрел на сарафан, понимал, что это Клавы вещь и, не зная даже, что подумать или предпринять в таком случае, давился слезами.
   Народ вызвал милицию, спустили на воду лодки, притащили багры и принялись шарить в реке, в кустах, разыскивая другие какие предметы одежды или обувь. Стали составлять протокол, опрашивать Митьку, соседок, которые вместе с Клавой выгоняли скотину. Прибежали с дальнего конца деревни мать и сестра Митьки, утешали его. Вскоре почти вся деревня была на берегу. А как же? Случай из ряда вон выходящий, как пояснил участковый. Он даже ребятню, снующую и путающуюся под ногами, опросил. Без толку! В рань такую они ещё спали, пузыри носом пускали, как говориться. Ребятня было пыталась чего-то наплести участковому, запутать его, выдумать, будто и после видали Клавдию, так он «отбрил» их резко и проводил, чтобы не затаптывали место действия, а может ещё и преступления, и не морочили следствие. Сарафан Митьке не вернули, а упаковали и забрали, как вещественное доказательство. Поиски ничего не дали, кроме того факта, что в кустах примята трава основательно, да то не новость. Парни в тех зарослях часто прятались и распивали горячительное или, попросту, дулись в карты. Сообщили, конечно, всем службам вниз по течению, чтобы бдительными были, вот и всё. Следствие, как говорится, зашло в тупик. А Митьке-то как быть? Мужу, пострадавшему-то?
   Домой он вернулся с матерью и сестрой и сели к столу обсудить, что дальше делать, как с этим со всем жить?
 - Надоть скотину-та распродавать, Митюня,- тяжело вздохнула мать, боязливо поглядывая на сына, пытаясь понять его настрой, - мы ж, конешно с сяструхой твоёй подмогнём, да кажнай божий день к табе не набегаимси, с другого-та конца, далековато. А и вдруг ещё Малютка не подпустить, дюже Клавдя яё баловала. А? Как думаишь-та, милай?
   И тут, впервые наверное за свою жизнь, почувствовав себя значимым и чего-то решающим, Митька проявил характер и выдал, сильно удивив родню:
 - Нет! Продавать корову не стану! И речь об этом закончили! Попробую сам справиться. Она у нас конечно стельная, вскорости запускаться ей, доиться всё реже и реже будет. Справлюсь, поди,- и задумчиво добавил,- да справлюсь, справлюсь я с хозяйством. Клава не продала бы никогда Малютку, значит и я так же поступлю.
   На эти его слова женщины расхлюпались, потом ещё пуще разошлись, разрыдались в голос, да с причитаниями. Но Митька резко их урезонил:
 - Не клевите (клевить - доводить до слёз) меня! Будя вам выть, ничего же ещё не ясно,- и добавил неопределённо,- может ещё всё обойдётся, вернётся она. Не верится мне что-то, не могла Клавуня утопнуть. Да и чего на речке-то забыла? Даже полотенец ( в тамб. говоре полотенце муж. рода) не взяла. Живая она, чую это!
   Однако, заперев за роднёй дверь, повалился, как куль, в одёже, на постель и завыл, затрясся весь от плача, вдыхая такой родной запах жены, обнимая и тиская её подушку. Кто-то приходил, в дверь стучали, по окнам пытались заглядывать, но он не отозвался и не открыл. Поднялся только через час, опустошённый душевно и будто разбитый вдребезги.
   Проскрипев дверью нужника, Митька, слегка наклонившись, чтобы не расшибить башку о низкую притолоку взошёл, по привычке заложил длинный проволочный крючок за петельку запора, спустил портки, сел на стульчак и призадумался. Рука его машинально потянулась к коробочке с аккуратно нарезанными на квадратики листами старой, пожелтевшей газеты. Пальцы вытянули пару листов и, Митька захрустел, зашуршал ими, разминая:
 - И как же теперь быть мне?- продолжилась не потерянная ещё со двора, сверлящая голову, как надоевшая пластинка, мысль.
   Вдруг, аж в жар его бросило, подскочил со стульчака:
 - Я ж тёще ничего не сказал! Захороводили меня, отвлекли! А может она что-то знает? А может Клава сейчас у матери, по хозяйству помогает, а тут крик подняли,- била в голову неожиданно появившаяся будто догадка, которая, эта самая догадка, совсем забыла напомнить Митьке про сарафан, оказавшийся в реке, - надо быстрее сходить к тёще. Да, да, бегом!
