Неистовая части 1-3 повесть из серии женские судьб

НЕИСТОВАЯ.
Часть 1
Что со мной происходит? Вроде бы большая часть жизни прожита, болячек нажито немеряно, путь пройден немалый, а кажется, что все зря. Ненавижу, ненавижу всех, ну или почти всех, кто встретился на моем жизненном пути. Нет, вот ты мне скажи, скажи по существу, разве достойна я таких мучений, чем я их заслужила?
Хельга перехватила бутылку с пивом за горлышко и поднесла к губам. Она пила жадно, взахлеб, сжимая во второй руке сигарету и сверкая на Долли пронзительными черными глазами, сейчас налитыми кровью, словно у озверевшего быка. Ее одутловатое лицо налилось багровым оттенком, из под смуглой кожи на щеках проглядывала сеточка кровеносных сосудов.
Вот уже и заметно, что она алкоголичка – флегматично подумала Долли – сколько времени бьюсь я с ней, пытаясь отвлечь ее от пьянки, все напрасно. Вот сейчас снова придется выслушивать ее злобные жалобы на весь свет. И ведь не прогонишь, не могу, язык не поворачивается. И терплю. Люська вон, отрезала ее два года назад, как ножом отрезала, а я не могу. И за что мне это?
Хельга допила бутылку, рукой отерла губы и глубоко затянулась.
– Сидишь, молчишь – агрессивно начала Хельга – знаю, все знаю, что про меня думаешь, не дура. Я вас всех наскаозь вижу. Даже ты, подруга, тяготишься мной, эх... – она махнула рукой, встала и пошатываясь пошла к выходу – Ладно, посидели, поговорили, пора и честь знать.
С грохотом захлопнулась за Хельгой дверь, а Долли облегченно вздохнула – может оно и к лучшему, что разозлилась и ушла. По крайней мере на сегодня я избавлена от навязшей в ушах песни о горькой доле. Какая к черту горькая доля, у Хельки, сама себе жизнь в бараний рог сворачивает и ищет виноватых. А сколько ни советуй ей, как поступить нужно, всегда наоборот сделает, а ты же в дураках остаешься.
От квартиры Долли Хельге идти недалеко. Два этажа вниз, в своем же подъезде, так что ни одеваться, ни прихорашиваться особо не приходится. Вообще-то подругу зовут Людмила, но Хельге нравится давать своим подружкам прозвища. Вот Люську, с который она два года как разосралась, Хельга зовет Моськой, она пергидрольная блондинка, сильно смахивающая на болонку, своими короткими кудряшками и лисьей мордочкой. Оттого и Моська. А Людмила, она другая, она серьезная, солидная и Хельге на память почему-то пришло «Хелло Долли», при виде нее. Так и пошло, Долли и Долли, и отзывается, как так и надо. А что, они вообще-то все под ее дудку всегда пляшут.
Хоть и строят из себя умных и богатых, но она ими вертит в своих интересах, как хочет. Мысли Хельги путались, скакали с одного на другое. Она размахивала руками им в такт и не замечала, что идет и бормочет себе под нос вслух. Я вас вот где, в кулаке держу – яростно приговаривала она.
Открыв ключом дверь в свою коммуналку, она прямо с порога громко закричала – Мишук, ты дома? Не получив ответа, она пошатываясь стала пробираться к своей двери, не зажигая в коридоре света, за столько лет наизусть изучила, сколько шагов до какой двери и где пространство свободно.
Рывком распахнув дверь в свою комнату, она остекленевшим взглядом уставилась на сидевшего у компьютера сына.
– С тобой, между прочим, разговариваю – стараясь сфокусировать взгляд, обиженно агрессивно протянула она – Что, язык отвалится матери ответить-Да пошла ты, пьянь – зло огрызнулся сын – нализалась, ложись и спи. – Это ты мне? Да, я тебе...
Сын медленно встал и исподлобья посмотрел на нее. Был он полноватый, ростом под два метра, такой же черноволосый и черноглазый, как мать, с таким же вечно недовольным капризным выражением лица. Сейчас он смотрел на нее презрительно тяжелым взглядом
– Ну, ну и чего ты мне? – пробасил он, – ты страх случайно не потеряла, забыла, что я вырос и теперь ты для меня никто?