   Натянув скоренько портки и заперев дом, Митька понёсся в противоположную от реки сторону к дому тёщи.
   Мать Клавдии, женщина пожилая и больная, в последние годы почти обезножила и из дому редко выходила. Так-то кружилась по - хозяйству и не дальше. Но милиция и доброхоты местные побывали у неё уже. Теперь она лежала, точнее распласталась по постели, срослась с нею совсем. Лицо выражало скорбь и страдание, на лбу мокрая тряпица, в комнате устойчивый запах сердечных лекарств.
 - Митенька, сыночек,- запричитала, увидев зятя старушка,- как жа ето? Осиротели мы с тобою! Как и жить-та будем таперича, ня знаю. Ох, горямычныя мы! Утопла моя Клавдюшка, дочунюшка-а-а!
   Надежды, на благополучный исход рухнули! Митька опустился на стул, обхватил голову ладонями и стал раскачиваться в разные стороны, не смея превозмочь терзающие душу чувства потери.
   Побывав у тёщи, поддержав её, как уж смог, вернулся Митька домой и с волнением приготовился ждать корову из стада. Встречу с нею он переживал не меньше, чем к примеру с тёщею, да нет, даже больше тревожился. Как Малютка воспримет отсутствие хозяйки? Дозволит ли подоить себя? Вопрос!
   Вскоре услышал за воротами призывное мычание, мол открывайте, я пришла.
   Митька впустил корову и та, по всегдашней привычке сама проследовала в коровник, в стойло. Когда хозяин подошёл к ней с подойником, она недовольно покрутила головою, взревела и лягнула ногой так, что ведро отлетело в сторону.
 - Я так и знал,- горестно подумал Митька,- что-то нужно придумать.
   Стоя посреди комнаты он задумчиво почёсывал затылок, да вдруг решительно стянул портки и рубаху и напялил халат жены, который угрожающе затрещал по швам, повязал фартук, на голову надвинул до бровей её косынку, прежде тщательно умывшись, чтобы табачным дымом от него не пахло. Для большего сходства намазал губы помадой, которую нашёл в ящике комода и сунул ноги в старые кожаные тапки без задников, с которых свисали, не умещаясь там, пятки. Неторопливо зашкондыбал (прихрамывая, неуверенной походкой) в коровник, готовясь к встрече в новом обличье, откашливаясь, меняя голос, но прежде с опаской взглянул на себя в зеркало. Увиденное не воодушевило.
   Лицо опухло от переживаний, глаза красные, халат жены натянут до предела, разъезжался, теснил плечи, швами врезался под руками, а кривоватые ноги голые, белые и волосистые. Алые губы вкривь и вкось.
   Что тут скажешь - образина! А куда деваться?
 - Да хрен с ним, с внешним-то видом, лишь бы Малютку обмануть удалось!
   Корова встретила его настороженно. Подставляя скамеечку, омывая и массируя ей вымя, Митька, меняя голос, без умолку ласково говорил, чем полностью обескуражил и запутал корову. В огромных глазах её удивление сменялось испугом, но она дала подоить себя и, выйдя на свежий воздух, Митька облегчённо вздохнул:
 - Ну, хоть здесь-то всё хорошо закончилось!
   Встречи с милицией он побаивался и не желал, наивно полагая, что раз не приходят, значит не нашли, а это обнадёживает. Как-то вечерком, когда с лейкой в руках Митька поливал в палисаднике перед домом буйно разросшиеся цветы, рассаженные пропавшей женою, подошли и заговорили с ним две старушки, сёстры-близняшки, одинаковки, Великановы - Уля и Гуля, так их все и звали, да различить не могли. Росточком немного больше полутора метров, махонькие, как под копирку, как говориться, во всём схожие. Обличьем, одеждой, повадками, в кипенно-белых платочках обе, всегда улыбающиеся, и поддакивающие друг другу. Иногда, правда и спорили, пререкались и, это выглядело смешно. Подойдя поближе, приложив свои морщинистые мордашки к проёмам между штакетинами ограды, довольно деликатно обратились:
 - Здравствуйтя, Митрий! Уж ня знаим как по батюшке-та? Мы вота по какому нешутейному вопросу к вам,- начала одна.
 - Да-да к вам, Митрий, - подтвердила другая.
 - Мы тута с сястрицею покумекали и поняли - не иначе водяной заманил Клавдию к сабе, уволок. Другого доводу ня видим.
 - Да-да водяной уволок, а доводу-та мы ня видим вовсе,- вторила другая.
 - Там жа омутки. В их наш папаня годов сорок тому, утоп.
 - Да-да, уходилси беднай папаня,утоп, - всхлипнула сестра,- оне, эти водяныя дюжа коварныя.
 - Ох, коварныя, спасу нету,- теперь уж поддакнула первая, - сказал мамане, что пошёл на реку и всё - исчезнул.
 - Да, уж сорок годков как исчезнул,- утёрла слёзы платочком сестра.
 - А мы-та горюим по сю пору, вота чаво.
 - Горюим, а как жа, - закончила другая.
 - Спасибо вам за заботу, я скажу в милиции об этом обязательно, что, мол, омутки там, чтобы проверили, - желая отвязаться от старушек, поблагодарив их, Митька шустро попытался скрыться за углом дома, но вслед ему всё неслось:
 - Про водяных-та не забудьтя сообчить, дела-та сурьёзная, - напоминала то ли Уля, то ли Гуля. А другая сестра подтвердила:
 - Да-да, про них, окаянных, надоть обязательно сообчить, потому как сурьёзна всё тута выходить.
   Это последнее, что услышал Митька окончательно зайдя за дом.
 - Ну вот,- с грустью подумалось ему,- уж и водяные под подозрение попали, черёд дошёл.
   Так, в тревогах, печали, догадках и домыслах, минуло лето.
   К Митьке периодически наведывался участковый, сообщал о безрезультатности поисков, но то, что тело не найдено - тоже результат. Надежду оставляет.
   Митька сжился с образом, который принял ради Малютки, изображая Клавдию. Корова привыкла, признала, даже посматривала с какой-то теплотой и пониманием, что хозяину тяжко приходиться и давала всячески понять, что клюнула на обман, верит. Да верю, верю мол, угомонись уж!
   Вот с наступлением холодов гардероб жены пришлось пересмотреть, утеплиться. Кофту тёплую подобрал, юбку шерстяную напялил, а что не лезло, так распорол и на булавки присобачил. Малютка, вроде не возражала. Доил её Митька теперь редко, она готовилась к отёлу, запускалась, как говорится, молоко убывало, скоро сухостой начнётся, а там и отёл близко. Отелиться Малютка должна было к концу зимы. И это пугало сильно Митьку, думать даже не хотелось. Сестра и мать конечно обещались подсобить, а так он обходился сам, нормально. В огороде управился, всё в погреб спустил, что выросло. Насолил, наквасил, насушил впрок. А к чему? Зачем? Видно по привычке.
   Как-то, ближе к вечеру, выйдя из коровника с подойником, на дне которого плескалось не больше литра молока, Митька почти столкнулся в своём дворе с Семёнычем. Тот вошёл в калитку при воротах, которую впопыхах хозяин забыл закрыть на щеколду. Сначала оба растерялись, напал столбняк, потом Митька закружился на месте, не зная, как и куда скрыться. Не найдя лучшего выхода из дурацкого положения, просто повернулся спиною и замер.
 - Мать чесная!- присев от неожиданности и хлопнув себя по коленям, опешил Семёныч, разглядывая несуразную фигуру и волосатые ноги, - это что жа такоя? Ты хто, чучело, не угадываю чаво-та?
   В таком глупом положении Митьке только и оставалось, повернуться и объясниться:
 - Ну, я это, я! Малютка не подпускает, не доится, хозяйку требует, вот и наряжаюсь, пришлось, - пояснил он.
 - Ах, требуить! Ну-ну! А я-та, совсем об другом подумал, ядрит твою, раз!- криво, с каким-то гаденьким значением, усмехнулся Семёныч, - об етим, об самом, дотумкал об чём?
 - Скажешь тоже! Из-за коровы это я, только из-за неё, дурной!
 - Да я-та понЯл, не глупой, угу, угу, - обходя кругом, застывшую посреди двора фигуру, пристально оглядывая Митьку, медленно произнёс Семёныч, - ничаво, справная баба получилася, аж завидки бяруть, мене ба такуя кралю! Но ты гляди, не свяхнися умом-та, да и было ба из-за кого,- он смачно сплюнул.
 - Ты о чём,- не понял намёков Митька, но почему-то весь напрягся от этих слов.