Хельга притихла и бочком, бочком «все, Мишенька, я уже, я сплю», нырнула на свой диван. Сын постоял, посопел, глядя на нее и буркнув «ладно, пойду чайку налью» вышел из комнаты. А она тихо заскулила, как побитый щенок. Так у нее было всегда, от агрессии она переходила к слезам, начиная себя жалеть.
Сколько Хельга себя помнила, всю жизнь чувствовала себя чужой, лишней, нелюбимой. Из детства она помнила себя где-то от четырех лет. Маленькая, черноволосая, черноглазая, смуглая, как чертенок, толстенькая, но очень подвижная и любознательная. А еще не спускающая никому обид. Она отлично помнила, сколько их перенесла от сверстников и старших в том маленьком волжском татарском городишке, откуда родом была ее мать и где родилась, как ей говорили, она сама. Хоть они так и говорили, она им не верила. Откуда у нее такое вот не татарское имя? Похожа на них, ну и что мало ли людей похожих, но вот не может эта застегнутая на все пуговицы, с прической волосок к волоску, вечно занятая и в редкие минуты общения, только воспитывающая и одергивающая ее женщина, быть ее матерью. Не может. Вон у всех мамки любят их, оборванных, чумазых, вечно голодных. Но любят. То кусочек сладости пихнут, то по головке погладят, а если и накричат сгоряча, или хворостиной втянут, то это не от зла, заслужили. А потом снова и приласкают и приголубят.
А ей книжку в руки сунут, велят буквы учить, чуть что не поняла, полчаса нудно отчитывают, и нет бы отпустить гулять, вон ребята смеются, гомонят под окном, снова в книжку тычут. Ты должна, а кому должна, зачем должна. Ох и возненавидела Хельга свою мучительницу и ее порядки. Ох и хотелось ей отомстить за все.
Счастье еще, что это происходило вечерами и то не каждый день. Ее мучительница работала учителем, а еще училась заочно в Пединституте. Что это, Хельга не знала, но название, такое же сухое и причесанное, как эта женщина, ей запомнилась. А в будни она была все время в обществе старой бабки, матери этой женщины и парализованного деда. Тот Хельге был вдвойне неприятен, струйкой слюны, стекающей у него изо рта, скрюченной неподвижной рукой и второй, беспрестанно шарящей по одеялу, словно отыскивающей пропажу. Меж собой старики общались на татарском, который Хельга понимала с пятого на десятое. Мать строго настрого запрещала говорить с ребенком по-татарски, только по-русски, и бабка не смела ее ослушаться. А в разговоры стариков Хельга не вслушивалась, во-первых, бабка тараторила быстро, а дед тянул медленно и невнятно, постоянно сглатывая по полслова, но бабка его понимала. Дома Хельга сидела только в непогоду, остальное время проводила на улице с ребятами. Да и бабка против этого не возражала, швырнет ей тарелку похлебки и норовит выпроводить, мол, под ногами не путайся.
А детишки на улице говорили на обоих языках, перемежая русские и татарские слова. Эдакая тарабарщина получалась, но Хельга ее понимала и общалась без напряжения. Маленькая, коварная, рано научившаяся быть не тем, кем казалась, и отлично постоять за себя; она могла при надобности и кулачком двинуть, и камнем кинуть и больно пнуть обидчика, а всю вину свалить на него, глядя на других с ангельским выражением и ударяясь в горькие слезы. Но отнюдь не раскаяния, как полагали взрослые, а злобы, что ее застукали.
Домик, старая развалюха деревенского типа, наполовину вросшая в землю, крытая соломой, без фундамента и пола изба, о трех комнатушках и большой кухне с русской печью и большой выгородкой, в которой жил поросенок и куры. В избе всегда, сколько помнила себя Хельга, стоял тяжелый дух поросячьих отходов, но с ним настолько сжились, что почти не замечали, разве что входя с улицы.
Зимой тут же располагались и куры. В общем, темная, курная изба, что называется. Стоял дом на самой окраине города, улочка их так и звалась Краевой. Прямо за ней поля начинались, потом луга, а потом и река. Но туда Хельга никогда не ходила. Слишком далеко. Правда, неподалеку от них, на соседней улице, на самом углу был пруд, вот туда они бегали и порыбачить и купаться. Плавать Хельга рано научилась и чувствовала себя в воде как рыба. В этом она и пацанам фору дать могла.
По выходным мать, так себя величала эта женщина, наряжала Хельгу в красивое платье, заплетала ее волосы, привязывала банты и ехала с ней в центр городка. Там были и Кинотеатр и Парк с аттракционами, и главная радость мороженое и леденцы. Эти поездки Хельга любила, так как ей казалось, что она попадает в другой, новый мир. И еще ей казалось, что именно этого мира она и достойна, а не того богом забытого угла, где ей приходилось жить.
Хорошо запомнилось Хельге, как однажды, выйдя поздно вечером, уже можно сказать, ночью, по нужде, услышала она странные звуки и голоса. Один точно принадлежал матери. Хельга подкралась как можно ближе к тому месту, откуда слышались голоса, и осторожно выглянула, приподнявшись на цыпочки.
У их заборчика, возле самой калитки, почти навалясь на него, стояла ее мать с незнакомым мужиком. Мужик жадно целовал мать в губы, шею, а руки его терзали ее грудь. Платье было расстегнуто почти до пояса, волосы встрепаны, дыхание тяжелое и прерывистое.
Хельга замерла, вглядываясь в необычное и так волнующее ее зрелище. От ее холодной расчетливой матери просто исходил сейчас какой-то опаляющий жар. Наконец, словно опомнившись, мать оторвалась от мужчины, отбросила его алчные руки и прерывистым голосом произнесла:
– Все, Михаил, хватит. Потешили себя и будет. Вспомнили старое и снова забыть пора. Ты иди своей дорогой, я своей. Иди, тебя Хельга заждалась наверное – Да уж, как же – таким же прерывистым голосом отвечал мужчина, столь же поспешно приводя в порядок свою одежду – Она спит себе безмятежно. Холодная она у меня, не то, что ты, Галина. – Была бы холодная, ты б ко мне вернулся с войны, а не там залипал, и женился. – Да вот, вышло так. Сама понимать должна, наголодался я без бабы, а у Хельги мы на постое стояли. Ну соблазнился, а когда потом узнал, что ребенка она ждет, то и женился. И то вон сколько лет мы там жили, но меня все домой тянуло, я и вернулся с семьей. – Да и на старое потянуло – Так тебя просто так не забудешь. – То-то ты меня 20 лет вспоминал-горько ответила женщина. – Нет, старую чашку не склеишь, да и старую жизнь не вернешь, а то, что сейчас случилось, забудь. Угар это, прощай, больше не увидимся. Не ищи встречи.
Мать резко развернулась и пробежала в двух шагах от Хельги, так и не заметив ее. Теперь Хельга вдруг сообразила, откуда у нее такое имя. Видимо, мать назвала ее так в честь счастливой соперницы, отобравшей у нее жениха, а значит, верны ее догадки, что не любит ее мать, нисколечки не любит, а только терпит. С другой стороны, получается, что не приемная она, а родная? А вот с этим соглашаться ой как не хотелось.
Свыклась она с мыслью, что чужая, совсем чужая и когда-нибудь найдутся ее настоящие родители. Вон пять лет она уже с этой теткой живет, а они никак не находятся. А теперь получается, что и не найдутся? Нет, она точно знает, что есть они где-то и ищут ее.

НЕИСТОВАЯ Часть 2
Сколько помнила Хельга, после того случая подсмотренного ночью мать стала еще строже обращаться с ней, хотя куда бы уж, да и не знала она, что Хельга была свидетельницей ее грехопадения, но это она потом, уже встав взрослой, поняла. А тогда просто интересно было увидеть мать другой. Она вскоре спросила у матери об отце. У всех отцы были, а у нее нет. Но мать строго оборвала ее расспросы, сказав, чтобы она этого человека не упоминала и не расспрашивала о нем. Он нас недостоин, строго ответила мать. А что такое недостоин, почему недостоин, объяснять не стала.
А еще через полгода к ним в дом пришел высокий, видный человек. Он вел себя одновременно и по-хозяйски и как-то виновато скованно. Они тогда только-только похоронили деда. На похороны деда приехали две сестры матери, о существовании которых Хельга только слышала, но увидела их впервые. Обе были старше матери, обе были похожи на мать внешне, но Таисия, самая старшая, была повыше ростом, постройнее, белокурая и светлокожая, словно из совсем другой семьи. Да и выглядела и ходила и говорила она иначе, чем сестры. Было в ней что-то неуловимо свободное и несколько высокомерное. Она была одета столь шикарно, что Хельга решила, не иначе, как богачка. В подарок Хельге она привезла большую фарфоровую куклу, в богатейшем наряде принцессы. Таких в магазинах в их городке не продавали. Тетка сказала, что это немецкая. Поэтому Хельга, которая тогда не училась в школе и не знала географии, решила, что Таллин, откуда приехала тетка, это немецкий город. Вторая сестра была такого же маленького роста, как мать, с такими же чертами лица, столь же смуглая и черноволосая, но в отличие от строгой и подтянутой матери, хохотушка и резвушка. Хотя, как и мать, работала учителем. Но она преподавала литературу и оттого знала наизусть много всяких рассказов, стихов и песен. Чем и привлекла поначалу Хельгу. Но потом оказалось, что несмотря на веселый нрав, она тоже любит учить правильному поведению и читать нотации за провинности, чего Хельга категорически не выносила. Пришлось и тетку Валю заносить в список потенциальных врагов.