 - Давай-ка присядим тута,- предложил Семёныч, указав на брёвна, сложенные в углу двора,- разговор к табе имею, не шутейнай.
   Когда присели мужики и Митька, в женском одеянии, решив прикурить, взял накрашенными губами папироску, Семёныч, неожиданно отвесил ему оплеуху:
 - Чаво ты, как непотребная девка, с тобою соромна(стыдно) и сидеть-та рядом! Сходи в своё оденьси, подожду здеся.
 - Ой, прости, Семёныч, я - мухой,- Митька вскочил и теряя тапки поспешил в дом, вскоре явился переодевшись и умывшись, виновато улыбаясь:
 - Ну? Говори, что там у тебя?
 - У мене?- обернулся всем туловищем к нему Семёныч,- это у табе! Две горошины да на одну ложку, как говориться. Я ноня Клавку видал! Вота чаво!
   Митька напрягся, замер, перестал кажется дышать, чуть не подавившись дымом папиросы.
 - Что? Что ты сказал? Где видел? Ты серьёзно?- посыпались вопросы.
 - Я был ноня в городе, ездил инвалидность свою продлявать. Ты ж знаишь поди, я-та поранянай, в колхозе пострадавшай, када на молотилке трудилси,- стал обстоятельно пояснять Семёныч, своё-то оно ближе, поэтому о своём.
 - Не томи! Дальше-то что?- перебил Митька.
 - Моя просила зайтить на колхознай рынок и прицениться, почём там тушки курей торгують. Мы ба и своих мал-маля продали, ноня много развели, в этим годе. Нам в зиму стока и не надоть их.
 - Да что ж ты за человек такой! Замахнулся так бей, а не рассусоливай,- негодовал Митька.
 - Так вота, значить,- невозмутиво продолжил Семёныч,- взошёл я в крытай рынок - толкотня, колгота, жуть! Слышу, будта голос знакомай мене, мясу торгуить, народу втюхваить, орёть: «Подходитя, бяритя, наисвяжайшую мясу.» сучка этакая! И главно дело, живея многих других, утопленница паганая.
   Митька покраснел и принялся кашлять надрывно, до слёз, видно от неожиданности и неловкости.
 - Вот ты тута пёрхаишь, слязою дависси, а Клавка при кудрях, вся така напомажена, почище табе губья-та намузюкала. И знаишь, хто ёй мясу-та подносить? Рубщик само собою. А рубщик-та, дружок твой окаяннай, Толян Щарбатай, тварь мордастай. И идуть у них торговыя дяла дюжа замечательно, аж завидки бяруть. Во как! Впротчем, как и разныя дяла другова роду, подозряваю. Уж дюжа она поглядваить на яво умильно, с намёками. Снюхалися, статакалися и умялИся отседа, гады!- Семёныч решительно хлопнул себя по коленям,- всё сказал, больше неча!
   Помолчали.
 - А таперя, ряшай, как быть табе. Не забудь в милицию сообчить об етим, чтоба значить, не искали боле, как утопшую,- он поднялся, жалостливо поглядел на съёжившегося на брёвнах, будто побитого, Митьку.
 - Мой совет табе, Митяй, отряхнися, наберися силов, да съездий в город, погляди сам, с ёй поговори, перятритя чаво да как, и строй давай новаю жизню. Ты ж не виноватай, что баба шалая табе досталася при делёжке, - но поймав полный горечи и слёз взгляд несчастного, брошенного мужа, смягчился,- да шуткую я, шуткую, не кисни.
   Семёныч направился к калитке, а Митька так и продолжил сидеть безучастно глядя себе под ноги. Да-а-а! Дела!
   Всю ноченьку не сомкнул глаз бедный Митька, думал, думал.
   Теперь-то уж всё становилось понятно!
   И приезд дружка - видно набегался вдоволь, вспомнил про ранешнюю любовь. Равнодушный, даже суровый приём его со стороны Клавдии - знала она всё, сообщил он ей, не удивилась даже. И этот чёртов сарафан у кустов в реке. Мол, утопла и концы в воду, как говорится. И сначала сильные переживания тёщи, а потом уж, непонятная Митьке, да и не ему одному, успокоенность несчастной матери.
   Молодцы! Здорово всё обстряпали, только милицию с её поисками не учли. Рано или поздно вычислили бы их. Да такого Семёныча в расчёт не взяли, да и многих других сельчан, бывающих на рынке областного центра.