Сестры после похорон оставались еще какое-то время в доме, не уезжая сразу от матери. Потом оказалось, что им очень далеко ехать домой, поэтому они остались до сороковин. Как раз тогда и пришел этот человек. Он как-то неуверенно мялся на пороге. Мать молчала, насупившись и сделав надменное каменное лицо. Бабка хлопотала, делая вид, что ее присутствие гостя не касается. А старшая Таисия произнесла: – День добрый, Степан Иваныч, проходи, не стой столбом в дверях. Присаживайся, вижу, разговор у тебя есть.
Гость прошел, бочком пристроился на стуле, возле стола и суетливо мял в руках полотняную белую кепку, временами отирая ею пот со лба, мол, жарко у вас тут. Хотя стоял конец сентября, погода и вправду стояла теплая и сухая, как в июле.
Мать вдруг, нервно отирая руки, стала выпроваживать Хельгу из дому, мол пойди погуляй, но Хельга заартачилась. В конце концов Валентина взяла ее за руку, отвела в дальнюю комнату и усадила на стул, вот посиди, порисуй, взрослым нужно дело обговорить. Хельга надеялась, что Валентина уйдет, а она прокрадется ближе к комнате и все под дверьми подслушает, но та не ушла, а взяла книгу и уселась рядом, читать. Ох, как злилась Хельга.
Вечером после ужина она сидела у печки, делая вид, что играет с красивой теткиной куклой, а сама держа ушки на макушке. И старания ее были вознаграждены.
– Ну, что Галочка ты решила? – спросила сестру Валентина.
– Пока ничего – ответила мать, – договорились, что присмотримся друг к другу, он пока здесь неподалеку квартиру снял, на работу устроится, а там время покажет. Он как Хельгу увидел, чуть с ума не сошел. Ругал меня, как я скрыть от него наличие дочери могла, а что я, должна была ему в тюрьму сообщать?
– Так он что – спросила Валентина – уже отбыл свой срок? – Нет, он оказывается и не сидел там, не он виновен был. Это он так говорит. – Тогда где же он был все эти годы? – А в Москве жил и работал, обиделся на меня, видишь ли, что ушла от него. А что мне было делать. Муж уголовник, это же печать на мне, я же член партии, как-никак, ну и карьере моей конец настал бы. Сама знаешь, как в деревнях всех по косточкам разбирают. Да и родители его не терпели меня, костью в горле я им стояла. Вот и Мишка с ними остался, когда я сюда уехала. Не отдали.
– Да, Галка, вот этого я не понимаю, как ты могла сына бросить. Что значит не отдали, ты же его мать. – Мать-то мать, да свекровь мою не сломать. Скажет, как отрежет. Нет и все. Не дам ребенка по свету таскать, от отца родного отнимать. Да и не верила она в Степанову вину. Все время повторяла, не мог Степан никого убить, не тот он человек. – А ты что же, сразу поверила? – Поверила, как не верить, коли он с покойником вдвоем на лесополосе работал, кто ж еще мог. А оказалось, могли и даже очень. А я же говорю, растерялась, вот и удрала сломя голову.
Хельга сидела как оглушенная. У нее отец преступник? У нее есть брат? Значит, она не одна у этой женщины. Значит, если она сына бросила, то и ее бросить может?
Открытия были не из прекрасных. Долго она в тот раз уснуть не могла, все думала об услышанном, все примеряла этого пожилого статного мужчину на роль ее отца. Оно и мать-то не молодушка была. Некоторые дети, прямо сказать, ее за Хельгину бабушку принимали, у них-то матери молодые были. Вот еще причина, по которой Хельга уверена была, что мать у нее не родная. Мишку мать в 35 родила, а ее в 40, конечно старухой другим ребятам казалась. Теперь Хельга еще и о брате неизвестном думала, кто он, да какой. И имя ему дала, как у дядьки того, подумала Хельга. Мне значит имя его жены, а сыну его. Вон она какая.
Полгода отец рядом с ними жил, полгода чуть не ежедневно к матери приходил. Она сначала настороженная была, колючая, потом вроде как оттаивать начала. Тетки к тому времени разъехались давно, правда, регулярно писали, справлялись, что да как, советы давали. Отец Хельге пальтишко новое да сапожки с шапочкой справил. Сумочку красивую купил. Краски и карандаши большую коробку с альбомом подарил. Хельга хорошо рисовала, вот он и старался. Жену по-новой приручал и дочку тоже к себе приучал. Иногда допоздна сидел, ее спать укладывал, сказки читал.
Но Хельга все равно к нему с недоверием относилась. Не привыкла она никому доверять, такая уж натура у нее была. Одной себе верила, а всех остальных проверяла. А к зиме, к концу ее, точнее, вдруг засуетились. Узнала Хельга, что порешили дом продавать, так как старый он и негодный уже, на ладан дышит. А самим вместе с матерью и бабкой переезжать в Подмосковье. Что это за зверь такой Подмосковье, Хельга не знала, но слово звучало новизной и оттого манило.
Уезжали они на поезде, а следом контейнером отправлялись бабкины вещи, сундук, машина швейная, да кое-какая мебель получше. Плохонькое все просто выбросили. Да и зачем, если отец сказал, что у них там все есть. Поначалу прибыли в Москву и здесь задержались на неделю у отцовой сестры. Москвой Хельга была оглушена и очарована. От грандиозного Казанского вокзала, показавшегося ей необъятным, до сказочного метро и широких проспектов и улиц. Вот тогда Хельга для себя твердо решила, что нигде больше, как в Москве, она жить не хочет. Москва строилась, преображалась. В эту неделю отец повозил их с матерью по разным местам Москвы, и у нее набралось столько впечатлений, сколько не было за предыдущие шесть лет жизни. Да и квартира тетки и урчащий смывающийся сам туалет, теплый и чистый, а не холодный и вонючий, как у них в старом доме. И жизнь в многоэтажном доме, и вид, открывающийся с балкона. Тетка жила на Ленинском проспекте, привели Хельгу в состояние экстаза. А уж парк и аттракционы вообще были ни с чем не сравнимы. А когда отец сводил ее в кинотеатр мультяшек, восторгу ее не было предела. Вот ведь счастливые дети здесь живут, думала Хельга. Я не я буду, а жить потом стану в Москве. Сказала себе, как отрезала. И еще запомнился Зоопарк и множество зверей в нем, со всего света.
Но все хорошее почему-то быстро кончается. Неделя прошла, контейнер прибыл, его разгрузили и машиной отправили по назначению, а они на электричке поехали в это неизвестное Хельге Подмосковье.

НЕИСТОВАЯ Часть 3
Хельга ехала в неизвестность, не по собственной воле, ее о желаниях никто не спрашивал, а по прихоти взрослых. Нельзя сказать, что за то время, что они провели в дороге и в Москве, она не то что полюбила, а просто привыкла бы к отцу. Нет, она смирилась. Стойкой особенностью Хельги было не принимать ничего на веру, составлять обо всем свое мнение, воспринимать людей с точки зрения полезности ей лично. Так и сейчас она решила, что новоявленный отец приносит ей лично пользу. Познакомил с новыми местами, доставляет ей удовольствие обновами и игрушками, вон сколько накупил в детском мире, целых две сумки, мать остановить не могла. Ну и сладостями накормил от пуза, что называется, а как там дальше сложится, еще посмотрим.
Через почти два часа электричка остановилась на станции Можайск. Вот мы и приехали, сказал отец, и они дружно засуетились, собирая свои сумки, а их набралось немало, обновы всем накупили. Если чему и завидовала Хельга, так это новому пальто, купленному матери. Бархатное черное пальто, с черным каракулевым воротником. К нему и шапочка такая же. Нет бы мне такое взять, супилась Хельга, ей да ей, а мне простенькое. Она уже успела забыть, как радовалась обновке, купленной ей отцом. Вон матери лучше взял. Даже для бабки шаль отхватил будь здоров.