 - Шило в мешке не утаишь, верно,- думал Митька.
   В этом убедиться получилось на следующий же день. Не утерпел Семёныч, да и Митька не просил закрыть рот на замок его, да всё одно было бы без толку просить - раззвенел, растрепал по деревне и о Митьке в бабской одёже, и про Клавдию с Толяном.
 - Да хрен с ним со всем,- махнул рукой на эту мышиную возню Митька, и так давно уж ославились, что тут поделаешь.
   Сколько верёвочке не виться, а конец будет.
   Однако, надо было ему съездить в город и самому увидеть, убедиться, что и как. Страх брал за горло, нет, даже не страх, а нерешительность. Натура у него такая, покладистый и неконфликтный. Всегда думал:
 - Да, само пройдёт как-нибудь, рассосётся.
   А вот теперь надо действовать и ежели честно сказать, то за месяцы одиночества он многое сам решил, для себя уяснил и хозяйство вёл не хуже других. К примеру, корм покупал, дрова заготавливал, сена накосил впрок.
 - Всё у табе Митюня по путю, а не по указке жёнинай, - так сказала мать.
   И верно. Всё сам, всё своим умом доходил! Петух жареный клюнул в темечко, вот и пришлось. Жи-и-знь!
 - Нет, надо, надо ехать в город, - окончательно убедил себя Митька,- хоть глазком взглянуть, удостовериться самому.
   На следующее же утро, почистив костюм, смазав гуталином полуботинки, подобрав, самостоятельно, галстук к рубашке и надвинув на лоб шляпу, в таком непривычном виде, Митька отправился на остановку автобуса. Из-за занавесок на окнах, не желая обнаружить себя, соседи, уже наслышанные куда и зачем он вознамерился ехать, говорили тихо, жалея мужика и входя в его положение:
 - Ну, в добрый путь!
   Или просто рукой, сложенной троеперстно, провожали крестным знамением.
 - Поезжай с Богом, с Богом!
   Народ у колодца судачил:
 - Профукала мужука Клавдя! Митька - клад для любой бабы. Такуя хозяйству ведёть, всё у яво по путю,- говорила соседка Зина,- да и не всякова мужука в бабу обрядишь, чтоба корове потрафить, ублажить. Она, Малютка-та, к тому ж стельная. А он всё сам, всё сам.
 - Ох, была ба шея, а хомут найдётся, - вторила ей соседка с другой стороны от дома Гудёшкиных.
   Подошедший с коромыслом и двумя бренчащими вёдрами в руках Егор Кондратьич, замысловато, но верно изрёк:
 - Вкус не указчик бабы, хто любить арбуз, а хто свяной хрящик. Вота чаво!
   А вездесущая тётя Паша, которая всегда оказывалась в нужном месте и подняла бучу об утопленнице, вздохнув глубокомысленно пояснила:
 - Нет бабоньки, не в этим дело, детишкав им надоть, робятёнкав, так скажу. Куды ж она от них девалася ба? Робятёнки, оне скрепляють семью-та, а вота уж гулёныя мужуки - разоряють тока. Припёрси такой, без порток, а в шляпе, Щарбатай, расписал тута, будта у яво всё по- богатаму! Ага! Как ба не так. Птицу-та, видать по полёту! Им, мужукам нонишним, верить - сабе дороже выходить, а ещё клюнишь на такова, да сабе жа жизню и поломаишь, чаво доброго.
   Спорить с нею никто не стал. Да, против правды не попрёшь, это верно!
   С автобуса Митька сразу пошёл в сторону рынка. Ноги слегка предательски подламывались в коленях, но желание, хоть издали увидеть жену, убедиться, что жива она, измучило за время её отсутствия так, что было сильнее страха. В крытом рынке, как всегда сутолока, не пропихнуться, толчея и это в будний день, с утра! Митька добрался до киоска со свежей выпечкой и, вдыхая вызывающий слюну запах ванили, прижавшись к стенке, с боку, стал рассматривать мясные ряды, расположившиеся напротив. Клавдию он узнал сразу, хоть и непривычно она выглядела. В нарукавниках, в большом, клеёнчатом фартуке, в надвинутой до бровей шапочке. Она предлагала покупателям куски мяса, поднимая их повыше, чтобы можно было рассмотреть, крутила перед глазами и хлопала ладонью, уверяя, что мясо парное, только что было свиньёю и хрюкало.