По высокому железнодорожному мосту перешли с платформы на вокзальную площадь. Она показалась Хельге маленькой и убогой. Ну, стоят по кругу приземистые двухэтажные домишки, рядом рынок гомонит, чуть дальше стройка. Площадь вся в лужах, от тающего снега. Чудно, в Москве снег уже сошел и на улицах чисто, а здесь хлябь под ногами, распутица. Люди через площадь бегут с сумками, свертками, коробками. К автобусам бегут, которых здесь много.
Они тоже к автобусной остановке пошли, по дороге отец купил в палатке пирожки с повидлом и сейчас Хельга с удовольствием уминала горячий, прекрасно пахнущий пирожок.
Они сели в автобус с надписью Судаково, кондуктор выдала им билеты и они устроились впереди. Хельга у окна. Автобус, набитый битком, утробно заурчал и тронулся. Ехали полчаса и Хельге уже надоело смотреть в окно. После того как выехали из города, пейзаж потянулся единообразный, поля, да лес позади. Кое-где он приближался к дороге.
Правда, один раз увидела бегущую по обочину лисицу, да скачущего через поле зайца. А так три остановки у протоптанных дорог, где вдалеке виднелись какие-то селения, и снова поля и лес. Потом пересекли по мосту небольшую речку, уже журчащую внутри черной мутной водой, со смешным названием Мжуть.
А вскоре ехали уже между домов, по широкой улице, и отец велел собираться, мол, приехали. Это оказалось большое село с полуразрушенным храмом. Улицы в несколько рядов. Площадь с магазинами. Их тут целых два, небывало для села. Село звалось Борисово.
По дороге к дому отец говорил матери – Увидишь, какие перемены у нас. Школу старую снесли, построили новую, каменную трехэтажную. Там теперь работать будешь. Детский сад рядом с нами построили. Участок наш, правда, урезали, нарезали столько же возле кургана, а там теперь двухэтажки совхоз строит на нашей земле. Сирень твоя разрослась, яблони большие стали. Вот теперь вместе с отцом погреб новый копать будем, старый-то на отошедшей земле остался.
Но вот и дом. Большой, по сравнению с бабкиным высокий на кирпичном цоколе. Окна так высоко, что не заглянешь. Забор голубенький, с воротами по двум сторонам и калитками. Первая калитка их, вторая деда. А дед с бабкой и белобрысым тонким и высокорослым мальчишкой уже у калитки стоят, ждут их, значит. И по дороге несколько человек встретились, с матерью здоровались – День добрый, Галина Эльдаровна. А сами, Хельга это чувствует, с любопытством их оглядывают. Как-то Степан решился всю семью сюда привезти, беглую жену возвратить.
Сам дом светло-коричневой охрой выкрашен, а наличники на окнах белой красочкой обведены и резные узоры на сливах и на коньке. Хорошо смотрится, с любовью строили. Дед высокий, с окладистой бородой, в которой редкие седые волоски проглядывают, хотя уже старый, но крепкий. А бабка тоже высокая, подтянутая, с негнущейся прямой спиной, мальчишку обхватила, цепко держит. Смотрит настороженно и неприязненно. Подбородок поднят, губы сжаты.
Дед первый навстречу шагнул – Ну, здравы бывайте, с прибытием в дом родной. Давайте знакомиться. Я Иван Семеныч, вот жена моя Катерина Кондратьевна, вот Мишутка, внук значится старший. А это, как я понимаю, Евдокия Макаровна и Хельга, внучка наша?
Хельге чудно показалось, что дед всех по именам отчествам величает. Потом она узнает, что в деревне так принято. Либо кличками зовут, людей непутящих, либо хозяев крепких по имени отчеству величают.
Бабка Катерина ничего не сказала, лишь головой всем кивнула, даже не согнув спины. Хельге она холодной и высокомерной показалась. И еще она, по выражению лица матери, тоже напряженному и такому же задранному вверх подбородку поняла, что эти женщины терпеть друг друга не могут.
– Ну, вы там заходите, располагайтесь, отдыхайте с дороги. Катя порядок навела, еды наготовила, так что хлопот особых у вас сегодня не будет.
Мальчишка, брат ее вроде бы, так и не подошел. Стоял возле бабушки, смотрел на мать исподлобья, как на чужую. И она, чувствуется, не знала, как себя повести, как заговорить с ним.
Оттого наверное, крепко вцепившись в руку Хельги, шагнула в калитку, почти волоча ее за собой и не глядя идут ли вслед остальные.
Хельга не понимала тогда, что мать нервничает, решила, что матери на мальчишку плевать, и даже обрадовалась внутри себя такому повороту. Мне больше достанется.
Отец отпер ключами дверь, они вошли в маленькую террасу, окно которой состояло из витража с разноцветными стеклами, отчего в террасе было сказочно красиво. Отворив дверь в дом, отец пригласил всех входить и раздеваться, а сам стал заносить их сумки. Не успели разоблачиться, как у ворот засигналила машина. Прибыл контейнер с вещами. Вы тут располагайтесь – сказал отец, – а мы с батей все занесем.
В доме было тепло. Первым помещением была кухня. Небольшая, но аккуратно обустроенная, она же являлась и прихожей. Прямо за входной дверью располагалась вешалка для одежды. У окна, выходящего на двор, стоял большой фикус. Три двери выходили из кухонки, в которой в силу малости помещения стоял только стол для готовки, рядом с печью, и висела над ним полка для кастрюль и сковородок. В печи голландке стояли чугунки, от которых шел приятный запах. Рядом с печью вход в большую комнату. По левую руку, рядом с вешалкой, вход в маленькую комнату и справа возле стола вход в спальню отца и матери.
Хельгу мать сразу провела в комнату слева, сказав, что это будет ее комната. Комната тоже была небольшой, шестиметровой, но очень уютной. В ней стояли кровать, шкаф, стол и два стула. На окне висели красивые кружевные занавесочки.
Вот шкаф тебе для одежды и игрушек. Раскладывай пока свои игрушки, а мы пойдем вещи расставлять. Не мешай нам, не путайся под ногами. С этими словами мать ушла распоряжаться, куда что ставить, а Хельга прильнула к окну. Ей было любопытно смотреть на мужиков, заносящих вещи. К тому же окно ее выходило не на улицу, а в террасу, и значит часть красоты от цветных стеклышек доставалась и ей. Ну как не полюбоваться, игрушки подождут.
С расстановкой крупных вещей по указанию матери управились быстро, а коробки поставили в одном месте, с тем чтобы разобрать потом. Вскоре за Хельгой пришла мать, звать ее к столу. Обед был накрыт в большой комнате, на большом столе. Здесь же стояла бутылочка водки с запотевшими стенками, рюмки и бутылочка наливки вишневой, для дам, как выразился отец. Вторая бабка, брат и дед, тоже были здесь. Нужно же отметить встречу. Закрепить знакомство, так сказать.
Хельга молча ела свой суп, а потом картошку с котлетами, запивая все киселем и внимательно поглядывала исподтишка на взрослых. Ей все было любопытно. Еда показалась ей очень вкусной, дома такого у бабки Дуни она редко пробовала. Мясо только куриное ела. Поросенка никогда не ели. Все мясо и сало продавали на рынке, бабка говорила – свинина грязная, ее есть нельзя.
Разговор за столом шел сдержанный, напряжение не спадало. Потом мать обхватила за плечи мальчишку, Мишка, кажется, его зовут, хмуро припомнила Хельга, и мать ушла с ним на диван. Там она гладила его по плечам, целовала в макушку, что-то тихо говоря, и лила слезы. А мальчишка сидел напряженный, зажатый и смущенный ее ласками и вниманием. Он тоже тихо что-то отвечал, но видно было, что с усилием.
Вот, обиженно сопела Хельга, его обнимает, а меня нет. Не нужна я ей теперь. Бабка Дуня от трех рюмок наливочки сомлела и сейчас спала, привалившись к спинке стула. Порядок на столе постепенно рушился. Отец и дед обсуждали скучные для Хельги вопросы постройки, а бабка Катя,так и сидела, хмуро глядя перед собой, почти не открывая рта весь вечер и прямая, словно аршин проглотила. У нее были длинные седые волосы, заплетенные в косу и обернутые вокруг головы. Похоже на корону, а она на злую царицу, решила про себя Хельга.
Потом все пошли по домам, сказав пора и честь знать. То есть бабка с дедом пошли на свою половину, а Мишка неожиданно для матери рванулся за ними. Я сегодня там посплю, я завтра к вам приду. Не мог, видимо, сразу принять мать, цеплялся за привычное, знакомое.