   Увидев жену, Митька так разволновался, аж дыхание перехватило, а сердце принялось ёкать, готовое выскочить из груди.
   Сердце - вещун, чует и добро и худо.
   Стоял, не видя ничего и никого вокруг, ощущал только гул в ушах от множества голосов, да мелькание лиц перед глазами.
 - Эх, Клава, Клава,- мысленно разговаривал с женой Митька,- чего ж ты удумала? Одним махом нам жизнь поломала.
 - Сынок, а сынок, - его мысли прервал старушечий голос откуда-то снизу. Митька, от неожиданности, резко обернулся. На перевёрнутом ящике за его спиной, примостилась старушка. И когда успела? Перед нею, на таком же ящике, миска с водой, в которой по кругу, разложены небольшие пучочки укропа и петрушки, перевязанные красными и синими нитками,- отойди чуток, милок. Свет мене застишь и людЯм подойтить мешаишь.
   И тут же, прервав саму себя выкрикнула скрипучим голосом обращаясь к проходившей мимо женщине:
 - Гражданочка! Не идитя мимо, укропчику к супчику возьмитя.
   Покупатели стали оборачиваться на голос старушки.
   Побоявшись быть увиденным Клавою, Митька отступил за угол, развернулся и решительно стал пробираться к выходу. Протискавшись наружу, он глубоко вздохнул и зашагал в сторону автовокзала.
 - А-а! Как уж пойдёт теперь,- подумал он,- насильно мил всё равно не будешь. Жива – и, слава Богу!
   Наступила зима. У Митьки всё как прежде, без перемен - работа и хозяйство.
   Малютка совсем перестала доиться. Целыми днями, в стойле, ожидая потомство, она пережёвывала свою жвачку и изредка гулко вздыхала. С наступлением устойчивых морозов разобрался Митька с кабанчиком и курами, тут уж мать с сестрою помогли, конечно. Мясо всё переработал, сало засолил, целый короб. Можно было бы спросить - зачем тебе столько, Митька?
   А он и сам не ведал, только в душе видно ждал, надеялся на возвращение жены. Раньше-то когда сало солили, то и её родню оделяли тоже. А как же? Так заведено у них было, наворачивали гостинчики и по родне разносили.
   Долгими зимними вечерами любил Митька сидеть на низенькой скамеечке возле открытой дверцы печи, поворошивать небольшой кочерёжкой угольки и смотреть, смотреть, на подёрнутые пеплом остатки сгоревших дров, на сполохи, язычки  пламени, иссиня-багряные. На это мог смотреть часами, с детства любил. А ещё, выберет несколько ровненьких картошин и запечёт их. Сидит потом и тут же у печи разломит, присыплет желтоватую, рассыпчатую, картофельную нежную мякоть крупной сольцой и съест с наслаждением. Ни масла, ни хлеба не надо. Как в детстве у костра, возле реки, вместе с Клавой и Толяном. Эх, детство, детство! Тогда всё ясно и понятно было. А теперь как поступить?
 - Ну, покрутится она ещё чуток, а дальше-то что?- размышлял он,- всю жизнь разве на рынке простоишь, чужое-то людям всучивая. И всё же,- приходил ответ,- ездить уговаривать и зазывать назад нельзя. Сама решит пускай. Главное - живая, а там уж, как сердце подскажет.
   Митька просто ждал, ждал. И дождался.
   Как то, таким же вечерком, читая книгу про подсобное хозяйство, вникая, услышал, как на парадном крыльце кто-то оббивает обувь, обметает веничком-голичком снег и весь напрягся. Неужели?
   Клава, приоткрыв дверь, робко переступила порог. Митька уловил запах духов вперемешку с морозным воздухом.
 - Пустишь?- услышал знакомый, родной, теперь, на удивление нерешительный и вкрадчивый голос.
 - Заходи, коль надумала прийти. Это и твой дом тоже,- ответил Митька, чувствуя, что начинает волноваться и краснеть.
   Они пристально посмотрели друг на друга, как-то по новому, будто узнавая и не узнавая. Словно поменялись ролями. Теперь Митька стал решительным, а Клава - податливой и покорной.
 - Малютка ещё не отелилась, думаю, - боязливо задала вопрос жена.
   Митька отрицательно покачал головой, не смог ответить, язык присох будто к нёбу.
 - Забоялась, что не справишься, или воды впрок после отёла не сообразишь дать, или сахару забудешь добавить. А как представлю, ежели не раздоишь и мастит начнётся, меня аж в жар кидало. Не отелилась и хорошо! - облегчённо выдохнула Клава, снимая вязаную шапочку и расстёгивая пальто,- я так и думала, рановато ей.
 - Так если ты приехала из-за коровы, то зря волновалась, у нас всё нормально и отелится в срок и раздоится,- обиженно заговорил, задели её слова, придали смелости, он, слыша себя, не верил,- что я несу?- но продолжил,- всё я знаю, книги читаю, да мы и не в лесу живём. Мать с сеструхой, коли надо помогут, ветеринара могу позвать. Так что, извините!
   Клава подошла поближе и тихо, глядя прямо в глаза мужу вдруг сказала:
 - Я к тебе вернулась, Митя. Я ведь как думала, что к крепкому плечу настоящего мужика притулюсь, надоело, знаешь ли, всё самой-то решать, и за тебя и за себя. А оказался Толян - пустозвон, болобол, да ещё какой! Втянул меня в рыночный водоворот, а сам-то сбежал. Мне стыдно было возвращаться, ославила тебя, подвела. Вернуться, духу не хватало. Но больше мочи нету, исказнилась я. Простишь ли? Примешь ли назад? Виновата я сильно перед тобою. Натворила делов!
 - Давай-ка ужинать будем!- помолчав, проговорил на это Митька,- у меня мясо тушёное, в печи упрело, с чесночком, картошка уродилась рассыпчатая, сварил, огурцов принесу солёных. Мой руки да садись, хлеб вон нареж. А я мигом!
   Клавдия молча прошла к умывальнику. Выйдя уже за дверь, Митька приоткрыв её, спросил,- а яблочек мочёных, помидоров принести?
   Где-то уже в мае, тёплым весенним вечерком, тётя Паша сидя на скамейке у своего дома с сёстрами Великановыми, Улей и Гулей, беседуя о разном, окликнула проходящего мимо Семёныча:
 - Приветствую! Куды чешишь? Гляжу, уже нализалси?
 - А я вота в толк не возьму,- подбоченился Семёныч,- табе какая не всё равно-та. Ну принял чуток, сразу прям - нализалси.
 - Да ты, не заводися не серчай,- попыталась усмирить его пыл тётя Паша,- это я для связки слов, штоба, значить разговор начать. Ты не слыхал, как там наши голубки, Гудёшкины живуть - поживають? Вроде статакалися снова.
 - А чаво с имя будеть-та,- присел рядышком Семёныч и сёстры Великановы враз прижали к носам своим концы головных платочков, не принимая запаха перегара. Семёныч, поглядев на них сверху вниз, резко сделал:
 - Ха!- выдохнул, выдав порцию алкогольного амбре и с неким презрением пропел нависнув над старушками:
 - Футы-нуты, ножки гнуты, не дышитя три минуты!
   Бедные Уля и Гуля, резво сползли со скамейки и взявшись за руки засеменили, боязливо оглядываясь, прочь.
 - Таких называють божии одуванчики!- ёрничал Семёныч,- какоя тама! Божии коровки на выгуле, ха!
   Повернувшись к равнодушно наблюдающей за всем этим тёте Паше, пояснил:
 -А Гудёшкины-та живуть сабе. Это вить я их съютажил, да-а! Известна вить: Жана пред мужем завсягда выправится! Факт! А таперя вон, гляди на лужку приколотай их тялок, да вон тот, тот, рыжай!
 - Вот уж новостЯ, тялок! Да ето-та я знала!- махнула рукой тётя Паша.
 - А- а- а, знала! А вота чаво ты не знала вовсе, што собрали все докУменты оне, справки, у врачей побывали и таперя ждуть када их приглОсят приезжать в детскай дом за дитём! Вота чаво!
   Тётя Паша выпучила глаза на Семёныча:
 - Да правда ли? Не уж-та! А я вить говорила об этим, да! Так и надоть, так и надоть. Вот и семья будить взаправдашная у их, не развалить никто,- и, призадумавшись с минуту, филосовски выдала,- да-а-а! Душа - она вить мера, знаить кому и скольки отмерять надоть. Выдюжили таку коловертицу, значить жить будуть.