Мать растолкала бабку, повела их с Хельгой на двор, проводить в туалет. Пока бабка туда ходила, мать показала Хельге хлев. Он стоял прямо рядом с туалетом. В нем оказалось очень тепло, светло, было проведено электричество и там стояли лошадь, корова, бегали по клеткам интересные зверьки с пушистой шкуркой и бусинками глазками, норки, как сказала мать. А отдельно помещение для кур с нашестом и кормушкой. Наверх вел лаз, где хранилось сено. Рядом с курами в отдельной выгородке тяжело ворочался поросенок.
Надо же, целый зоопарк, подумала Хельга, и не в доме, а в отдельном домике все живут. Нет, определенно отцов дом начинал ей нравиться.
Потом она и сама сбегала в туалет и они пошли домой, укладываться спать. Перед этим мать показала ей их с отцом спальню, прямо против ее комнатки, и сказала, если тебя что-то напугает, прибежишь к нам. А здесь, она показала накрытое ведро у входа, рядом с фикусом, это если ночью в туалет захочешь, чтобы на улицу не бежать. После этого она помогла Хельге раздеться и устроиться в кроватке с любимым новым мишкой из детского мира. Уснула Хельга быстро, даже не успев додумать какие-то свои мысли, видимо, устала от обилия новизны впечатлений. Спала спокойно, безо всяких страхов, и утром, проснувшись, сразу вспомнила, где она и зачем. Так началась ее жизнь на новом месте с новыми ощущениями.
Вскоре они подружились с братом Мишкой. Он теперь жил в большой комнате с бабкой Дуней. У него был свой письменный стол, со множеством интересных вещей и принадлежностей. Особенно Хельге понравились книжки, как брат сказал, учебники. Он разрешил ей посмотреть их, но заглянув внутрь, в отличие от красивых обложек, она не увидела ничего интересного, только непонятные ряды цифр, перемешанных с буквами. Формулы, как сказал брат. Формулы ее не заинтересовали. Еще у брата были модели самолетов, но их он трогать не разрешал, они стояли на полочках. Однажды Хельга нарушит запрет и в отсутствие брата возьмет одну из моделей поиграть. Запретный плод сладок, и Хельга упрямая, запретов не признает. Конечно, ничего хорошего из этого не выйдет. Крылья обломаются, папиросная бумага порвется. Хельга пихнет потом модель на место на полочку, постарается замаскировать, но все обнаружится и несмотря на ее попытку кричать, это бабка уронила, или ты сам сделал, от матери ей попадет. Мать выпорет ее скакалкой, чтоб неповадно было чужое брать и ломать, да еще и врать.
Сад за домом оказался большим и красивым. Уже вовсю все зеленело. И цвело. В саду было все разделено. Большая часть земли принадлежала им, меньшая деду. С их стороны росло семь яблонь, пять слив, две вишни, а по забору заросли малины. Еще три куста черной смородины и два красной. На дедовой стороне три яблони, две груши, штук восемь слив, разного сорта, крыжовник, тоже три куста черной и три красной смородины. А еще и земляника. И еще два колючих дерева, облепиха, как сказала мать. Перед домом был материн палисадник, в котором она разводила пионы, тюльпаны, нарциссы и анютины глазки. А еще любимые матерью два куста сирени – белой и красной. А на дедовой стороне жасмин. Сирени там не было.
Посредине шла огородная земля. На ней сажали в основном картошку вместе, не разделяя. Грядки для зелени и прочего находились под деревьями в саду, у каждой хозяйки свои. Тут они командовали сами. Отец еще для матери соорудил большой остекленный парник, в нем мать посадила помидоры. А перед огородом, под самыми окнами был выгорожен скотный двор. По нему бродили куры, и когда Хельге нужно было пройти в огород, через него, она очень боялась петуха. Он был клевачий. Такой лютый, что однажды отец в сердцах зарубит его, а бабка поедет покупать нового. Не могут куры нестись без петуха.
Лошадь обычно использовали при пахоте, боронении, в остальное время стреноженная она паслась днем на лугах у реки в овраге, куда отводил ее дед, а на ночь снова заводили в стойло. Корову же ежедневно, предварительно подоив, выгоняли на пастбище. С раннего утра проходил по селу пастух, и все коровы от своих дворов послушно шли за ним мычащим и блеющим стадом, так как там было и несколько овец. А вечером также выходили встречать и каждая корова послушно сворачивала к своему двору. Ни разу не путались. Хельгу это поначалу удивляло, потом привыкла. Зорьку, так звали корову, она немного побаивалась